Владимир ГОНИК
      СВЕТ НА ИСХОДЕ ДНЯ
      Единственной улицей протянулась деревня вдоль озера, избы смотрятся в воду, против каждой на мелководье мостки: стойкие, шаткие - какой где хозяин.
      Озеро плоско лежит среди лугов, за лугами глухой, без просветов, бор; проселок, выбежав из деревни, канет в лесу и, сдавленный деревьями, уходит куда-то.
      Ранним утром, когда лужи затянуты молодым льдом, а полуживая от холода трава взята инеем, по улице идет стадо. Тонкий лед ломается под копытами, над ним проступает вода. Коровье дыхание вырывается паром и взлетает облачками - по всей улице над течением спин плывут в холодном воздухе облака пара, как привязанные к рогам надувные шары.
      Изо дня в день движется стадо по улице, огибает озеро и рассыпается по лугу. Изо дня в день, долгие годы.
      В запотевших освещенных окнах двигаются неразличимые тени, над трубами поднимаются дымы, в них бегут, обгоняя друг друга, искры.
      В одном из домов, как и в других, горела печь. Хозяйка появилась на пороге.
      - Сима, скотину выгони, - сказала она.
      Сима сидит на неметеном полу в длинном зимнем пальто, отслужившем давно срок, - полы прикрывают ноги - и смотрит в огонь. Лицо ее без выражения, глаза редко мигают, большие красные руки лежат на коленях. Она не шевельнулась и продолжает смотреть в огонь.
      Хозяйка подошла к Симе и громко, раздраженно повторила:
      - Не слышишь? Скотину выгони!
      Сима молча встала - открылись босые ноги - пошла к двери. Потом она выпустила из хлева корову и двух овец и выгнала на улицу. Стадо уже прошло, удары кнута слышались в конце улицы. Сима взмахнула руками, издала хриплый отрывистый звук и погнала корову и овец вдогонку.
      Босыми ногами она ступала по мерзлой, белой траве, по окаменевшей за ночь грязи - торопилась за стадом, которое огибало озеро.
      Она ходила босая до снега. Зимой носила на босу ногу большие стоптанные валенки, в них и спала, и сбрасывала, едва в первых проталинах открывалась земля. Другой обуви она не знала.
      Местные привыкли, не удивлялись. Приезжие озадаченно смотрели, как она переставляет темно-багровые ноги, и скорбно спрашивали:
      - Что ж, некому ей обувь купить?
      - Да покупали, - отвечали деревенские. - И сестра покупала не раз, и люди давали... Не носит. Так ей вольней. А холода она не чувствует.
      Сима пустила корову и овец в стадо и вернулась. Перед воротами она стала в лужу, обмыла ноги и пошла в дом. Сестра возилась у печи, взглянула мельком и ничего не сказала. Сима остановилась, посматривая на сестру и на ситцевую занавеску, отгораживающую часть комнаты.
      - Не смотри, нечего тебе там делать, - сказала Варвара.
      Сима покорно села на высокий порог и закрыла ноги ветхим пальто. Она сидела у низкой входной двери, обитой мешковиной, и смотрела перед собой так же непроницаемо, как раньше в огонь.
      - Чем без дела сидеть, курей покорми, - сказала Варвара и протянула решето с остатками хлеба.
      Сима вышла во двор и опрокинула решето. Со всех сторон двора сбежались куры. Она смотрела на их возню.
      Сестра была сегодня не в духе. Сима чувствовала это; она знала лишь отдельные слова - "иди", "дай", "возьми"... - и не понимала, о чем люди говорят между собой, но сразу, как зверь, постигала, кто из них добрый и кто злой.
      Дверь за спиной у нее отворилась, с ведрами вышла сестра.
      - Пошли, - сказала она и направилась на берег.
      Сима пошла за ней.
      На берегу против соседней избы плотники рубили баню. Расставив ноги, они брусили бревна; у свежего, в пояс высотой, сруба земля была усыпана белой щепой.
      - Серафима, иди к нам, подсоби! - крикнул один из плотников, двое других разогнулись и с интересом смотрели.
      Сима направилась к ним. Она всегда доверчиво делала то, что ей говорили, не понимая подвоха. Она уже прошла полпути, когда Варвара обернулась и кинулась за ней.
      - Куда же ты, дура?! - Она схватила Симу за руку и потащила за собой. - Кобели! - ругалась она под смех плотников. - Жеребцы стоялые! Холостить вас некому! Иди, иди, недоумка... Откуда ты взялась на мою голову?!
      - Зря ты, Варвара, - сказал средний по возрасту плотник. - Симу твою можно вместо телеги приспособить, спина у нее во! - два бревна ляжет.
      Пологим берегом сестры сошли к воде: озеро за ночь отступило, обнажив сырой песок. Варвара подала Симе ведро, а сама осталась стоять. Сима побрела по мелководью, пока вода не поднялась до пальто.
      - Черпай! - крикнула Варвара.
      Сима наполнила ведро и побрела назад. Она вышла на берег, остановилась и ждала, глядя на сестру.
      - Что смотришь? Ставь, бери другое, - сказала Варвара.
      С пустым ведром Сима снова побрела в воду.
      - Что ж ты, Варя, в такой холод ее гонишь? - с упреком спросил старик, плотник. - Зима на носу.
      - Ничего ей не сделается, здоровей нас, - хмуро ответила Варвара.
      - Здоровей-то здоровей... Только не сладко, поди, в такую воду лезть. Ты вон в сапогах и то не лезешь. Она смирная, ты ее и гонишь. Сестра ж все-таки...
      - Она не чувствует, - пробормотала Варвара, отворачивая лицо.
      Сима вышла из воды и без труда понесла оба ведра в дом. Варвара шла сзади.
      - Вот сила в бабе, - сказал молодой плотник, глядя им вслед.
      - Да ну, держит, как лошадь в хозяйстве, - недовольно ответил старик, ловко стеганул топором по бревну и отщепил длинную ровную полосу.
      Одну Симу по воду не пускали. Она любила смотреть, как ведро медленно наполняется и постепенно исчезает, - она смотрела и не двигалась: ее лицо, всегда одинаковое и неподвижное, странно оживало, в нем появлялся какой-то непонятный интерес, тяжеловесное, медлительное любопытство.
      Ведро тонуло - Сима продолжала неподвижно смотреть, не стараясь его удержать. Ей часто за это попадало, но она не менялась. Тогда сестра перестала отпускать ее одну.
      Сима поставила ведра и села на пол перед печью, поджав ноги и укрыв их полами пальто. Она всегда сидела здесь, когда была дома. Никто не знал, какие мысли ворочаются у нее в голове, думает ли она или просто греется, да и кому было до нее дело на земле, где и так каждому хватает забот.
      Хлопнула дверь, сестра вышла в чулан. Сима тотчас поднялась, пересекла избу и тихо отвела ситцевую занавеску. На кровати разбросанно спал парень. Он лежал на боку, длинные ноги вразлет бежали куда-то, в его позе и в лице застыла спешка - улучил минутку, прикорнул и сейчас вскочит и кинется дальше. Он и спящий торопился, был не здесь, где-то далеко.
      Это был Митя, сын хозяйки, Симин племянник.
      Сима опустилась на пол перед кроватью и застыла; ее неподвижные глаза были преданно, по-собачьи, уставлены в лицо спящему; взгляд лежал плотно, как неумелая тяжелая рука.
      Митя был знаменит в округе, его знали как отчаянного сердцееда. А прежде был безропотный, застенчивый мальчик, примерный ученик, тихоня. Неслышно бродил он вокруг села, рвал цветы и листочки, сушил, как учили в школе.
      Когда в раздраженном состоянии духа мать отчитывала его, он безответно терпел, его уши горели от обиды.
      Ругать его было несправедливо, он никогда не озорничал, и только нелегкая и неудачливая жизнь Варвары была причиной.
      Митя никогда не оправдывался, покорно сносил материнский гнев и, забившись в укромное место, молча горевал про себя.
      В Варваре росла досада на его безответность. "Что ты за мужик растешь, как ты мать защитишь?" - упрекала она его - он молчал, молчание травило ее, она облыжно придиралась к сыну, распаляясь от ярости, а потом плакала, и раскаяние едко точило ей сердце; она горячо целовала Митю, жалея его и себя, и тоскуя.
      В двенадцать лет Митя пристрастился к рыбной ловле. Он отправлялся с товарищами на соседнее рыбное озеро под Выселки. С удочками мальчики проходили край Выселок, сокращая путь. Шли быстро потому, что торопило нетерпение, и потому, что стереглись здешних мальчишек. И оттого, должно быть, в обостренном внимании Митя заметил в одном из крайних дворов женщину, которая неподвижно следила за ним, когда они проходили мимо. Митя несколько раз обернулся - она стояла и смотрела, он запомнил ее взгляд. И теперь часто, когда Митя ходил на озеро под Выселки, он видел у дороги внимательное лицо.
      На озере он забывал о ней. После ловли они купались нагишом и, уже не боясь распугать рыбу, резвились в воде: разбегались с берега и прорезали воздух смуглыми телами, ярко сверкнув белыми ягодицами.
      Однажды во время купания Митя заметил эту женщину в кустах на береговом пригорке: она неподвижно стояла и рассматривала его внимательно и неотрывно, как будто ощупывала. Ее глаза прошлись по нему, они встретились взглядами; она повернулась и легко пошла прочь. Он ничего не понял.
      Митино лето неторопливо катилось по сочным, прохладным травам из зноя в светлые дожди и снова в пахучую солнечную дрему - миновало и отлетело.
      В следующее лето все повторилось. За зиму он забыл о ней и с первой ловлей увидел на дороге. Она снова появилась на берегу, рассмотрела его и вроде бы отметила про себя что-то.
      И это лето, и следующее, и еще одно прошли по душистым полуденным лугам, по заросшим лесным оврагам, отплескались в прозрачной озерной воде - чужая странная женщина появлялась обок Митиных тропок. Она как будто пасла его издали, отмечала в нем перемены и ждала чего-то.
      В пятнадцатое лето он увидел ее ближе, почувствовал затаенный интерес к себе и неизвестно отчего смутился.
      Митя был высок, худ, даже костляв, голос его уже сломался, но не окреп.
      Он плавал, когда она появилась на берегу, но он не сразу ее заметил. Митя вдоволь накупался, замерз и поспешил на горячий песок. Глаза слепли от света. Солнце стояло высоко, озеро горело среди леса, как зеркало в траве. Сквозь капли воды на ресницах в переливающемся мокром блеске неожиданно возникло женское лицо.
      Он вышел из воды и от неожиданности оцепенел: она стояла на песке перед кустами и внимательно смотрела на него. Он вдруг понял, что раздет.
      Митя упал на мелководье лицом вниз, с незнакомой прежде яростью схватил со дна горсть мокрого песка и швырнул в нее. Она усмехнулась едва-едва, повернулась и ушла.
      На обратном пути Митя отворачивался от ее дома так, словно в эту сторону ему и головы не повернуть.
      И теперь он ее не забывал. Не раз приходили на память ее лицо и внимательный взгляд, стойко держались в мыслях и тянули на дорогу в Выселки.
      В шестнадцатое лето случилось вот что.
      Митя работал в колхозе на сенокосе. Целые дни, верхом или спешившись, Митя управлял лошадью, впряженную в сенную волокушу. Изгибающиеся по лугу рядки скошенной травы гладко взбегали на оструганные колья волокуши. По сторонам шли две девушки, Катя и Галя, и деревянными вилами подправляли травяной ручеек.
      Когда набиралась копна, девушки упирались вилами в ее основание, Митя понукал лошадь, и та, дернув, вытаскивала волокушу - копна оставалась на земле. Длинные ряды копен тянулись через луг.
      Сенной дух поднимался над землей, густел на заре, кружил голову, забивал все запахи, и временами людям казалось, что и они отрываются от земли и, покачиваясь, плывут в душном аромате.
      Первые дни были солнечные и веселые, девушки шутили, вгоняя Митю в краску.
      - Митенька, не гони, не гони, родненький! - кричала Галя.
      За ней вступала Катя:
      - Сколько силушки накопил, какой мужичок поспел нам на радость!
      Митя смущался и от смущения гнал лошадь - не раз они сбивались с ряда и теряли собранное сено, а девушки со смехом валились в развалившуюся копну, задирая ноги, которые и без того в коротких цветных платьях были все на виду; Митя конфузился еще больше.
      В один из дней Митя, приехав поутру на луг, вспыхнул, едва кожа не загорелась: вместо Гали была та женщина из Выселок. Он долго не мог впрячь лошадь в волокушу, перепутал всю упряжь.
      За лесом постукивал, тяжело перекатывался гром, небо там было не светлее леса.
      - Дождик будет, - сказала за спиной у Мити Катя.
      Женщина непонятно вздохнула, Митя и в этом вздохе почувствовал что-то для себя.
      Они работали спокойно, без остановок и смеха, не то что в прежние дни, и не смотрели друг на друга, не говорили, но какое напряжение во всем теле, какая строгость, шея заболела - как бы не повернуться ненароком, не взглянуть случайно...
      После полудня туча надвинулась, сразу стало темно, все вокруг застыло, и вдруг налетел ветер, и упали первые капли. Все, кто работал на лугу, с криками и смехом понеслись под копны - в них долго не смолкали стоны и визг. Только Митя остался среди луга, распряг лошадь и пустил пастись. Ударил и замолотил по земле дождь. Он напал на мальчика, вмиг промочил, но Митя не торопился, только горбил спину и втягивал голову в плечи.
      - Митя... - услышал он из ближней копны.
      Дарья глубоко зарылась в сено, только длинные голые ноги были подставлены дождю, копна нависала над ней, как пышная прическа. Он неподвижно стоял перед ней.
      - Что мокнешь? - спросила она спокойно. - Иди сюда...
      Он послушно пошел к ней, как к матери. Она втянула его в копну и посадила рядом. Дождь шуршал над ними, они не проронили ни слова; они смотрели на хлесткие струи, которые шарили вокруг и сбивались поодаль в сплошную пелену.
      - Замерз? - спросила она.
      Он не ответил, она прижала его рукой к боку, сквозь мокрую одежду он почувствовал ее тепло. Они молчали и не шевелились; спине было тепло и колко, спереди веяло дождевым холодом. Сидеть бы так и сидеть без времени.
      Она подалась вперед и исподлобья глянула вверх.
      - Не переждать, - сказала она.
      Он молчал.
      - Пошли, - она встала, роняя сено, и подняла Митю за руку.
      Он так же молча и покорно пошел за ней.
      Они пришли к ней в дом; внутри было так опрятно, что Митя не решался переступить порог.
      - Входи, входи, - позвала она, сбросила туфли и босая легко пошла по чистому, гладкому дощатому полу, оставляя узкие мокрые следы.
      Он шагнул и остановился.
      - Сейчас печь разожгу, - сказала она, посмотрела на него и впервые улыбнулась. - Я не съем тебя, проходи, садись...
      Вскоре горела печь, треск поленьев сливался с шумом дождя. Митя сидел скованно, как будто вконец окоченел.
      - Раздевайся, - сказала она. - Обсохни.
      Он неловко стянул мокрую рубаху и застыл.
      - Снимай, снимай, - сказала она, забирая рубаху и вешая перед печью.
      Митя снял штаны и остался в трусах. Она повесила штаны и улыбнулась.
      - Стесняешься? - Дарья подошла к кровати и отвернула край одеяла. Ложись. Накройся и разденься.
      Он сделал, как она сказала. Его одежда висела на бечевке перед печью, капли с раздельным, внятным стуком падали на пол.
      Вскоре воздух прогрелся, в комнате стало тепло. Хозяйка гремела кастрюлями на кухне. Митя робко осмотрелся: такой чистоты в доме он не знал; в горнице даже пахло опрятно - чистыми, мытыми полами, свежим глаженым бельем... Славно попасть в такой дом, а в непогоду - вдвойне: приветливо, укромно... Потрескивала печь, дождь застил свет и прибавлял горнице уюта. Было в ней что-то спокойное, ласковое, как в хозяйке.
      - Согрелся? - спросила она, внося дымящуюся тарелку.
      Он кивнул, принимая тарелку щей и ложку, хозяйка, как больному, поставила у него за спиной подушку, чтобы он мог есть сидя.
      - Наелся? - спросила она, когда он съел щи и мясо.
      Он снова молча кивнул, она забрала у него тарелку и села рядом. Было слышно, как по двору бродит дождь. Волосы Дарьи пахли сеном, Митя замер и сидел скованно, опустив лицо.
      - Тебе сколько лет? - спросила она.
      - Шестнадцать... - ответил он едва слышно.
      - Похож на отца, - сказала она, а он был так оглушен, что не услышал ее слов.
      В тот день Варвара долго ждала Митю. Уже прошли все сроки, она не знала, что думать. Миновали сумерки, настал вечер, непроницаемо слились озеро, луга и лес. Варвара чутко прислушивалась к деревенским звукам. Какая-то тревога, смутное предчувствие гложили ее, а Сима и вовсе вела себя непонятно, то и дело поднималась с пола и направлялась к двери, как будто что-то знала, как будто ей известно было, куда идти и где искать, не удерживай ее Варвара, подалась бы Бог знает куда.
      - Пошли, - сказала Варвара сестре, когда ждать стало невмоготу.
      Дождь уже стих, но было холодно и сыро. Они шли по деревне, стучась в каждый дом.
      - Митю моего не видели? - спрашивала Варвара, а Сима неподвижно стояла в стороне.
      Но никто Митю не видел. Уже отчаяние копилось в груди, подступало к горлу и рвалось наружу, когда встретилась им Катя.
      - Его Дарья из Выселок к себе повела, дождь шел, - сказала девушка простодушно.
      Что-то оборвалось в Варваре, она едва не опустилась на землю.
      - Мы-ы-тя? - вопросительно промычала Сима - единственное слово, которое научилась говорить.
      - Нет твоего Мити, - ответила ей Варвара, горько плача.
      - Мы-ы-тя!.. - настойчиво требовала Сима в непонятливом, тупом упрямстве.
      В поздний сырой вечер сестры шли по разбухшей дороге. После дождя в лесу было тихо. Варвара часто останавливалась, прислушиваясь, не слышно ли голоса, и только по чмоканью грязи под босыми ногами сестры узнавала, что она в лесу не одна.
      Иногда по вершинам деревьев пробегал ветер, и тогда лесной шум, как гул поезда, катился над головой.
      Дорога вывела их на околицу Выселок. Темные дома таились среди деревьев и робко жались друг к другу; Выселки молчали, как будто притихли и ждали, что будет.
      Сестры вошли во двор. Дом смотрел в кромешную ночь слепыми окнами, в темноте мерно и оглушительно падали в бочку с водой срывающиеся с крыши капли. И едва сестры приблизились к окну, как створка распахнулась и в черном проеме появилась Дарья.
      - Пришли? - спросила она просто, точно встреча была назначена. Тихо, спит он.
      Она была в белой рубашке, голые руки лежали на подоконнике.
      - Отпусти его, - плача, попросила Варвара.
      - Отпущу, - тихо и покладисто согласилась Дарья. - Я ведь твоя должница, Варя, вот и отдаю должок.
      Она исчезла, и сразу в глубине комнаты послышался ее тихий голос:
      - Митенька, мама пришла, одевайся, голубчик...
      Послышались шорохи, тихая возня и ласковый приглушенный голос Дарьи:
      - Надевай, сухое уже... Так... штанишки... рубашечку...
      Варвара уткнула лицо в ладони и глухо зарыдала.
      Дверь отворилась, на крыльцо нескладно вышел сонный Митя.
      - Получи, Варя, мужичка в готовом виде, - насмешливо сказала Дарья из окна.
      - Мы-ы-тя! - замычала радостно Сима и засмеялась счастливо. Мы-ы-тя! Мы-ы-тя! - ликовала она, а Варвара всхлипывала и стонала, как от боли.
      Митя не знал, в чем его мать должница перед Дарьей. Но Варвара знала...
      Когда-то увела она, что называется из-под венца, жениха у Дарьи. Увести увела, но не удержала, он канул однажды, как в воду, - по сей день.
      Два дня Митя молчал, словно немой, подурнел, почернел лицом, два дня никуда не выходил, а когда Варвара по привычке вздумала его отчитать, сказал хмуро и твердо:
      - Отвяжись.
      Она едва не задохнулась от злости:
      - Что?!
      Но он не оробел, не потерялся, как прежде, а с той же хмуростью и твердостью сказал:
      - Замолчи.
      Она поняла: что-то переменилось.
      Шла в нем скрытая напряженная работа, а потом вдруг он, как будто решился на что-то, встал и пошел к двери.
      - Ты куда? - спросила Варвара. Он не ответил, она стала на его пути. - Куда?
      Он сказал непреклонно:
      - Отойди.
      До нее одним ударом, одним острым уколом дошло: как было, не будет, вся их жизнь теперь переломится.
      Митя не раз и не два уходил по известной дороге, петлял и слонялся вокруг Выселок, - две деревни насмешничали: "Была у Варвары одна полоумная, теперь двое..."
      Он весь высох, тосковал отчаянно, Варвара боялась, не заболел бы... Хоть сама иди к Дарье, проси угомонить мальчишку. Полной мерой отдавала ей Дарья долг.
      В один из дней Митя снова направился в Выселки. Он дошел до обычного предела, но не свернул, не побрел потерянно в сторону. Напряженный от борьбы страха и решимости, он шел к знакомому дому. Он шел бледный и оцепенелый, - повернуть бы, убежать, - но он уже переступил себя, взнуздал на первый взрослый поступок - и скованно шел с холодом в груди.
      Он приблизился к дому, взошел на крыльцо - дверь открылась. На грани полумрака и света стояла Дарья.
      - Ты куда? - спросила она легко и улыбчиво, как будто на мгновение оторвалась от приятного занятия. Он остановился и молчал. - Куда, Митенька?
      Он молчал, губы его вздрагивали.
      - К тебе, - сказал он хрипло и кашлянул, стараясь очистить осипший от волнения голос.
      - Ко-о мне? - живо пропела она и глянула на него с веселым удивлением. - А что это ты, дружок, мне "ты" говоришь? Я ведь постарше тебя, а?
      Он хмурился, стремительно краснея, а она насмешливо заглядывала в лицо.
      - В гости? - и снова усмехнулась легко и ласково. - А ведь я не звала тебя в гости.
      Он топтался перед ней, и было заметно, как тянет его убежать или даже заплакать. Но победило что-то новое, что проснулось в нем в эти дни.
      - А тогда? - спросил он все еще сипло и скованно.
      - Тогда? - повторила она. - Тогда я позвала тебя, а сейчас не зову, объяснила она ему ласково, как маленькому. - Да и видишь, как мама тогда испугалась. Иди домой...
      - Я сам знаю, что делать, - сказал он угрюмо.
      - Знаешь? Нет, Митенька, пока еще не знаешь. Потом, может, и узнаешь, а пока - нет. Иди.
      - Не пойду.
      - Ну, ну, не упрямься... иди.
      - Сказал - не пойду!
      - Что ж, так и будешь стоять? - засмеялась она. - Ну стой...
      Дверь закрылась, легкие шаги потерялись в глубине дома. Митя не двигался. Сердце его колотилось, как после бега. Вокруг было тихо, точно все дома и жители умолкли, смотрели и ждали.
      Он тронул дверь, она скрипнула, поехала внутрь, в полумрак, но скрип, словно привязью, сразу же явил Дарью.
      - Ты что? - спросила она с легкой строгостью и недоумением. - Иди, я тебе все сказала, не напрашивайся.
      Она коснулась его ладонью, обозначив запрет. Митя дернулся и отстранился. Дарья засмеялась:
      - Не брыкайся, мал еще.
      - Я не мал, - ответил ей Митя. Голос его очистился и звучал зло и ломко.
      - Мал, мал, подрасти... Ишь ты, нужда вздернула! Успеешь еще мужского хлеба наесться, вся жизнь впереди, баб на твой век хватит.
      Она хотела снова закрыть дверь, но неожиданно для себя самого Митя протянул руку и не пустил. Дарья даже не сразу поняла, что мешает.
      - Ты куда пришел?! - спросила она рассерженно. - Тебе еще в игры с мальчишками играть, а ты себя мужиком вздумал?! А ну, пусти! - она с силой захлопнула дверь.
      Он ткнулся было вперед, но внутри так же рассерженно стукнула щеколда.
      Митя бешено ударил кулаком в дверь, пнул ногой и озирался в лихорадке. На глаза попалась большая кадка с дождевой водой, он метнулся к ней, с неизвестной прежде силой рванул и опрокинул - вода хлынула, обдав его по пояс.
      В окне показалась Дарья. Она стояла, скрестив руки, и смотрела внимательно и спокойно, с некоторой печалью. Митя рванулся к поленнице дров, сложенной во дворе, схватил полено и пустил в окно, где стояла Дарья. Полено ударило в переплет рамы, зазвенели и осыпались стекла. Дарья вздрогнула, отступила, но не произнесла ни слова и смотрела все также внимательно и спокойно. Он схватил второе полено и бросил в другое окно. Снова зазвенели стекла, а Митя толкнул всю поленницу, накренил, упираясь ногами, и с грохотом обрушил. Потом, мокрый, усыпанный дровяной пылью, бросился прочь.
      Скоро его узнали в окрестных деревнях. Вечерами или среди ночи он тихонько стучался то к одинокой женщине, то к мужней жене, у которой муж работал на стороне. Даже в ненастье, когда и плохой хозяин жалеет выпустить собаку, Митя шастал по округе.
      В школу он больше не пошел. Сколько не упрашивала его мать, сколько ни плакала - не помогло. Митя пошел слесарем в колхозные мастерские.
      После работы он приходил домой, наскоро ел, переодевался в свой первый в жизни костюм и уходил. Варвара уже смирилась и только жалобно просила:
      - Не поздно, сынок...
      Не пустить его она уже не могла. Митя стал диким и злым, как лесной кот, в ярости бледнел, натягивался, точно струна.
      "В отца", - думала Варвара и старалась не сердить сына, чтобы и он однажды не канул бесследно.
      С него могло стать. В гневе он подбирался весь, стискивал зубы и почти что впадал в беспамятство, - любой отступал: мало ли... Даже начальство на работе старалось не гладить его против шерсти.
      Как-то новый молодой и бравый мастер приказал ему что-то. Митя работал за верстаком и, не оборачиваясь, сказал:
      - А пошел ты...
      - Что-что?! - удивленно переспросил мастер и двумя пальцами потянул его за рукав. - Ну-ка, повтори...
      Митя удобно взялся за разводной ключ.
      - Хочешь, дырку в голове сделаю?
      Мите не дали премию, но работать было некому, и тем обошлось.
      Вечерами Варвара не находила себе места. Митю не раз били. Бывало, разбитого в кровь, его приводили чужие люди, но чаще он сам кое-как, насилу, добирался до дома. И все же он не менялся, оклемается - и за свое.
      Случалось, Митю ловили и на горячем.
      Шофер Степан Хомутов, здоровенный малый, отсидевший два года за пьяную драку в столовой райцентра, регулярно приезжал с грузом в сельпо и всегда ночевал у Дуняши, веселой пышной продавщицы, разведенной с мужем лет семь назад.
      Расписание поездок было постоянное, но однажды Степан приехал в неурочный день. Он поставил машину, как всегда, у ворот и направился в дом. Дверь была заперта, окна плотно завешаны. Степан обогнул дом: с другой стороны был вход в магазин. Но и там никого не было, висел замок. Степан прошелся по двору, заглянул в сарай - Дуняши нигде не было.
      Раздосадованный Степан слонялся вокруг и вдруг увидел, как от дома к забору метнулся кто-то. Он тут же решил, что в магазин забрались, и, срезая угол, огородом кинулся к забору.
      Человек с разбега вскинул руки на доски, подпрыгнул, наваливаясь животом на край, и занес ногу.
      Степан рванулся и, падая вперед, успел поймать беглеца за ногу.
      - Ах ты, падло! - прорычал Хомутов, стаскивая человека с забора. - От меня не уйдешь!
      Человек молча отбивался свободной ногой, но против Степана был слаб, Хомутов свалил его на землю, подмял под себя и, тяжело дыша, прерывисто матерясь, сжал железными руками.
      - Пусти, сволочь, - глухо произнес человек под ним.
      Степан от такого нахальства забыл материться.
      - Я тебе пущу... - произнес он угрожающе. - Ты у меня узнаешь, как в магазин лазить!
      - Нужен мне твой магазин...
      - А что ж ты там делал?!
      - Да пусти ты меня! - рванулся человек. - Тоже мне хозяин! Ты сам-то кто здесь?!
      Не очень находчивый, Степан растерялся:
      - Как, кто?! Я... товар вожу...
      - Ну и вози!
      - А ну-ка встань, я на тебя погляжу, - приказал Степан и поставил незнакомца.
      Тот поднял лицо, Степан узнал Митю.
      - Ты, малец? Что это ты здесь делаешь? - с удивлением, смешанным со злостью, спросил Степан.
      - А ты, что? - дерзко спросил Митя.
      - Как, что? - растерялся Степан, и вдруг догадка осенила его. Ну-ка, пойдем, - предложил он, поворачивая в сторону дома.
      - А на кой мне? - спросил Митя.
      - Пойдем, пойдем...
      - Мне там делать нечего, я товар не вожу. Это у тебя там дела.
      - Да иди ты! - рявкнул Степан, схватил Митю и впереди себя, как бульдозер, погнал к дому.
      - Пусти, гад, сволочь лагерная! Пусти! - вырывался Митя, бросаясь в стороны, но "бульдозер" неумолимо толкал его к дому.
      Дверь была закрыта, Степан стукнул кулаком, как молотом:
      - Отвори!
      Зашлепали босые ноги, приблизились к двери.
      - Кто там? - невинно произнесла за дверью Дуняша.
      Дверь приоткрылась, Дуняша стояла в длинной белой рубахе, покрытая большим платком.
      - А-а, Степан, я и не думала, что ты, - ласково сказала она и повернула назад, оставив дверь открытой.
      Хомутов втолкнул Митю и, как щенка, поставил у порога.
      - У тебя был, сука?
      Дуняша обернулась и засмеялась:
      - Кто, этот? Вот еще, Степа, выдумаешь...
      - Отсюда шел!
      - Мало ли кто под окнами шастает. У меня на дворе сторожей нет.
      - Смотри, Дунька!..
      - Что мне смотреть, я и так смотрю. А врываться с выражениями, да еще тащить кого-то, поищи другую.
      Степан повернулся и выволок Митю во двор. Потом сорвал с него брюки так, что посыпались пуговицы, одной рукой стянул с себя ремень, удерживая другой вырывающегося Митю, разложил его на широкой колоде и, припечатав рукой и коленом, стал пороть. Тоже неистовый был мужик.
      У Мити бежали слезы. Он ругался, как никогда в жизни, и рвался, но тяжесть прижимала его такая, что отклеиться от колоды он не мог, только ерзал на месте, плача от бессилия.
      - Вот так, щенок, - сказал Степан, вставая и заправляя ремень в брюки. - И чтоб в эту сторону и смотреть забыл.
      - Все, шоферюга, ты от меня имеешь, - глотая слезы, сказал Митя.
      Он схватил полено и бросился с ним на Степана. Тот отступил, потом вцепился в Митю и сжал его вместе с поленом.
      - Тебе мало? - спросил Степан, стягивая в кулак Митину рубаху и бросая его к воротам.
      Он вытащил Митю на улицу и швырнул на землю. Стукнула калитка, Митя остался один. В глубине двора заскрипела и хлопнула дверь, стало тихо.
      Боли Митя не чувствовал, только горело и чесалось все тело и мучил стыд. Еще ни разу, в самую жестокую трепку, его так не унижали, от стыда он не знал, куда деться.
      Поблизости никого не было. Митя осмотрелся и, утерев лицо, скользнул узким проходом за избы и огороды. Он зарылся в душную копну, сжался и затих.
      Он лежал неподвижно несколько часов, картины мести одна ужаснее другой проходили перед глазами.
      Стороной в деревню с мычанием пробрело стадо. Темнело, сумерки густели, переходили в вечер. Гасли нешумные деревенские звуки, далеко за домами на берегу озера сбивчиво наигрывала гармонь. Потом и она стихла, и настала полная тишина. Митя подождал немного и выбрался из укрытия.