Неоскорбленное достоинство

Распитие спиртных напитков в рабочее время в редакции главной спортивной газеты страны не то что не преследовалось – оно скорее приветствовалось. Если средь белого дня по конторе рассекал не очень трезвый сотрудник, это значило только одно – он уже сдал свой материал, получивший верховное одобрение, и потому может себе позволить. А незанятые в тот день работой непосредственно над номером с удовольствием составляли ему компанию (занятые, впрочем, тоже – люди советской закалки умели держать удар, двести граммов водки были для них что для ребенка стакан молока на завтрак). И в любое время вкусно закусить можно было на третьем этаже, в кабинете Анатолия Михайловича Коршунова, который отвечал как раз за здоровый образ жизни, его отдел так и назывался – ЗОЖ.

Бывший пятиборец уровня сборной Союза, Коршунов был – да и сейчас, по словам тех, кто встречал его в последнее время в Нью-Йорке, в свои почти восемьдесят остается – человеком какого-то нереального здоровья. Его рабочий кабинет был превращен в кухню, где что-то постоянно жарилось, варилось, шкворчало и кипело. В этом дыму и чаду сидел у окна хозяин и писал от руки свои колонки о здоровье, причем если мысль стопорилась и рука останавливалась, то вся страница безжалостно комкалась могучей рукой и отправлялась в корзину, а чтобы начать новую, требовалось перечитать последнюю строчку предыдущей. И вот захожу я к Корове (его официальное прозвище – Коршунов действительно был похож на громадного быка) узнать, к примеру, читал ли он в вышедшем номере мое интервью со знаменитым пятиборцем Анатолием Старостиным, который на ту пору был дисквалифицирован за якобы употребление допинга. «А, Серега, – поднимал он голову от своего очередного опуса. – Читал, читал, и мне даже местами понравилось. Мне тут шампанского крымского подвезли – давай с него начнем, и вот что я тебе скажу, хоть ты ни хрена в пятиборье и не сечешь…»

(К вопросу о прозвищах. Обычно они не шли дальше производных от фамилии: Кудрявцев – Кудрявый, Кучмий – Кучма, Трахтенберг – Трах, Россошик – Рассольник, Вайцеховская – Вайца, Микулик – Микула. Но бывали и исключения – так, Мишка Дмитриев, сам называвшийся Длинным ввиду его действительно немалого роста, с первого дня появления в редакции Вовчика Титоренко прозвал того Пуделем, и кличка моментально прижилась, поскольку полностью, от характера и до прически, соответствовала носителю.)

Напитки у Коровы-Коршунова нередко бывали угощательными – их несли постоянно заглядывавшие в редакцию любители бега на длинные дистанции из Подмосковья, лыжники-марафонцы из Карелии, пловцы, переплывавшие Волгу в самом широком месте, и всякие-разные другие здоровяки, приносившие с собой, помимо напитков, настоев и отваров, грибы-ягоды, овощи-фрукты и много чего еще. Остальное Коршунов докупал сам – в его логове можно было бы при желании легко перезимовать, не выходя на улицу. Но Анатолий Михалыч все же появлялся в свете – несколько раз на неделе он ужинал в ресторане Дома журналиста, где его всегда обслуживали самые резвые официанты: «Молодой человек, я ненавижу ждать, поэтому всегда плачу за скорость». Физкультурники шли к нему, как к гуру, и если иногда расстраивались, наблюдая, до какой же степени антиздоровый образ жизни ведет их духовный наставник, то Корова легко их успокаивал, изящно приподнимая двумя пальцами за одну ножку табуретку, либо исполняя «уголок» на подоконнике. Из спортивно развитых гостей такое повторить могли единицы.

Еще Коршунов обладал талантом доставать деньги на выпивку просто из воздуха. Например, однажды он занял у Юлия Сегеневича, заместителя редактора отдела футбола, пятьдесят рублей и слегка задержался с отдачей долга. Как выяснилось – намеренно. Сегеневичу вскоре подоспел 50-летний юбилей, и на отмечании Корова широким жестом вытащил из заднего кармана потертых джинсов зеленоватую купюру и произнес: «Юлик, я ж человек простой и незатейливый, оригинального придумать ничего не могу, поэтому решил тупо подарить тебе полтинник на полтинник. Будь здоров!» Надо было видеть лица остальных гостей – народ, конечно, по рублю-другому скинулся, и на получившуюся сумму юбиляру купили что-то, как всегда в таких случаях, ненужное, но один царский взнос Коршунова перекрывал, получалось, весь «общак»… Поэтому скоро образовался еще один скидочный фонд, и потекли туда трешки-пятерки. Улучив момент, совестливый Сегеневич шепнул Коршунову, что ему неудобно брать себе эти деньги. А я и не рассчитывал, что ты все домой унесешь, пояснил Корова. Просто завтра зайди в магазин по дороге на работу, и устроим тебе пятьдесят лет и один день – чем не повод?!

А поводов для выпивания было великое множество: отмеченная на планерке заметка, что могло грозить денежной премией, удачное оформление командировки по стране с получением суточных, возвращение с экзотическими напитками из заграничной командировки, приезд в Москву собкора с дарами тамошней земли – словом, что-нибудь хорошее случалось практически каждый день. (Плохое, типа разноса на планерке, как я говорил, отмечалось отдельно, но уже с совсем другим настроением.) Выходить куда-то за пределы редакции и времени особо не было, да и смысла – тоже, там опасности подстерегали на каждом шагу, причем даже самых опытных людей.

Помню, как однажды зашел ко мне хоккейный обозреватель Олег Ханин и рассказал, что накануне крепко выпивал с одним из старых хоккеистов, и тот ему наговорил классное интервью на тему послеспортивной жизни. Вот только у того случилась однажды автомобильная авария и шуму тогда много наделала – а сейчас он о ней вспоминать отказывается. Как думаешь, стоит тут дожимать?

Я ответил, что не уверен – он ведь не один в той машине ехал, может, не хочет, чтобы другие фамилии опять всплывали. Олег Алексеевич выслушал, кивнул, к вечеру где-то удачно поддал и пришел сказать, что я, пожалуй что, и прав: «А верно, Серега, там же чужая тайна может быть! Вот меня, к примеру, спроси: а сколько раз тебя, Олег Алексеевич, в этом году в вытрезвитель-то забирали? И я честно отвечу – пока три. Но вот скажи с кем – ни в жизнь не расколюсь! Спасибо тебе…»

Вы поинтересуетесь – какие меры принимались к злостным нарушителям общественного порядка, когда на них приходили «телеги» из разных нехороших инстанций? Отвечаю: никаких, поскольку все «сигналы» поступали обычной почтой в отдел писем газеты и отловить их не составляло особого труда. Это было не более чем напоминанием человеку, что его задержали такого-то числа за «появление в общественном месте в состоянии опьянения, оскорбляющем человеческое достоинство». А внутри редакции такое «состояние» никого не оскорбляло – и вообще, я, например, ни разу не видел Коршунова по-настоящему пьяным, т. е. неработоспособным. Наоборот, чем больше он выпивал, тем азартнее выходили из-под его пера призывы начать бегать по утрам или встать на лыжи. Профессионалище!

В то время добывание хорошей, качественной выпивки уже было своеобразным видом спорта. И в нем имелся у нас свой лидер – Зураб Табатадзе. В штате он не состоял, но пару раз в месяц мог разродиться заметкой, например, о том, как в его родном городе Хашури (либо где-нибудь еще в Грузии) открыли секцию борьбы, то ли вольной, то ли классической, и дети теперь отвлечены от улицы очень полезным делом. И мы, выражаясь современным языком, пиарили этот социальный проект, которого в действительности могло и не существовать – с воображением у Зурика все было в порядке. Но поди проверь, а если о далеком грузинском городе в столице СССР написали такие замечательные слова, то оттуда только благодарности могли прислать – никто же не напишет, что никакой секции и в помине нет и дети днями напролет балбесничают, не зная, куда себя деть.

Потом Зурик трепетно нес вышедшую газету отцу (а на случай, если автор загуляет, «Советский спорт» еще и выписывался на дом), и папа, знаменитый врач Карл Табатадзе, лечивший первых секретарей компартии Грузии, накрывал такой стол, что сегодняшние олигархи отдыхают. В его шикарной квартире на Олимпийском проспекте постоянно останавливались гости с родины – люди его круга. И пока Карл Георгиевич врачевал, Зурик водил его друзей на экскурсии по Москве, неизменно завершавшиеся обедом в одном из ресторанов в центре. А расплачивались гости всегда исключительно через Зураба – и среди директоров, метрдотелей и официантов он слыл, понятно, мультимиллионером – видели бы вы, как они наперегонки кидались помочь сутуловатому богачу снять пальто. А вот людей, стоявших в каких-либо очередях, Зураб искренне презирал: не понимаю, зачем торчать час в очереди в «Яму» (была такая пивная в Столешниковом переулке), чтобы официально заплатить трешку за вход, если можно сунуть рубль швейцару и пройти без очереди!

Появляясь в редакции в районе раннего обеда – совсем с утра выпивать начинали все-таки редко, – Табатадзе уже знал, куда в округе чего с утра сегодня завезли (это он провел «планерку» с грузчиками окрестных магазинов), и спрашивал, чем он может быть полезен в борьбе против кампании имени Лигачева, а то нельзя столько стучать по клавишам, так можно и исписаться. Когда кто-то не мог оторваться от работы и злобно предлагал змею-искусителю написать что-нибудь самому, Зураб Карлович объяснял – тогда дома сообразят, что он может публиковаться гораздо чаще, и каждая заметка уже не будет отмечаться с таким размахом. Так стоит ли стараться для того, чтобы испортить самому себе праздник? Такая фраза сама по себе уже звучала как тост, и Зурик, набрав заказов, отправлялся за товаром, а те, кто еще не сделал дела, бросались лихорадочно дописывать, торопясь успеть к его возвращению.

А вы говорите – дедлайн…

Начальник паники и губернатор

Острова спокойствия

Ни разу не выпил я в редакции, кажется, только с двумя людьми – Кудрявцев был «страшно далек от народа», а Кучмий на ту пору пребывал в очень жесткой завязке. Так как по темпераменту главный и его первый зам являлись классическими антиподами, то и подход к работе у них был абсолютно разный: Кудрявцева можно назвать начальником паники, Кучмия – губернатором острова спокойствия. Монтировались друг с другом они тяжело – на людях блюли политес до первого нервного срыва главного, а он мог случиться каждую секунду, для этого даже и повода никакого не было нужно. Кучмий какую-нибудь статью – совершенно социально нейтральную – одобрял, а Кудрявцеву с его всегда обостренным чувством тревоги она вдруг могла показаться пустышкой, а то и подставой. И он начинал планерку со слов, что ему опять пытались подсунуть какую-то гадость, которую Кучмий, как ни удивительно, считал достойной места чуть не на первой полосе.

Кучмий на это отвечал, что его мнение и сейчас не изменилось. Кудрявцев вспыхивал, как сухая ветка, и начинал уничтожать автора «гадости» – если главный вставал не с той ноги, переубедить его в чем-либо было невозможно. Это в плохие дни, которых было большинство – «полнолуние», как говорил Г. И. Проценко. Случались, конечно, и хорошие – например, перед поездкой за границу, когда указания раздавались под девизом: все равно вы ничего хорошего без меня тут сделать на следующей неделе не сможете. И точно – что бы ни делали, Кудрявцев по возвращении неизменно говорил, что оставить контору нельзя, даже ненадолго: то прохлопали, это прошляпили. Как он в общем-то и предполагал.

На самом деле читабельную газету мы как раз делали, когда Кудрявцев отсутствовал и нам не мешал – Кучмий как-то ухитрялся замыкать на себе весь пропагандистский пресс, и нас он не придавливал. Оказывалось, что идеологии можно отводить некий «красный уголок», а остальное место набивать просто интересными заметками о спорте, ну и о здоровом образе жизни – куда ж без него. Звонок из-за границы стоил дорого, Кудрявцев с его патологической жадностью скорее удавился бы, чем позвонил, к тому же коротко изъясняться он, похоже, не умел никогда, вот коллектив из поездок и не тревожил. Зачем влезать на расстоянии в каждый номер, если потом можно будет раздолбать их всех разом. И все станут тебя как миленькие слушать, никуда не денутся. Хотя бы потому, что деваться некуда. «Советский спорт» – вершина, с нее можно только вниз. Есть охотники?..

Кучмий между тем был куда амбициозней Кудрявцева. И уж ему-то не в замах подобало ходить, пускай и самых первых. Дело в том, что крестным маленького Вовы Кучмия был не кто-нибудь, а сам Леонид Ильич Брежнев, который подружился с отцом Кучмия, когда они вместе работали в горисполкоме Днепропетровска. Причем Кучмий-младший всегда подчеркивал, что «дядя Леня» сидел там секретарем по кадрам, а «батя» – по промышленности, и это было покруче.

Но отец Кучмия погиб в автокатастрофе, когда сын был совсем маленьким, и «дядя Леня», даже став Генсеком, семью товарища вниманием не обделял, находился в курсе событий. И однажды позвонил маме Кучмия очень вовремя: ровно в тот день, когда сын, поехавший в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики, схлопотал двойку на экзамене по английскому. Абсолютно, по словам абитуриента, заслуженную – ровно настолько он тогда язык и знал, ну что тут делать. О следующем утре своей жизни Кучмий рассказывал мне так:

«Я как двойку-то огреб, сразу матери по телефону доложился и пошел напиваться, и ничего о звонке Брежнева не знал. Утром побрел документы свои из приемной комиссии забирать, и тут у самых ворот меня отлавливает какой-то страшно перепуганный пожилой человек: «Вы такой-то?» – «Да». – «Позвольте представиться – я проректор». – «Очень приятно». – «Вам, кажется, вчера двойку по иностранному языку поставили?» – «К сожалению…» – «Так вот, к нам поступил сигнал, что на экзаменах предвзято относятся к абитуриентам из провинции! Вы ведь знаете предмет, просто переволновались, так ведь?» – «Ну, как вам сказать…» – «Так и скажите – скажите что-нибудь по-английски!» – «Май нэйм из Владимир…» – «Отлично – идемте со мной!»

Заводит в аудиторию, где сидит белая от страха вчерашняя «англичанка» и еще человек пять таких же, как я, приехавших издалека оболтусов – видимо, чтобы я не чувствовал себя самым тупым из всех несдавших. Я еще раз повторил, как меня зовут, англичанка что-то еще, заикаясь, спросила, я ответил «йес» и вышел с пятеркой и в сопровождении проректора. «Ну вот видите – справедливость восстановлена – вы не могли бы поскорей позвонить и сказать, что этот досадный инцидент полностью исчерпан?» – «А кому я должен звонить?» – «Ну, это уж вам виднее…» Я позвонил домой, все узнал и напился уже с радости. Готовиться к остальным экзаменам смысла не было – их за меня сдал дядя Леня».

И поступил Кучмий, и отучился, в газету пришел устраиваться уже без звонка от Брежнева – говорил, что самому любопытно было, как получится на фоне тех, кого читал с детства, «перышком водить». Его приняли – сначала в штат, потом – в кандидаты в КПСС, и по такому случаю он пригласил коллег домой, и парторг товарищ Панов по прозвищу Череп, листая семейный альбом, увидел Володю сидящим на коленях у Леонида Ильича… С трудом выйдя из шокового состояния, Череп начал выговаривать Кучмию за то, что тот скрыл «от товарищей по партии» свое личное знакомство с Генеральным секретарем. Кучмий на это сказал, что «дядя Леня» со студенческих лет его больше не опекает – но ему далеко не все тогда поверили. А спустя много лет, когда в редакции проходил траурный митинг по поводу кончины Генерального секретаря, Алексей Иванович Леонтьев, когда-то отважный вратарь «Спартака», а потом задиристый журналист, вспомнил о той фотографии, и заведомо протокольное мероприятие приобрело человеческий оттенок. Кучмий, кстати, жалел, что Брежневу не дали уйти вовремя – он это знал наверняка – и спокойно дожить свой век вдали от дел: вот тогда бы «дядю Леню» запомнили бы совсем другим, а в молодости это был вообще мужик мировой.

Кудрявцеву же, сколько раз на дню он ни начинал фразу словами: «Когда я работал в ЦК КПСС…», еще не зная, чем ее закончит, до Брежнева было как до луны, поэтому какой-то клинч в их отношениях с Кучмием подразумевался изначально. И комфортнее им, конечно, было существовать порознь – особенно Кучмию. Как-то захожу к нему поговорить и вижу – Михалыч тщательно изучает календарь. «Он меня тут за границу не отпустил – сказал, что сам туда на это время собирается, ну и ладно, переживу как-нибудь. Зато, когда он вернется, я сразу уйду в отпуск, а как вернусь – уже он отдыхать уедет. И получается, что почти два с половиной месяца я его рожу не увижу!»

Статьи, проходившие через Кучмия, не делились на «за» либо «против» кого-то, они различались как интересные или неинтересные. Самый неотвечаемый вопрос, исходивший от него, был: «Ну и зачем, скажи, ты все это написал?» Произносилось оное со скучающей и безнадежной для автора интонацией. Сказать, понятно, было уже нечего – приходилось идти сочинять что-то другое, – ведь завтра он же тебя и спросит: «Ну, есть что в загашнике – а то мне тут газету не из чего лепить…»

С главным, с тем было не до абстракций – все строго конкретно. «Прошло совещание председателей республиканских спорткомитетов – они говорили, что мы мало вникаем в национальные проблемы. Собкоры, они ведь часто свой интерес имеют. А вот когда человек из центра приезжает, чтобы свежим взглядом посмотреть, это уже другое дело!» Рассказываю, что пришло одно письмо – как раз на национальную тему: в Литве, в баскетбольной спортшколе, не дают заслуженного тренеру, который проходит по всем параметрам, кроме фамилии. «И какая, интересно, у него – Шульман небось?» – «Нет, с такой он бы сам звания раздавал. Украинская, на -ко заканчивается!» – «Отлично – поезжай, только разберись подетальней: вдруг он там детей на тренировках бьет или еще чего похуже».

Если кто-то сегодня будет вам рассказывать, что детские тренеры стали нищенствовать уже в российские времена, а вот в союзные жили припеваючи – не верьте. И тогда, и сейчас хорошо живут те, кто тренирует детей обеспеченных родителей. Те же, кто возится с отпрысками пролетариев, всегда существуют одинаково бедно. И любое звание им получить одинаково трудно. Я бы еще понимал, когда вместо Петрова или Григоренко эти значки с грамотами доставались Юшкявичюсу или Дендеберову, но они просто зажимались и хранились в чиновничьих сейфах годами и десятилетиями. Так и в той литовской истории было, как в легендарном фильме «Большая перемена»: у всех парты новые, а у меня одного старая, рожей, говорят, не вышел.

Я так, в сущности, и написал. В тот же день позвонил председатель спорткомитета Литвы, сказал, что все в статье – неправда, никакого национализма в республике вообще и в спорте в частности нет, никогда не было и быть не может, а тренерам мало готовить детей для юношеских сборных СССР, им еще и общественную работу надо вести, активней ходить на субботники, ну и так далее. А в Каунасе, например, работает тренер по фамилии Федоров, у которого наград и званий больше, чем у иных литовцев. Товарищ из спорткомитета обещал, если не будет опровержения, идти жаловаться в ЦК партии Литвы.

С главным почти случился обморок – я, оказывается, «разжег костер межнациональной розни»: этот пассаж из председательского письма ему особенно пришелся по нраву. И если первый литовский секретарь настучит Грамову, а тот вызовет Кудрявцева на коллегию, то журналиста Микулика никто никогда больше не прочитает. Подставил все-таки – надо было про этого, как его, Федорова что-нибудь хорошее написать.

Но в той же командировке я заскочил по соседству в Эстонию, к своим друзьям, баскетболисту Хейно Эндену и его жене, гимнастке-«художнице» Гале Белоглазовой. И пока меня готовились казнить, накропал заметочку об их житье-бытье. Без всякой задней мысли и намека на национальный вопрос. И скоро выяснилось, что и такие вещи читаются, да еще где.

«Мне позвонили и сказали, что Воротников вчера, выступая на Совете национальностей, говорил, что читал в «Советском спорте», как замечательно живут спортсмены – эстонский парень и девушка из Астрахани. Виталий Иванович даже цитировал тебя!»

Кудрявцев сиял, как будто ему вручили орден. Воротников был членом Политбюро, председателем президиума и т. д., так что литовский председатель вместе с его первым секретарем могли расслабиться – кто бы им теперь поверил, что такой замечательный человек, как я, способен разжигать эту самую межнациональную рознь. А через несколько дней ко мне в гости приедет Юрий Алексеевич Федоров, вырастивший, на всякий случай, Сабониса, и я попытаюсь принять его не хуже, чем он меня – в Каунасе, хотя это будет ой как непросто. И сколько же тостов мы поднимем за дружбу народов! И написать я о нем, конечно, напишу – по отношению к действительно хорошим людям это за мной никогда не ржавело.

Да, но ведь дорогой товарищ Воротников запросто мог и не прочитать мою статью – Кудрявцев поначалу не хотел ее ставить. И не потому, что я был во временной опале, нет, ничего личного – он просто не слышал, кто такие Белоглазова и Энден, рядовые чемпионы мира. Из моих объяснений он, по-моему, сперва только понял, что Энден – это мужчина. Нет, правда, когда однажды на планерке Миша Дмитриев, зав международным отделом, заявил материал о суринамском пловце Энтони Нести – главной сенсации плавательной программы Сеула-88, Кудрявцев, только-только с Олимпиады вернувшийся, резко оборвал Мишку: «Не знаю такую!» Повисла пауза, которую закрыл невозмутимый, чуть заикающийся Дмитриев: «Это вообще-то м-мужик…»

И это, опять же, не попытка выставить кого-то идиотом – это описание типажа совкового начальника, обладавшего потрясающей способностью максимально дистанцироваться от предмета своей деятельности. Я навсегда запомнил телефонную беседу главного редактора «Советского спорта» с руководителем крупнейшего отдела – футбольного. Зашел я тогда к Олегу Сергеевичу Кучеренко, чтобы подколоть старшего товарища на тему игры нашего с ним любимого московского «Динамо» под началом его любимого тренера Бышовца. Но только Кучер успел ехидно улыбнуться из-под очков и заглушить в пепельнице двадцатую за утро папиросу, как затрезвонил зеленый телефон на столе – это был бездисковый аппарат, для односторонней связи. И звонок по нему крайне редко предвещал что-то хорошее.

– Как ты мог, Олег?! Вот от тебя – не ожидал!

– А что случилось, Валерий Георгич?

– Как – что!! Ты как такое в номер мог пропустить??!

– Да что пропустить-то?

– Мне сейчас звонил по вертушке генерал, герой Союза и спрашивал, как это какой-то «Днепр», он такой команды даже не слышал, может быть сильнее ЦСКА, знаменитой команды лейтенантов? Возьми газету!

– Ну, взял…

– Читай отчет из Днепропетровска! Последнюю строчку!

– «Местные любители футбола покидали стадион разочарованными, поскольку их любимцы вылетели из розыгрыша Кубка, уступив команде значительно ниже себя классом…»

– Вот-вот: «значительно»!!! Армейцы же выиграли – как они могут быть значительно ниже классом этого «Днепра»??? Отвечай, чего молчишь?! Он мне скоро перезванивать из совета ветеранов будет!

– Ну, во-первых, «Днепр» на вчерашний день был чемпионом страны и обладателем Кубка, а ЦСКА – все-таки команда первой лиги. А во-вторых…

– Постой! Это точно?

– Что – точно?

– Что ЦСКА в первой лиге играет?

– Абсолютно.

– Хм… отвечаешь?!

– Да чем хотите!

– И когда ж это армейцы вылетели?

– Да они уже не первый сезон там…

– Вот оно как… Оторвался я – совещания эти, поездки, симпозиумы, выступления… И все ведь, бл… на нервах! Слушай, так это же меняет дело! В корне меняет! Нет, ну раз оно так – хрен ли он тогда мне звонит?! Ишь, адъютантик с утра подсуетился, газетку их благородию на подносе с завтраком принес! Эх, я не знал! Ну ничего, как перезвонит – так я его и срежу! Понаставят вертушек кому ни попадя… Спасибо, старик – я всегда в тебя верил!

…Я выдержу полтора года с таким главным редактором. Другие высиживали десятилетиями – сволочь, конечно, но уйти-то некуда. Но, как говорит в схожих случаях грандиозный спортивный журналист Александр Аркадьевич Горбунов: работая в иной редакции, порой начинаешь понимать, как люди разводятся – «не потому, что у меня другая появилась, нет, я просто с тобой жить больше уже не могу».

Осенью 89-го я съезжу на первый свой серьезный заграничный турнир – женский волейбольный чемпионат Европы. Причем газета к этой командировке будет иметь минимальное отношение – меня персонально пригласит главный тренер сборной, великий и ужасный Николай Васильевич Карполь. Во время сеульской Олимпиады по техническому каналу – это, примитивно говоря, когда у площадки стоят микрофоны, а комментатора нет – проскочило несколько совершенно фееричных трансляций, но женский волейбольный финал, который Карполь со счета 0:2 по сетам и 6:12 в третьей партии вытащил своей глоткой, мимикой и жестами, возглавлял любой виртуальный рейтинг. На первом же послеолимпийском туре чемпионата страны в Москве, куда Карполь приедет со своей «Уралочкой», я решусь познакомиться и чем-то, видимо, зацеплю мэтра: он предложит походить на игры и пообщаться поплотнее. Я и походил. А через три дня, когда я буду провожать его в аэропорту, Карполь скажет на прощание: «Ну вот, я тебе столько интересного порассказал, а ты бы хоть что-нибудь записал. Эх, молодежь…»

Не записывал я ничего и никогда – кроме нерусских фамилий, вот здесь людей можно было ненароком очень сильно обидеть, – потому что, строча в блокнот, чаще видишь свои каракули, а не глаза собеседника, а перед диктофоном людям свойственно зажиматься – мало ли кто пленочку эту потом прослушает. Зато запоминал, видимо, неплохо – иначе мне вряд ли бы выплатили премию за «Уроки жизни от Карполя», а сам бы он мне не позвонил и не пригласил на международный турнир в Свердловск – познакомиться уже по-настоящему. (Сильнее всего из процесса знакомства мне врезалось в память, как после победы над кубинками, давшейся нелегко, к неостывшему после игры Николаю Васильевичу выстроилась очередь из многочисленных помощников, чтобы получить указания. И он сиплым севшим голосом отправлял кого на базу, кого на банкет, а кого – к чертовой матери. Последней стояла женщина. И когда очередь дошла до нее, то ей он велел «идти домой и ждать». Это была жена Николая Васильевича, Галина Михайловна.)

Так что через год после Олимпиады я займу в волейбольной делегации, отправлявшейся на Европу, практически законное свое место – настолько, что новый спортивный министр, Юрий Михайлович Портнов (Грамова вскоре после Сеула торжественно проводят на пенсию), подъехавший на финальную часть в Штутгарт, будет угощать меня в пресс-баре спинками воблы, до предела солеными – чтобы больше пива влезло. У нас в стране тогда было два сорта пива – «Жигулевское» и «Пива нет» и третий, промежуточный – «Жигули» с осадком. А здесь из кранов лился совершенно божественный напиток с названием, которое само, как пиво, ложилось на язык – «Левенбрау», причем аж двух цветов, светлого и темного, и оторваться что от того, что от другого не было решительно никакой возможности. В первый вечер бармен не очень деликатно намекал нам с Портновым, задержавшимся дольше остальных, что пора бы и честь знать, но мы ушли, только когда у министра вобла кончилась. А на второй день я объяснил этому перебежчику-поляку, кто этот дядька со мной, и что он может и пожаловаться куда надо, когда с ним непочтительно обходятся. Бармен все понял – и мы стали ВИП-гостями. (Вот так он дул тогда, «ветер перемен». Чтобы представить себе товарища Грамова, угощающего тебя воблой едва ли не собственного завяливания, у меня не хватит никакого воображения.)