Сергей Микулик

Писатель, племянник поэта

…Я сидел в редакции «Советского спорта», в нашей комнатке отдела с диковинным названием «Публицистика и актуальный репортаж», и что-то сочинял на тему непобедимости советского физкультурного движения, когда в дверь просунулась заросшая черная голова. Потом он зашел весь. Не юноша даже – мальчишка. И, чему-то улыбаясь, протянул мне записку от Кучмия, которая предписывала мне уделить подателю сего листка некоторое время.

Это было несколько необычно – раньше с рекомендациями приходили люди повзрослее. Но еще чаще – перли безо всяких верительных грамот. Попасть в редакцию было легче легкого – достаточно было назвать вахтерше любую фамилию штатного сотрудника и соврать, что вам назначено. (Это в случае, если сторожиха находилась на месте, чаще она вообще отсутствовала.) А наша дверь оказывалась первой на маршруте потенциальных авторов. Если человек с порога начинал нести чушь – он направлялся в отдел писем: это была их работа – читать и слушать истории про физкультуру. Оказывался более интересным собеседником – с ним можно было и самим поговорить. В процессе короткого разговора узнавалось, с темой ли пришел к тебе некто с улицы или же просит придумать ему задание для написания. Когда выяснялось, что про большой спорт здесь и так есть кому писать, посетитель расстраивался и больше на вашем горизонте не появлялся.

Но это был другой случай. Интересно, как этот пацан сначала добрался до Кучмия? И чьих он вообще будет? Ишь ты, племянник поэта Игоря Шаферана! Может, тебе в стихах что-нибудь предложить исполнить? Ладно, на первый раз валяй в прозе. Женский хоккей с мячом – только скажи, что скучная тема. Когда будешь готов – звони. Нет-нет, без звонка больше приходить не надо, я здесь, к счастью, не каждый день сижу.

И ведь он справился – в смысле, принес не полную ахинею. Из подписи я узнал его фамилию – Рабинер, при первой встрече запомнив только имя. Нет, заметку не напечатали – это был мой, внутренний тест, не для газеты. Но теперь Игорь мог приходить чаще, смотреть, как работают взрослые, чему-то учиться, а заодно пытаться писать самому – мы ему даже какую-то справку о принадлежности к газете выправили. Паренек оказался расторопным – и скоро мы уже приятельствовали, а потом и крепко подружились, несмотря на 12-летнюю разницу в возрасте. По первости у Игоря был один недостаток – тащить на бумагу все, что он успел узнать о предмете написания. Но процесс отсечения лишнего занял у него не так много времени – поэтому вы столько лет и читаете моего соавтора по этой книге.

Мы решили написать о «Спорт-Экспрессе» – таком, каким каждый из нас запомнил его с первых дней. (А в моем исполнении – так еще и до первых.) Почему и зачем? Прочитайте – надеюсь, поймете.

Игорь Рабинер

Разговор с гуру в бане

Сил моих больше не было наблюдать за преступлением, которое Сергей Микулик методично совершал уже немало лет. Он – не писал. Художника слова, которого мы, юнкоры «Спорт-Экспресса» (или просто «СЭкса») 90-х, абзацами заучивали наизусть, негде стало читать. Он пытался сделать вид, что превратился в телевизионного чиновника, причем еще и с баскетбольным уклоном. Ау, мой гуру Арнольдыч, где ты? Куришь бамбук, из которого сделана одна из твоих фирменных трубок?

Но вот однажды он позвонил. Позвал на важный разговор в баню при спорткомплексе «Олимпийский». И, когда мы остались в парной вдвоем, со свойственной ему лукавой вальяжностью бросил: «Яковлевич, есть идея».

Плод этой идеи – у вас перед глазами. Мы много раз обсуждали уже написанное и то, что еще только предстояло написать, в «Шеш-Беше» на Пятницкой (и однажды так удачно кинули кости, что выиграли литр бесплатного красного, после чего у нас не осталось ни малейших сомнений в светлом будущем книги). Обсуждали – и поражались просто-таки мистическим совпадениям.

Каждому человеку свойственно думать, что жизнь с него и начиналась. А оказывается, что дорожка, которую тебе пришлось пройти, уже была протоптана и утрамбована. В том числе – на выход, что, вероятно, и сподвигло Микулу на выбор соавтора с только что завершившимся 18-летним «СЭксуальным» стажем. Ведь, находясь внутри, искренним до конца не будешь, обо всем не расскажешь.

Это «все» – не мрачная чернуха, не разоблачения с пеной у рта. Но и не «Краткий курс истории ВКП(б)», в который редакционное начальство со временем постаралось превратить биографию главной спортивной газеты России постсоветских времен. Это реальная жизнь – смешная и грустная, добрая и злая, талантливая и бездарная. Это журналистские байки и быт – бессонные ночи за пишущей машинкой ли и ноутбуком, за водочкой ли, с матерком ли, который, как это ни удивительно кому-то покажется, виртуозно употребляют даже элитные спортивные перья страны.

Это 20-летний путь от головокружительной идеи, снарядившей четырнадцать лучших журналистов «Советского спорта» на беспрецедентную для СССР авантюру, до коллективного репортерского ультиматума хозяину «СЭ», заставившего того продать газету. Опять же о совпадениях: в обоих случаях людям приходилось работать, по сути, бесплатно. Вот только отношение к этому было справедливо полярным…

Это, наконец, разговор о том, что незаменимые – есть. И бывает так, что умирает один человек, – и железобетонная, казалось, конструкция оказывается картонной. Потому что весь этот громадный механизм, как выясняется, держался на нем одном. В нашем случае – на Главном редакторе.

Нам меньше всего хочется, чтобы это была «книга для своих». Чтобы читали ее только журналисты, которые сами причастны к истории газеты и лично знают героев. В этом смысле нас греет мысль о том, что на «Спорт-Экспрессе» росли целые поколения. Наверное, им будет интересно узнать, что за люди те, кем они зачитывались, а на следующий день их же проклинали. Но продолжали читать, потому что в журналистике должно быть именно так.

Вероятно, этим поколениям захочется узнать, как все было на самом деле. В авторском, разумеется, восприятии – на большее не претендуем. Это не учебник истории «СЭкса»: канонические амбиции оставим кому-нибудь другому. Это непритязательные заметки на полях, сделанные журналистами двух поколений, которые вскладчину прожили на Пушечной, затем рядом с памятником Долгорукому и, наконец, на улице Красина более четверти века.

Смею надеяться, что книга эта получилась не только об отдельно взятой газете, но и о журналистской профессии. Оправдывает ли это ее появление? Судить вам. А по мне, если честно, браться за этот труд стоило хотя бы ради того, чтобы Микулику надоело руководить и вновь захотелось писать…

Небо над Брестом

Поверьте, меньше всего мне бы хотелось, чтобы некоторые из тех персонажей, с кем вам предстоит встретиться на этих страницах, показались отчасти карикатурными. Особенно – из числа газетного генералитета: генеральных директоров, главных редакторов, их бесчисленных заместителей, ответственных секретарей и их немногочисленных заместителей… и так до старшей уборщицы и ее единственного зама. Поэтому совет: делайте всякий раз поправку на время, в каком этим совершенно необходимым для производства издания людям выпало жить и начальствовать. Сами они его уж точно не выбирали.

Возьмем времена, известные как перестроечные – сколько же в них начальству было непонятного! Причем любому – начиная от руководства страны. Еще в журнале «Смена», откуда меня выдернул в «Советский спорт» Лев Волькович Россошик, бывало, главред Лиханов, серьезный детский писатель, сообщит творческому коллективу, что его, Лиханова, такого-то числа и к такому-то часу ждут на самом верху на каком-то важном идеологическом мероприятии и всем надо будет его дождаться, дабы он нам с пылу, с жару, не расплескав впечатлений по дороге, поведал о важнейших установках партии с правительством. И врывался он, вдохновленный услышанным, на шестой этаж, где мы сидели, готовые уже к восприятию. Вот только – чего…

– Не в первый раз на высшем уровне была высказана озабоченность: слабо мы ищем новые формы, многое продолжаем делать по старинке, не понимая, какое нынче на дворе время и какие требования оно предъявляет к печатным изданиям. Не уловили изменений: да, раньше очень много чего было нельзя, но теперь-то, теперь – как же многое можно! И надо задуматься, спросить себя строго и честно: а соответствую ли я критериям этого «можно», есть ли мне место в рядах тех, кто уже перестроился?!

У Альберта Анатольевича были усы а-ля Эркюль Пуаро в исполнении актера Дэвида Суше, и когда он напрягал свои «серые клеточки», пытаясь передать весь пафос этих руководств к немедленному действию, усы начинали шевелиться, как ему наверное, казалось, угрожающе, а на самом деле – очень смешно. И приходилось смотреть мимо шефа, чтобы не рассмеяться в такой непростой для страны момент. Пометав впустую громы-молнии, Лиханов уносился куда-то дальше, где еще не слыхали о его близости к первым лицам, а мы, оставшиеся и не услышавшие ни слова конкретики о том, чего от нас там, собственно, хотят, утешались тем, что везде, оказывается, по-новому работать не готовы – что уж тут о журнале нашем говорить…

Но в молодежно-комсомольском издании «перестраиваться» получалось проще: у Нагибина или Приставкина можно было выклянчить рассказ, который подходил бы нам больше, чем взрослому «Огоньку», и эти гении мысли, как фокусники из рукава, вытаскивали из стола что-то озорное, ранее запрещенное; космонавт Глазков мог начать говорить о полетах осторожную правду, не прикрываясь более жанром научной фантастики, а я как ведущий военно-спортивной темы писал очерк о самом молодом в стране генерале, параллельно сражаясь с цензурой за слово «война» применительно к Афганистану. Фамилия у главного военценза, помню, была подходящая – Злобин, но он тогда уже сдавал позиции.

А теперь перенесемся в кабинет главного в «Совспорте», Кудрявцева – надо признать, более просторный, нежели лихановский. Зато уровень встреч в верхах у Валерия Георгиевича был пониже – вроде коллегии Спорткомитета, где мыслили не такими глобальными, как в Кремле или на Старой площади, категориями. Да и «мыслители», дело прошлое, были те еще. Кудрявцев, собирая нас у себя, пересказывал их речи довольно коротко: «Залез, значит, Грамов (председатель комитета) на трибуну и как начал п…дячить, что все у нас в спорте херово. И так на два часа». – «А потом-то что, Валерий Георгич?» – «А потом – закончил п…дячить. Но раз херово так везде – то к нам какие претензии могут быть, если даже мы все херово освещаем, а?!»

Но таким окрыленным главный возвращался, понятно, не всегда – часто требовались четкие вводные, а их-то и не давалось. Приходилось гадать, как преподносить эти перестроечные веяния, и тут запросто можно было нарваться на неприятности, порой крупные. Вот, к примеру, спортсменов стали за границу отпускать – самых ветеранисто-заслуженных. А они вместо слов благодарности родной стране бросились западным корреспондентам рассказывать, как на них родина, оказывается, нажилась, отправив играть и жить впроголодь, отбирая чуть не все контрактные деньги. И только думали здесь, как на это реагировать, как случился легендарный побег Могильного. А буквально через месяц после него в Киеве организуют прощальный матч Блохина и присылают мне приглашение. И я иду к Кудрявцеву выбивать командировку.

– Кто? Блохин? Я думал, он давно закончил.

– Нет, он в Австрии два последних года играл.

– И сколько ж ему сейчас?

– Тридцать семь почти.

– И ты, значит, собрался прошвырнуться в Киев за редакционный счет, чтобы написать, как правильно продлить карьеру советскому спортсмену – уехать в Альпы. А завтра какое-нибудь заседание комиссии пропаганды, и такую статью кому надо на стол – р-раз! У меня врагов мало, по-твоему? Я-то думал, ты по делу, а ты подлянку решил подкинуть!

– Я просто вспомнил, как вам очерк Трахтенберга про Буряка понравился – хотел попробовать похожий написать.

– Буряк, Буряк… напомни!

– Играл в Киеве с Блохиным, поссорился с Лобановским, уехал в «Торпедо», а в последний сезон взял Кубок уже с Харьковом…

– Во-от!!! Это же драма целая! Молодец Трахтенберг – такой сюжет нашел. Вот стал бы твой Блохин торпедовцем, а потом бы провинциальную команду за собой потащил – была бы тема. А то Лобановский на него не так взглянул – и тот сразу за границу бежать. Здесь, дома, все доказывать надо!

– Если бы Лобановский смотрел на него косо – его бы точно никуда не выпустили…

– Тем более – конфликта нет! А есть желание по Днепру на пароходе прокатиться. Ты лучше найди футболиста, который в глубинке до сорока дотянул, и к нему съезди.

– И чтоб он еще в перерывах между играми в забой спускался, да?

– Давай не ерничай, а…

Но ровно напротив дверей Кудрявцева сидел его первый зам, Кучмий. С ним мы, к счастью, говорили на одном языке – по крайней мере, тогда. Разговор через день после «приема» у главного.

– Я слышал, он тебя в Киев не отпустил?

– Так для него Блохин – не лучший футболист страны в совсем недавнем прошлом, а кто-то вроде перебежчика.

– А ты перетерпи – он же заканчивает, наверняка тренировать кого-нибудь начнет – спокойно к нему съездишь.

– Так это он как бы здесь прощается – ему на Кипре контракт предложили. Поэтому не поговорить с ним сейчас – это немного непрофессионально.

– А ему ты про Кипр говорил?

– Нет, конечно – тогда бы он решил, что я над ним просто издеваюсь.

– Правильно. Но он через неделю за границу свалит, конгресс там, видишь ли, у него, а мне тут газету из чего-то лепить надо будет. Поэтому давай так: ты едешь и делаешь из этого «Уроки жизни», а я ему потом рассказываю, что у нас для этой рубрики ничего не было и я тебя попросил что-нибудь наваять, а ты и предложил Блохина. Только про Австрию его не терзай – очень тебя прошу. А так, вдвоем, и отобьемся.

«Уроки жизни – повесть о спорте, написанная знаменитыми чемпионами» – это монологи, занимавшие подвалы первой, второй и третьей полос. Рекордные по объему газеты материалы. Должны появляться не реже двух раз в месяц – даже в масштабе СССР непросто было отыскать столько великих. Так что Блохин вовремя решил домой заехать.

…И рву я в Киев, и катают меня в компании игроков сборных мира и Союза на теплоходе по Днепру, и во Дворце спорта Тамара Гвердцители впервые поет «Виват, король!», и с Олегом я разговариваю «за жизнь» столько, сколько мне надо, и пишу «повесть», и ставит ее Кучмий в первый день выхода на работу Кудрявцева. Тот звонит ранним утром – срочно зайди! Захожу – он спрашивает: запись визирована? Отвечаю, что Блохин – не тот человек, кто от своих слов откажется. Тогда, говорит, садись, сейчас звонок такой интересный будет. Секретарша соединяет, главный врубает селектор и слышу я, как незнакомый мне раздраженный голос говорит, что тот кусок в моем тексте, где Блохин рассказывает, как его выгоняли из сборной, – вранье от слова и до слова. И понимаю, что это сам выгонявший и звонит.

Олег тогда, среди прочего, вспомнил, как перестали однажды даваться ему голы, сборная из какой-то поездки вернулась в Новогорск с поражением и зампред Спорткомитета Валентин Сыч лично пожаловал на базу, чтобы провести собрание и объявить, что товарищ Блохин, не забивающий вот уже три месяца, должен покинуть расположение команды. Прямо сейчас. Блохин спросил: кто купит ему билет до Киева, Сыч ответил, что точно не он.

Но Блохин-то в сборную потом вернулся, а вот Сыч в те переломные времена попал в опалу, и на момент его упоминания в газете служил всего лишь начальником какого-то научно-теоретического физкультурного журнала – по сравнению с «Советским спортом» это был вариант толстой стенгазеты.

И вот теперь, забывшись в злобе, Сыч пытается разговаривать с Кудрявцевым как тогда, когда он сидел на самом верху и дергал к себе «Валерку», если в газете было что-то не так, и требует опровержений, извинений и моей казни.

А Кудрявцев, сидя напротив меня и озорно подмигивая, отвечает ему на это так: «Валентин, ты тон-то сбрось, а? Я-то думал, ты за советом звонишь, а ты грубить сразу начинаешь…» – «За каким еще, бл…, советом?!» – «А за таким: всем нам суждено однажды выйти в тираж, но не все мы оказываемся готовы отвечать за поступки, которые совершали, когда чем-то рулили. А фамилию журналиста этого советую тебе запомнить, он еще много чего наворотить способен. Все, пока, мне командовать надо, если, конечно, помнишь, какое это хлопотное дело, – береги здоровье, может, еще и пригодится». И уже мне:

– Ну, удружил так удружил! Что ж ты сразу-то не сказал, в каком ключе материал хочешь подать? Как эти аппаратчики душили лучшего нашего футболиста, звезду, можно сказать, – это ж сейчас самое то, что нужно!

– Да я и не собирался туда вворачивать…

– Как это – не собирался?

– Во-первых, Олег мог об этой истории не вспомнить, во-вторых, она могла в строчку не лечь – он мне на книжку, а не на газету наговорил, столько всего не влезло, что даже жаль.

– Но такой-то кусок не мог не влезть! Он сегодня – как ложка к обеду! Чтоб теперь аппетит у Сыча надолго пропал! Знаешь, сколько он в свое время крови моей выпил?

– Нет, я и не знал, что он тоже из ваших врагов.

– Ну, теперь-то он уже из отыгранных. Хотя черт его знает, как дальше все повернется – но видишь, схавал и не перезванивает. Небось думает, кому бы на меня нажаловаться можно. А некому, Валя, некому!

Такой это был человек, в каждой ситуации усматривавший столько подтекстов, причем очень часто – взаимоисключающих, сколько другому никогда бы и в голову не пришло. Да другой бы и жить, возможно, не смог, везде и всюду чуя подвохи и заговоры против себя, а для Кудрявцева мир интриг был образом жизни. И если интриг не хватало, он их придумывал на раз. Когда у тебя собраны многие из лучших спортивных журналистов огромной страны, можно, наверное, было слегка отпустить вожжи и просто дать им больше свободы – не в творчестве, нет, просто в работе. Но кто, скажите, тогда будет уважать и бояться начальника?

Кудрявцев пришел «на главного» из отдела пропаганды не какой-нибудь агитконторы, а самого ЦК КПСС, поэтому в том, что он считал себя истиной в первой и последней инстанции, ничего удивительного не было. Но вот слишком часто выслушивать, как он несет эту истину, было тяжеловато. У лекторов есть такой прием: с первых слов выбираешь понравившееся тебе лицо и затем обращаешься как бы непосредственно к нему. Так и наш главный при любом своем выступлении на аудиторию шире двух человек всегда выделял одного, кто ему сегодня… не нравился. Он шел от противного: «Если бы ты только был способен воспринимать мои посылы, то через тебя либо твой отдел не шли бы такие бездарные материалы, которые приносят газете лишь вред и неприятности. Вот и сейчас ты хочешь протащить в номер нечто из серии ни уму ни сердцу. Удивительно даже, что это не завернул раньше никто из тех, кто читал до меня, все решения самому принимать приходится! Сколько я могу повторять, что нужны социальные материалы, а вы мне что тут подсовываете?! Не знаете, что волнует людей – идите к заводской проходной и узнавайте, там они – наши болельщики и читатели!!!»

И попадавший во временную опалу шел – только не к проходной, а в магазин на Солянке, где продавцы винного отдела, Толян с Гариком, – те самые болельщики – знали нас, совспортовцев, как родных, и через полчаса коллеги, чокаясь с пострадавшим, напоминали ему, что в прошлом месяце была их очередь водку из-за гнева редакторского закупать, но попили-отсиделись, теперь вот ты впал в немилость у Бесноватого, как называл главного мудрый ответсек Геннадий Иванович Проценко, так накати стакан, поменяй в этой несчастной заметке абзацы местами и через пару дней покажи ему ее как по новой написанную. Он или забудет, что ему не нравилось, или оттает уже, или еще в кого к тому времени вцепится. И проходили дни, и Кудрявцев действительно амнистировал опального, но непременно был раздражен кем-то еще. Не недоволен, нет, именно раздражен – он всегда играл на сильных эмоциях. Вообще если бы в то время западная киноиндустрия была бы к нам поближе, то Валерий Георгиевич помог бы здорово сэкономить на бюджете хорошего детективного фильма: он легко сыграл бы и доброго, и злого полицейского одновременно, поскольку сам не догадывался, что для этих ролей надобно минимум два человека, а объяснять подобное ему никто не рискнул. И текстом роли по сценарию он бы тоже не заморачивался – слова главный всегда метал с пулеметной скоростью, летя и не поспевая за собственной мыслью, а когда сбивался, забыв, с чего, собственно, начал, то еще больше входил в раж: «Нет, ну за мной надо записывать – иначе что мы тут делаем, для чего собираемся, если никто сам ничего предложить не может, а за моими идеями вы не успеваете?!» И все «неулавливающие» могли быть посланы и подальше проходной.

Я не могу вспомнить Кудрявцева задумчивым или даже просто спокойным – он всегда был весь в движении, особенно если и сам не знал, куда надо двигаться, и объяснить, чего он от других хочет, тоже не мог. Это раньше с пропагандой все было понятно – в Москве олимпийский мишка пускает слезу, улетая, и все прогрессивное человечество рыдает ему вслед, тогда как «сам воздух Лос-Анджелеса пропитан наркотиками». А теперь-то мы ничего больше не бойкотируем, со всеми дружить пытаемся, на носу объединительная Олимпиада в Сеуле, и ее, конечно, надо выиграть, но даже лютые недруги нынче, получается, только соперники и не больше. Значит, надо усиливать пропаганду внутри. (На самом деле реальные враги, прокатившие столько великих спортсменов наших мимо Лос-Анджелеса-84, сидели в той организации, откуда и пришел командовать газетой Кудрявцев, но тогда время говорить об этом еще не пришло.)

Май 88-го. Кудрявцев вызывает меня и говорит, что я хоть и поступил недавно, но видно, что перо у меня крепкое, слова в предложения складываются как надо, поэтому мне доверяется ответственнейшее задание: на днях почти вся наша олимпийская сборная отправляется в Брест давать победную клятву. И написать об этом надо так, чтобы, старик, каждая строчка звенела. И материала должно быть как можно больше – такие масштабные идеологические мероприятия проходят, сам понимаешь, раз в несколько лет. Поэтому с тобой поедет еще Малков, он из летних видов почти всех знает. И Каратаева берите фотографом. Ну и постарайся – подними свою планку еще выше! (Лиханов в «Смене» в аналогичных случаях призывал «подняться над журналистским уровнем» – он был писателем.)

Слава Каратаев был не просто фотографом – он заведовал отделом фотоиллюстраций. И у него единственного имелось автономное помещение типа кладовки для хранения химреактивов – с отдельным входом, который, как правило, открывался, когда закрывались все окрестные забегаловки. К такому авторитетному человеку я и пошел сразу от Кудрявцева советоваться – это ведь была моя первая командировка от газеты.

– Я все уже узнал: Олимпийский комитет фрахтует весь поезд, так что поедем теплой компанией! – Каратаев хитро улыбнулся в бороду. – Это, конечно, плюс, а минус – не будет вагона-ресторана, так что надо брать с собой столько, чтобы до Бреста хватило. Давай позвоним Малкову и тогда точно определимся.

Женя Малков, с которым разговаривал я, отвечал как-то уклончиво, словно ему любовница, а не коллеги из конторы звонили: берите-де сами, сколько хотите, я сам сильно усердствовать не буду. Зачем тогда в командировки ездить? – удивился Славка, когда я ему передал такой «привет». – Заболел если, так дома сиди!

«Путешествие началось оригинально», как писал по аналогичному поводу Довлатов. Но не потому, что Жбанков-Каратаев явился на вокзал совершенно трезвый, хотя так оно и было. Малков пришел с сыном, пареньком лет тринадцати – сказал, что хочет показать ему Брестскую крепость. «Он бы еще жену с собой прокатиться взял – придется в гости идти выпивать», – погрустнел Славка. А зрелище и вправду было оригинальное: на вагонах поезда висели таблички «конный спорт», «водное поло», «ветераны», «журналисты». Что характерно, к нашему вагону стекались люди с увесистыми сумками, словно мы не на пару дней, а минимум на две недели ехали. Антиалкогольная кампания тогда еще не кончилась.

В купе юный Малков закинул было свой рюкзачок на верхнюю полку, но папа напомнил, как обещал маме, что сын поедет на нижней. Мальчишка стал доказывать, что он уже взрослый. «Я пошел к тассовцам», – сказал на это Каратаев, сперва тщательно припрятав свои «железки». Работать сегодня он явно не собирался. Я, впрочем, тоже наработал немного, хотя имел той ночью массу любопытных бесед. Суть их сводилась к тому, что нашим спортом руководят законченные идиоты, которые засели сейчас в «штабном» своем вагоне и жрут там, скорее всего, коньяк, с особо приближенными. Кроме них, эта поездка никому на фиг не нужна – две ночи в поезде и два дня безделья в этом Бресте ломают об колено любой тренировочный цикл. Если уж от нее нельзя было отвертеться – неужели так сложно арендовать вместо одного поезда несколько самолетов, чтобы обернуться одним днем?! Но для этого нужно думать головой, а не…

Впрочем, не везде начальство хаяли. Хитрый Анатолий Федорович Бышовец, например, вез олимпийскую сборную не просто крепость посмотреть, а на товарищеский матч с брестским «Динамо». За это остальные олимпийцы не любили футболистов еще больше – и так к ним всегда все внимание, и время еще не без пользы проведут.

Вернулся я в купе, когда все уже спали. Стал и сам засыпать, но тут кто-то, видимо, спьяну, дернул стоп-кран и Каратаев рухнул со своей верхней полки. Внизу зашевелились два Малковых: «Пап, а это дядя Слава упал». – «Вот видишь, сынок, говорил я тебе, что наверху даже взрослым ездить опасно…»

Утром Славка долго не мог понять, откуда у него синяк в пол-лица. Говорил, что точно помнит – заканчивал он в вагоне у боксеров. Но они вроде беседовали на вполне мирные темы, и никого он, кажется, не оскорблял. В тривиальное падение Каратаев отказывался верить категорически. Но в остальном выглядел бодрячком и сказал, что как только кинет в гостинице шмотки, сразу пойдет к крепости выбирать место для съемки. Наивный Малков-старший попросил его взять с собой младшего на экскурсию – пока мы с ним будем сочинять что-то призывно-патриотическое. Славка не отказал.

Когда я, позавтракав, вошел в номер соавтора, Женька уже родил первую строчку: «Это был пронзительно солнечный день…» В этот момент в окне пробежала тучка, закрыв свет, и я невольно засмеялся. «Не нравится – пиши сам!» – обиделся Женька. Ладно, нравится, поехали… Как только отдиктовались по телефону стенографистке Тане – тогда ведь компьютеров не было, во всяком случае, у нас, – объявился мальчик-экскурсант, который сообщил, что лучший ракурс для съемки крепости открывается «от пивного магазина», где дядя Слава сейчас сидит с какими-то другими фотографами и ждет нас, а дорогу он запомнил. «Он что, тебя одного отпустил – в незнакомом городе?!» – «Конечно, я же взрослый! Он мне и полку верхнюю пообещал уступить на обратном пути…» Мы пошли на свою экскурсию, которая закончилась твердой договоренностью с директором ресторана «Брестское пиво» о заказе столика на вечер, хотя у них и так отбоя от народа нет, даже от местного, а сегодня, он слышал, столько москалей приехало…

Народу в Бресте проживало действительно много – если судить по тому, сколько горожан пришло к крепости посмотреть-послушать олимпийцев. Но к моменту начала торжеств вдруг налетел жуткий ветер, и когда председатель Спорткомитета СССР товарищ Грамов стал произносить свою приветственную речь, до слушателей его слова не долетали. Однако еще хуже было то, что ветер оставил ему лишь первую страницу выступления, которую он держал в руках, а остальные, разложенные по трибуне, унеслись прочь, и их бросились ловить помощники и добровольцы. А поскольку нельзя было по заказу поймать сначала вторую страницу, а за ней – третью, то речь оказалась несколько скомканной. И вот что интересно – как матерились помощники Грамова, в промежутках между порывами ветра было отлично слышно. Весело, в общем, все прошло – тем паче, что директор ресторана сдержал свое слово.

Наутро олимпийцев повезли по колхозам – город был окучен вчера, и теперь пришло время для болельщиков из области. Мы прибыли в какое-то зажиточное хозяйство, чей председатель долго рассказывал об успехах в деле заготовки кормов, а потом доярка-рекордистка озвучила наказ сборной: без золота не возвращаться. «А жаль – мы-то золото едва ли возьмем, а девчонки здесь все – кровь с молоком, я бы с удовольствием вернулся», – сказал стоявший сзади меня ватерполист. Потом все поехали на футбол. Наша сборная подарила людям праздник – хозяева выиграли 1:0, причем самым страшным был не результат, а то, что играло «Динамо» как минимум не хуже.

«Безобразие – так играть советским футболистам! Они во время любого матча должны помнить, за какую страну играют!» – негодовал после той встречи Игорь Александрович Нетто, взятый в поездку как олимпийский чемпион 1956 года. «Но разве брестское «Динамо» – не советские футболисты?» – попытался я возразить легенде. «Это не футболисты, а какой-то коллектив физкультуры. Да их бы сборная, за которую я выступал, сейчас обыграла! И потом, кто доверил команду этому Бышовцу?! Достаточно вспомнить, каким он был футболистом – сугубый индивидуалист. Как он может объяснить игрокам пользу коллективных действий, если его собственная философия игровая была – схватить мяч и тащить его, пока не потеряешь? И чего я согласился поехать – только расстроился…» И чтобы не расстраивать остальных, мы с Малковым решили о том матче будущих, как вскоре выяснится, олимпийских чемпионов вообще ничего не упоминать, как не было его: в самом деле, не «Динамо» же брестское в Сеул посылать…

Уезжали тяжело – отправление поезда задержали где-то на час, пока по всему городу, вместе с областью, собирали героев спорта и их сопровождающих, осевших на застольях в трудовых коллективах – вот там были уже неформальные клятвы, от души. Зато младшему Малкову досталась его желанная полка.

А вот материал о проводах сборной непосредственно на Олимпиаду Кудрявцев не доверит уже никому – тут, скажет, нужен ас, который сможет передать всю торжественность момента. И возьмется за дело сам – стоя на Красной площади, он решит, что каждый олимпиец должен будет взять с собой как бы кусочек московского неба. И вспоминать о нем в Сеуле. И это поможет. Заметка, переданная им в редакцию, так и заканчивалась: мы будем там вспоминать это небо – «Небо над нами, небо над головами…» Но бумажная газета, в отличие от интернетовской, имела определенные ограничения по площади, и в нее не всегда влезали даже гениальные мысли. И даже редакторские. У той заметки вышел махонький «хвостик» – буквально на три слова. И человек, ответственный за номер, убрал последние. Поставил точку после «Неба над нами».

На следующий день был даже не скандал – с Кудрявцевым случилась истерика. Он визжал, объясняя, что небо надо было взять с собой в головах – вот ты, к примеру, Бубка, у тебя последняя попытка, ты поднимаешь голову, видишь небо, вспоминаешь родные облака – и берешь высоту. А не вспомнишь – собьешь планку. И кто ж ему, Кудрявцеву, человеку с таким тонким вкусом, столько бездарей в подчинение напихал…

А потом была Олимпиада с великим, по наказу доярки из-под Бреста, множеством побед. Кудрявцев, руководитель бригады «Советского спорта», на следующий день после возвращения заехал в редакцию, хотел сочинить нечто публицистическое. Но потом передумал, продиктовал заместителю ответственного секретаря Толе Чернышову «шапку» на первую полосу, подарил ему же с барского плеча бутылку корейской водки емкостью в один литр, уточнив, что это на всю дежурную бригаду и то – строго после работы, и отбыл заслуженно отдыхать.

В бригаду ту входили Володя Гескин и я. И поскольку день для остальных был выходной, прибыли сразу в типографию, на улицу 1905 года. И стали ждать Толю с макетом, бутылкой, а главное, какими-то магическими словами от Самого. Но к Толе зашел кто-то из друзей, не имевших отношения к газете, увидел сквозь стекло змею и уговорил угостить. Толя сначала решил, что нам с Гесом и семисот граммов хватит, потом – пол-литра, потом… Короче, приехал он к нам совсем никакой и сказал, что литр – за ним. Мы осторожно поинтересовались, помнит ли он, что придумал Кудрявцев. «Не только помню, но и записал», – отрапортовал Толя. Это, увы, были его последние слова в тот вечер – он сел в кресло и отключился намертво. Ждать, когда Толя очнется, было решительно некогда – пришлось его обыскать, но интересовавшей нас записи при нем не обнаружилось. Мы звонком подняли по тревоге всех, кто был в редакции. Через десять минут нас осчастливила приходящая уборщица, она нашла бумажку, на которой Толик с приятелем резали закуску. И было на ней написано: «Вот такой бы урожай – и на других полях!»

Я поднял глаза к потолку и увидел там небо над Брестом.

Неоскорбленное достоинство

Распитие спиртных напитков в рабочее время в редакции главной спортивной газеты страны не то что не преследовалось – оно скорее приветствовалось. Если средь белого дня по конторе рассекал не очень трезвый сотрудник, это значило только одно – он уже сдал свой материал, получивший верховное одобрение, и потому может себе позволить. А незанятые в тот день работой непосредственно над номером с удовольствием составляли ему компанию (занятые, впрочем, тоже – люди советской закалки умели держать удар, двести граммов водки были для них что для ребенка стакан молока на завтрак). И в любое время вкусно закусить можно было на третьем этаже, в кабинете Анатолия Михайловича Коршунова, который отвечал как раз за здоровый образ жизни, его отдел так и назывался – ЗОЖ.

Бывший пятиборец уровня сборной Союза, Коршунов был – да и сейчас, по словам тех, кто встречал его в последнее время в Нью-Йорке, в свои почти восемьдесят остается – человеком какого-то нереального здоровья. Его рабочий кабинет был превращен в кухню, где что-то постоянно жарилось, варилось, шкворчало и кипело. В этом дыму и чаду сидел у окна хозяин и писал от руки свои колонки о здоровье, причем если мысль стопорилась и рука останавливалась, то вся страница безжалостно комкалась могучей рукой и отправлялась в корзину, а чтобы начать новую, требовалось перечитать последнюю строчку предыдущей. И вот захожу я к Корове (его официальное прозвище – Коршунов действительно был похож на громадного быка) узнать, к примеру, читал ли он в вышедшем номере мое интервью со знаменитым пятиборцем Анатолием Старостиным, который на ту пору был дисквалифицирован за якобы употребление допинга. «А, Серега, – поднимал он голову от своего очередного опуса. – Читал, читал, и мне даже местами понравилось. Мне тут шампанского крымского подвезли – давай с него начнем, и вот что я тебе скажу, хоть ты ни хрена в пятиборье и не сечешь…»

(К вопросу о прозвищах. Обычно они не шли дальше производных от фамилии: Кудрявцев – Кудрявый, Кучмий – Кучма, Трахтенберг – Трах, Россошик – Рассольник, Вайцеховская – Вайца, Микулик – Микула. Но бывали и исключения – так, Мишка Дмитриев, сам называвшийся Длинным ввиду его действительно немалого роста, с первого дня появления в редакции Вовчика Титоренко прозвал того Пуделем, и кличка моментально прижилась, поскольку полностью, от характера и до прически, соответствовала носителю.)

Напитки у Коровы-Коршунова нередко бывали угощательными – их несли постоянно заглядывавшие в редакцию любители бега на длинные дистанции из Подмосковья, лыжники-марафонцы из Карелии, пловцы, переплывавшие Волгу в самом широком месте, и всякие-разные другие здоровяки, приносившие с собой, помимо напитков, настоев и отваров, грибы-ягоды, овощи-фрукты и много чего еще. Остальное Коршунов докупал сам – в его логове можно было бы при желании легко перезимовать, не выходя на улицу. Но Анатолий Михалыч все же появлялся в свете – несколько раз на неделе он ужинал в ресторане Дома журналиста, где его всегда обслуживали самые резвые официанты: «Молодой человек, я ненавижу ждать, поэтому всегда плачу за скорость». Физкультурники шли к нему, как к гуру, и если иногда расстраивались, наблюдая, до какой же степени антиздоровый образ жизни ведет их духовный наставник, то Корова легко их успокаивал, изящно приподнимая двумя пальцами за одну ножку табуретку, либо исполняя «уголок» на подоконнике. Из спортивно развитых гостей такое повторить могли единицы.

Еще Коршунов обладал талантом доставать деньги на выпивку просто из воздуха. Например, однажды он занял у Юлия Сегеневича, заместителя редактора отдела футбола, пятьдесят рублей и слегка задержался с отдачей долга. Как выяснилось – намеренно. Сегеневичу вскоре подоспел 50-летний юбилей, и на отмечании Корова широким жестом вытащил из заднего кармана потертых джинсов зеленоватую купюру и произнес: «Юлик, я ж человек простой и незатейливый, оригинального придумать ничего не могу, поэтому решил тупо подарить тебе полтинник на полтинник. Будь здоров!» Надо было видеть лица остальных гостей – народ, конечно, по рублю-другому скинулся, и на получившуюся сумму юбиляру купили что-то, как всегда в таких случаях, ненужное, но один царский взнос Коршунова перекрывал, получалось, весь «общак»… Поэтому скоро образовался еще один скидочный фонд, и потекли туда трешки-пятерки. Улучив момент, совестливый Сегеневич шепнул Коршунову, что ему неудобно брать себе эти деньги. А я и не рассчитывал, что ты все домой унесешь, пояснил Корова. Просто завтра зайди в магазин по дороге на работу, и устроим тебе пятьдесят лет и один день – чем не повод?!

А поводов для выпивания было великое множество: отмеченная на планерке заметка, что могло грозить денежной премией, удачное оформление командировки по стране с получением суточных, возвращение с экзотическими напитками из заграничной командировки, приезд в Москву собкора с дарами тамошней земли – словом, что-нибудь хорошее случалось практически каждый день. (Плохое, типа разноса на планерке, как я говорил, отмечалось отдельно, но уже с совсем другим настроением.) Выходить куда-то за пределы редакции и времени особо не было, да и смысла – тоже, там опасности подстерегали на каждом шагу, причем даже самых опытных людей.

Помню, как однажды зашел ко мне хоккейный обозреватель Олег Ханин и рассказал, что накануне крепко выпивал с одним из старых хоккеистов, и тот ему наговорил классное интервью на тему послеспортивной жизни. Вот только у того случилась однажды автомобильная авария и шуму тогда много наделала – а сейчас он о ней вспоминать отказывается. Как думаешь, стоит тут дожимать?

Я ответил, что не уверен – он ведь не один в той машине ехал, может, не хочет, чтобы другие фамилии опять всплывали. Олег Алексеевич выслушал, кивнул, к вечеру где-то удачно поддал и пришел сказать, что я, пожалуй что, и прав: «А верно, Серега, там же чужая тайна может быть! Вот меня, к примеру, спроси: а сколько раз тебя, Олег Алексеевич, в этом году в вытрезвитель-то забирали? И я честно отвечу – пока три. Но вот скажи с кем – ни в жизнь не расколюсь! Спасибо тебе…»

Вы поинтересуетесь – какие меры принимались к злостным нарушителям общественного порядка, когда на них приходили «телеги» из разных нехороших инстанций? Отвечаю: никаких, поскольку все «сигналы» поступали обычной почтой в отдел писем газеты и отловить их не составляло особого труда. Это было не более чем напоминанием человеку, что его задержали такого-то числа за «появление в общественном месте в состоянии опьянения, оскорбляющем человеческое достоинство». А внутри редакции такое «состояние» никого не оскорбляло – и вообще, я, например, ни разу не видел Коршунова по-настоящему пьяным, т. е. неработоспособным. Наоборот, чем больше он выпивал, тем азартнее выходили из-под его пера призывы начать бегать по утрам или встать на лыжи. Профессионалище!

В то время добывание хорошей, качественной выпивки уже было своеобразным видом спорта. И в нем имелся у нас свой лидер – Зураб Табатадзе. В штате он не состоял, но пару раз в месяц мог разродиться заметкой, например, о том, как в его родном городе Хашури (либо где-нибудь еще в Грузии) открыли секцию борьбы, то ли вольной, то ли классической, и дети теперь отвлечены от улицы очень полезным делом. И мы, выражаясь современным языком, пиарили этот социальный проект, которого в действительности могло и не существовать – с воображением у Зурика все было в порядке. Но поди проверь, а если о далеком грузинском городе в столице СССР написали такие замечательные слова, то оттуда только благодарности могли прислать – никто же не напишет, что никакой секции и в помине нет и дети днями напролет балбесничают, не зная, куда себя деть.

Потом Зурик трепетно нес вышедшую газету отцу (а на случай, если автор загуляет, «Советский спорт» еще и выписывался на дом), и папа, знаменитый врач Карл Табатадзе, лечивший первых секретарей компартии Грузии, накрывал такой стол, что сегодняшние олигархи отдыхают. В его шикарной квартире на Олимпийском проспекте постоянно останавливались гости с родины – люди его круга. И пока Карл Георгиевич врачевал, Зурик водил его друзей на экскурсии по Москве, неизменно завершавшиеся обедом в одном из ресторанов в центре. А расплачивались гости всегда исключительно через Зураба – и среди директоров, метрдотелей и официантов он слыл, понятно, мультимиллионером – видели бы вы, как они наперегонки кидались помочь сутуловатому богачу снять пальто. А вот людей, стоявших в каких-либо очередях, Зураб искренне презирал: не понимаю, зачем торчать час в очереди в «Яму» (была такая пивная в Столешниковом переулке), чтобы официально заплатить трешку за вход, если можно сунуть рубль швейцару и пройти без очереди!

Появляясь в редакции в районе раннего обеда – совсем с утра выпивать начинали все-таки редко, – Табатадзе уже знал, куда в округе чего с утра сегодня завезли (это он провел «планерку» с грузчиками окрестных магазинов), и спрашивал, чем он может быть полезен в борьбе против кампании имени Лигачева, а то нельзя столько стучать по клавишам, так можно и исписаться. Когда кто-то не мог оторваться от работы и злобно предлагал змею-искусителю написать что-нибудь самому, Зураб Карлович объяснял – тогда дома сообразят, что он может публиковаться гораздо чаще, и каждая заметка уже не будет отмечаться с таким размахом. Так стоит ли стараться для того, чтобы испортить самому себе праздник? Такая фраза сама по себе уже звучала как тост, и Зурик, набрав заказов, отправлялся за товаром, а те, кто еще не сделал дела, бросались лихорадочно дописывать, торопясь успеть к его возвращению.

А вы говорите – дедлайн…

Начальник паники и губернатор

Острова спокойствия

Ни разу не выпил я в редакции, кажется, только с двумя людьми – Кудрявцев был «страшно далек от народа», а Кучмий на ту пору пребывал в очень жесткой завязке. Так как по темпераменту главный и его первый зам являлись классическими антиподами, то и подход к работе у них был абсолютно разный: Кудрявцева можно назвать начальником паники, Кучмия – губернатором острова спокойствия. Монтировались друг с другом они тяжело – на людях блюли политес до первого нервного срыва главного, а он мог случиться каждую секунду, для этого даже и повода никакого не было нужно. Кучмий какую-нибудь статью – совершенно социально нейтральную – одобрял, а Кудрявцеву с его всегда обостренным чувством тревоги она вдруг могла показаться пустышкой, а то и подставой. И он начинал планерку со слов, что ему опять пытались подсунуть какую-то гадость, которую Кучмий, как ни удивительно, считал достойной места чуть не на первой полосе.

Кучмий на это отвечал, что его мнение и сейчас не изменилось. Кудрявцев вспыхивал, как сухая ветка, и начинал уничтожать автора «гадости» – если главный вставал не с той ноги, переубедить его в чем-либо было невозможно. Это в плохие дни, которых было большинство – «полнолуние», как говорил Г. И. Проценко. Случались, конечно, и хорошие – например, перед поездкой за границу, когда указания раздавались под девизом: все равно вы ничего хорошего без меня тут сделать на следующей неделе не сможете. И точно – что бы ни делали, Кудрявцев по возвращении неизменно говорил, что оставить контору нельзя, даже ненадолго: то прохлопали, это прошляпили. Как он в общем-то и предполагал.

На самом деле читабельную газету мы как раз делали, когда Кудрявцев отсутствовал и нам не мешал – Кучмий как-то ухитрялся замыкать на себе весь пропагандистский пресс, и нас он не придавливал. Оказывалось, что идеологии можно отводить некий «красный уголок», а остальное место набивать просто интересными заметками о спорте, ну и о здоровом образе жизни – куда ж без него. Звонок из-за границы стоил дорого, Кудрявцев с его патологической жадностью скорее удавился бы, чем позвонил, к тому же коротко изъясняться он, похоже, не умел никогда, вот коллектив из поездок и не тревожил. Зачем влезать на расстоянии в каждый номер, если потом можно будет раздолбать их всех разом. И все станут тебя как миленькие слушать, никуда не денутся. Хотя бы потому, что деваться некуда. «Советский спорт» – вершина, с нее можно только вниз. Есть охотники?..

Кучмий между тем был куда амбициозней Кудрявцева. И уж ему-то не в замах подобало ходить, пускай и самых первых. Дело в том, что крестным маленького Вовы Кучмия был не кто-нибудь, а сам Леонид Ильич Брежнев, который подружился с отцом Кучмия, когда они вместе работали в горисполкоме Днепропетровска. Причем Кучмий-младший всегда подчеркивал, что «дядя Леня» сидел там секретарем по кадрам, а «батя» – по промышленности, и это было покруче.

Но отец Кучмия погиб в автокатастрофе, когда сын был совсем маленьким, и «дядя Леня», даже став Генсеком, семью товарища вниманием не обделял, находился в курсе событий. И однажды позвонил маме Кучмия очень вовремя: ровно в тот день, когда сын, поехавший в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики, схлопотал двойку на экзамене по английскому. Абсолютно, по словам абитуриента, заслуженную – ровно настолько он тогда язык и знал, ну что тут делать. О следующем утре своей жизни Кучмий рассказывал мне так:

«Я как двойку-то огреб, сразу матери по телефону доложился и пошел напиваться, и ничего о звонке Брежнева не знал. Утром побрел документы свои из приемной комиссии забирать, и тут у самых ворот меня отлавливает какой-то страшно перепуганный пожилой человек: «Вы такой-то?» – «Да». – «Позвольте представиться – я проректор». – «Очень приятно». – «Вам, кажется, вчера двойку по иностранному языку поставили?» – «К сожалению…» – «Так вот, к нам поступил сигнал, что на экзаменах предвзято относятся к абитуриентам из провинции! Вы ведь знаете предмет, просто переволновались, так ведь?» – «Ну, как вам сказать…» – «Так и скажите – скажите что-нибудь по-английски!» – «Май нэйм из Владимир…» – «Отлично – идемте со мной!»

Заводит в аудиторию, где сидит белая от страха вчерашняя «англичанка» и еще человек пять таких же, как я, приехавших издалека оболтусов – видимо, чтобы я не чувствовал себя самым тупым из всех несдавших. Я еще раз повторил, как меня зовут, англичанка что-то еще, заикаясь, спросила, я ответил «йес» и вышел с пятеркой и в сопровождении проректора. «Ну вот видите – справедливость восстановлена – вы не могли бы поскорей позвонить и сказать, что этот досадный инцидент полностью исчерпан?» – «А кому я должен звонить?» – «Ну, это уж вам виднее…» Я позвонил домой, все узнал и напился уже с радости. Готовиться к остальным экзаменам смысла не было – их за меня сдал дядя Леня».

И поступил Кучмий, и отучился, в газету пришел устраиваться уже без звонка от Брежнева – говорил, что самому любопытно было, как получится на фоне тех, кого читал с детства, «перышком водить». Его приняли – сначала в штат, потом – в кандидаты в КПСС, и по такому случаю он пригласил коллег домой, и парторг товарищ Панов по прозвищу Череп, листая семейный альбом, увидел Володю сидящим на коленях у Леонида Ильича… С трудом выйдя из шокового состояния, Череп начал выговаривать Кучмию за то, что тот скрыл «от товарищей по партии» свое личное знакомство с Генеральным секретарем. Кучмий на это сказал, что «дядя Леня» со студенческих лет его больше не опекает – но ему далеко не все тогда поверили. А спустя много лет, когда в редакции проходил траурный митинг по поводу кончины Генерального секретаря, Алексей Иванович Леонтьев, когда-то отважный вратарь «Спартака», а потом задиристый журналист, вспомнил о той фотографии, и заведомо протокольное мероприятие приобрело человеческий оттенок. Кучмий, кстати, жалел, что Брежневу не дали уйти вовремя – он это знал наверняка – и спокойно дожить свой век вдали от дел: вот тогда бы «дядю Леню» запомнили бы совсем другим, а в молодости это был вообще мужик мировой.

Кудрявцеву же, сколько раз на дню он ни начинал фразу словами: «Когда я работал в ЦК КПСС…», еще не зная, чем ее закончит, до Брежнева было как до луны, поэтому какой-то клинч в их отношениях с Кучмием подразумевался изначально. И комфортнее им, конечно, было существовать порознь – особенно Кучмию. Как-то захожу к нему поговорить и вижу – Михалыч тщательно изучает календарь. «Он меня тут за границу не отпустил – сказал, что сам туда на это время собирается, ну и ладно, переживу как-нибудь. Зато, когда он вернется, я сразу уйду в отпуск, а как вернусь – уже он отдыхать уедет. И получается, что почти два с половиной месяца я его рожу не увижу!»

Статьи, проходившие через Кучмия, не делились на «за» либо «против» кого-то, они различались как интересные или неинтересные. Самый неотвечаемый вопрос, исходивший от него, был: «Ну и зачем, скажи, ты все это написал?» Произносилось оное со скучающей и безнадежной для автора интонацией. Сказать, понятно, было уже нечего – приходилось идти сочинять что-то другое, – ведь завтра он же тебя и спросит: «Ну, есть что в загашнике – а то мне тут газету не из чего лепить…»

С главным, с тем было не до абстракций – все строго конкретно. «Прошло совещание председателей республиканских спорткомитетов – они говорили, что мы мало вникаем в национальные проблемы. Собкоры, они ведь часто свой интерес имеют. А вот когда человек из центра приезжает, чтобы свежим взглядом посмотреть, это уже другое дело!» Рассказываю, что пришло одно письмо – как раз на национальную тему: в Литве, в баскетбольной спортшколе, не дают заслуженного тренеру, который проходит по всем параметрам, кроме фамилии. «И какая, интересно, у него – Шульман небось?» – «Нет, с такой он бы сам звания раздавал. Украинская, на -ко заканчивается!» – «Отлично – поезжай, только разберись подетальней: вдруг он там детей на тренировках бьет или еще чего похуже».

Если кто-то сегодня будет вам рассказывать, что детские тренеры стали нищенствовать уже в российские времена, а вот в союзные жили припеваючи – не верьте. И тогда, и сейчас хорошо живут те, кто тренирует детей обеспеченных родителей. Те же, кто возится с отпрысками пролетариев, всегда существуют одинаково бедно. И любое звание им получить одинаково трудно. Я бы еще понимал, когда вместо Петрова или Григоренко эти значки с грамотами доставались Юшкявичюсу или Дендеберову, но они просто зажимались и хранились в чиновничьих сейфах годами и десятилетиями. Так и в той литовской истории было, как в легендарном фильме «Большая перемена»: у всех парты новые, а у меня одного старая, рожей, говорят, не вышел.

Я так, в сущности, и написал. В тот же день позвонил председатель спорткомитета Литвы, сказал, что все в статье – неправда, никакого национализма в республике вообще и в спорте в частности нет, никогда не было и быть не может, а тренерам мало готовить детей для юношеских сборных СССР, им еще и общественную работу надо вести, активней ходить на субботники, ну и так далее. А в Каунасе, например, работает тренер по фамилии Федоров, у которого наград и званий больше, чем у иных литовцев. Товарищ из спорткомитета обещал, если не будет опровержения, идти жаловаться в ЦК партии Литвы.

С главным почти случился обморок – я, оказывается, «разжег костер межнациональной розни»: этот пассаж из председательского письма ему особенно пришелся по нраву. И если первый литовский секретарь настучит Грамову, а тот вызовет Кудрявцева на коллегию, то журналиста Микулика никто никогда больше не прочитает. Подставил все-таки – надо было про этого, как его, Федорова что-нибудь хорошее написать.

Но в той же командировке я заскочил по соседству в Эстонию, к своим друзьям, баскетболисту Хейно Эндену и его жене, гимнастке-«художнице» Гале Белоглазовой. И пока меня готовились казнить, накропал заметочку об их житье-бытье. Без всякой задней мысли и намека на национальный вопрос. И скоро выяснилось, что и такие вещи читаются, да еще где.

«Мне позвонили и сказали, что Воротников вчера, выступая на Совете национальностей, говорил, что читал в «Советском спорте», как замечательно живут спортсмены – эстонский парень и девушка из Астрахани. Виталий Иванович даже цитировал тебя!»

Кудрявцев сиял, как будто ему вручили орден. Воротников был членом Политбюро, председателем президиума и т. д., так что литовский председатель вместе с его первым секретарем могли расслабиться – кто бы им теперь поверил, что такой замечательный человек, как я, способен разжигать эту самую межнациональную рознь. А через несколько дней ко мне в гости приедет Юрий Алексеевич Федоров, вырастивший, на всякий случай, Сабониса, и я попытаюсь принять его не хуже, чем он меня – в Каунасе, хотя это будет ой как непросто. И сколько же тостов мы поднимем за дружбу народов! И написать я о нем, конечно, напишу – по отношению к действительно хорошим людям это за мной никогда не ржавело.

Да, но ведь дорогой товарищ Воротников запросто мог и не прочитать мою статью – Кудрявцев поначалу не хотел ее ставить. И не потому, что я был во временной опале, нет, ничего личного – он просто не слышал, кто такие Белоглазова и Энден, рядовые чемпионы мира. Из моих объяснений он, по-моему, сперва только понял, что Энден – это мужчина. Нет, правда, когда однажды на планерке Миша Дмитриев, зав международным отделом, заявил материал о суринамском пловце Энтони Нести – главной сенсации плавательной программы Сеула-88, Кудрявцев, только-только с Олимпиады вернувшийся, резко оборвал Мишку: «Не знаю такую!» Повисла пауза, которую закрыл невозмутимый, чуть заикающийся Дмитриев: «Это вообще-то м-мужик…»

И это, опять же, не попытка выставить кого-то идиотом – это описание типажа совкового начальника, обладавшего потрясающей способностью максимально дистанцироваться от предмета своей деятельности. Я навсегда запомнил телефонную беседу главного редактора «Советского спорта» с руководителем крупнейшего отдела – футбольного. Зашел я тогда к Олегу Сергеевичу Кучеренко, чтобы подколоть старшего товарища на тему игры нашего с ним любимого московского «Динамо» под началом его любимого тренера Бышовца. Но только Кучер успел ехидно улыбнуться из-под очков и заглушить в пепельнице двадцатую за утро папиросу, как затрезвонил зеленый телефон на столе – это был бездисковый аппарат, для односторонней связи. И звонок по нему крайне редко предвещал что-то хорошее.

– Как ты мог, Олег?! Вот от тебя – не ожидал!

– А что случилось, Валерий Георгич?

– Как – что!! Ты как такое в номер мог пропустить??!

– Да что пропустить-то?

– Мне сейчас звонил по вертушке генерал, герой Союза и спрашивал, как это какой-то «Днепр», он такой команды даже не слышал, может быть сильнее ЦСКА, знаменитой команды лейтенантов? Возьми газету!

– Ну, взял…

– Читай отчет из Днепропетровска! Последнюю строчку!

– «Местные любители футбола покидали стадион разочарованными, поскольку их любимцы вылетели из розыгрыша Кубка, уступив команде значительно ниже себя классом…»

– Вот-вот: «значительно»!!! Армейцы же выиграли – как они могут быть значительно ниже классом этого «Днепра»??? Отвечай, чего молчишь?! Он мне скоро перезванивать из совета ветеранов будет!

– Ну, во-первых, «Днепр» на вчерашний день был чемпионом страны и обладателем Кубка, а ЦСКА – все-таки команда первой лиги. А во-вторых…

– Постой! Это точно?

– Что – точно?

– Что ЦСКА в первой лиге играет?

– Абсолютно.

– Хм… отвечаешь?!

– Да чем хотите!

– И когда ж это армейцы вылетели?

– Да они уже не первый сезон там…

– Вот оно как… Оторвался я – совещания эти, поездки, симпозиумы, выступления… И все ведь, бл… на нервах! Слушай, так это же меняет дело! В корне меняет! Нет, ну раз оно так – хрен ли он тогда мне звонит?! Ишь, адъютантик с утра подсуетился, газетку их благородию на подносе с завтраком принес! Эх, я не знал! Ну ничего, как перезвонит – так я его и срежу! Понаставят вертушек кому ни попадя… Спасибо, старик – я всегда в тебя верил!

…Я выдержу полтора года с таким главным редактором. Другие высиживали десятилетиями – сволочь, конечно, но уйти-то некуда. Но, как говорит в схожих случаях грандиозный спортивный журналист Александр Аркадьевич Горбунов: работая в иной редакции, порой начинаешь понимать, как люди разводятся – «не потому, что у меня другая появилась, нет, я просто с тобой жить больше уже не могу».

Осенью 89-го я съезжу на первый свой серьезный заграничный турнир – женский волейбольный чемпионат Европы. Причем газета к этой командировке будет иметь минимальное отношение – меня персонально пригласит главный тренер сборной, великий и ужасный Николай Васильевич Карполь. Во время сеульской Олимпиады по техническому каналу – это, примитивно говоря, когда у площадки стоят микрофоны, а комментатора нет – проскочило несколько совершенно фееричных трансляций, но женский волейбольный финал, который Карполь со счета 0:2 по сетам и 6:12 в третьей партии вытащил своей глоткой, мимикой и жестами, возглавлял любой виртуальный рейтинг. На первом же послеолимпийском туре чемпионата страны в Москве, куда Карполь приедет со своей «Уралочкой», я решусь познакомиться и чем-то, видимо, зацеплю мэтра: он предложит походить на игры и пообщаться поплотнее. Я и походил. А через три дня, когда я буду провожать его в аэропорту, Карполь скажет на прощание: «Ну вот, я тебе столько интересного порассказал, а ты бы хоть что-нибудь записал. Эх, молодежь…»

Не записывал я ничего и никогда – кроме нерусских фамилий, вот здесь людей можно было ненароком очень сильно обидеть, – потому что, строча в блокнот, чаще видишь свои каракули, а не глаза собеседника, а перед диктофоном людям свойственно зажиматься – мало ли кто пленочку эту потом прослушает. Зато запоминал, видимо, неплохо – иначе мне вряд ли бы выплатили премию за «Уроки жизни от Карполя», а сам бы он мне не позвонил и не пригласил на международный турнир в Свердловск – познакомиться уже по-настоящему. (Сильнее всего из процесса знакомства мне врезалось в память, как после победы над кубинками, давшейся нелегко, к неостывшему после игры Николаю Васильевичу выстроилась очередь из многочисленных помощников, чтобы получить указания. И он сиплым севшим голосом отправлял кого на базу, кого на банкет, а кого – к чертовой матери. Последней стояла женщина. И когда очередь дошла до нее, то ей он велел «идти домой и ждать». Это была жена Николая Васильевича, Галина Михайловна.)

Так что через год после Олимпиады я займу в волейбольной делегации, отправлявшейся на Европу, практически законное свое место – настолько, что новый спортивный министр, Юрий Михайлович Портнов (Грамова вскоре после Сеула торжественно проводят на пенсию), подъехавший на финальную часть в Штутгарт, будет угощать меня в пресс-баре спинками воблы, до предела солеными – чтобы больше пива влезло. У нас в стране тогда было два сорта пива – «Жигулевское» и «Пива нет» и третий, промежуточный – «Жигули» с осадком. А здесь из кранов лился совершенно божественный напиток с названием, которое само, как пиво, ложилось на язык – «Левенбрау», причем аж двух цветов, светлого и темного, и оторваться что от того, что от другого не было решительно никакой возможности. В первый вечер бармен не очень деликатно намекал нам с Портновым, задержавшимся дольше остальных, что пора бы и честь знать, но мы ушли, только когда у министра вобла кончилась. А на второй день я объяснил этому перебежчику-поляку, кто этот дядька со мной, и что он может и пожаловаться куда надо, когда с ним непочтительно обходятся. Бармен все понял – и мы стали ВИП-гостями. (Вот так он дул тогда, «ветер перемен». Чтобы представить себе товарища Грамова, угощающего тебя воблой едва ли не собственного завяливания, у меня не хватит никакого воображения.)

Карполь, как всегда, выиграл, я вернулся, чтобы уйти в заранее согласованный с Кудрявцевым отпуск, но услышал от главного, что, «пока я прохлаждался за границей», тут продлили подписную кампанию и сейчас я нужен редакции как никогда. Я спросил, а кто ж тогда из Штутгарта каждый день заметки в газету передавал, ответа толком не получил – и улетел-таки с женой в Прибалтику, благо заявление отпускное мое было подписано. Кудрявцев, понятное дело, взъярился – Лева Россошик передал мне по телефону некоторые из самых мягких его выражений, – и я решил для себя: ухожу. На отдыхе мы выпьем пива, и не только, уже с Сабонисом (в Литве-то и тогда подавали не одно «Жигулевское»), и интервью с Арвидасом я понесу в журнал «Спортивные игры», размещавшийся в издательстве «Физкультура и спорт». И заодно зайду проведать его главного редактора, Валерия Изидоровича Винокурова. В конце разговора он скажет мне, что если я всерьез соберусь рвать из «Совспорта», он будет рад меня видеть у себя. Я отвечу, что уже собрался.

С Кудрявцевым мы практически не разговаривали, я методично «зачищал хвосты» – сделал, например, очередные «Уроки» с гениальной пасующей карполевской команды, Ирой Кирилловой, за что она мне прислала на редакционный адрес телеграмму с текстом «Спасибо за правду и поддержку». Мне все наперебой советовали пойти с этой бумажкой к Кудрявцеву и помириться, я отвечал, дескать, пусть он сам сначала что-нибудь интересное напишет, чтобы мы с ним на одном языке разговаривали – а то чего я почтальона изображать буду. Тут народ понял, что я намылился увольняться, и, как это у нас положено, стал слегка отстраняться: ты, мол, уже не наш, куда-то на сторону смотришь, это потому, что тебе все так легко в жизни дается, видали мы таких – и где они сейчас. Удачи, честно скажу, желали немногие. Как-то Кучмий зазвал поговорить.

– Ты, похоже, лыжи навострил, а? Мне-то можешь сообщить – куда?

– Могу – в «ФиС».

– И кем же?

– По-моему, заведующим какой-то редакцией…

– По-твоему? Ты можешь толком рассказать?

– Не могу, потому что Винокуров и сам названия ей пока не придумал. Да мне без разницы – я готов один за всех там писать, лишь бы отсюда свалить побыстрее.

– Вот как… Сколько народу мечтают сюда попасть, а ты один – свалить. Брось дурака валять – перетерпишь, он оттает, и все у тебя опять будет хорошо. А то собрался в свои юные годы идти какой-то канцелярщиной заниматься.

– Можно подумать, я здесь какой-нибудь освобожденный спецкор, а не зам начальника этого идиотского отдела. Да и надоело мне ловить эти «фазы луны»…

– А мне, можно подумать, не надоело! И я очень счастлив от ежедневного общения с ним! Но вот сижу – не дергаюсь. Послушай, что тебе скажу: если уж отсюда уходить, то в такую контору, чтобы все ох…ли. Есть у меня одна задумка, на будущее. Может, даже – на скорое будущее. Только ты пока – молчок. Идея следующая…

Так я впервые услышу о том, что сам Кучмий почти через два года в первом номере «Спорт-Экспресса» назовет «газетой о спорте, без политических и кулинарных рецептов». Но тогда все это еще казалось мечтой, которую своими силами не осуществить – что-то должно было послужить толчком. Но что именно – мы тогда не знали.

Уходя – уходи. Но недалеко

Перед моим уходом мы присядем с Кучмием еще раз, он опять попытается сбить меня с неверного пути, но в итоге подарит свою только вышедшую (в том издательстве, куда я как раз уходил) книжку «Гонка с тенью», где велогонщик, чьим прообразом выступит Сергей Сухорученков, будет вести на протяжении почти всей «бумажной» дистанции диалог с собственной тенью, поскольку уедет в отрыв и поговорить ему станет больше не с кем. Кучмий напишет мне на книге пожелание пройти свою гонку до конца, не выпадая из седла. И сообщит, что следующую планирует написать о конькобежцах. И расскажет байку, которая одна уже на новеллу тянула.

Однажды Кучмий освещал на знаменитом катке Медео какие-то соревнования – только этот чудесный каток открыли, так там от каждого старта в хорошую погоду можно было ждать мировых рекордов. Но в тот раз погода была плохая – и Кучмий с собкором по Казахстану ваяли свои заметки без особого настроения. А тут еще из соседней комнаты, где с утра до вечера, не выходя на улицу, выпивали и закусывали, мешая работать, кто-то повадился засовывать в дверь руку, отрывать с телетайпной ленты их текст и делать из него свой – маленький, для местной газеты. И вот утром последнего дня они увидели соседа, открывавшего свою дверь. «Приятель, ты как-то не по-товарищески поступаешь…» – «А в чем дело?» – «Мы уже который день на тебя работаем – хоть бы бутылочку за это прислал». – «А, понял, мужики – все будет!» И через пять минут занес недопитую со вчерашнего бутылку, в которой оставалось граммов сто пятьдесят. Подобное, конечно, прощать было нельзя.

День стоял такой же унылый, как предыдущие, свой текст Кучмий с соавтором сварганили быстро, ленту оторвали и выбросили, а к тому времени, когда обычно объявлялся плагиатор, написали, что в последнем забеге, на который уже никто не надеялся, юная Нонна Пиздрюкова, студентка мукомольно-крупяного техникума из Уфы, неожиданно установила новый юниорский мировой рекорд. Когда сосед отправил эту белиберду в свою редакцию, то получил задание взять интервью у новой рекордсменки. И вот заходит в комнату к Кучмию на законную рюмочку после турнира знакомый тренер и говорит: «Как же ведут себя некоторые ваши коллеги!» – «А что случилось?» – «Да один из местных нажрался так, что, похоже, белую горячку поймал: стоит у женской раздевалки, хватает всех выходящих за руки и умоляет привести ему какую-то Нонну-рекордистку – безобразие!»

Но публикация в итоге сорвалась не из-за отсутствия в раздевалке Нонны Пиздрюковой – дело в том, что тогда во всех изданиях имелись отделы проверки, которые строжайшим образом отслеживали упоминания любых контор: а вдруг это «ящик», оборонный завод – их называть было категорически нельзя. И бдительный сотрудник выяснил, что в городе Уфе нет мукомольно-крупяного техникума (понятно, его нигде не было, это ведь примерно то же самое, что институт по сверлению отверстий в макаронах). И пришел понурый сосед и спросил: да за что же, коллеги? А те показали ему на подарок, к которому так и не притронулись: а вот за это…

Вы никогда не жили при коммунизме? Не декларированном, а реальном, построенном хотя бы на ограниченном пространстве? Я вот на финише проекта под названием «Союз нерушимый» набрел на такой островок коммунизма. Пришел я в издательство поздней осенью, когда выстраивались планы на предстоящий год, и мне сразу было предложено взяться за серьезную работу: обширный сборник статей о чемпионате мира по футболу, до начала которого оставалось, соответственно, больше полугода, но круг авторов желательно было обрисовать в течение месяца-двух. Вдохновленный заданием, я прям со следующего дня бросился выпивать и закусывать с потенциальными авторами – новая работа мне определенно нравилась.

Но еще сильнее нравилась система оплаты – помимо оговоренного оклада-жалованья в кассовом окошке, оказывается, всех сотрудников издательства ждали премии – небольшие, зато регулярные. Они выплачивались по самым разным поводам – от выхода каким-то сумасшедшим тиражом учебника для физкультурных вузов до дня рождения издательства. Поначалу я наивно думал, что для меня заветное окошко открывается только два раза в месяц, но после нескольких выволочек от старшей кассирши – где вы ходите, из-за вас одного не могут ведомость премиальную закрыть! – стал подходить к нему почаще. И всякий раз с удивлением обнаруживал свою фамилию в очередной ведомости…

В том позднесоветском зазеркалье проблемой было не заработать деньги, а потратить. Зря усмехаетесь – однажды нагрянул батоно Зураб Табатадзе, прямиком из Грузии, с чачей нового урожая. Канистрой с этим чудесным напитком придавили графоманские рукописи на подоконнике – сколько же в стране было желающих пространно-бестолково высказаться на спортивную тему – и отправились искать хоть чего-нибудь закусить. Обошли все окрестности на Новослободской, включали все свое обаяние – удалось достать полсотни яиц, не удивлюсь, если в то непростое время в стране неслась одна-единственная курица. Хлеба нигде не было – даже черствого. Так и запивали чачу сырыми яйцами. Зураб интересовался – нельзя ли в Грузии открыть филиал издательства, чтобы были и деньги, и накрытый стол? Иначе зачем они нужны – когда купить нечего?

Зато с бумагой в стране проблем не было. Едва придя в издательство, я предложил новому начальству проект спортивно-развлекательной газеты под названием «Тайм-аут» – поданые с юмором истории о спорте. Его, как ни странно, приняли – в порядке эксперимента. И несколько номеров под моим главредакторством мы откатали, и они даже неплохо продались – но штамповать учебники все равно было выгоднее, поэтому на поток газету решили не ставить. На память о ней у меня где-то лежит сюрреалистическая картинка: Дима Азаров снял соревнования прыгунов с трамплина с совершенно необычного ракурса – участник с номером на спине пикирует прямо на жилые дома под склоном, причем деревня в момент его прыжка живет своей жизнью и никаких пришельцев ниоткуда явно не ждет. Я подарил Азару подпись – «85-й просит посадки» – и Митя пошел брать призы на конкурсах.

А еще Лена Вайцеховская познакомила меня с нашей замечательной гимнасткой Нелли Ким – та собиралась уезжать тренировать в Корею и хотела выпустить там книжку о себе. Издастся она только на корейском, поэтому рассказать можно будет всю правду. Ну, или почти всю. Меня идея привлекла – Нелли, правда, жила в Минске, но частенько бывала в Москве на соревнованиях, а я стал ездить на баскетбольные туры в Вильнюс с Каунасом через Минск. Она рассказывала много интересного – например, как в Чимкент, где она жила, решили приехать американские телевизионщики, снимать о ней фильм – и власти города, в который иностранцы прежде не наведывались, бросились класть асфальт, белить старые деревья и сажать новые, переселять семью Ким в новую квартиру и обставлять спортзал новыми снарядами. И ведь все разом нашлось – нужен, оказывается, был только повод.

Заказывали мне заметки и из замечательного издания «Футбол-Хоккей», располагавшегося по одному адресу с «Советским спортом». Гонорары я получал в той же бухгалтерии, где когда-то – зарплату, и поскольку старшие товарищи давно научили меня, что все деньги нести домой – это моветон, заходил проведать друзей не с пустыми руками. Ставил на стол напитки, доставал «Тайм-аут» и спрашивал: «Господа, мы на моей газете будем закусь раскладывать или же на вашей?..»

А весной 90-го «Футбол-Хоккей» затрясло. Этот еженедельник, который киоскеры оставляли близким знакомым, чтобы те не вставали в день выхода газеты затемно, ведь опоздавшим его гарантированно не хватало, изначально назывался просто «Футбол», но когда начавшему прибаливать Брежневу врачи рекомендовали чаще смотреть физкультуру, но такую, чтоб поменьше было угрозы простудиться, он выбрал хоккей – самый успешный советский командный вид спорта. А как выбрал – попросил ему принести что-нибудь о хоккее почитать. Специализированное. И на следующий день еженедельник получил двойную специализацию. (Несколько лет спустя главный редактор «Футбола-Хоккея» Лев Иванович Филатов подойдет к простому корреспонденту «Советского спорта» Владимиру Кучмию и вкрадчиво спросит: «Володя, вы не могли бы при случае сказать Леониду Ильичу, что наша газета – это глубоко искусственное образование? Ну что ему стоит приказать отдельно издавать что-нибудь о хоккее, а нам вернуть первоначальную сущность?» Кучмий ответит, что степень его с Генсеком нынешней близости, к сожалению, сильно преувеличена.)

И жил бы «Футбол-Хоккей» так себе и дальше, с мячом и клюшкой, если бы только Виктор Владимирович Понедельник, он же – главный редактор, не решил однажды сместить Вячеслава Ивановича Колоскова с поста № 1 в советском футболе и не стал для осуществления этой задумки активно использовать свое издание как обличительную трибуну. (Помнится, бывший футбольный судья Марк Рафалов обвинял Колоскова в частности в том, что он прятал своего сына от армии сначала в дубле ЦСКА, а затем в смоленской «Искре», за которую тот так и не провел в течение сезона ни одного матча. Колосков же отвечал, что его сына избрали в Смоленске комсоргом команды, а это – миссия поважнее, нежели голы забивать, и требовал от Рафалова «убрать свои грязные руки» от футбольной биографии Колоскова-младшего.)

Колосков терпел недолго – поскольку Федерация футбола числилась в учредителях еженедельника, последовала перерегистрация, хоккей отцепили, и главным теперь уже только «Футбола» должен был стать Кучеренко, хотя там для проформы и объявили какой-то конкурс. Олег Сергеевич предложил мне примкнуть, но я согласился сотрудничать лишь на расстоянии – так быстро бросить Винокурова было бы не по-товарищески. Но писал я туда много – и с приятелями из «Совспорта» виделся поэтому часто. Они явно что-то замышляли – неприязнь к Кудрявцеву перерастала уже просто в ненависть, настолько он всех достал. С самим Кудрявцевым мы кивали друг другу при встречах – удивительно, как он своим могучим аппаратным чутьем даже не догадывался о назревающем на корабле бунте.

Я только не понимал, какого именно момента все ждут: по опыту регистрации того же «Тайм-аута» я знал, что эта процедура занимает час времени и бутылку коньяка расходов – чтобы, как Зураб наказывал, в очереди не стоять. И вот в самом начале лета 1991-го, на волейбольном матче в динамовском Дворце на улице Лавочкина, Лева Россошик – а кто же еще?! – сообщил мне по секрету, что именно замыслила группа заговорщиков. «Ты с нами?» – «С вами да без Кудрявого?! Когда начинаем?..»

С нами тогда был Зураб, но его-то в новый проект брать не планировали – скоро уже Кучмий намеренно строгим тоном примется мне рассказывать, что нам станет не до пьянок, настолько все будут якобы загружены: «Смотри, первая полоса – исключительно оперативная». – «А вторая?» – «Огорчу – тоже. Идея в том, чтобы назавтра вывалить максимум за вчера – сечешь?»

Не в обиду «Совспорту», опережать его было совсем несложно – там ведь, например, из футбольного тура в номер шел отчет с одного матча, все остальное называлось – «подробности в завтрашнем номере». Да и отчета-то этого набиралось – сто строчек с составами, или, как мы говорили, «компотом». Причем две трети объема по технологии требовалось передать после первого тайма, и если в нем голов не было, а в последние десять минут игры команды вбивали друг другу по два мяча, то места, чтобы рассказать о них, не находилось уже физически, и автор этого всего выглядел в глазах читателей полным идиотом.

Больше скажу, если в Лужниках можно было хотя бы диктовать машинистке, не уходя с трибуны, – там стояли телефоны, по которым мы все обожали звонить во время матча знакомым из других городов, то, к примеру, на «Динамо» телефоны прятались за глухой стеной – и ты рассказывал о концовке матча, не видя ее, с чужих слов – иначе тебя ждала получасовая очередь. Зато когда мероприятие было международным, тут уже приходилось едва ли не по персональному аппарату на брата – зимой 90-го я пересекся с Кучмием на хоккейном призе «Известий», мы оглядели работу пресс-центра и почувствовали себя иностранцами – до сих пор для меня загадка, почему при старом режиме нельзя было создать условий для нормальной повседневной работы. Тогда Кучмий и сказал, что самый крутой сюжет в спортивной журналистике – это газетная рутина изнутри, условная книжка под условным названием «Сто строк в номер». Как говаривал Леня Трахтенберг: «Знали бы эти люди, какие подвиги мы ради них совершаем. Каждый день, между прочим».

Я к своему подвигу был готов – сборник «Италия-90» выпустился и продался, Винокурову я под полусекретом все рассказал, он, оказалось, не от меня первого узнал новость и, помню, изрек, что оперативность – враг качества, но признал, что «Совспорт» морально действительно устарел. Зайдя как-то к Кучеренко, столкнулся с Толей Чернышовым. «Ты – к ним?» – «Да, а ты?» – «Звали, но я взял паузу на раздумье». – «Думаешь, будешь скучать по Кудрявцеву?» – «Сначала посмотрю, сколько мест тут освободится». – «Смотри-смотри, потом ведь могут и не позвать». – «А ты что, так уверен, что все у вас получится?..» – «Абсолютно не уверен». – «Так чего ж лезешь?» – «А ты помнишь фильм про боевиков революции: захватить тушинский аэродром и бомбить Кремль – это, конечно, авантюра. Зато – масштаб…»

Поехали!

Что нужно для того, чтобы новая команда сразу заиграла? В первую очередь, конечно, состав. А вот с селекцией-то при наборе в новую газету были серьезные сложности. Кучмий, при том что сам всю жизнь писал про коньки с велосипедом, четко и безоговорочно обозначил приоритеты: футбол, еще раз футбол, опять футбол, потом хоккей, снова хоккей, а дальше – баскетбол, теннис, шахматы и так далее – по мере убывания читательского интереса. А как же легкая атлетика? – интересовались не последние профессионалы, рассчитывавшие на приглашение в скоро стартующий проект. Им отвечали правду: нужна раз в год – чемпионат страны или если кто рекорд мировой прыгнет-пробежит. Все остальное – в короткие новости. А вот, к примеру, лыжи? Гладкие – тоже раз в год. Про двоеборье и трамплин лучше молчите. Нет, освещаем все, до чего только сможем дотянуться, но все «малочитабельные» виды – предельно коротко. Понятно?

Кому было не понятно – мог доходчиво разъяснить Трахтенберг: «Я хочу через год работать в самой популярной и богатой газете и ездить на «Мерседесе». А вы все предлагаете ходить пешком, опираясь на шест вашего Бубки. Ну и делайте тогда свою газету!» И еще было принято отсылать сомневающихся к интервью Олега Романцева Лене Вайцеховской, в котором он сказал, что игрок дубля «Спартака» будет в народе поизвестнее олимпийского чемпиона в спортивной ходьбе. Жестко, конечно, но справедливо ведь!

Однако так выходило, что, кроме самого маэстро Трахтенберга, из футбольно-хоккейных перьев «Совспорта» и пригласить было некого в силу либо их почтенного возраста, либо, скажу так, несоответствия уровню притязаний. Вторая сложность заключалась в том, что едва ли не всем, кого планировалось взять с собой с прежнего места работы, было к сорока и чуть выше, и они желали стать хоть какими-нибудь, да начальниками. Мы сто лет знакомы, и я, конечно, с вами в воду и в огонь – но очень бы хотелось вот еще и должность.

И если человек был свой в доску, то его мечты сбывались. Это в государственном издании любые ставки выше минимальной утверждались где-то там, наверху, и простор для маневра был минимален, а в газете, которую учредили, получалось, – их назначали сами журналисты (вот как мы теперь могли себя называть)! Редактор мог набрать себе столько заместителей, сколько сегодня депутат Госдумы может иметь помощников. Ты кем хочешь быть – не ниже зама главного? Ладно – будешь замом по… хозяйству. Ты тоже на меньшее не согласен? Ну, хорошо – пойдешь замом по… рекламе?

И можно было идти домой радовать жену с детьми, у кого они имелись, по пути заказывая новую визитку. Нам только выходить начать, а рекламщики сами в очередь выстроятся, и мебель мы по бартеру еще выбирать из многих вариантов будем…

То наше наивно-эйфорическое состояние я могу сравнить с бравадой футбольных команд, которые поднялись лигой выше. На банкете по случаю выхода обязательно многократно звучат слова о том, что теперь осталось только дожить до начала следующего сезона – аншлаг и касса автоматически гарантированы.

Но у них-то, выходивших на новенького, сколько конкурентов, причем в большинстве своем куда сильнее их самих, появлялось, у нас же был всего один-единственный, нами же серьезно и обескровленный – Кудрявцев разом увидел на своем столе с десяток заявлений об уходе, и почти все – от ведущих, стержневых сотрудников. Интересно, он хоть тогда понял, что на самом деле стал крестным отцом нарождающейся газеты? Что те, кто выдавал у него КПД паровоза, решили поработать по максимуму, только теперь уже – против него?..

А рождалась газета эта легко и весело. На пробный номер Кучмий попросил каждого накидать заметок как эскизов, чтоб люди поняли – дальше таких станет больше и они будут объемнее. Чтобы застолбить за собой территорию, я исполнил под эту репетицию премьеры два мини-интервью – с Валерием Кузьмичем Непомнящим, который за год после оглушительного успеха с Камеруном так и не смог найти хоть сколько-нибудь достойной работы на родине, и с динамовским хоккеистом Анатолием Семеновым. Толя тогда только вернулся из «Эдмонтона», куда попал между регуляркой и плей-офф – чемпионат Союза закончился, в сборную его не позвали, вот «Динамо» и отпустило примериться. В Канаде сразу сказали, что состав сверстан, играть будешь только в самом крайнем случае, так живи и осматривайся.

Поселили Толю в отеле с каким-то канадцем, поднятым из фарма, и на первый матч первой серии выдали им по билету на завтра на трибуну. Получив свой, Семенов предложил напарнику прогуляться по городу, пивка попить. Тот округлил глаза и сказал, что он пойдет в тренажерный зал. Это в выходной-то? – удивился уже Толя.

И услышал, что выходных в плей-офф не бывает, а у запасных – так особенно. Потому что тренер за ночь способен и передумать и включить тебя в запас, а ты к этому шансу, выпадающему, может, раз в жизни, окажешься не готовым на все сто. И как у вас, русских, голова только устроена. И пошли они в разные стороны, но Толя задумался. И отыграл потом в НХЛ, между прочим, семь сезонов – при том, что дебютировал в тридцатник. А канадца того со всем его фанатизмом назад в фарм отправили и больше о нем на серьезном уровне никто не слышал. Знай наших, Канада!

И еще в нулевом номере я поучаствовал в интервью Вайцеховской с Виктором Васильевичем Тихоновым, которое, по сей день помню, называлось «По ночам ко мне приходят решения». Но косвенно поучаствовал. Лена просто рядом что-то выстукивала на машинке, а потом куда-то отошла на середине текста. Я опустил глаза на страницу, а там про то, как они с Тихоновым встретились в ялтинском санатории и Виктор Васильевич пожаловался Ленке на бессонницу. Одно утешение – новые игровые схемы в эти часы придумывались.

Я рассудил – что ж коллеге не помочь, и дописал в конце абзаца: «Но так бывает не всегда. Иногда ворочаешься всю ночь, как идиот, а к утру понимаешь, что лучше тройки Макаров – Ларионов – Крутов все равно ни хрена уже не изобретешь. Обидно, слушай, а?!» Но потом меня самого кто-то позвал, а Ленка подмоги не заметила. И только уже в подписной полосе бдительный дежурный вскинулся: а чтой-то у нас Тихонов реальным идиотом выглядит – так на самом деле надо? Вайца после этого какое-то время со мной не здоровалась, но не сильно долго – до тех пор, пока не стартовал хоккейный сезон, я не встретил Тихонова и не передал ей, что ему понравилось то интервью. (Кстати, вы обратили внимание, в каких местах в ту пору отдыхали легендарные тренеры и элитные журналисты? А мы тем же летом с лучшим советским футбольным арбитром Лешей Спириным посетили с семьями город Саулкрасты на Рижском взморье.)

Короче, художник Саша Гланц – единственный, кто прежде не имел отношения к «Совспорту», почему и не понимал до конца, на какой мы сподобились прорыв, – нарисовал на нас карикатуры для дебютного номера, посадил всех в воздушный шар – и мы полетели. Не важно, что не вполне четко себе представляя, куда – главным было от земли оторваться. Случится это 14 августа 1991 года. Я потом возьму себе пачку экземпляров того исторического номера на память, но, как водится, со временем все до единого раздарю. Как в «Свадьбе в Малиновке»: бери, бери, я себе еще нарисую.

Круглые сутки нон-стоп

…Будильник не звонит – он взрывается. Сколько сейчас – о, черт! На проводе Саня Федоров: «Стартую во Внуково, решил на всякий случай звякнуть – вдруг ты проспал? Я, конечно, понимаю, что такого быть не может…»

Давай-давай, Сашок, издевайся: да, вчера нам стукнуло два месяца, и так мы заработались, что чуть было не прощелкали эту дату. Зато уж и отметили потом по-человечески, все вместе. Да только не всем сейчас в Симферополь подрываться. К тому же без билета. Ладно, вроде еще успеваю.

Вытряхиваюсь из такси – Федоров важно курит. Это мастер фотографии имеет право надувать щеки – человек работает на «Совспорт» и на «Футбол», ему на такое событие, как матч олимпийских сборных СССР и Италии – прямая игра за поездку в следующем году в Барселону – из двух мест билеты могли забронировать. А у нас и человека такого специального, кажется, нет. Да и был бы – билеты в этой стране на южные направления можно найти в продаже если только зимой. Но ничего, у меня имеется записка от Сереги Хусаинова, есть же на свете футбольные судьи, у которых все схвачено! Кури, Саня, имеешь полное право: ты пока ведешь – 1:0, но я уже пошел сравнивать счет.

Стучу в нужную дверь. Хмурый мужик глядит недоверчиво. «Я от Хусаинова». – «От Сергей Григорича? Милости просим! Как он там?» – человек вмиг преображается. «Где лучше рассказать?» – «Пойдемте в баре «Интуриста» посидим – туда и билет принесут, самолет все равно примерно на час опаздывает. Давайте пока ваш паспорт. Идем?» – «Да, только со мной еще мальчик, но он с билетом». – «Странно, обычно наши знакомые заранее билетов не берут». 1:1, Саша!

Из-за того, что вылет задержался, надо сразу из аэропорта рвать на стадион – там уже тренируются итальянцы. Какие у них молодые звезды? Дино Баджо, Фавалли, Мелли, Бузо, Марголин? Грациа, так и запишем. С тактикой все понятно – их устраивает ничья. Нашим же надо выигрывать. И вроде есть кем: только впереди – даже без травмированного Саленко – Тишков, Щербаков, Радченко, Симутенков, Кирьяков! Вот и они подъехали. Борис Петрович Игнатьев приветливо вроде здоровается, но смотрит куда-то мимо меня – интересно, сколько разного ранга руководителей напомнило ему за последние дни о том, что олимпийские чемпионы не имеют права пропустить следующую Олимпиаду? Иду передавать материал в номер – благо на международном матче телефонов на всех хватает. Заодно и на завтра аппаратик застолбил.

Закончил – а тут и Федоров отстрелялся. Теперь можно и в гостиницу. Что-что, итальянцев прибыло чуть больше, чем мест в приехавших за прессой «рафиках»? Да ради Бога, пусть гости едут в гостиницу, мы следующим рейсом – только буфет не закрывайте с отъездом иностранцев, а то знаем мы вас.

Ну вот мы и на месте. Но нас, оказывается, не ждут – только что приехали итальянцы, их чуть больше, чем ожидалось, вот им и отдали наши номера, в частности Федорова и мой – нечего потому что незнамо где болтаться, когда комнаты с утра пустыми стоят. Что значит – на стадионе были?! Итальянцы вон тоже – на стадионе, но у них все организовано, а не как у вас, москвичей… Ладно, так и быть, найдем вам номер. Одноместный, на двоих – не графья. Мы с Сашкой опытные путешественники – давай сначала хоть туда заселимся, душ примем, а потом уже, чистыми, начнем права качать.

Но ругаться не пришлось – еще не дойдя до номера, мы встретили Хорена Оганесяна, который на тот момент работал в симферопольской «Таврии». Но еще год назад он играл в «Пахтакоре», вернувшись в большой футбол пять лет спустя после того, как его, действующего игрока сборной, «закончили» в родном «Арарате». И мы полуслучайно пересеклись в Ростове, знатно посидели, а потом вышел громадный материал в «Футболе» – «Не сыпьте мне соль на раны». Хорик нашел меня звонком и сказал, что он теперь – мой должник. И вот мы встречаемся…

Хорен жил с семьей в люксе и еще несколько номеров держал для своих друзей – администратор, только что ставившая нам в пример итальянцев, готова сама была занести вещи в вашу комнату. Так я вышел вперед в поединке с Федоровым. А ужин с Оганесяном плавно перетек в завтрак.

…На подоконнике пресс-центра сидит Евгений Мефодьевич Кучеревский – приехал, говорит, чтобы своих из «Днепра» сразу после игры забрать, а то расползутся по Крыму – бывали такие случаи. «А ваша газета будет освещать чемпионат Украины – если что?» – «Так у нас и рубрика для этого придумана, «Пас из-за границы» называется. Только вот не хотелось бы». – «Да мне тоже не хочется, но если прикажут, то куда мы денемся. На тебе, кстати, местную газету – тут как раз опрос тренеров на тему: вы за независимый чемпионат или против, почитай на досуге». – «Вы-то сами, Мефодьич, как там высказались?» – «Я-то? Политически правильно».

Счет откроет Шустиков, но во втором тайме Мелли забьет гол-фантом – с моего места будет казаться, что Стауче выбил мяч рукой даже не с линии, а еще до нее, но мяч тот был на весу, и шведский судья Фриск покажет на центр. Игнатьев будет заканчивать в четыре форварда – без толку. И Петрович надолго застынет у скамейки, смотря в пустоту. Подойду выразить соболезнования и услышу философское: тренер живет от игры до игры, и я вот теперь не знаю, где и когда меня ждет следующая. Отправлюсь диктовать траурный отчет, и нагрублю телефонистке, попытавшейся пропихнуть вперед меня итальянца.

Утро выдастся тяжелым – собственно, оно будет продолжением ночи, поскольку никто не ложился. Билета назад у меня тоже не имелось, но у Хорена друзья в Симферополе были ведь не только в гостинице. Он, правда, посоветует еще на денек задержаться – погода вон какая стоит, последние деньки крымского бархатного сезона, а собеседников я здесь тебе найду, но я из солидарности с Федоровым буду настаивать на отлете. Ну хорошо – приезжаем в аэропорт, Оганесян знакомит меня с начальником всего хозяйства, тот – с начальником милиции, тот – еще с каким-то начальником поменьше. Стихийно образуется стол, потому что самолет, как всегда, опаздывает. К самолету нас подвозит трап – Сашка валится в салон, а я продолжаю прощаться с хозяевами. Жаль, говорит один из начальников, что ты все-таки летишь, а то по рации передали, звонил Валера, хотел что-то тебе сказать, но не успевает. А мы больше держать самолет не можем.

А я ведь Валерку толком и не видел – он опекал все эти дни этого Фриска, который одним жестом пустил под сплав всю олимпийскую кампанию. И Валерке-то сейчас хуже всех… В общем, попросил я водителя трапа подвезти меня к третьему иллюминатору, у которого мирно дремал Федоров, и постучал с верхней ступеньки моему другу в окошко. А Сашка-то думал, что он уже летит, и спросонья принял меня, очевидно, за ангела.

Да и другие пассажиры переполошились – и решил я, что мне сегодня с ними не по пути. И через полчаса все кафе «Чайка» благоговейно слушало, как я от столика администратора рассказываю в трубку про вчерашний проигрыш. Нет, прав был Леня Трахтенберг: советский человек забывал о своих проблемах в двух случаях – когда смотрел футбол и когда потом о нем читал.

А Фриск этот всем в душу плюнул – мне расскажут, что его тут, как короля Швеции, принимали, а он придумал гол, которого не было. И ведь ничего от него не требовалось, кроме как отсудить, что видишь. А он вон какой зоркий оказался. И теперь многим серьезным людям, кто планировал летом отправиться в олимпийскую Барселону, делать там, получается, нечего. А команда какая мимо Игр пролетела! Там ведь были еще Никифоров, Онопко, Хлестов, Тедеев…

Следующим утром в аэропорту толпится какое-то несметное количество народу. Мои новые друзья-начальники объясняют мне, что туман накрыл всю Центральную Россию, не принимает Москва и еще несколько городов. По этому случаю мы сейчас собираемся хорошенько позавтракать – присоединяйся! Интересно, сколько дней подряд могут пить эти достойнейшие люди?

Выхожу позвонить домой и на работу и сталкиваюсь нос носом с Бахвой Тедеевым – на Кавказе, оказывается, еще со вчерашнего туман, не сажают ни во Владикавказе, ни в Минводах, ни в Нальчике – нигде! А завтра уже – матч сезона с харьковским «Металлистом», соседом по низам таблицы, а он тут торчит вторые сутки. Только что звонил в клуб – там все рвут и мечут.

Тогда еще не «Аланию», а «Спартак» выводил в высшую лигу Валерий Газзаев, но его по ходу сезона буквально уговорили принять московское «Динамо», которое после бронзы в 90-м году нездорово стартовало с тренером Альтманом. А спасать Владикавказ от вылета из «вышки» своим опытом совсем недавно поехал легендарный Сан Саныч Севидов, с которым мы в Москве жили через дорогу и очень плотно всегда общались. (Была тогда такая беспроигрышная должность, консультант называлась – мэтр соглашался оказывать клубу недолговременные услуги, и если команда при нем не поднималась, то признавалась всеми настолько безнадежной, что даже такой тренер ничего сделать с ней не смог, зато если удавался прогресс, то сами понимаете, чьи были лавры.)

Так-так, Игнатьев Бахву не выпустил, и тот, получается, третий день уже вне тренинга, и вообще непонятно, успеет ли добраться к матчу. А он у Севидова – ключевой игрок. И завтра у них – прямой стык за вылет… Тедеев как будто читает мои мысли:

– Недавно Сан Саныч на теории рассказывал, как ты ему помогал статью о прессинге писать – ты сам-то когда последний раз его видел?

– 5 сентября, на его семидесятилетии.

– И где отмечали?

– Есть у нас на ВДНХ такой ресторанчик, «Подкова».

– Давай так: с меня, как только буду в Москве, в этой «Подкове» стол в любом случае, но если у нас туман раньше спадет – рванем вместе, а?! Сан Саныч тебе обрадуется, и мне уже не так влетит, хотя я и ни в чем не виноват.

И что вы думаете – в этот момент объявляют посадку на Нальчик! Билетов у нас, понятно, нет, зато знакомства какие! Перезваниваю в Москву – жена передает Севидову привет, на работе соглашаются, что матч с подтекстом, шампанского с начальниками на дорожку – и вот мы уже летим. Встречает на иномарке двоюродный брат Тедеева, Бахва сам, для тонуса, садится за руль, а мне доверяет банковскую упаковку трехрублевок: пока будем ехать по Кабардино-Балкарии, нас с осетинским номером везде будут тормозить, поэтому высовывай в окно трешку без разговоров, и едем дальше. А по нашей территории уже с ветерком просвистим. И к базе спартаковской мы подкатили засветло, Бахва успевал на тренировку, да и денег оставалось еще с полпачки.

– А я думал, что ты не с Тедеевым, а с Сулеймановым со свадьбы прибыл, – приветствует меня Севидов.

– Это с чьей же?

– Да с его. Подходит на той неделе – жениться, говорит, надумал. Я отвечаю, молодец, Назим, – самое время после сезона свадьбы играть, это очень даже профессионально. А он отвечает, что в тех местах в Азербайджане, откуда то ли он, то ли невеста родом, свадьба может состояться только в середине октября – и никак иначе. По звездам все должно быть – или жизнь семейная не сложится. И до ноября совсем нельзя потерпеть. Ну ладно, он не пьет, я отпустил, но из-за тумана этого он на полтора дня опоздал! И получается, что мне завтра надо выиграть, чтобы в высшей лиге остаться, а у меня два лидера черт-те чем весь недельный цикл занимались. А у «Металлиста» этого с физикой все в порядке, Ткаченко сам всегда носился как сумасшедший и футболистов своих тому же научил – увидишь, завтра повозят наших будь здоров. И я, вместо того чтобы искать по ходу усиления, должен сидеть и гадать, насколько этих двоих хватит… Ладно, тренировку посмотришь – раз уж все собрались?

По дороге на поле меня отводит в сторону Эдик Цгоев, врач команды, милейший, интеллигентнейший человек. Спрашивает, не собирается ли прилетать на игру Федоров – мы с Сашкой в тех краях были частыми гостями, еще когда город назывался Орджоникидзе. И дальше начинает зачем-то рассказывать мне историю про одного своего знакомого из одного далекого осетинского города, чью фотографию как-то напечатали в газете. Да, в районной, зато на первой полосе. Я, кажется, начинаю понимать, к чему клонит Эдик. И стоило тогда это тому знакомому… Я представляю себе Кудрявцева, который раскладывает «картинки» по полосам, прикидывая, сколько с кого он за какой портрет слупит, и непроизвольно начинаю хохотать так, что все вокруг замирают.

А рядом стоит Эдик и думает, что он, видно, назвал какую-то совсем смешную цену. Понятно – районная ж была газета…

Андрей Айрапетов, вечный пресс-атташе «Спартака-Алании», везет меня ужинать туда, где лепят лучшие в городе хинкали. Проезжаем гостиницу «Владикавказ», на пороге которой стоят сосредоточенные люди в форме «Металлиста». Их тренер, Леонид Ткаченко, в газете, презентованной мне Кучеревским, скажет, что он двумя руками за участие «Металлиста» на следующий год в чемпионате Украины. Но только в случае, если команда вылетит из высшей лиги. А если останется – то он категорически против. С таким неординарным человеком надо бы познакомиться, но не сейчас. На Кавказе этого не поймут – ты к кому в гости-то приехал?!

За ужином под «три пирога» – хоть раз бывавшие в Осетии меня поймут – обсуждаем турнирный расклад. До конца еще три тура, но если завтра «Спартак» побеждает, то почти наверняка остается в вышке, отправляя вылетать как раз «Металлист». Потому что заканчивать «Спартаку» предстоит в Москве, с «Локомотивом», который уже практически вылетел и упираться наверняка не будет. Но голы в последнее время даются с таким трудом, что… Кто судит? Вадик Жук – посмотрим завтра, фартожопый он для нас или нет.

Назавтра будет полтора часа футбола под девизом «никто не хотел умирать» – главное, что до конца игры дожили Тедеев с Сулеймановым. Ближе к последней минуте, до которой харьковчане додержали вожделенные нули, Бахва войдет справа в штрафную и там его примут на бедро. Или он сам найдет контакт – неважно, поскольку фарто-Жук покажет на точку. (Мне Бахва скажет, что пенальти был, и я ему поверю.) Ткаченко возмутится и уведет команду с поля. После судейско-инспекторских уговоров вернет, но с трибуны в него что-то бросят – и уведет еще раз. Но потом «Металлист» все-таки окончательно вернется. Хождения займут минут десять, не меньше – и все это время счастливый молодожен Назим Сулейманов, откомандированный привести приговор «Металлисту» в исполнение, будет стоять у мяча и чему-то улыбаться. А потом, когда все, наконец, успокоится, пробьет с пары шагов без шансов для вратаря. Я передам отчет и поставлю высшие оценки Тедееву с Сулеймановым. Нет, ну а кому еще?!

В ночи будет мини-банкет в охотничьем домике, в горах, – тамадой выступит сам куратор команды, предсовмина республики Сергей Валентинович Хетагуров. В тосте за Севидова он скажет, что Александр Александрович, согласившись принять команду, прилетел к нам на самолете, а уехать теперь, когда «Спартак» на девяносто девять процентов остался в высшей лиге, может при желании на машине. А вот и ключи на подносе. Эффектно, ничего не скажешь!

Но мы на следующий день предпочли с Сан Санычем все же самолет до Москвы. Причем из Владикавказа – а то через Нальчик больно дорогая дорога получалась.

– Вот теперь, когда дело сделано, можем спокойно поговорить о том, последний это чемпионат СССР или нет. Тут же Грузия рядом, многие футбольные люди часто приезжают – и они, я тебе скажу, совсем не в восторге от того чемпионата, который сегодня имеют. Это же уровень второй лиги – в лучшем случае. Сильные игроки в нем быстро деградируют, а слабые никогда не прибавят. Путь в никуда.

– А российский чемпионат вам каким видится?

– Для начала нужно понять, кто его проводить будет. Сейчас такие времена, что соберется компания за бутылкой водки, зарегистрируется как какой-нибудь «Футбольный Союз России» и скажет, мол, все права на чемпионат уже у нас, будем проводить два турнира: один – Москвы, второй – Поволжья, и победители их потом в двух матчах определят чемпиона. Но если допустить, что Колосков из союзного начальника станет российским, то организация будет на уровне.

– А команд на всех элитных тренеров хватит?

– А мне, между прочим, Хетагуров предложил вчера стать на будущий сезон официально главным. И если я подумаю-подумаю, да и соглашусь, то можно будет взять нескольких хороших игроков хоть из тбилисского «Динамо», они пойдут, потому что здесь денег, как ни крути, больше, и грузины почти как свои будут. И я посмотрю на тех, кто легко возьмет тут очки! На выезде – да, кавказские команды традиционно боязливо играют, но в чемпионате России – кого там, кроме московских команд, бояться?! Так что готовься – мы сюда еще вместе с тобой полетаем.

Встречать нас будет – нет, не двоюродный брат Тедеева, а сам Юрий Александрович Севидов, и что характерно, тоже не на «Жигулях».

– Пап, я уж думал, что вы их не дожмете. В концовке лидеры твои еле ползали – а кто-то им еще в газете оценки хорошие поставил…

– Эх, Юрка, футбол на расстоянии и изнутри – это же настолько разное восприятие. Сереж, расскажи ему, не бывшему с нами, чем такие победы даются…

Трахтенберг в Кремле

Олег Пирожков, один из самых понимающих свой предмет комментаторов «НТВ-Плюс», недавно рассказывал мне, что при покупке первых номеров «СЭ» его, тогда шестнадцатилетнего, поразило, что составы команд давались с запасными. Ты, получалось, мог немного побыть тренером, прикинуть, кто у тебя есть на лавке и кого куда по ситуации можно выпустить. Еще одним новшеством стали оценки игрокам – по десятибальной системе. Конечно, подобное не было спорт-экспрессовским ноу-хау – в заграничных изданиях все придумали гораздо раньше. Но у нас-то мы предложили это первыми. И не только это.

Знаете, что было самым сложным? Узнать на стадии подписания номера точный счет матча чемпионата по русскому хоккею где-нибудь в Караганде или Сыктыквкаре. Счета были совершенно необходимы, потому что Кучмий с первого номера ввел железное правило: если нет результата одной игры, то считайте, что весь тур не состоялся. Жестко, но вполне справедливо. Проблема заключалась в том, что по ленте ТАССа счет мог прийти неверным – местный корреспондент решал уйти с игры чуть пораньше – пока магазин не закрылся – и передать цифры, несколько отличавшиеся от конечных. В «Совспорте» результаты публиковались через день после матча, и это уже были счета из протоколов, а у нас все шло с пылу, с жару, и мы, случалось, бежали звонить друзьям и родственникам из городов, где проходили матчи по какому-нибудь регби, те перезванивали своим друзьям и родственникам – и так по цепочке. Могу гордиться тем, что придумал звонить, по справке, в отделения милиции дальних городов – дежурные или сами оказывались болельщиками, или консультировались с задержанными, многие из которых попадали к ним непосредственно со стадионов. Так, общими усилиями, и формировались к ночи турнирные таблицы.

И коль уж мы адаптировали к себе модель западной спортивной газеты, то сам бог велел чаще пользоваться международным спортивным сленгом, причем безнаказанно. Мне даже трудно передать, какой это был кайф, когда стало можно писать «плей-офф» вместо «игры на выбывание», «овертайм» вместо «дополнительное время», «фол» вместо «персональная ошибка»! Нет, я очень во многом согласен с теми, кто сегодня выступает против засилья американизмов в русском языке, но в те годы засилье некоторых устойчивых выражений в спортивной журналистике порой превращало отчет о матче в какую-то канцелярщину: теперь, когда начались игры на выбывание, возрастает цена каждой персональной ошибки, ведь любая команда рискует остаться к окончанию основного времени матча без своих лидеров, а ведь возможно еще и дополнительное…

Зашоренность словесная уходила не сразу, постепенно – на что я считал себя свободным человеком, которому большинство табу просто не успели залезть под кожу, но как-то нарвался на назидательный смешок от Кучмия при прочтении какой-то моей хоккейной заметки: «Серега, я думал, ты первым от этого избавишься, а у тебя, гляди-ка, старорежимное написание слова «профи» – оно же теперь идет без кавычек, ты уж, давай, как-нибудь запомни».

Ну и воплощением нашей прозападной ориентации стала подписка газеты на «Рейтер» и «Франс Пресс» – в «Совспорте» такое невозможно было себе представить, поскольку там нам вменялось в обязанность пропагандировать свой здоровый образ жизни, а для этого ТАССа казалось более чем достаточно.

Все эти грандиозные новации осуществлялись на первом этаже здания на Пушечной улице, которое, по-хорошему, давно требовало сноса – ремонтом мы постарались вдохнуть в него новую жизнь. Да и этаж-то весь был площадью с кабинет Кудрявцева, разделенный перегородками на шесть комнатушек. Для полноты картины могу еще добавить, что заметки в первые номера я ваял в комнате, где одновременно добеливали потолок – стол с табуреткой я перемещал в зависимости от траектории движения маляра. А он, добродушно усмехаясь, предполагал вслух – больше ж поговорить ему было не с кем, – что я, видимо, хорошо успевал в школе по русскому языку, раз теперь мне доверяют писать в газету за деньги.

Я отвечал, что это – от безысходности, знал бы в детстве, где настоящие деньги зарыты, не стал бы прогуливать уроки труда. Так, с шутками и прибаутками, и занимались мы каждый своим делом. И вроде даже оба – успешно.

Кстати, о деньгах – мы ведь, помимо всего прочего, не за фантики в новый проект пошли. Но если я вспомню, что мой первоначальный оклад-жалованье составлял одну тысячу рублей, вы все равно не сможете перевести ее в доллары. Да я и сам не смогу – потому что четкого обменного курса тогда не существовало в природе, зато действовала статься УК о незаконных валютных операциях. А люди, которым меняли деньги по официальному курсу, вообще в этой стране понять ничего были не в состоянии.

Вот, к примеру, перед самым уходом из «Совспорта» группы сотрудников в редакцию приезжают американские телевизионщики – проведать, как живет самая крупнотиражная в мире спортивная газета. Это уже перестройка, Игры доброй воли и т. д. – общайтесь на здоровье, господа-товарищи. Им выдвигают для удовлетворения капиталистического любопытства Вову Гескина – послушайте, как наш новоиспеченный замредактора по-английски говорит. Вова говорил хорошо, и даже не скрыл – правда, не от американцев, а от переводчика, который его на всякий случай все же страховал (ну, вы же понимаете, от чего), размер своей новой зарплаты. А составлял он ни много ни мало 380 рублей. Переводчик рассекретил эти разведданные американцам, те пересчитали на свой манер, то есть на те копейки, по каким им меняли баксы перед поездкой, получили, что Гес имеет больше тысячи долларов в месяц, и стали за него спокойны.

Но – ненадолго. Они же фильм о стране во всей ее красе приехали снимать – вот и влезли со своей камерой, едва уйдя из редакции, в рейсовый автобус. И узрели там табличку с какими-то цифрами. И переводчик, наш, кстати, с Сашкой Федоровым друг, от кого я историю эту и узнал, им и перевел, что водитель автобуса – интересная профессия, и что если овладеть ей в достаточной степени, то на выходе можно будет получать аж до 390 рублей. И впали американские исследователи СССР в ступор – не возвращаться же им, в самом деле, было в редакцию, чтобы узнать у Вовы, умеет ли он водить автобус, а если да, то знает ли, сколько за это платят…

Понятно, что в доме-уродце на Пушечной долго задерживаться никто не планировал. Сейчас чуть раскрутимся, и варианты переезда появятся сами собой. У нас же есть зам по хозяйству? Есть – он и мебель купил. Естественно, в комиссионке – это же временно, только такая в такую дыру и годится. А как там зам по рекламе? Три дня назад поехал договариваться с «Мерседесом» и с тех пор не звонил? Так, может, потому, что что-то наклевывается? А где у нас самый главный зам – Трахтенберг? Что, опять в Кремле?!

Впервые я увидел Леонида Федоровича Трахтенберга – который во все времена просил называть его просто Леней – еще будучи студентом пединститута. Тогда завкафедрой спорта, величайшая советская спортсменка Тамара Натановна Пресс задумала известить любимую газету «Советский спорт» о проведении институтского спортивного праздника в Лужниках – а вдруг кто придет и пару строк напишет. Я сам вызвался быть курьером, и, когда завернул во двор по улице Архипова, дом номер 8, застал сцену, которую мне не суждено, видимо, забыть никогда. Соберусь когда умирать – может, ее именно и вспомню.

Во дворе ссорились два человека, стоявшие возле двух машин. Один, невысокий и крепко сбитый, с типично рязанской физиономией, отбивался от натиска другого, высокого и сутуловатого, с совсем не рязанским лицом.

– Ты кто такой, чтоб так машины здесь ставить?!

– Да не ори ты – сейчас отъеду.

– Нет, ты почему меня запер – видел же, что мне не проехать!

– Да я на пару минут всего отходил…

– Слушай, ты, пролетарий, я не хочу из-за тебя и таких, как ты, и на две минуты опаздывать!

– Я, бл… может, и пролетарий, а ты сам-то кто такой?

– Да я Трахтенберг, бл…!!!

Такая серьезная фамилия, похоже, произвела на крепыша впечатление – он сел в свое авто и сдал назад, а представившийся Трахтенбергом (я читал, конечно, его заметки, но самого до того дня не видел) тоже сел в свое и резко рванул с места – я, заслушавшись, еле успел отскочить к стене, чтобы дать ему дорогу. Парень из-под Рязани злобно смотрел вслед уехавшему из открытого окна. «Видал, – кивнул он, приглашая меня в свидетели. – Трах, его, берг! Так и парковался бы с той стороны, раз он там в авторитете! Чего в наш-то двор переться и нормальных людей здесь грузить?!» И кивнул на стену здания, с которым редакция «Советского спорта» соседствовала. Зданием этим была синагога…

Тогда Леня Федорыч еще служил в «Московском комсомольце», заведуя, естественно, спортом, а на Архипова приехал получать гонорар. К слову, все издательские кассы в Москве открывались тогда для сторонних авторов только пятого и двадцатого числа, и порой опоздание куда-либо на две минуты действительно могло быть критичным. А с другой стороны, вдруг Леня в тот раз в синагогу накоротке заглянуть собирался – кто его знает…

Пройдет время, и я сам начну носить заметки в «МК» и Леню там еще застану, но уже на стадии его перехода в «Совспорт». У него в отделе будут работать люди с отчествами Маркович, Генрихович, Юзефович – и один несчастный паренек Леша, отчеством которого никому в голову интересоваться не приходило и чьи заметки коллеги по очереди переписывали, поскольку печатать их в оригинале было решительно невозможно.

– Он еще недавно в цеху тачки с газетами возил – и может, у него даже неплохо получалось, – сокрушался Трахтенберг. – Но кто-то из начальства каким-то образом прознал, что этот Леша в синем халате – болельщик, и привели его ко мне – русские фамилии под заметками тоже должны иногда в газете появляться. Да я что – против, что ли?! Но он бездарен и неграмотен одновременно, а в его возрасте это уже не лечится. Вчера вот принес очередную белиберду. Я прочитал и спрашиваю: зачем он свой бред сам за собой записал? И знаешь, что мне на это автор отвечает? Это, Леонид Федорыч, наверное, оттого, что у меня вчера температура высокая была! Но ведь если судить по тому, что он писал раньше, – он никогда и не выздоравливал! Тогда сноски надо делать под заметкой: дорогие читатели, не взыщите строго – наш корреспондент на задании заболел, причем тяжело, но мы надеемся, что его следующий репортаж из больницы вам понравится больше – так, что ли, с такими текстами поступать?! Черт, меня внизу уже Серега Шакуров ждет, на хоккей ехать, а я тут, видите ли, должен читать сочинения пролетариев – а ведь еще не всего Анатоля Франса прочел…

(Леше из цеха все в отделе тоже советовали читать побольше. Игорь Германович Фейн за розливом коньяка, который Алексей принес ему за очередную переделанную рукой мастера заметку, наставлял начать с Толстого и Достоевского. Леша внял – сходил в редакционную библиотеку, взял «Преступление и наказание» и, после того как его послали на задание по звонку из какого-то ЖЭКа, на чьей территории рушился спортзал, начал свое повествование так: «Этот зал своей сыростью и мрачностью напоминал занимающимся жилище Родиона Раскольникова…»)

Леонид Федорович Трахтенберг был на короткой ноге со всем московским бомондом – не найдется, наверное, ни одного авторитетного и интересующегося спортом актера, певца, завмага или парикмахера, с которым Леня не появился бы на футболе-хоккее – сначала в буфете, а затем в ложе прессы. А уж лучшие советские физкультурники все ходили у него в друзьях. Я вообще не могу вспомнить его вне компании. Поэтому все, что он писал, было не только ярко и талантливо – но и еще со многими людьми прожито. Понятно, что такой незаменимый во всех отношениях человек не мог не оказаться в компании ушедших из «Совспорта» в «Спорт-Экспресс», не мог не получить титул зама главного и не заняться продвижением газеты по всем направлениям.

А первейшим из них было получение газетой достойного помещения – уж больно убогой была наша избушка в подворотне – еще и с живописным видом на помойку. Этот животрепещущий вопрос обсуждался на одном из первых собраний – к кому бы повыше рангом зайти через знакомых посредников? Фамилии и тех и других назывались разные, пока вдруг Трахтенберг, поминутно выскакивавший из комнаты в ожидании какого-то сверхважного – других у него не бывало – звонка, не покрыл все кандидатуры козырным тузом: Ельцин! А как же мы до него доберемся, Леня? Элементарно – я знаю, где и когда он с Тарпищевым играет в теннис. А уж с Шамилем мы, можно сказать, выросли вместе.

Леня произнес это, стоя в дверях, и мне даже стало не по себе, что я сижу, хоть, за неимением места, и на подоконнике, в присутствии такого великого человека. И еще подумалось: а может, Ельцин когда из Свердловска своего в Москву на разные пленумы приезжал, Леня водил его, мастера спорта, на любимый волейбол – просто тогда никто из нас не знал в лицо будущего президента…

А потом будет коллективный поход редколлегии «Спорт-Экспресса» на какой-то пафосный футбол, посвященный первому в истории газеты рекламному контракту: в Лужниках повесят нашу растяжку, и мы прямо под ней разопьем несколько бутылок уж и не вспомню сейчас чего. А после игры Леня, пребывавший по случаю выпивания без автомобиля, подойдет к выходившему со стадиона Тарпищеву и спросит на глаза у всех: «Шама, у тебя есть место в машине?» – «Леня, для тебя – всегда», – ответит советник Президента России, и перед Трахтенбергом распахнутся двери та-акого лимузина… И укатят они – ну почему бы и не к Ельцину в Кремль, а мы, пронаблюдав за отправлением нашего товарища в мир избранных существ, пойдем еще куда-то выпить по поводу скорого заселения в особняк от президента – сами только что видели – дело ну совсем на мази.

После этого случая Леня, по-моему, вообще перестанет ходить на работу, выполняя важнейшее из мыслимых заданий, а если его примутся разыскивать по домашнему телефону, то жена Люба будет отвечать на манер автоответчика: «Леонида Федоровича? Леонид Федорович в Кремле!» И звонивший, вешая трубку, будет сознавать свое полное ничтожество. Встретив Леню как-то на стадионе, я выражу ему восхищение – умеют же люди в жизни устраиваться! Леня восторг мой примет сдержанно: «Неплохо я придумал, правда? Кремль ведь не та организация, куда будут звонить на вахту и спрашивать: нет ли там где у вас поблизости Леонида Федоровича Трахтенберга?..»

А однажды Леня возникнет в избушке в костюме, в котором только в Кремль и ходить, и будет держать на отлете левую руку. А на запястье у него обнаружатся новые часы, с изображением российского флага на циферблате. Он их отстегнет раньше, чем я спрошу, который час. Леня подаст мне их крышечкой вперед, а на крышке будет выгравировано: «Трахтенбергу Л.Ф. – от Президента России Ельцина Б.Н.» – «Видал? Вчера в Кремле прием был, причем я не сказал бы, что для широкого круга». – «Отличные часы, Лень, только время по ним затруднительно узнавать». – «Это еще почему?» – «Так придется же их все время циферблатом вниз носить, а то никто не узнает, что их тебе сам Ельцин подарил…»

Кучмию те часы не понравились:

– Лень, если бы Ельцин с Тарпищевым каждому из нас часы подарили, тогда бы еще куда ни шло. Но ты уже столько времени вокруг них отираешься – Шамиль хоть письмо наше отдал?!

– Да конечно отдал, Володь!

– Ну и где ответ?

– А ты его к какому-то определенному числу ждешь?

Я вот, например, не знаю, когда именно Ельцин ставит после партии ракетку в угол и начинает помещения раздавать. Наверное, этот день еще не настал. По крайней мере – для нас.

– Может, тогда другой подход попробовать поискать?

– Но мы же тогда Шаму подставим! Смотри: он одно письмо уже передал, а тут еще что-то возникнет. Ельцин, он ведь по характеру такой, знаешь… непредсказуемый. У него сегодня одно, а завтра другое. Люди в Кремле говорят, что его действия тяжело просчитать – теперь там все не так, как в брежневские времена было.

– Лень, ты Брежнева только давай не трогай, ладно? Будь он жив, мы бы уж точно не здесь сейчас сидели.

А часов, кстати, у меня от Брежнева ни одних нет – все на свои купил…

(Кстати, знаменитое «дети Трахтенберга» придумал Александр Львович Львов, и мне даже повезло присутствовать при рождении этого крылатого выражения. И Львов имел тогда в виду вовсе даже не журналистов. Дело было так: приехавший откуда-то из-за границы Леня угощал народ в стенбюро «МК» каким-то напитком из фришопа. На угощение заглянул Львович, благо ему спуститься с седьмого этажа, где он тогда служил в «Спортивной Москве», на третий было недолго, и, произнося свой тост, он вдруг обратил внимание на висевший на стене плакат, оставшийся с Московского фестиваля молодежи и студентов, на котором дети самых разных национальностей водили хоровод. И тут же выдал экспромт: «Вот поездит Леня по заграницам, а потом родятся такие вот…» – «Кто родится, Саш?» – «Да дети Трахтенберга!»)

Загул демократии

Лучшую сравнительную характеристику работы редакций «Спорт-Экспресса» и «Советского спорта» выдал заглянувший к нам осенью 91-го после очередного вояжа на родину Зураб Табатадзе. Приехал он, как и положено было, не пустым, и в правильное вроде время, аккурат в районе обеда, но до позднего вечера не мог найти человека, который пригубил бы его эксклюзивной чачи – настолько всем было некогда. Мне удалось освободиться первым, и, желая через меня успеха всем остальным, Зурик глубокомысленно изрек: «С таким рвением вы скоро их уделаете. Я заходил к ребятам вчера днем – кто-то уже успел выпить, остальные готовились. Стабильно все у людей – и это успокаивает. А у вас – какой-то энтузиазм первых комсомольских строек. Поздравляю, но не завидую».

Вскоре я сам зайду на Архипова, проведать кассу «Футбола». Первым в здании меня встретит Толя Чернышов и похвалится новой должностью: ответственный секретарь. «Вот видишь, не пошел с вами – и повысили. Ты, конечно, можешь считать меня предателем…» – «И буду считать – пока не проставишься!» – «Да не вопрос – сегодня как раз легкий номер!»

Легким номер был потому, что в тот день проходило какое-то очередное заседание ЦК КПСС, и «Совспорт», как обычно, отдавал под это большую часть первой полосы. Ее Толя держал под личным контролем, отдав остальные на откуп заместителям. Обмывание Толиной «звездочки» скоро переросло в мою пресс-конференцию – я ведь был гостем с той стороны баррикад и выступал поэтому при аншлаге. Пока я вещал, несколько раз приносили куски стенограммы пленума – важнейшие решения партии и правительства, как правило, спускались в редакции по частям. Чернышов всякий раз надеялся, что следующая будет последней, но все шли с неизменной пометкой «продолжение следует». Толя мрачнел, матерился, пьянел, а потом куда-то вышел и долго не возвращался.

Спустя какое-то время его решили пойти поискать – и вскоре обнаружили в кабинете Кудрявцева (в мою бытность такое и представить было невозможно, но теперь, заигрывая с присягнувшими ему на верность, главный, уходя, сам отдавал дежурному ключи: мой кабинет – ваш кабинет, это казалось даже не разгулом, а каким-то загулом демократии) за аппаратом «вертушки». Оказывается, он уже успел позвонить Лигачеву Егору Кузьмичу – благо справочник с телефонами всех абонентов кремлевской связи лежал тут же, но на том конце провода никто не снял трубку. «Небось из цэка еще не вернулся, козел», – предположил только назначенный ответсек. «А что ты ему сказать-то хотел, Толян?» – «А чтоб они там быстрей закруглялись – или пусть Лигачев сам штраф типографии платит!» – «Но почему именно Лигачев?» – «А кто антиалкогольную кампанию развязал – Пушкин?!» Тут уж спрашивавшим крыть было нечем.

Назавтра я расскажу про свой поход в гости у нас на работе – думая, что для поднятия настроения, – но неожиданно нарвусь на тотальное непонимание. А зачем ты туда ходил, а что ты о нас рассказывал, да Чернышов нас кинул, и не он один, не ожидали, в общем, от тебя. Стоп, ребята – я там полтора года, напоминаю, прослужил, но вы-то, суммарно, больше века той конторе отдали – и что, раз новое дело затеялось, ваши вчерашние коллеги у вас теперь все за козлов проходят, как Лигачев у Толи Чернышова? За козлов – не за козлов, но отныне у нас с ними совсем другие отношения, как ты этого не понимаешь. Ну, я уж в своих отношениях как-нибудь без советчиков разберусь.

И еще Кучмию жутко не нравилось, что я продолжаю писать на сторону.

– Слушай, тебе чего здесь не хватает: места газетного, денег, славы, а?

– Пока по трем перечисленным пунктам все устраивает.

– Тут мне вчера заметку о Колыванове в «Труде» подсунули – интересная, сказали. Я только читать начал, чувствую – твоя. Ну скажи, зачем тебе это нужно?

– Это «Труду» нужно. Они – учредители приза лучшему бомбардиру чемпионата, и если они считают, что я напишу о забившем больше всех Колыванове интереснее остальных, то лучше мне написать, чем на словах людей раз-убеждать.

– А у нас, значит, тебе уже такой материал публиковать не интересно?

– А у нас интервью с Колывановым вышло на следующий день после окончания чемпионата, и что характерно, тоже в моем исполнении. А в «Труде» про него – только вчера. А тем, кто заметочку подсунул, передайте – пусть подсовывают дальше, мне всегда приятно, когда вы меня с пристрастием читаете.

– Ладно, проехали. Но сейчас зима наступает, о футболе писать нечего будет – вот бы и тиснул про то, как зимует лучший бомбардир.

– У меня есть идея получше: недавно мы с Игорем Уткиным были у Колыванова дома, и Уткин там таких фотографий с женой и дочкой наснимал…

– Так что ж ты молчишь! Ждешь, когда эти снимки в «Труде» появятся?! Звони Игорю – пусть все несет!

(Важное примечание: отделом спорта в газете «Труд» с ее тиражом из книги рекордов Гиннесса командовал Владимир Алексеевич Ватутин. Как видите, у него был хороший вкус на авторов и тексты. Поэтому не стоит удивляться, что у его сына, Андрея Владимировича Ватутина, президента баскетбольного ЦСКА, отменный вкус на игроков – это наследственное. Андрея, когда он еще не был таким высоким функционером, а состоял студентом журфака, приводил к нам в «Спорт-Экспресс» отец. Однажды я взял его с собой на футбол, и, как он рассказывал много лет спустя, на него произвело сильное впечатление, как мы с Игорем Ледяховым отметили после матча очередную победу «Спартака». У нас это называлось «футбол после футбола».)

А маэстро Игорь Уткин был величайшим профессионалом – и, как он сам себя именовал, «трижды чемпионом мира по фотографиям». Это Игорь Владимирович так на свой манер называл три первых премии, полученные им в разные годы на международном конкурсе «Мир фотографии». (Но если вы ждете, что он окажется родственником Уткина Василия, то напрасно. Хотя, когда Вася только возник на экране, чтобы, как выяснилось, с него уже не сходить никогда, и многие стали интересоваться степенью его родства с Игорем, телевизионный Уткин, как сам потом признавался, хотел из озорства запустить фразу: «Да, но папа нас давно бросил», однако потом передумал.) Еще Игорь был лауреатом очень престижной премии «Золотой глаз» – я так его и звал, Золотым Глазом, и ему это очень нравилось.

Помимо несомненного таланта, Игорь обладал какой-то сверхфантастической работоспособностью – если сегодня в Москве не намечалось никакой физкультуры, за исключением матчей на первенство города по водному поло среди мальчиков, – он шел снимать детское водное поло, а потом брал с этими карточками очередные валютные призы. К нему смело можно было обращаться за снимком на любую тему, но в то, что возникла газета, где могут теперь появляться очерковые «картинки», мэтр поверил не сразу. Но мы это пробили.

Кодовое слово, ставшее ключом к успеху, Кучмий нашел быстро. В одном из самых первых номеров Алексей Алексеич Патрикеев начал заметку так: «Сподобился тут я…» Когда текст лег на стол главному, он аж вскрикнул: «Не с того слова начал, Леш!» – «Не нравится «сподобился»?» – «Вчера сподобился» – вот как должно теперь быть! Ты вчера общался с Ломановым или кем там еще, а не месяц назад, понимаешь?!» Так родилось знаменитое клише: «Как вчера уже сообщал «СЭ»…», показывавшее, что руку на пульсе мы держим, не отпуская, с самого момента зарождения новости.

Но если в оперативности и в стиле мы свою мини-революцию в спортивной журналистике осуществили, то в плане ведения газетного бизнеса оказались полными профанами. Коммерцией у нас взялись поначалу заправлять производственники из «Советского спорта» – отличные ребята, но очень быстро выяснилось, что в отдельно взятой типографии они ориентировались явно лучше, чем в процессе продажи и продвижения газеты. С рекламой был вообще швах – нас в упор не замечали на этом рынке, растяжка в Лужниках долго оставалась нашим единственным достижением на этом поприще. А тут еще в агонизирующей стране отпустили цены – как недавно вспоминал певец гандбола на «НТВ-Плюс» Артем Шмельков, ходивший в ту пору в шестой класс: «Началось все с 25 копеек за номер, но скоро надо было собирать уже полтинник, а там и рублишко подоспел – для отъема от школьных завтраков это было ощутимо». И не успели коммерсанты наши порадоваться своей предприимчивости, объявивши подписку за 63 с копейками рубля на первое полугодие следующего года, как к концу года этого рубли стремительно стали превращаться в копейки. И никто не мог предугадать, что случится с деньгами дальше – может, первый посленовогодний номер один будет стоить дороже всей подписки.

В общем, приняли тяжелое, но необходимое решение: начать возвращать деньги уже подписавшимся. Где? Да в редакции, конечно, где же еще. И потянулась к нам мрачная очередь, которой, казалось, никогда не придет конец. Люди того времени и так были замучены текущей действительностью с непредсказуемой перспективой, а мы им еще пообещали и не женились. Принесенную ими с улицы степень злобы, правда, немного сбивала убогость увиденной обстановки, но все равно почти каждый считал своим долгом сообщить, как он в нас поверил, выписал в пику «Советскому спорту», а мы вот так себя повели, и что он теперь на эти деньги купить может, и ничего у нас не получится, и скоро мы разоримся-закроемся, и туда нам и дорога.

Конечно, попадались и люди, желавшие нам удачи, но это были эксклюзивные граждане. С одним из них я даже пропил в ближайшем заведении все его 63 рубля, возможно, что и с мелочью – до того хорошо этот читатель о моих материалах отзывался. Заведение только открылось, именовалось довольно незатейливо – «Раз-два-три», но нас вполне устраивало. Правда, все время, что мы выпивали, из угла на нас неодобрительно поглядывал какой-то мужик, как потом выяснилось, хозяин. Но мы скидок у него не просили, гуляли на свои – и его хмурые взгляды нисколько нам не мешали. Я только зачем-то запомнил, что служащие называли его Иваном Георгиевичем.

А через несколько дней Трахтенберг предложит мне пойти пообедать в темпе раз-два-три – у него там приятель сыскался. Уж не сам ли хозяин? Да, точно, Ваня Рубин – классный мужик, странно даже, что вы еще не знакомы. Мрачным, говоришь, тебе показался? Может, потому, что вы там сильно разгулялись? Сейчас коммерсант пошел непьющий, а он – очень деловой товарищ.

Так я и познакомлюсь с будущим гендиректором «Спорт-Экспресса». Леня прямо за столом расскажет ему о наших трудностях, Рубин поинтересуется, кто рулит процессом, и не сумеет скрыть удивления, когда узнает, что, в сущности, никто – мы пытаемся делать хороший продукт, который, как нам кажется, должен будет хорошо продаваться, и мы тогда заживем. Разве не так? Не совсем – скажет Рубин и получит от Лени приглашение зайти в гости. «Только у нас буфета нет, угостить нечем». – «Ничего, я и со своим могу прийти». И ведь действительно пришел…

Отдельных кабинетов тогда не было – Рубину провели короткую экскурсию по избушке, он спросил – надолго ли здесь, ему рассказали про план с Ельциным – ну это вы долго можете ждать. А кроме Ельцина у вас есть с кем-то уже подписанные договора? Ему показали – тут же, на коленке – какую-то документацию, которая при просмотре заставила его ухмыльнуться. «Не нравится – так иди генеральным директором!» – предложил Трахтенберг на правах замредактора – Кучмий, это я хорошо помню, молчал. Рубин тогда отшутился – у вас же буфета нет, а на чем деньги делать, пока газета на ноги встанет?..

В тот же день я уеду в командировку, а когда вернусь, Леня еще раз познакомит меня с Рубиным – теперь уже в новом качестве.

Выжила бы газета, не сделайся он тогда генеральным? Стопроцентно – мы с Леней ходили обедать и ужинать в разные заведения, и многие владельцы кафе и ресторанов – понятно, все его хорошие знакомые – проявляли живейший интерес к новому проекту. Да и в других местах, наверное, можно было поискать директора – просто поначалу виделось, что им должен стать кто-то непременно свой, проверенный, с кем если и не пуд, то несколько кило соли уже было съедено. И выяснить, что хороший человек – не профессия, удалось лишь после того, как мы одного такого человека взяли в дело. А когда дело, в котором все мы были дилетантами, зашаталось, годился уже и посторонний – лишь бы соображал в нем больше нас. И Рубин быстро понял, что оно небезнадежно. Словом, вышел классический пример того, как люди иногда оказываются в нужное время в нужном месте – открой Рубин свою забегаловку возле другой помойки – и мир, боюсь, никогда бы не узнал о нем как о газетном магнате.

Рубин начал с того, что ввел в редакции, можно сказать, свои деньги – в тот период, когда в стране возникли вдруг большие трудности с наличными, организации месяцами гоняли друг другу платежи безналом и выдать людям их зарплату порой было очень непросто. Так вот, наш генеральный решил эту проблему снять хотя бы частично: для расчета в его едальне сотрудникам «СЭ» деньги стали не нужны, достаточно было взять у секретаря редакции бумажных талонов на любую сумму – и расписаться за них. Ни в чем себе, ребята, не отказывайте – сочтемся, когда дело дойдет до зарплаты. И те, кто не добывал материалы, а только засылал чужие, решили, что жизнь удалась – завтракай, обедай и ужинай, пока тебе почитать чего принесут. И только в день выдачи долгожданного жалованья они осознали, получив его на руки в урезанном – в зависимости от своего аппетита – виде, что капитализм – это учет и бесплатно здесь кормить никого не будут.

Но я не так много времени проводил на Пушечной – может, раза три у Рубина и подкормился, и это не сильно ударило по моему карману – я чаще обедал и ужинал в других городах, еще не зная, что многие из них очень скоро станут вдруг заграничными. Но чем ближе к концу подходил футбольный чемпионат, тем острее чувствовалось – он последний в таком формате, и просто не существует такой силы, которая была бы способна его сохранить. Когда ЦСКА на стадионе «Торпедо» победит «Динамо» – 1:0 и обеспечит себе досрочное чемпионство, в раздевалке Пал Федорович Садырин обратит внимание на этикетки от шампанского: «Ишь ты, «Советское»! Его и положено пить чемпионам Советского Союза. Интересно, кто какое чемпионство в следующем году отмечать будет?» А вылетят «Локомотив» с «Металлистом» – ну это мы когда еще во Владикавказе просчитали. А сам местный «Спартак» между тем едва в десятку не залезет, доехав в итоге 11-м. Браво, Сан Саныч!

А Симферополь мы – конечно же, с Федоровым! – посетим как еще советский город в конце 91-го, когда «Динамо» будет играть на Кубок УЕФА с бельгийским «Гентом». Это будет ответный матч третьего раунда, гостевой динамовцы как-то глупо отдадут 0:2, но учитывая, что «Спартак» с «Торпедо» сойдут с дистанции уже на втором этапе, футбольного народу в Крым слетится очень много. «Ну что, в свой чемпионат уходите?» – пытали местных «москали». «Та не – то ж вы уходите, поскольку приезжие, а мы, местные, мы – остаемся». Оганесян за столом своего люкса скажет мне, что настала пора поднимать армянский футбол и пригласит приезжать к нему в Ереван.

«Динамо» скатает усталую нулевую ничью конца сезона, я поговорю по-французски с небритым и счастливым тренером победителей Ван дер Эйкеном, передам еще один траурный отчет из этого нефартового города, а за Федоровым прямо с поля увяжется черный котенок с желтыми глазами. Сашка долго будет пытаться отыскать хозяина, но безуспешно. И решит взять не отстававшую от него кошку с собой. Ее попробуют не пустить в самолет без каких-то там справок, Федоров в ответ на справедливые в общем-то придирки, нагрубит, нас соберутся снимать с рейса – и тогда мне придется включить все мои начальственные связи. И задержится самолет с отправлением, поскольку почему-то долго будут нести шампанское, и на сей раз улетим мы втроем, а котенок – так даже и трезвым. Он вырастет потом в очаровательнейшую хулиганистую – всю в хозяина – кошку Нику и проживет у Сашки много-много веселых лет.

По возвращении я зайду к Севидову – сверить впечатления об игре и узнать, надумал ли он принимать команду, которую так высоко поднял. И увижу, что Сан Саныч как-то очень резко сдал – готовится ложиться в больницу, причем врачи не говорят, на какой срок – только обследование в стационаре покажет. Поэтому он рекомендовал пока вместо себя Сашу Новикова – в тридцать шесть пора заканчивать играть и начинать тренировать, но список тех, кем неплохо было бы усилиться, начальству давно передан. Вот только подлечусь – и в бой. Так ты говоришь, Украина для себя уже отделилась?

А где-то через неделю позвонит Юр Саныч и скажет, что отцу диагностировали рак.

Календарь имени Рубина

Советский Союз, как известно, закончил свое существование в декабре 91-го. Тогда же и дорисовалось осознание того, что со следующего сезона на общей раньше территории вместо одного большого будет разыгрываться много маленьких чемпионатов, но что они будут собой представлять – не брался сказать ни один пророк. Даже Анатолий Федорович Бышовец, который всегда был горазд прозорливо заглянуть в будущее, впал в нешуточную панику, поскольку не понимал, что за сборную придется везти на Евро-92: «Это с кем теперь будет играть киевское «Динамо»?! С Шепетовкой?! С Ахтыркой?!» После таких восклицаний он всплескивал руками и замирал, как бы призывая кого-то к ответу за содеянное. Но отвечать ему никто не собирался. За Россию Бышовец, видимо, волновался меньше, а зря. Никогда не забуду свои впечатления от посещения одного из первых матчей первого российского чемпионата, куда, разбив их на две группы, нагнали двадцать команд исключительно для того, чтобы никто не сомневался – в России клубов профессиональных – пруд пруди и не страшны тут нам ни от кого никакие отделения.

Играли «Локомотив» и тюменское «Динамо-Газовик», которое займет в своей группе последнее место с отрывом. На трибунах – человек триста. Приезжие все стоят у своих ворот в надежде, что хозяева ничего не придумают. И вдруг – хаотичный вынос, тюменский форвард стартует со своей половины и несется один на один. Ан нет – офсайд. Гостевая скамейка чуть побузила и успокоилась, но за команду, как выяснилось, было кому заступиться. Сидевший неподалеку от меня человек в кирзачах и телогрейке не спеша перелез через все барьеры на трибуне и оказался на беговой дорожке – дело было еще на старом «Локомотиве». С дорожки снимал Федоров, расположившись у центральной линии и поставив камеру на треногу. Мужик в сапогах, похоже, переразмялся перед игрой, поэтому оперся на Сашкину конструкцию, предварительно, впрочем, спросив разрешения, и, дождавшись, когда боковой судья будет пробегать мимо него, набрал в легкие побольше воздуха и на весь стадион закричал: «Эй, пидарас, ты чего флаг поднял! Там не было «вне игры»! Ты, пидарас, понял, нет, ты обернись, я в глаза тебе хочу сказать, что ты пидарас!»

Таким текстом он, веселя трибуны, окликал арбитра довольно долго, милиции не стадионе то ли не было, то ли вмешиваться ей было лень, но когда терпение у незадачливого лайнсмена лопнуло, он – так ни разу не обернувшись – встал на месте и замахал флажком, привлекая внимание судьи в поле. Тот остановил игру, но едва направился к помощнику, как человек в телогрейке сделал несколько быстрых шагов назад и залег в небольшой ров – была там канавка для стока воды. Трибуна просто рухнула от хохота, наблюдая такую сцену. «В чем дело?» – спросил подбежавший главный. «Мешают», – показал, по-прежнему не оборачиваясь, флажком себе за плечо «махала». Не найдя по указанному направлению никого, кроме Федорова, судья строгим голосом велел ему сдвинуться со всем своим хозяйством назад. Сашка, давясь от смеха, повиновался. Когда игра возобновилась, из своего укрытия под овации зрителей выбрался поборник справедливости и подошел к Федорову: «Извини, друг, за неприятности. А если тебя уволят – давай к нам, в Тюмень, у нас там пидарасов нет!» – «Что, совсем нет?» – спросили за Федорова с трибуны. «Ну, может, немного и есть, но они не жалуются, как этот пидарас! И игры из-за них не останавливают, потому что знают, что они пидарасы!»

Это была какая-то не очень смешная стенгазетная карикатура, картинка из матча заводских команд, собравшихся сгонять на выставленный профкомом ящик пива – со своими болельщиками и судьей из соседнего цеха, которого при случае и отметелить по-свойски могут. И что, вот это местечковое зрелище станет теперь зваться чемпионатом, извините меня, страны?..

Но это будет уже весной 92-го, а зимой я вцеплюсь в хоккей. Там турнир, начинавшийся как чемпионат СССР, с нового года получит название чемпионата СНГ, но никто, к счастью, не ринется выходить из него раньше времени. Зато по ходу сезона начнут уезжать отдельные игроки, и очень скоро этот процесс примет необратимый характер. Много позже Владимир Владимирович Юрзинов скажет мне, что по-хорошему надо было бы сразу после Олимпиады-88 проводить в НХЛ первую пятерку сборной, не забыв сказать людям спасибо за все, что они для хоккея нашего сделали – и тогда, глядишь, не обошлись бы так нехорошо с родным отечеством Могильный и Федоров. Но Юрзинову будет легко так рассуждать, сидя на балконе своего коттеджа в финском городе Турку, куда его позовут тренировать, и весьма успешно, местную команду ТПС. А вот 30 декабря 1991 года в Дюссельдорфе, после того как «Динамо» займет только третье место в Кубке европейских чемпионов, Юрзинов предложит мне взять прощальное интервью у Александра Семака – и будет главный тренер выглядеть весьма обеспокоенным. «Уперся Сашка – отсюда лечу в Нью-Йорк и никуда больше. Вы же, говорит, обещали отпустить после этого Кубка…» – «А вы обещали?» – «Ну да, был разговор – он помогает до конца года, а потом садимся и договариваемся, как дальше живем. Не договорились… В клубе – ладно, я такой вариант уже продумал, но в феврале Олимпиада – и что я скажу Тихонову?..»

Виктору Васильевичу Тихонову Семак передаст через меня и газету большой и пламенный привет, напомнив, как четыре года назад его отцепили от олимпийской команды буквально в Шереметьево, в день вылета на Игры. И он этого не забыл, Тихонову ни в чем с тех пор никогда не верил, и теперь ни в какой Альбервиль не собирается хотя бы потому, что если приземлится в Америке до 1 января, то его контракт с «Нью-Джерси» сразу вступит в законную силу, и денег он до конца сезона при любом раскладе – хоть все на свете его клуб проиграй – гарантированно поднимет больше, чем вся наша сборная в том случае, если она Олимпиаду выиграет. Одноклубникам по случаю проводов Саша проставится пивом, и все до единого динамовцы, и сборники, и те, кто попроще, будут на его стороне. И каждый, как мне тогда покажется, прикинет для себя: ну хорошо, этот сезон я еще в «Динамо» доиграю, а вот следующий…

А что на следующий никого из них – не только динамовцев, а вообще всех, выигравших ту Олимпиаду и без Семака, – в стране не останется, я окончательно и бесповоротно осознаю в мае в Братиславе с Прагой, куда съедутся, по-моему, все русские таксисты Нью-Йорка, резко решившие переквалифицироваться в хоккейных агентов. Аккредитуются они журналистами от каких-то русскоязычных газет, которые едва ли кто читал за пределами их таксопарков. Наши влетят тогда шведам в четвертьфинале, но им с самого начала будет не до игры: со скорым отъездом придется определяться здесь и сейчас – покуда золото Альбервиля блестит еще так ярко – а вокруг станет вертеться столько разномастных советчиков, пытающихся козырнуть своим знакомством с заокеанскими знаменитостями и очень смешно набивающих себе цену: «Вон, смотри, идет Дэйв Кинг – сколько ж мы с ним там, у нас, об игре проговорили! Хай, Дэйв, хау а ю?» – «Хай, файн, сэнкью!» – «Ну как, видал!» «Впечатляет, что говорить. Но мне кажется, если я с ним поздороваюсь, он среагирует примерно так же…» – «Нет, ну что ты – он, конечно, ответит тебе на приветствие, но это будет неискренне, просто из вежливости.

А со мной ему сейчас было бы что вспомнить – если бы только он так куда-то не торопился. Да, так не знаешь, у Житника есть агент? А у Юшкевича?» Когда я доеду до Америки и тамошнего хоккея, то никого из этой публики в окружении Дэйвов Кингов почему-то не увижу…

Но были, конечно, уже тогда среди агентов и настоящие зубры. Как, например, Марк Гандлер, вовремя сменивший саратовскую прописку на нью-йоркскую и владевший эксклюзивными правами на динамовских хоккеистов, а также кучей языков, в том числе и нехоккейным немецким. Впервые я увидел Марка в Дюссельдорфе, в компании коммерческого директора «Динамо», которого я имел неосторожность панибратски называть Павлинычем, не проинтуичив, что он очень скоро станет вице-мэром Москвы. Впрочем, это никак не скажется на наших отношениях в дальнейшем – жаль только, что Валерий Павлинович Шанцев нынче не мэр столицы, а губернатор Нижнего Новгорода. Так вот, Марк красиво и убедительно доказывал Павлинычу, что теперь хоккеисту рвать когти на манер Могильного с Федоровым уже глупо, ведь когда ты мосты за собой сжег, хорошего контракта тебе не видать, и я просто не мог не сделать с мистером Гандлером интервью по этому поводу. По тем временам это было все равно что разговорить шпиона – может, потому и вышел материал с опечаткой в заголовке, где Марк был назван Гартнером.

Хоккей на моей памяти всегда являлся видом спорта непростой судьбы. С одной стороны, его золотоносность вроде бы кричала об успехах советской спортивной системы, но с другой – попытки объяснить малейшую неудачу выглядели настолько неуклюжими, что за будущих коллег было неловко еще с давних времен. Но вся тупиковость ситуации открылась мне в декабре 88-го, когда Анатолию Тарасову исполнялось семьдесят, а мэтр, зимуя на даче в Загорянке, не горел ни малейшим желанием принять у себя кого-либо из «Советского спорта». Но заказ поступил с самого что ни на есть верху – Кудрявцев предлагал Тарасову по телефону разные кандидатуры, а тот, услышав очередную фамилию, только матерился и бросал трубку. И тогда мудрый Лев Волькович Россошик (которому в том же декабре исполнялось каких-то сорок два) предложил послать меня – и Тарасов вдруг неожиданно согласился: «Я кое-что из твоего читал – ты вроде задницу никому не лижешь – запоминай адрес».

Запомнить-то я запомнил, но когда дотопал по сугробам от платформы до нужной улицы, то долго стоял у забора, из-за которого просматривалась избенка, ну никак не вязавшаяся в моем мозгу с жилищем человека такого масштаба. Может, там дворник живет – проводит к Анатолию Владимировичу? Но в неказистом домике жил, как оказалось, сам Тарасов, придирчиво оглядевший меня из-под кустистых бровей и предложивший сначала продегустировать настойки собственного приготовления, а потом уже и поговорить. А говорил этот глыба-тренер, отставив в сторону костыль и полулежа на диване, так, что только уши развешивай. И все под разные, вкусней один другого, напитки… В общем, приехал я с утра – и впритык успел на последнюю электричку, хотя Тарасов предлагал другой способ расставания – досидеть до первой утренней. Он вспомнил, как в свое время один из его любимых учеников, Мишаков, возвращавшийся от подруги на ночной электричке этого направления, вынужден был драться с хулиганьем, позарившимся на его дубленку. «Женьку прямо из милиции на тренировку тогда привезли, с фингалом под глазом и оторванным рукавом. Вот, говорят, товарищ тренер, принимайте вашего спортсмена, он четверых в электричке избил, вы его за это как-нибудь проработайте. А я им говорю, что сам разберусь: наказал бы, если б его побили – для чего мы тогда по два раза в день тренируемся?! Это вы со своей шпаной идите работайте – чтоб она в лицо знала тех, к кому лучше не приставать». Но я тогда как-то без драк проскочил – может, потому, что на дубленку к тому времени еще не заработал.

Свой материал «Незнакомый Тарасов» я так и построил – на тостах-воспоминаниях, первый из которых был «за родителей и друзей детства». Леве идея понравилась. Кудрявцев же сказал, что раньше – да, прошло бы на «ура», но сейчас, когда любое выпивание не в почете… А ты тут так нарочито… Но я прочитал текст по телефону Анатолию Владимировичу, и тот одобрил его в своей манере: «По-моему, все честно написано! Ты передай там начальству: или как есть печатаете – или на х..!» Резолюцию эту Кудрявцев озвучил заказчикам – они, как мне потом рассказывали заслуживающие доверия люди, на всякий случай перезвонили юбиляру, получили от него подтверждение: «или – на х..!» и дали, за неимением других вариантов, добро. (Это мое застольное интервью с Тарасовым на долгие годы стало любимой публикацией Толи Чернышева. «Врешь, Егор Кузьмич, не возьмешь – у нас супротив тебя свои приемы!» – говорил он, когда не на словах, а на деле собирался бороться с лигачевским произволом. А боец Толя, как вы уже могли удостовериться, был убежденный.)

Олег Ханин остался в «Советском спорте» – попадать в вытрезвители и никому не рассказывать, с кем, – и в «Спорт-Экспрессе» на первых порах мы делили хоккей с пришедшим из ТАССа Васей Канашенком, который вообще-то по ведомости изначально проходил как шахматный обозреватель, но и в другой умной игре неплохо разбирался. При этом шахматы, естественно, с него никто не снимал – тогда у нас универсалы были в особой цене. Однажды я заглянул на службу и увидел, как Вася смотрит по «ящику» хоккей и одновременно переставляет на доске фигуры, сверяясь с нотацией какой-то важной партии, которую он собирался объяснить продвинутым – а какие еще могли покупать «СЭ» из-за шахмат? – читателям. «А я думал, ты на хоккее». – «Нет, я с шахмат пришел – и теперь точно знаю, как ты будешь выглядеть, когда тронешься умом на этой работе». – «Ну, и как же?» – «Когда я в следующий раз приду, а ты будешь смотреть по телевизору шахматы и играть сам с собой в настольный хоккей…»

Но Вася, он мог и в ответ подколоть, мы с ним в той же Праге соотечественникам из Нью-Йорка столько лапши, перемигиваясь, на уши навешали. Как-то утром Канашенок диктовал из пресс-центра первым, а я проверял очередного «друга Дэйва Кинга» на знание правил игры. И вдруг «агент» услышал, как Вася произносит в трубку: два умножить на семь, пять умножить на три, десять на один… Это были показатели лидеров штрафного зачета – как шахматист Вася очень трепетно относился к любой статистике. «А что это он передает?» – «Как что – таблицу умножения». – «Да это я и сам понял – но зачем?» – «Как зачем – разминает стенографистку, а заодно и сам просыпается, у нас, еще не уехавших в Америку, с Прагой ведь два часа разницы». – «Ну вы даете… Нет, ну это профессионализм!»

Со своим чемпионатом и сборной мы кое-как и вдвоем справлялись – плюс, понятно, отчеты с мест, но Кучмию быстро захотелось охватить и НХЛ как территорию, малознакомую российскому читателю. Но нам бы самим для начала в другом хоккее неплохо было разобраться. Тогда у меня еще не хватало времени в это погружаться, и чтобы начальник от меня отстал, я позвонил Игорю Ларионову, и Профессор сказал, что он совершенно не интересуется заокеанским хоккеем за пределами своего катка. Оттренировался, отыграл за свой «Ванкувер», снял форму – и превратился в обычного человека. А каков там бюджет клуба, чего президент от команды ждет, как менеджер игроков подбирает – Игорю Николаевичу все это глубоко параллельно. И уж на новостях из других клубов он тем более не фокусируется.

Кучмий было загрустил, но тут неожиданно выяснилось, что недавно зачисленный в штат тихий бухгалтер Аркаша Смирнов – хоккейный фанат, поэтому он в газету и пришел, и глаза у него под очками такие беспокойные не потому, что он во внеслужебное время в одиночестве квасит – нет, он по ночам где-то, оказывается, кассеты с энхаэловскими матчами смотрит. Смирнов, едва успев расколоться, был послан в магазин, и в процессе разлив-тестирования выяснилось, что у Аркаши какой-то очень своеобразный взгляд на хоккей. В том смысле, что в происходящем непосредственно на льду наш счетовод ориентировался, примерно как я – в бухгалтерии, но как человек, долгое время имевший дело с большим количеством чужих денег, он с легкостью необыкновенной готов был начать давать советы какому-нибудь Майку Кинэну, как тому грамотней распоряжаться клубными миллионами. Помните замечательную фразу Филиппа Бэнга из культового фильма «Блеф»: «Это так глупо, что может сработать»? Вот ровно по этому принципу мы и запустили Аркашину «экспертизу» в тираж – коль ввязались в авантюру, надо было хотя бы делать вид, что мы все держим под неусыпным контролем. И, конечно, сработало – обидно лишь, что «Железному Майку» ни одной из всех этих подсказок с помойки не перевели, а то бы наш бухгалтер, глядишь, давно уже в другой стране считал другие деньги. И может быть, даже – свои.

А вот в чем повезло «Спорт-Экспрессу», так это в том, что открытие издания практически совпало с открытием границ – именно с осени 91-го рядовой, советский тогда еще гражданин получил возможность выезжать из своей замечательной страны, страшно сказать, на Запад. И не в составе какой-нибудь делегации, а сам по себе, без прохождения перед поездкой выездной комиссии и прочих прелестей, предшествовавших пересечению государственной границы. Вот уж поистине сладкое слово – «свобода»! И первым из спортивных руководителей очень многим моим коллегам дал ее почувствовать Николай Александрович Толстых, правильно решивший для себя одну очень важную экономическую задачку: если ты заказываешь чартер, то его стоимость не зависит от количества пассажиров на борту. Катает ли на этом самолете пилот твою семью или же салон набит битком – это стоит одних и тех же денег. Поэтому президент – тогда еще не всей футбольной лиги, а только своего «Динамо» – начал брать на еврокубковые выезды журналистов пачками, порой по несколько человек из одного издания.

Самым первым таким массовым выездом был вояж в Будапешт, рядом с которым приютился городок Вац, чья команда вышла на динамовцев в первом раунде Кубка УЕФА. Стоит отметить, что еще было выкуплено несколько вагонов в поезде Москва – Будапешт, уже для болельщиков. Но последним матчем «Динамо» перед поездкой стала игра со «Спартаком», закончившаяся для «Динамо» катастрофой – 1:7. На это избиение съехалось несколько моих иногородних друзей – убежденных динамовских болельщиков, которые после игры чуть ли не руки готовы были на себя наложить – и пока я их всех утешал, ранне-утренний рейс с командой улетел без меня. Не беда – мы с приятелем рванули самолетом во Львов, где еще полдня гуляли по красавцу-городу, поджидая, когда через него проедет поезд с болельщиками из Москвы. «Я уж думал, ты к спартаковцам переметнулся», – скажет Толстых, увидев меня в Будапеште.

«Динамо», накрученное после Лужников Газзаевым, пройдет «Вац» уверенно, и на следующие выезды – в Канны к Зидану и на проигрыш «Генту» – я уже не буду опаздывать. Вот только Зидан мне ничем не запомнится – я, конечно, тот еще эксперт, но могу сказать в свое оправдание, что и в самом «Канне», с чьим руководством я успел переговорить, о нем, 19-летнем, никто не говорил как о будущей звезде – тогда все молились на камерунца Франсуа Омам-Бийика, которому я передам привет от его недавнего тренера Непомнящего. И привезу домой симпатичное, как мне покажется, интервью. (Нет, если оно кому-то не понравилось, то и ради бога, но приписка под фамилией автора «Канны – Москва» уже, по-моему, должна была расположить читателей к этому самому автору – это ж не по телефону взято или, как писали когда-то в «Совспорте», «по материалам зарубежной печати»…)

Но одна поездка у меня сорвется. В апреле 92-го я соберусь с мини-футбольной «Диной» на турнир в Чехословакию, пройду таможню и паспортный контроль, но при посадке в самолет знакомый авиадиспетчер, из динамовских болельщиков, подойдет и скажет, что полчаса назад в больнице умер Севидов – и никуда я не полечу, а поеду из Шереметьево в редакцию, вывалю на полполосы некролог и попрошу, чтобы меня несколько дней не дергали…

Итак, теперь появлялась возможность планировать поездки на большие турниры – были бы только у редакции деньги. Наш гендиректор обещал, что он научит нас зарабатывать – но первый переход от слов к делу обернулся не самым удачным с точки зрения коммерции предприятием. К шведскому Евро-92 он задумал выпустить календарь – обычный такой, с делением года на дни, недели и месяцы, плюс футбольные картинки и таблицы двух групп (тогда еще в финальной части участвовало восемь команд) с пустыми, для заполнения, графами. Текста там никакого не предполагалось, поэтому в процессе производства я задействован никак не был.

Зато в реализации мне предложили поучаствовать самым непосредственным образом: поскольку цену за изделие Рубин заломил какую-то несусветную, ни с кем из оптовых распространителей договориться не удалось.

И однажды было собрано экстренное совещание, на котором всем журналистам приказали взять по пачке этих самых календарей и по каким-то своим каналам (?) попытаться их толкнуть. Озвучил это Рубин, и я ждал, что сейчас слово возьмет Кучмий и скажет нечто вроде: как мы вас напугали, а на самом деле есть следующий выход. Но главред сказал, что если эта продукция не продастся, то нечем будет платить нам зарплату – настолько серьезные деньги оказались вложены в производство календаря. Дальше – немая сцена из «Ревизора», но я долго молчать не умел, поэтому и спросил: а кто-нибудь, прежде чем запустить печатный станок, просчитывал возможные риски? Кто и с какого перепугу решил, что этот «боевой листок» пойдет на «ура» по цене хорошей книги – неужели нельзя было придумать что-нибудь не настолько примитивное?

Рубина так расстроили мои вопросы, что он не смог толком ничего ответить. Все расходились какие-то подавленные, а меня Кучмий оставил и сказал, что я страшно обидел Ивана, который душу всю вкладывает в новое, в наше общее с ним теперь дело, а я взял да и назвал все его усилия примитивом. «Но он же не пытается продавать у себя в кафе морковные котлеты по цене мясных, понимая, что их тогда никто не купит и назавтра они окажутся на нашей помойке?» – «А ты знаешь, что он целыми днями ходит и думает, как вас с Трахтенбергом в Швецию отправить?» – «Мне казалось, что Леня его для этого и позвал – а он зачем-то календари выпускать бросился…»

В итоге на трехнедельную поездку – на все про все – нам с Леней Федорычем наскребли по всей редакции около двух тысяч долларов. «Я им сказал, что только билеты съедят треть этих денег, но это никого, представь, не взволновало», – объявил мне Леня в тот день, с которого я стал обращаться к нему как к главе нашей делегации. «Даже приведенного тобой гендиректора?» – «Его – в первую очередь. Ну что ж – поеду в Федерацию, попробую договориться, чтоб нас в чартер взяли». – «Удачи, мой шеф, – календарей захватить им не забудь».

Трахтенберг всегда был велик – через несколько дней я сидел в самолете Москва – Стокгольм через проход от Бышовца, и Анатолий Федорович, пожаловавшись на отсутствие аппетита, отдал мне свой завтрак: чтоб лучше о сборной писалось. Я честно ответил, что буду болеть за его команду, как никогда ни за одну другую, – мы ведь и на возвращение заложились с вами же, поэтому у вас просто нет другого выхода, как выйти в финал. Из аэропорта поехали на стадион аккредитовываться – Леня как истинный зам главного редактора стоически тащил с собой увесистую упаковку календарей имени Рубина. (Вообще-то нам каждому дали по пачке в нагрузку – раз не продается, хоть раздарить, но я, пришло время признаться, оставил свою на стойке регистрации в Шереметьево, логично, по-моему, рассудив, что отсюда календари могут полететь в самые разные страны, а не в одну только лишь Швецию.) Из пресс-центра вызвонили сестру Рубина, Маргариту, – она очень удачно, как выяснилось, поселилась несколько лет назад именно в шведской столице, что дало теперь возможность ее брату пристроить нас к ней на несколько дней пожить – а дальше, дескать, разберетесь. При знакомстве я сказал Рите, кому ейный брат обязан своей нынешней высокой должностью, и нас приняли почти как родственников – даже календарь в туалете повесили.

Матч открытия, Швеция – Франция, проблем в освещении не вызывал, ибо судил его Алексей Николаевич Спирин, и тут эксклюзив мне был обеспечен. (Леха, да ежели бы я знал, что за двадцать лет судьи наши и близко к работе на матче такого ранга не подойдут, я бы всю газету одному тебе тогда и посвятил!) Шведы повели, Папен сравнял, к судейству претензий не было – все, словом, сложилось. А через день нам предстоял вояж в город Норчепинг, где наши играли с немцами. У Риты мы оставили часть вещей, взяв с собой самое необходимое – у Лени был подготовлен запасной аэродром: между Стокгольмом и Норчепингом жила одна эмигрантская семья («Ты же знал Вову Циммермана, пока он еще в Данию не уехал? Так вот, его сестра вышла замуж за…»), которая, по его словам, счастлива будет нас принять.

Мы сели на хвост паре голландских коллег, арендовавших машину, – всю сотню с лишним километров Леня рассказывал тому, кто не за рулем, про спартаковское прошлое Игоря Шалимова, я, как мог, переводил – так дорогу и скоротали. А потом наша сборная, чуть не всю игру просидев в защите, едва не выиграет у немцев – на всякий случай, чемпионов мира: на пенальти Добровольского Хесслер ответит со штрафного только на последней минуте, и пойдем мы с Леней общаться с народом. При утреннем отъезде из Стокгольма глава делегации еще раз уточнит, не владею ли я, случайно, немецким, получит отрицательный ответ и предложит бросить жребий: на ком послематчевое послесловие от наших, а на ком – от немцев. Мы подкинем монетку достоинством в одну шведскую крону – и Лене не повезет.

На обратном пути пойдет дождь, очень скоро превратившийся в ливень, голландец за рулем все чаще начнет протирать от усталости глаза, второй уснет, а Леня будет упорно сверять надпись на каждом указателе с текстом, выведенным у него на бумажке. Наконец, буквы совпадут, голландцы на этом повороте заправятся, а нам вызовут такси – кто скажет, что мы не можем себе позволить такую роскошь впервые за пять дней! И вот въезжаем мы в искомый район, и остается только отыскать квартал семиэтажных, как в Лениной шпаргалке помечено, домов, а там нас уже встретит Гена, муж сестры Циммермана. Но сколько ни кружим – натыкаемся сплошь на девятиэтажки. И тут замечаем человека в дождевике и тормозим рядом с ним, чтобы сориентироваться с его помощью на местности. Смотрим – ну явно не швед прогуляться в такой ливень вышел. «Леня, то ж ты?!» – «Я, Ген, я!!! Но где тут семиэтажные дома?!» – «Дак первый и седьмой у них технические – они не считаются. Ты шо, не знал, шо ли?..»

Гена в совсем недавней жизни был судовым механиком в Керчи, а когда это ему надоело, заделался политэмигрантом. И принимал нас теперь, разливая «Абсолют», в квартире, предоставленной его семье коммуной, которая возилась со всеми, кто сумел каким-то образом доказать, что его на родине преследовали за шедшие вразрез с местным режимом убеждения. Какие недопонимания были между Геной и крымскими властями – для меня так и осталось загадкой, хотя «Абсолюта» мы с Геной и выпили вроде немало. Начали в ту самую ночь, но быстро осеклись – уж больно Леня выглядел озабоченным.

Оказалось, что Федорыч нашел какого-то знакомого по хоккейным турнирам «Известий» немца, знающего с десяток русских слов, который подвел Леню после матча вплотную к Клинсманну, спросил про впечатления о нашей сборной, и звездный форвард что-то долго и эмоционально говорил. В диктофоне все есть – осталось только найти расшифровщика. «Ген, а ты немецкого совсем не знаешь?» – «Та откуда ж, Лень?! Я вот щас шведский изучаю – дюже трудный, скажу тебе, язык! Но когда «Абсолюту» в магазине спрашиваю – дают!» Короче, когда нас поутру вызвали, пришлось Боре Тосуняну выслушивать из-под Норчепинга откровения Клинсманна, чтобы после перевести их на русский. А потом мы отправимся с сыном Гены, которому только предстояло пойти осенью в первый школьный класс, кататься на велосипедах, и он предложит искупаться в бассейне, расположенном прямо посреди поля. «Там турникет стоит, но можно просто сбоку пройти – у них все на доверии. А в Керчи у нас бесплатно можно было только в море искупаться…»

Потом мы съездим в Гетеборг на нулевую ничью с голландцами, хоть ван Бастен и забьет нам шикарный гол головой в падении, причем по всем правилам. Но его отменят – это я к тому, что не всегда нас засуживали. А Леня еще до начала матча успеет разыскать очередного друга, бывшего киевского динамовца Вадима Евтушенко, заканчивавшего играть в Швеции, и с таким экспертом работаться ему будет просто в радость – Вадик спокойно изъяснялся на нескольких языках. К тому же в чужие уста всегда проще вложить правильные слова: да, сборная СНГ показала, что умеет не проигрывать грандам, но атакующей игры в этих матчах почти совсем не просматривалось – поэтому рано предвосхищать успех во встрече с шотландцами и выход в полуфинал. (Бышовец, впрочем, все равно безошибочно вычислит настоящего автора.)

Город Норчепинг – какое-то вечерне-дождливое место: не успела кончиться игра с шотландцами, как опять полило. Я спущусь с трибуны минут за семь до конца – сразу после того, как Маккалистер забьет пенальти, счет станет 0:3 и полуфинал превратится в последнее место в группе – как карета в тыкву. Попробую подойти поближе к нашей раздевалке – и вдруг два секьюрити, прежде никого в нее не пускавшие, сами делают приглашающий жест: и для нас, и для вас чемпионат закончился – заходи, чего под дождем мокнуть.

И тут на меня вышел Бышовец – он был как в прострации (хотя почему – как?), по нескольку раз повторяя одни и те же слова, слабо связанные друг с другом. Мы долго говорили совершенно ни о чем, пока тренера не отловили и не увели на пресс-конференцию. Еще каких-то полтора часа назад он был триумфатором Сеула – теперь стал неудачником Норчепинга. А запоминается-то последнее… Потом Серега Юран примется мне говорить, что если не сохранят такую команду, это станет преступлением: «Нам по двадцать три года, за нами – будущее. Я не знаю, как будет эта сборная называться дальше, но мы должны продолжить играть вместе». Доктор Орджоникидзе проведет мимо нас Каху Цхададзе – злосчастный рикошет при втором голе еще и палец ему сломает, надо ехать на рентген. А этот гол ведь и всю команду сломал…

Ночью Гена, боровшийся за шведское гражданство, но в душе все равно остававшийся крымчанином, начнет пытать меня за «Абсолютом»: «А что, теперь у нас с тобой разные сборные могут быть?» – «Похоже, что так». – «И что, они друг против друга могут сыграть?» – «Могут». – «И даже – на чемпионате Европы?» – «Ну, сначала туда еще и тем, и другим попасть нужно будет…» – «Нам тоже теперь домой попасть как-то нужно будет», – напомнил писавший в другой комнате свой текст Трахтенберг. Что ж, Леня привез меня сюда – теперь мой долг вернуть его на родину.

А заодно и самому вернуться.

В стокгольмском офисе «Аэрофлота» я обнаружу всего один календарь на немаленькое помещение: друзья, да как же вы в таких условиях билеты на нужные рейсы ухитряетесь выписывать?! Вот вам каждому по личному календарю – с автографами игроков сборной (чистая правда, мне на нескольких экземплярах Каха расписался, когда у него все пальцы еще целы были). С чего я так любезен? Да пару билетов нужно перебить с чартера на регулярный. Нет-нет, еще не улетел – команда после таких поражений по утрам обычно тяжело собирается. Да, если бы вчера выиграли, летели бы потом с ними. А дешевле не получится? Да, дату вылета изменять больше точно не будем – обещаю. Тогда такая цена? Да, конечно, мы ведь все болельщики…

Посетив Гетеборг на игре с Голландией, мы заодно выяснили, что все места в городских и окрестных отелях были забронированы задолго до образования «Спорт-Экспресса». А в этом чудном городе, где нам предстояло провести последнюю неделю чемпионата, знакомых эмигрантов не оказалось даже у Трахтенберга. Но организаторы преподнесли нам подарок: по аккредитации мы имели возможность бесплатно сплавать паромом в Данию и даже вернуться. А если пользоваться ночными паромами – то и номер в гостинице, получается, не нужен – его заменяла мини-каюта. Чем мы и воспользовались с одним мастером фотографического цеха, с которым в Стокгольме виделись только мельком.

Федоров работал тогда уже и на иностранные какие-то конторы, спал урывками. «В Стокгольме сел сейчас в поезд, смотрю – напротив два шведа. Рожи – как из дерева высечены. Лесорубы – они и есть лесорубы. Положил железки свои под голову, только задремывать начал, как один другому говорит: глянь, Вась, а у этого придурка шведского часы-то – наши, командирские…» В Дании нам понравилось – цены на любимые нами напитки были не чета шведским, а датской сборной, спешно заменившей югославов и состоявшей из отпусников, мы симпатизировали с самого начала. Поэтому мы очень быстро обросли в той стране приятелями из болельщицкой среды – некоторым из них я как лицо, не подлежащее досмотру, каюсь, помог пронести на финал с немцами пиротехнику – это были вполне безобидные ракеты, летевшие исключительно в воздух. Зато какой фейерверк после победы люди устроили! Едва-едва мы тогда с ними, по привычке уже, в Данию не уплыли…

А в Москве я передам гендиректору посылку от сестры и скажу, что это было, конечно, веселое приключение, но какие-то моменты от работы все-таки отвлекали – например, некоторая неопределенность с жильем. И узнаю, что это все потому, что календари не продались – кстати, в Швеции на них хоть обратили внимание? Да я, можно сказать, обратный билет по бартеру брал! Ну вот видишь, а ты говорил – примитив…

Чемпионаты по понятиям

После футбола в Швеции российский чемпионат показался не просто еще ужасней, чем он выглядел весной, – это были как два разных вида спорта, по какому-то недоразумению получившие общие правила. Особую карикатурность этому зрелищу добавляли тренеры поднявшихся в ранге команд – люди, десятилетиями бороздившие просторы второй лиги, которых объединял любимый тост: «Ну, чтоб не перепахали футбольные поля и не остались мы без работы!» Эти фельетонные типажи невозможно было воспринимать всерьез: «Да что вы все за «Спартак» да за «Динамо»?! Да дайте мне такой состав, как у Романцева с Газзаевым – я за первый круг чемпионом стану, а во время второго буду набирать очки на будущий год!» Мысль о том, что для начала надо стать Романцевым или Газзаевым, чтобы возглавить соответствующие команды, эти головы никогда не посещала.

А какие владельцы команд экзотические попадались! Взять, например, гражданина Ирака, господина Хуссама Аль-Халиди, хозяина команды «Асмарал». На конференции ПФЛ, где переизбирали Толстых, он выступал категорически против – потому что Николай Александрович уже три года стоит во главе организации, а его «Динамо» ни разу за это время не было чемпионом – и вы что, хотите опять видеть нашим начальником человека, который так бездарно распоряжается данной ему властью?! Выберите лучше меня – и вы увидите, что можно делать на этом посту. Он не шутил, нет, но хотя бы называл Толстых его именем-отчеством, а не Иосифом Виссарионовичем, как сочинский тренер Найденов…

Но и с этими персонажами как-то нужно было работать – и на трудовой фронт бросили отряд юнкоров, зародившийся при «Спорт-Экспрессе». В этот отряд зачислялись наиболее отличившиеся при походах за напитками и закусками для старших товарищей юные дарования, у которых к тому же обнаруживались некоторые способности к написанию заметок. Именно в данной последовательности, ибо нас так когда-то учили наши старшие товарищи. Это как в футбольной команде – поле, может, ты и видишь, но какой же ты без скорости игрок… А вот если ты в игре понимаешь и по заданию ходок, то мы твои корявенькие предложения поначалу поправим, а там постепенно, глядишь, и сам научишься.

Я не утрирую, как кому-то может показаться, – если посыльный не проявлял смекалки при походе в магазин, это каралось жестче загубленного задания по номеру. Однажды некий юноша, к которому только начинали присматриваться, был снаряжен за провизией на полдник. (Сам вот сейчас вспоминаю и удивляюсь: а чего ж мы так редко ходили столоваться у гендиректора-то?..) Задание давал я, и было оно, по-моему, предельно понятным: «Купи то, что мы любим, и рядом, в булочной, каких-нибудь ватрушек. Только быстро». – «А сколько ватрушек?» – «На все – сдачи не надо». Гонец обернулся быстрее, чем можно было ожидать, и вручил мне огромный, с него самого ростом, бумажный пакет с хлебобулочными изделиями. «Это что?» – «Ватрушки – как вы сказали. А в том магазине завоза сегодня не было…» Дня три, не меньше, вся контора давилась этими ватрушками и смехом. (Но предприятие наше все же было спасено: Россошик, вспомнивши со злости молодость, лично пошел на свидание с водочными бабушками у метро.)

А юноша, столь оглушительно неудачно дебютировавший, так в «Спорт-Экспресс» и не пробился – его после того раза все вдруг перестали воспринимать всерьез. Нет-нет, не печальтесь, он вполне нашел себя в профессии, голос Коли Саприна вы достаточно часто можете слышать по телевидению-радио, и очень он там все толково излагает, но стоит кому-то – из знающих в любом кривом пересказе эту историю – встретить меня, как в человеке непременно просыпается желание блеснуть своими знаниями: слыхал, как этот вчера комментировал – ну которого ты тогда за ватрушками посылал… Не будешь же всем каждый раз объяснять, что посылал-то ты его на самом деле совсем за другим…

Среди юнкоров со временем объявился и мой давний знакомец Игорь Рабинер. Поскольку первый тест на чистописание он успешно прошел еще тогда, в «Советском спорте» (если его заметку о женском хоккее с мячом не опубликовали в центральной спортивной газете страны, то это совсем не означало, что она была бездарно исполнена), я попросил всех больше его не проверять, то есть не давать парню нелепых заданий. (Помню, как возник у нас на помойке небесталанный юноша, биржевой брокер Веня Литман – люди с подобными фамилиями почему-то обязательно хотели понравиться Лене Трахтенбергу. Пару раз Веня напечатался, а потом сказал своему куратору, что отбывает на время отдыхать в Эстонию. «Зря ты так, старик: только к своей фамилии людей приучать начал – и сейчас исчезнешь». – «Да я, Леонид Федорыч, совсем ненадолго, и потом – могу об эстонском футболе материал собрать. Могу даже оттуда передать – к какому числу нужно?» – «Ну, если ты на таких темах специализироваться собрался – тогда, старик, спешить не стоит. Уверяю тебя – с такой заметкой тебя точно никто не опередит. Серега, ты слышал: мало нам нового российского футбола, юноша предлагает еще и эстонский прорекламировать». – «Так, может, они там чудеса творят – просто этого, кроме них самих, никто еще не видел?» – «Ну, знаешь, у меня в соседнем дворе ребята с люберецкой мебельной фабрики тоже погонять мяч по воскресеньям выходят, я даже иногда останавливаюсь и смотрю. Но ни разу почему-то не подумал о них написать». – «А они знают – кто ты?» – «По крайней мере, здороваются. А это ведь и называется славой – когда тебя начинают приветствовать незнакомые люди…» Так Веня и не написал ничего про эстонский футбол, и вообще скоро рванул в Америку, где осел в Питтсбурге, начав новую жизнь развозчиком пиццы, а потом его следы для меня затерялись – хотя у него сегодня, может, и собственная биржа где-нибудь имеется.)

Рабинер и компания поехали осваивать новые футбольные земли – их там принимали по-королевски. Прихожу как-то на работу – Гескин с восторгом рассказывает, как Мишку Пукшанского в Камышине встретили на «Чайке». Это потому, что он из «Спорт-Экспресса»! Моисеичу трудно было отказать в логике – если бы Мишка сам по себе приехал город посмотреть, на «Чайку» он мог бы не рассчитывать – такая машина в городе имелась лишь одна. Так происходила «смычка города и деревни» – руководители провинциальных команд находили свежие уши, на которые могли вешать любую лапшу. Для ребят это стало отличной школой, хотя все они, конечно, на том этапе поймали свою звезду – и Рабинер, и Пукшанский, и Леха Андронов, и Макс Квятковский. Через это проходит, по сути, каждый, но не все, однако, могут безболезненно опуститься потом на грешную землю и ходить по ней пешком после «Чайки».

Поэтому приятно было смотреть со стороны, как юные коллеги постепенно начинали с юмором относиться к рассказам своих собеседников, особенно тех, кто умел обходиться в своей работе минимумом слов. Однажды я специально сел за скамейкой одного из, как их принялись называть, «тренеров-организаторов». Игру своей команды он организовывал так: когда мяч оказывался у его игроков, орал: «Щуке, Щуке!!!», показывая для убедительности на диспетчера пальцем. А когда мяч доходил до Щуки, текст становился таким: «Давай, Щука, давай, сука!!!» Но Щука, похоже, не слишком знал, куда давать, да и вообще технически оснащен парень был под вторую лигу, к тому же медленный. «Веди игру!!!» – не отставал от него тренер, который явно не придумал «плана Б». Еще он разговаривал с судьями – если свисток звучал не в пользу его команды, вскидывался: «Вы что, издеваетесь надо мной, вашу мать?!» Но соперники были не лучше – разве что тренер помолчаливее. Скатали по нулям. Нет, в Швеции мы точно какую-то другую игру видели.

Еще интересно было наблюдать взаимоотношения юнкоров с руководством. Как я уже говорил, в начальники в газете записалось народу больше, чем в корреспонденты, и им всем следовало как-то оправдывать свое присутствие на службе. (Это вообще было характерно для эпохи раннего российского капитализма – все, кто считал себя недооцененными советской властью, бросились присваивать всевозможные титулы. Так в журнале «Спортклуб» в середине девяностых образовалась анекдотическая ситуация, когда пятеро начальников помыкали единственным рядовым сотрудником, давая ему взаимоисключающие задания. Но тот это испытание выдержал и сам выбился в люди – Саша Зильберт дорос до зама главного в «Совспорте».)

Поэтому заметки юношей выхватывались у них из рук… а дальше требовалось показать, что материал никуда не годится и все надо переписывать. Говорить так было легко, а вот с тем, чтобы еще и объяснить, как это сделать, – уже начинались сложности. Для молодняка авторитетом являлись не те, кто состоял при должностях, а те, на чьих заметках они учились читать. Я тогда вывел для себя правило, что если тебе пытаются подражать, значит, тебе присущ какой-то стиль. А вот если человеку, годами писавшему банальщину, приносили такой же незатейливый по сути текст, он чувствовал, что это теперь не годится, но, как подать материал по-другому, и сам не знал. Назвались же «Экспрессом», все надо делать быстро. Люди до сих пор спрашивают, почему Кучмий, имея под рукой такую газету, сам ничего в ней не написал, только повторяя в годовщины свое знаменитое послание читателям из первого номера. Да видели бы вы, сколько чужих текстов Михалыч переписал! И взорваться мог, когда некоторые авторы оказывались недовольны гонораром.

А я тогда еще плотней подсяду на хоккей, только уже не наш. Напровожавшись за лето друзей-приятелей за океан, найду время и возможность посмотреть, как они там приживаются. И впечатление от близкого, пусть и по пиратской тарелке, знакомства с НХЛ окажется ошеломляющим. Но дело будет даже не в моем невежестве: просто сезон 1992–1993 выдастся в Лиге каким-то умопомрачительным, такого не было до этого и не случилось пока после – когда свыше десяти человек забросят больше пятидесяти шайб, двадцать с лишним уйдут за сотню очков. При этом впервые в полный голос заявят о себе наши: свои невероятные семьдесят шесть шайб, еще и пропустив несколько матчей из-за травмы, накидает Могильный, шестьдесят забросит, «раздевая» вратарей, как на тренировках, Буре, а из игроков последней волны отъезда сезон лучше других удастся Леше Житнику – его «Лос-Анджелес» во главе с Гретцки будет играть в финале Кубка Стэнли, где, правда, проиграет в пяти матчах «Монреалю».

Серию эту я посмотрю в Москве, валяясь на диване с порванными связками после одного не слишком удачного выхода на футбольное поле, но обсуждать ее мы с Лешей станем уже летом в его родном Киеве. Три поздних завтрака в моей любимой гостинице «Спорт» – дай бог здоровья ее вечному директору Борису Михайловичу Воскресенскому – и получи, дорогая редакция, три куска о «Сезоне вместе с Гретцки»; Гескин остановился на таком заголовке, и это, между прочим, оказался первый случай в истории «Спорт-Экспресса», когда материал публиковался в трех подряд номерах. У меня, правда, идея заголовка была чуть похулиганистей, и вот почему. Леха, которого с детства прозвали «Слоном» за мощные, не по годам, ноги, рассказал, как однажды на выезде они с таким же молодым, как он, канадцем, сидели поздно вечером где-то в баре и уже собирались уходить, как вдруг в заведение вошли Гретцки и вратарь Келли Хруди. Ветераны подсели к молодым, те остались и просидели все в итоге до утра.

А в раздевалке перед игрой Хруди спросил Житника с партнером: ну как, понравилось вчера? Те сказали, что все было просто супер. А теперь слушайте: если в вашу смену до меня хоть одна шайба долетит… И вышли мы, говорил Леша, готовые ловить ее, родимую, зубами. Я и предложил: «После бара».

Провожая однажды Житника, я столкнулся на пороге гостиницы с Леонидом Ткаченко (а на следующий день – с Ахриком Цвейбой, и с ним мы тоже плотно пообщались: и за столом, и для печати), который в первом чемпионате Украины тренировал вовсе не «Металлист», а «Темп» из так не полюбившейся Бышовцу Шепетовки. Мы познакомились, пообедали, потом поужинали, и Леонид Иванович пригласил меня в Харьков, где в сентябре «Темпу» предстояло играть с «Металлистом». Вообще-то он тогда так, для проформы приглашал, но обещал скандал, а я такие варианты всегда любил отслеживать – и к означенному числу подъехал, причем без звонка. И пока ждал в баре гостиницы возвращения «Темпа» с тренировки, ко мне подошел какой-то серьезный человек, поздоровался, назвав меня по имени, и отрекомендовался хоккейным болельщиком.

– Очень приятно – чем обязан?

– Да вот хочу вас поблагодарить за то, что ситуацию с НХЛ прояснили.

– Это когда же было, не напомните?

– А в интервью с Житником. Я и раньше догадывался, что у них там все по понятиям организовано, но некоторые мне не верили. А после той статьи до них, наконец, дошло.

– Что – дошло?

– Это вы сейчас проверяете, понял я или нет, что Гретцки там в авторитете, а Хруди – смотрящим? В таких делах я, поверьте, не ошибаюсь.

– Очень за вас рад. Честно говоря, когда писал – не думал, что эту ситуацию под таким углом зрения рассматривать можно.

– А под каким же еще?! Скажите, а с самим Гретцки вы, случайно, не общались?

– К сожалению, нет – Леша рассказывал, что Уэйн эксклюзивных интервью вообще не дает, только время от времени пресс-конференции собирает.

– Ну и правильно! Так и положено – а вы что, хотели, чтобы авторитет выступал часто и для кого-то одного?

– Нет-нет, я не настаиваю…

– Но если Гретцки когда-нибудь вас пригласит на сходку – напишете?..

Вечером того памятного дня, когда я буду в гостях у Ткаченко и на лестничной клетке друзья футбольного клуба «Металлист» устроят небольшой пожар, как указание тренеру на желанный для них результат завтрашнего матча, я пожалею, что не взял телефон у авторитетного поклонника Гретцки, а ведь он предлагал – «на случай, если в нашем городе у вас вдруг возникнут проблемы». Но у Леонида Ивановича и своих связей в харьковской криминальной среде окажется достаточно – угрозы прекратятся, едва начавшись. А сыграют 1:1 – с кучей карточек и треском костей. Что ж, каждый чемпионат в каждой стране действительно проходит по своим понятиям…

Система своих «понятий» тем временем начала выстраиваться и у нас в редакции. Возвращаясь из командировок, чтобы отписаться и опять куда-нибудь уехать, я начал замечать, как преданно стали заглядывать в глаза Рубину И.Г. некоторые высокопоставленные сотрудники. Как-то раз организовали незатейливый, на скорую руку, стол – и вдруг кто-то говорит: а у Ивана разрешения спросили?

Я удивился вслух – а мы что, на его деньги перезакусить собираемся? Да нет, отвечают, но вдруг он обидится, что его не позвали, да и вообще спокойней, если мероприятие согласовано… В другой раз «мероприятие» было уже более официальным – год и сколько-то месяцев газете – гендиректор заставил слегка себя подождать, а когда все же появился, Вова Гескин тут же предложил тост: «За Ивана Георгиевича, великого человека, без которого не было бы этой газеты!» Рубин молчаливой улыбкой разрешил за себя выпить. Мне пришлось парировать: «Ну, тогда за Леонида Федорыча, дважды великого, без которого точно не было бы этой газеты, поскольку он сначала придумал ее название, а потом, чтоб самому не управлять, привел великого, как выяснилось, человека». К моему легкому удивлению, смешков почти не последовало: после некоторой паузы у меня было начальственно спрошено: а что, разве сегодня у Трахтенберга день рождения?

Вы, кстати, никогда не замечали, что отсутствие чувства юмора точно так же сводит людей, как и его наличие? Вовчик Титоренко, которого Мишка Дмитриев, как вы помните, сразу прозвал Пуделем, был у нас известен как буйнопомешанный на НБА – за возможность наблюдать эту лигу поближе, он, по-моему, согласился бы даже родиться негром, то есть стать черным Пуделем. И вот просиживая сутки напролет – Вовчик свято верил, что начальство когда-нибудь это оценит, и, как выяснилось, верил не зря – на московской помойке, он ухитрялся при этом существовать внутри американского баскетбола. Приходим мы как-то с Трахтенбергом со вкусного, не у Рубина, обеда, а Вовчик нам с порога: «Мужики, а вот угадайте, какая в НБА самая распространенная фамилия?» Версия Лени была – Федорчук, моя – Абрамзон. «Да вы че, вы – серьезно?!» – Вовчик глядел на нас округлившимися глазами. «Конечно, кто ж такими вещами шутит!» – «Ну вы даете! Да Джонсон же, мужики!!!» – «Не может такого быть – позвони им туда и проверь». – «Да куда звонить, если у них там сейчас ночь?! Точно вам говорю – Джонсон! Нет, вы что, правда в эту сторону даже не подумали?!» Когда ты всегда зверино серьезен, а твое прозвище само подразумевает преданность хозяину, то хозяин должен же когда-то будет вознаградить тебя не на шутку.

Но я, даже если бы и захотел вдруг поучаствовать в создании культа Ивана Рубина, не так часто с ним встречался. Да и с остальными коллегами, надо признать, тоже – даже за стол перед Новым годом три раза подряд не мог ни с кем из них присесть: все это время хоккейное «Динамо» становилось чемпионом (со второго раза – уже без Шанцева), и трижды меня ждал сказочно-рождественский Дюссельдорф. Жаль только, что сам Кубок Европы не удалось зацепить ни разу – тут и ежегодные массовые отъезды в НХЛ, и совпадения по срокам с молодежным чемпионатом мира, и невезение какое-то фатальное.

Зато я познакомился с замечательными ребятами, братьями Фуксами – родившиеся в Усть-Каменогорске и начавшие играть в хоккей в тамошнем «Торпедо», они как этнические немцы перебрались, едва стало можно, в Германию и выступали за клуб из Ратингена, пригорода Дюссельдорфа. И 93-й год я встречал по-семейному у них дома – уже мог позволить себе поехать за границу вместе с женой. Незадолго до этого в «Ратингене», шедшем в хвосте таблицы, сменился тренер, и новый, чех Олейник, решил для взбадривания коллектива назначить тренировку на 1 января – спасибо, что хоть не на утро, иначе бы съеденные манты и выпитая водка заставили бы моих друзей кататься, исключительно опираясь на клюшку. Но и так зрелище было на любителя, благо наблюдал за тем, как тяжело передвигаются по льду два десятка человек (половина из них – бывшие граждане СССР), во всем дворце спорта я один. Не мог ребят бросить – вместе ж режим нарушали (причем не только с Фуксами – ночь-то выдалась длинная, ведь началась она с проводов Старого года по казахстанскому времени).

Сижу, короче, никого не трогаю – и тут на арену вплывает зритель № 2, почти что трезвый, и прямиком направляется ко мне. Снимает, обнажая лысину, шапку и вопрошает по-русски: «Это ж получается, что Сергей Микулик к нам приехал, я ведь не ошибся?» – «Ошиблись – я не к вам приехал», – включаюсь в игру, параллельно прикидывая, кого это мои друзья ко мне решили подослать. «Вы можете не поверить, но я же вырос в одном дворе с Леней Трахтенбергом…» Я поверил – когда с тобой здороваются незнакомые люди и заводят разговор о Лене, тебе ведь тоже что-то обламывается от его славы. Леня, кстати, при передаче привета на раз его вспомнил: «А, Юрка, ювелир! И как он там?» – «Знаешь, у него теперь свой, отдельный двор, но мне показалось, что без тебя Новый год ему было встречать скучно». – «Так пусть он или приглашение высылает – или возвращается! Вспомним молодость: как говорил Валерка Харламов, когда после банкета на «Призе Известий» Мартинец с Бублой намекали на продолжение: поехали ко мне в Тушино – баб не обещаю, но выпить найду!»

Частые мои заграничные отлучки некоторыми людьми в дружном коллективе «Спорт-Экспресса» воспринимались с чувством бессильной, но вполне объяснимой – для меня – зависти. Ну ладно, когда тебя по миру возит футбольное или хоккейное «Динамо», я через переживание за физкультурников в бело-голубой форме и в профессию пришел, но вот собирается, к примеру, «Спартак» в Барселону ехать – так из турагентства звонят мне домой и говорят, что готовы предложить бартер: они меня везут за рекламное место под каждой из моих публикаций.

Я для начала интересуюсь: а с чего вы взяли, что заметок должно быть много, когда матч один? Отвечают: так мы вас готовы в Испанию как минимум на неделю отправить. Кучмию (но не остальным, они-то считали, что сами могли бы не грязный снег начала марта на помойке созерцать, а любоваться Барселоной, но бартерное соглашение почему-то касалось конкретной персоны) этот вариант понравится, он предложит: а давай – по заметке в день, мы так и анонсируем: читайте ежедневные репортажи… Я возражать не стану, еще не представляя, с какими сложностями придется столкнуться.

При сдаче документов я встретил Жору, весьма серьезного околофутбольного деятеля, который в компании почему-то величал меня «мафиози», хотя правильней было бы наоборот. Он с прискорбием сообщил, что сам поехать никак не сможет – ну понимаешь, дела – но отдает под мое кураторство целую делегацию лучших жителей его родного южного города во главе с директором местного винзавода. Отказать столь уважаемому человеку в присмотре за его друзьями было бы как минимум невежливо. Тогда же я встретил и Максимку Квятковского – не помню уж, к какому ведомству он был тогда приписан, и он захотел жить со мной в одном номере. Ему я тоже не отказал.

Директор и его свита разместились от нас через балкон, чтобы недалеко было ходить в гости. В первый же день мы, поселенные в Льорет-дель-Мар – курортники обязаны знать, где это – рванули в саму Барселону, на матч с «Атлетико». И попали на настоящую феерию – хозяева выиграли 5:3, а Стоичков пнул ногой зайца, выбежавшего на поле – после матча врачи констатировали смерть четвероного, что было, конечно, ужасно – и здесь я вовсе не шучу. Мои новые друзья с соседнего балкона прослушали с утра передачу в номер отчета об игре и сказали, что ощущение такое, как будто сами на ней побывали – на самом-то деле они в Барселону выбрались в первый и последний раз ровно в тот день, когда инрал «Спартак». Еще меня спросили, о чем я завтра буду рассказывать – сегодня-то вроде матчей нет.

Я предложил им завтра выйти на балкон в это же время и послушать. А вечером того дня мы присели познакомиться поосновательней. И познакомились… Я же не знал, что они привезли с собой столько образцов продукции родного завода. Душевно так посидели – до рассвета. А дальше – читайте моего соавтора. У него (со слов Квятковского) все, как бы сказал Анатолий Владимирович Тарасов, честно написано. Спасибо Максу, что дверь открыл. Но вот что меня всегда удивляло – это изумление других, когда я по звонку из конторы оказывался готов к работе – в любом состоянии. Без каких-либо шпаргалок – все свои экзамены я давно сдал.