Сезонная любовь

      А вокруг, по склонам высоких сопок, поднимался в поднебесье город, тысячи крыш и окон росли друг над другом на сколько хватало глаз.
      "Ничего себе! - задрав голову, озирался по сторонам Пряхин. - Ну и занесло меня..."
      Ему казалось - здесь край земли, но вышло, что и это еще не конец: на автобусе Пряхин поехал в Находку.
      Океан его оглушил. Конца края не было воде, Пряхин растерялся на таком просторе и присмирел, смешался: по всему неоглядному пространству один за другим катились могучие валы и тяжело, с гулом рушились на каменистый берег. Пряхин явственно ощутил свою малость - песчинка под небесами.
      Но как ни странно, за спиной он почувствовал безоглядную свободу стоит лишь захотеть, и пойдешь, пойдешь, вроде бы оборвал путы и теперь все зависит от тебя самого, - живи без оглядки. Он не мог этого понять и думал как умел: "Воля - охренеть можно!"
      Ветер с моря обдавал влагой и путал мысли. Океан наполнял грудь беспокойством. "С чего бы это?" - гадал Пряхин и не знал, что и думать. Ветер и океан смущали покой и тревожили кровь. "Уж теперь мне никто не указ, - бесшабашно думал Пряхин, стоя на ветру. - Как захочу, так и будет".
      Он как пьяный бродил по берегу, подставляя лицо мелким брызгам, вдыхал запах моря и думал, что вот ведь столько лет жил на свете, а и знать не знал, не ведал такой воли.
      А в глубине души скреблась и неотвязно ныла одна мысль: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом!"
      Екатериновка смутила его многолюдьем и сумятицей. В пересыльном городке среди бараков в ожидании пароходов толклись и томились тысячи людей. К щитам, на которых вешали объявления, было не подступиться.
      "Ах ты, бляха-муха, - озадаченно поозирался Пряхин, так и прозевать недолго". Он заработал локтями, но народ здесь собрался тертый, нахрапом его было не взять.
      - Ты куда прешь, щербатый? - спросили его и кинули назад, даже не старались особенно: Пряхин глазом не успел моргнуть, как оказался позади всех.
      Он постоял в раздумьях, затих и вроде бы угомонился, но вдруг засвистел пронзительно, принялся бешено плясать - с треском охлопывая себя ладонями, так что все оглянулись в недоумении: толпа воззрилась на нелепого плясуна.
      В пляске он двинулся вперед, перед ним расступались, давали дорогу, он оказался под самым щитом. Тут он остановился и с деланным вниманием принялся разглядывать объявления; за ним висела мертвая тишина.
      Пряхин обернулся.
      - Ну, что пялитесь? Зенки повылазят, - сказал он зрителям.
      - Ай да плясун! Ловкач! - засмеялись в толпе и не тронули, снизошли.
      Пересылка была веселым местом. Это было скопище всякого люда, у Пряхина разбежались глаза: вокруг сновал разноликий сброд со всей земли, пестрая мешанина, от которой голова шла кругом. Приходил пароход, забирал партию, места тут же занимали другие.
      Сезонники маялись от безделья, слонялись в ожидании отправки, а днем, когда была открыта контора, выколачивали авансы, которые тут же пропивали или проигрывали в карты: игра шла день и ночь.
      Постояльцы в бараках менялись круглые сутки. Многие спали, не раздеваясь, тут же ели, пили, в комнатах время от времени вспыхивали драки, и тогда по замызганным, черным от грязи, заплеванным полам катались клубки тел, а иногда раздавался дикий вопль, и опытные люди догадывались, что без ножа не обошлось: поножовщина случалась.
      День и ночь шла немыслимая круговерть, люди появлялись, исчезали, уступая место другим, прибывали новые - изо дня в день, из ночи в ночь многоликая пестрая масса томилась и колобродила, точно на медленном огне, вскипала иногда, чтобы выпустить пар и вновь ждать и томиться.
      Между тем среди безделья и скуки, день и ночь напролет в лагере цвела любовь. Ее крутили без оглядки, напропалую, одурев от существования, в ознобе, в лихорадке, точно всех их, мужчин и женщин, вскоре ждали чума, мор, конец света.
      Паровались с налета и в открытую, без утайки, да и что тянуть, если времени в обрез, день-два-три - весь отпущенный срок: один пароход на Курилы, другой на Сахалин...
      При таком распорядке всех одолевала спешка, тут не то что ухаживать, познакомиться недосуг. Да и скрыться в лагере было негде, всяк устраивался как мог. Хорошо, конечно, если с соседями повезло, уступят комнату на часок - долг платежом красен. А другому и это роскошь, исхитрится при всех, только бы советами не мешали. Так что тут тебе привычная жизнь едят, пьют, дуются в карты, тренькают на гитарах, и здесь же рядом, на койке, непонятная возня под одеялом.
      "Ну и жизнь!" - думал Пряхин, ошалев от пестроты и разнообразия. Но и здесь, среди толчеи и сутолоки, неотвязно сверлила мысль: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом!".
      По приезде на другой день Тимка, сосед по комнате, получил аванс и устроил праздник. Надо сказать, общество в комнате подобралось на славу, впрочем, как в других комнатах, в бараке и вообще в городке.
      Тимка был тугой крепкий парень, строивший из себя блатного. Пуще всего он боялся, что его не сочтут отпетым, и потому украсил себя татуировками сверх меры и держался так, вроде он вор в законе, хотя на деле был шпаной; целый день он матерился, бренчал на гитаре и утробным жестяным голосом напевал лагерные песни.
      Был в комнате еще бродяга без роду, без племени - Проша, и был один брюнет-ученый, то ли физик, то ли химик - Пряхин не разобрал. Ну и сам Пряхин, конечно. Комната на четверых - жильцы-соседи...
      Проша был известной личностью, местная знаменитость: он вербовался каждый год, после сезона подавался на зиму в теплые края - в Среднюю Азию, на Кавказ, где обретался без дела до нового сезона. Он был толст, сонлив, жмурился благодушно, но маленькие цепкие глаза на заплывшем лице смотрели колко, как у зверя.
      Физик-химик был странной фигурой, хотя здесь видели всяких: часами он стучал руками по дереву, набивал мозоли для каратэ. Он носил бороду, в разговоры не вступал и ни во что не вмешивался; почти все время он лежал на постели и читал маленькие иностранные книжки в ярких глянцевых обложках. Ко всему он не пил и не играл в карты. Но задирать его было нельзя, даром что худ и бледен и по виду книжный червь; двое здоровенных жлобов полезли к нему в туалете и сами были не рады: через секунду оба валялись на полу, никто даже глазом не успел моргнуть. Все называли его академиком.
      "Сколько народу всякого!" - думал Пряхин, озираясь. После пляски у доски объявлений его определили весельчаком. Пряхин не возражал: веселых любили. И уже сам он для прочности время от времени подогревал общее мнение: то споет не своим голосом, то взбрыкнет потешно, охлопает себя по-цыгански ладонями или пустится в пляс, дурачась и ломая коленца.
      Итак, Тимка получил аванс и устроил праздник.
      - Академик, ты будешь? - спросил он у физика-химика, но тот не ответил, молча покачал головой, не отрываясь от книги.
      - Хозяин - барин, - покивал на него бродяга Проша.
      - А ты? - мрачно повернулся Тимка к Пряхину.
      - Я завсегда с народом, - мелко хохотнул Пряхин и на месте отбил чечетку.
      Проша зазвал Толика, приятеля из соседнего барака, тот привел четверых женщин, живущих в комнате по соседству. Все уселись на койках вокруг стола, лишь физик-химик лежал безучастно и, казалось, был поглощен чтением.
      - Мужчина, а вы что же? - обратилась к нему одна из женщин, но тот не ответил, продолжал читать.
      За столом все переглянулись.
      - Подруливай к нам, академик, - предложил Пряхин, чтобы развеять зреющую обиду.
      - Я не пью, - ответил физик-химик.
      - Брезгует, - заметил приглашенный Толик. - Еще надо проверить, что он там читает. Не по-нашему написано.
      - Проверяй, - физик-химик протянул ему книгу в яркой обложке.
      - А мне ни к чему. Кому надо, те проверят.
      - Ну так сбегай, скажи, - предложил физик-химик и уткнулся в книгу.
      - Отдыхай, мужики! Отдыхай!.. - встрял бодро Пряхин с одним умыслом: не дай Бог испортят праздник.
      - Подумаешь, строит из себя, - обиженно проворчал Толик. - Все мы здесь сезонники.
      - Не скажи, - заметил Проша. - Я среди сезонников всяких встречал. И кандидатов, и докторов... Мало ли что кому надо, у каждого свое...
      - Мужики, мы это... не по делу... - снова вмешался Пряхин. - Пущай себе читает. Он нам не мешает, мы ему. Поехали...
      Они выпили, посидели и снова выпили, стало легко, уютно, накатилось блаженное тепло, и голоса загалдели сбивчиво, вразнобой, как и положено в застолье.
      - Хорошо сидим, - радовался Пряхин и улыбался радушно всем, соглашался с каждым - кто бы что ни сказал.
      Женщины раскраснелись, громко, жеманно смеялись, кокетничали, но не все, правда, одна сидела спокойно, улыбалась слегка и не хохотала, как прочие. Потому Пряхин и заметил ее.
      Волосы темные, лицо живое, но проглядывала в нем давняя усталость, точно жила весело, безоглядно, а потом притомилась, и горести одолели. Конечно, она прошла огонь и воду, Пряхин сразу определил, как говорится, невооруженным глазом: жила - не скучала и хлебнула сполна.
      Пряхин заметил, как отбрила она Тимку, когда тот приобнял ее, усмехнулась спокойно:
      - Тимофей, ручки у вас шаловливые...
      Тимка мотнул головой, словно боднул кого-то, но руки отнял. Позже его развезло, он смотрел на всех пристально, не мигая, и однажды в общем гомоне обратился к соседке:
      - Я на тебя глаз положил...
      - Очень тронута, - отозвалась она насмешливо.
      - Не ломайся, - он положил руку ей на колено, она встала.
      - Подвиньтесь, я пересяду, - обратилась она к сидящим напротив; за столом все притихли.
      - А ну, сядь! - с угрозой сказал Тимка, беря ее руку.
      - Ну что ты, Рая, подумаешь... - укорила ее одна из женщин. - Что особенного?
      - Сядь, кому сказал?! - злобно повторил Тимка.
      Все видели: он не угомонится, пока она не сядет, но она не садилась, нашла коса на камень. Все молчали и не двигались.
      - Хорошо сидим, братцы! - вскинулся в тишине Пряхин, выскочил из-за стола, бойко охлопал себя ладонями:
      С неба звездочка упала
      Прямо к милому в штаны.
      Пусть бы все там оторвало,
      Лишь бы не было войны!
      Все засмеялись, облегченно задвигались, под шумок Рая обошла стол; когда Пряхин сел, они оказались рядом. Вокруг снова поднялся сбивчивый галдеж, смех, возня.
      - Гуляем! - весело сказал ей Пряхин. - Вас Раиса зовут?
      - Рая, - ответила она.
      - Очень приятно. А меня Михаил. Вы здесь бывали?
      - Впервые...
      - А ну отвали, щербатый! - неожиданно предложил Тимка.
      - Куда? - удивился Пряхин.
      - Отвали, я сяду.
      - Это почему?!
      - Миша, уважь его, - вмешался Проша. - Охота ему здесь сидеть.
      - Ну, ежели просит... - неопределенно помялся Пряхин и пересел.
      Он заметил, как глянула на него Рая, и отвел глаза.
      - А теперь спляши, - приказал Тимка.
      - Я?! - оторопел Пряхин.
      - Ты! Давай...
      - Щас? - Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.
      Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и Рая смотрела - невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще медлил.
      - Тебе что, жалко? - спросил у него Толик. - Гуляем же...
      Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.
      - Давай, давай... - подзадорил его Тимка. - Давай, щербатый!
      - Жги! - крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.
      - Ну ладно, будет вам, - неожиданно вмешалась Рая. - Хватит.
      - А чего? - лениво спросил Тимка. - Пусть пляшет...
      - Ладно тебе! - прикрикнула на него Рая. - Чего куражишься?! - она повернулась к Пряхину. - А ты садись, - и добавила едко. - Плясун!
      Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен - хоть беги.
      "Всяк и каждый ноги об меня вытирает, - думал он, горечь драла и щипала горло. - Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".
      Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.
      Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.
      Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.
      В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.
      - Что загрустил, плясун? - засмеялась она и толкнула его плечом.
      - С чего вы взяли? - он старался не смотреть на нее.
      - Да уж вижу. Что, тошно?
      Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.
      - А зачем терпел? - спросила она. - Не хотел, не плясал бы.
      - Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...
      - Эх ты... - попеняла она с жалостью. - Ведь измывались над тобой.
      Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд - всего проняло.
      - А тебе-то что?! - неожиданно спросил он. - Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!
      - Хорош... - с усмешкой покачала она головой.
      - Мое дело! Чего вяжешься?!
      - Вон как заговорил...
      - Видали мы таких! - расходился Пряхин. - В душу лезешь?!
      - Угомонись! - нахмурилась она. - Сам не знаешь, что говоришь.
      - Знаю! Плясал - значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка! - Пряхин вскочил и пустился в пляс.
      Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет - и конец, больше незачем жить.
      - Перестань, - сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.
      - Оставьте его, - с тревогой сказала Рая.
      - Пусть пляшет, - отозвался Тимка. - Давай, щербатый...
      За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.
      - Остановите его! - кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.
      Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.
      - Ах, ты!.. - кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.
      - Жалеешь? - насмешливо спросил у нее Толик.
      - Жалею, - отозвалась она.
      Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.
      На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.
      Пряхин отдышался и сел.
      - Ну как, оклемался? - спросил Проша.
      - Вроде ничего, - усмехнулся Пряхин. - Можно сызнова.
      Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.
      Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более - здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось - мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.
      Его мучил стыд и не слабел, нет, а чем дальше, тем больше рос и взбухал. Пряхина тянуло поговорить с ней, потолковать о том о сем, но, странное дело, - не знал как.
      Никогда он не задумывался о таких пустяках, выходило само собой, а сейчас - на тебе, не знает, как подступиться, извелся весь.
      - Щас бы чаю, - пробормотал Пряхин едва слышно.
      - У меня в бараке заварка есть, - ответила Рая так же тихо. - Кипяток нужен.
      - У соседей кипятильник имеется...
      - Поздно уже, спят, наверное.
      - Тогда перебьемся, - усмехнулся Пряхин.
      Тимка внезапно бросил петь - звякнула и заныла тонко струна - и неожиданно предложил:
      - А ну выйдем, щербатый!
      - Ты чего? - опешил Пряхин.
      - Поговорить надо! Выходи!
      Идти Пряхин не хотел. Он чувствовал, как ослабли ноги, противный холодок тронул сердце. Пряхин знал, что с Тимкой ему не сладить, козырей нет; он вообще избегал потасовок, обходил стороной и, если пахло дракой, уступал.
      - Выходи! - бешено повторил Тимка.
      Пряхин не знал, что делать. Ему стало неуютно и зябко, он всегда робел и сникал перед таким напором, чувствовал себя раздетым на морозе.
      - Тимофей! Миша! - закудахтали женщины, но Рая молчала, рта не раскрыла.
      - Ты, щербатый, не возникай! А то я враз рога обломаю! - с яростью надвинулся Тимка. - Клинья подбиваешь?!
      Пряхин растерянно молчал. Он знал, что она смотрит на него, но поделать с собой ничего не мог, страх был сильнее.
      - Здесь я пахать буду, понял?! - напирал Тимка. - Понял, щербатый?
      - Понял, - тихо ответил Пряхин.
      Все решили, что на этом конец, но неожиданно вмешалась Рая.
      - Пахарь, значит? - спросила она Тимку. - Пахарь, да? А ты меня спросил?! Мое согласие?!
      - Ничего, разберемся, - ответил Тимка.
      - Да хоть разбирайся, хоть нет - погань ты! Мразь! - она обратилась к Пряхину. - А ты что молчишь?! Мужик называется! Тошно мне на тебя глядеть. Хоть бы голос подал...
      - Я ему подам, - пригрозил Тимка.
      - Не бузи, - ответила она. - Стоящий мужик тебя по стене размажет, падаль! - Рая вышла из комнаты.
      Все сидели в молчании. Стало так тихо, что слышно было, как за окном посвистывает ветер.
      Это был сырой весенний ветер Японского моря, гнавший волну в бухте Находки; он насквозь продувал Внутреннюю Гавань и летел дальше, на север, в Сучанскую долину, за которой слабел, угасал и терялся в глухих распадках Сихотэ-Алиня.
      Ветер нес влагу и запах моря и вызывал смятение, потому что внятно помнилось открытое неоглядное пространство - там, откуда он прилетел.
      Пряхин поникше сидел за столом. В комнате происходило какое-то движение, разговоры, кто-то входил, выходил - Пряхин не замечал. Было тошно и муторно, едкая горечь скреблась и саднила в груди, на плечи давила каменная тяжесть - пальцем не шевельнуть, чернота в глазах. Но самое главное - никого не хотелось видеть, до одури, до рвоты, а тем более встречаться взглядом или говорить.
      Гости ушли, но Толик вскоре вернулся, и они допили остатки; Пряхин пить не стал - такого с ним не бывало.
      - Совсем мужик скис, - заметил Проша. - А бабенка ничего...
      - Я б не прочь с ней сразиться, - вставил Толик.
      - Кишка тонка, - засмеялся Проша.
      Они посидели, вяло покидались словами, и Проша объявил:
      - Мужики, пора ночевать... Надо сговориться, кто с кем.
      - Я не в счет, к своей пойду, - отозвался Толик.
      - Понятно... Хорошо устроился, - Проша глянул на остальных. - Как народ? Давайте заявки...
      - Как это? - непонимающе поднял голову Пряхин.
      - О, сразу очнулся, - показал на него Проша. - Не прикидывайся. Нас трое, их трое, надо решить.
      - А они знают? - Пряхин пребывал в растерянности.
      - Узнают, - развеселился Проша. - Телеграмму пошлем.
      - Закройся, щербатый, - предложил Пряхину Тимка.
      - А вы их спросили? - не унимался Пряхин.
      - Спросим, спросим... - пообещал Проша. - Собрание устроим.
      - Малохольный, - Толик показал на Пряхина и покрутил пальцем у виска.
      - Ну ты, хмырь!.. - мрачно глянул на Пряхина Тимка. - Не хочешь, ходи голодный.
      - Силком, что ли? - вертел на всех головой Пряхин.
      - Зачем? - усмехнулся Проша. - Большинством голосов.
      - Да он тронутый! - пятился на Михаила Толик.
      - А ежели они против? - спросил Пряхин.
      - Уговорим, - добродушно объяснил Проша. - Слушали-постановили...
      Они стали переговариваться, Пряхин сидел неподвижно, погруженный в раздумья.
      - Дерьмо, - неожиданно сказал он без адреса. Помолчал и скованно повторил:
      - Дерьмо.
      - Ты чего? - прищурился Проша. - Нехорошо, кореш...
      - Дерьмо, - в лицо ему сказал Пряхин.
      - Слушай, придурок... - начал было Толик, но Пряхин его перебил:
      - Дерьмо.
      - Ах, ты, падло! - взвился Тимка. - Да я тебе...
      - Дерьмо, - повернулся к нему Пряхин.
      Он знал, что ему несдобровать, хотя мог еще унести ноги, кинуться в дверь и сбежать, но рано или поздно нужно держать ответ: беги не беги, а платить придется. Он обернулся к лежащему на кровати физику-химику и сказал:
      - И ты дерьмо.
      Пряхин наперед знал, что пощады не будет, свое он получит, но не жалел ни о чем, лишь повторил снова:
      - Все вы тут дерьмо.
      Они избили его, Пряхин не сопротивлялся. Позже он с трудом поднялся с грязного, заплеванного пола и медленно побрел прочь.
      На дворе темнота была не такой кромешной, какой казалась из комнаты, в селе тускло светились редкие огни.
      Дул сырой ветер, погода была промозглая, но - странное дело! - в душу снизошел покой. Вот ведь как оказалось - места живого нет, лицо вспухло, а испытываешь облегчение, будто повезло.
      Он чувствовал непонятную свободу, даром что еле двигался, но стало легко, словно отдал все долги и уладил дела: никому ничего не должен.
      Пряхин побрел за бараки, он еще днем приметил укромное место, где лежали на земле ящики, отыскал их и сел, в комок сжался. Откуда ни возьмись, появилась стайка собак, они послонялись вокруг и легли рядом, видно, приняли за своего.
      Он подумал, что они правы, он один из них - ни кола, ни двора, ни будки своей, ни миски.
      Неожиданно собаки чутко подняли уши, заворчали глухо, потом вскинулись в звонком лае; Пряхин их усмирил - цыкнул, и они умолкли, словно признали в нем хозяина.
      Кто-то медленно приблизился, и Пряхин, не зная еще, догадался, кто идет.
      Рая молча села на ящик и посидела смирно, куталась в платок, зябко горбила плечи.
      - Схлопотал? - спросила она.
      Пряхин не ответил, жевал разбитые губы.
      - Что молчишь? Загордился?
      - А что говорить? Сама видишь...
      Она пригляделась в темноте, выпростала из рукава руку и мягко ощупала его лицо и голову:
      - Больно?
      - Есть маленько, - поморщился Пряхин, готовый и дальше терпеть, лишь бы она касалась его рукой.
      - Я сейчас, - сказала она и ушла в темноту.
      Он не знал, сколько прошло времени, она вернулась, в руках у нее белело полотенце, край был мокрым, и она осторожно отерла ему лицо.
      - Ну как, жить буду? - спросил Пряхин.
      Она усмехнулась, покачала головой:
      - Шутник... Легко еще отделался.
      - Ничего себе - легко! Скособочился весь, морда на сторону...
      - Заживет. Могло быть хуже.
      - Я им тоже насовал будь здоров! - не удержался Пряхин.
      - Да ладно тебе - насовал... Спасибо, что ноги унес.
      - Они свое получили, - настаивал Пряхин. - Меня на кривой козе не объедешь.
      - Вот порода... - покачала головой Рая. - Сам еле жив, а туда же... Ну, мужики!..
      - Больно много ты знаешь о мужиках!
      - Знаю, - спокойно подтвердила Рая. - Я, Миша, опытная. Три раза замужем была.
      - Ничо себе! Чо так много?
      - Искала...
      - Нашла?
      - Перевелись настоящие мужики.
      - Так уж перевелись?
      - Перевелись. Три раза ошиблась, - призналась Рая и усмехнулась. - А ты, видно, подруг и не считал, а, Миша?
      - Считал. Со счета сбился, - засмеялся Пряхин.
      Была поздняя ночь, но городок не спал, доносились голоса, крики, пение, звенела гитара. Вдали за дворами катился по селу лай, лежащие у ног собаки то и дело поднимали головы и сторожко прядали ушами.
      - Зря я ушла, - посетовала Рая. - При мне обошлось бы.
      - Навряд ли... У нас спор вышел.
      - О чем?
      - О международном положении.
      Она даже отодвинулась от неожиданности, глянула на него оторопело: горящие окна светлыми точками отразились в ее глазах.
      - Что ты плетешь?! - не поверила она.
      - Почему плету? О политике спорили.
      Некоторое время держалась тишина, Рая как бы приходила в себя.
      - Я ведь все знаю, Миша, - сообщила она тихо.
      Руль нахмурился и ответил с досадой:
      - Знаешь - нечего спрашивать.
      - Что ты за человек, Миша? - так же тихо спросила Рая. - Ты же знал, что они тебя изобьют.
      Он молчал, словно его приперли к стене, гадал, что ответить, и наконец признался с досадой:
      - Ну, знал...
      - Так какого же черта?! - возмутилась Рая. - Говори прямо: так и так!
      - А кому это интересно? - вяло возразил он.
      - Дурень ты, дурень... - скорбно покивала она и глянула на него с сожалением. - Дурень!
      - Это еще почему? - капризно, как избалованный ребенок, поинтересовался Пряхин.
      - Ломаешься много.
      - Ну ты уж скажешь! - игриво хохотнул Пряхин. - И откуда ты такая умная?
      - Из Смоленска, - ответила она.
      - Не бывал, - покачал головой Пряхин. - А я из Кинешмы.
      И неожиданно для себя сказал:
      - Я там директором был.
      - Директором? - удивилась Рая.
      - Ага, - кивнул Руль. - На заводе. Меня там каждая собака знает.
      - Трепач, - сказала Рая насмешливо, но без зла. - Какой из тебя директор, ты сам подумай? Директор!..
      - Бывший... - неуверенно заметил Руль.
      Рая засмеялась:
      - А сюда тебя каким ветром занесло? Выгнали?
      - Сам бросил. Надоело.
      - Надоело? В сезонники подался? - смеялась она. - Очень ты врать горазд, Миша. Хоть бы меру знал. Кто ж тебе поверит, что ты директор?
      - Пущай не верят. Я-то знаю.
      - Ты на руки свои посмотри...
      - Ну что - руки? Днем я директор, а в свободное время кем хошь могу быть.
      - И кем же ты был?
      - Плотничал. Кому штакетник поставлю, кому замок врежу, кому полы настелю... А что - имею право!
      - Подрабатывал?
      - Ну да, где какая халтура подвернется.
      - Молодец! Трудолюбивый... У вас там каждый директор так?
      - Многие. А в Смоленске как?
      - У нас если директор, только этим и занимается. Совсем обленились.
      - Смотри ты! У меня один кореш, тоже директор, по выходным сантехником дежурит. Не веришь?
      - Верю.
      - Ну то-то. Многие не верят.
      Они помолчали. Свежий ветер со стороны Находки гонял по двору клочья газет.
      - Миша, а ты часто врешь? - поинтересовалась Рая.
      - Часто, - беспечно признал Пряхин.
      - Зачем?
      - А интересно. Живешь, хлеб жуешь - скука. А так... вроде веселее.
      Ветер загнал газету под ящик и устроил ей трепку, бумага билась на ветру, как живая.
      - А ты как жила? - спросил Пряхин.
      - Я? - Рая задумалась, наклонив голову и опустив лицо. - По-разному, Миша. Всяко бывало.
      - А сюда зачем?
      - Нужда заставила.
      Она рассказала, как работала в магазине и в ревизию обнаружилась недостача; пришлось влезть в долги, а потом вербоваться, чтобы отдать.
      Конечно, она видала виды, он сразу понял, да она и сама не скрывала; с первого взгляда было ясно, чего-чего, а опыта ей не занимать. Но Пряхин ее не судил, он вообще никого не судил, не имел привычки: дело такое жизнь!
      Поначалу больше молчали, постепенно разговорились. Рае случалось кочевать, работала где и кем придется, как и он, была перекати-поле, не имела своей крыши, мыкалась по чужим углам - натерпелась.
      И ей, и ему было что рассказать. Никто из них не таился в ту ночь, говорили до рассвета. И то ли ночная свежесть была причиной, то ли темнота, скрывавшая лица, но каждый из них не лукавил в ту ночь, говорил открыто и без оглядки, как редко приходится нам в нашем грешном существовании.
      И он, и она терпели вдоволь, теряли и хлебали сполна, жизнь их была пестрой, переменчивой, разноликой - всего вдоволь.
      Пряхин впервые рассказал о себе без утайки. Он сам диву давался: больше в эту ночь он не врал и не хвастал, говорил все как есть, без притворства.
      Спать не хотелось. Накатила редкая бессонная ясность, сна ни в одном глазу, и можно толковать без спешки - когда еще доведется.
      Погода не располагала к долгому разговору, на дворе было сыро, ветрено, пробирал холод, да и разговор у них был не из веселых - толковали о своей жизни, какое уж тут веселье. Но, окоченев, они говорили час за часом.
      К утру им казалось - они давно знают друг друга. В кое время бывает у нас возможность открыться кому-то, сокровенное слово редко вырывается наружу, и еще реже услышит его чужая душа, услышит и отзовется. И уж если случилось - радуйся, повезло.
      Ночь повернула к рассвету. Волосы стали волглыми, холод проникал под одежду, на востоке слабо посветлело небо.
      Городок спал глубоким сном. К этому времени все угомонилось, обитателей бараков сморило тяжкое забытье: в смрадной духоте невесомо и зыбко плыли тысячи снов - тайные мысли, голоса, смутные призрачные картины.
      - Светает, - сказала Рая.
      Пряхин с сожалением кивнул. За ночь они поговорили о многом, однако времени не хватило: весенняя ночь коротка.
      Казалось, они не сказали и доли того, что хотели, а уже брезжил рассвет и нужно было расстаться.
      Вся огромная масса ночующих здесь людей отсыпалась напоследок, прежде чем отправиться дальше, до самого предела земли; то был их последний ночлег на материке.