Теперь-безымянные

      Через минуту шоферу пришлось резко сбавить ход и с осторожностью провести машину в узкую брешь, специально для проезда транспорта проделанную в баррикаде из ящиков и мешков с песком. Такие баррикады, развороченные снарядами, подтверждавшие всем своим видом, как упорно обороняли русские город и как нелегко было его взять, встречались на городских улицах почти на каждом перекрестке. Одна из баррикад хранила следы особенно ожесточенной борьбы Пассажир остановил машину, вышел и со вниманием осмотрел баррикаду с обеих сторон, устроенные в ней узкие бойницы для винтовочных и пулеметных стволов, немецкий танк, как видно, пытавшийся на полном ходу протаранить толщу мешков с песком и застрявший в них, валяющиеся русские и немецкие каски, пустые патронные ящики, неиспользованные ручные гранаты, гильзы, автоматные диски, разбитое, искривленное, негодное оружие
      Единственный пассажир машины, одетый в форму офицера полевой армии, сшитую и пригнанную к его спортивной фигуре с большим искусством, чем это доступно обычным армейским портным, светловолосый, не старше тридцатипятилетнего возраста, в дымчатых очках, втопленных в глубь широких глазниц, под крутые надбровные дуги, с пристальным интересом воспринимавший картину разгромленного города, — был популярный военный журналист Густав Эггер, прибывший сюда из Берлина, через ставку командующего армией, со специальным, особо важным заданием. В Берлине факт овладения городом расценивали очень высоко. По распоряжению фюрера отличившимся в боях было роздано большое количество железных крестов. На Густава Эггера возлагалась почетная и ответственная миссия: побывать на отвоеванной территории и затем в статьях и фотоснимках еще раз показать немецкому народу оправданность несомых им тягот и жертв — показать, сколь крупна и значительна последняя победа на Восточном фронте, Сколь блестяще она опять демонстрирует высокую боевую доблесть немецкой армии, какие тяжкие, невосполнимые потери вновь понесли большевики, какой удар совершен по их экономике, по их военно-производственному потенциалу с отнятием у них такого мощного промышленного центра, — где многие тысячи рабочих с предельным напряжением днем и ночью трудились для обеспечения нужд советской армии.
      В Министерстве пропаганды перед отлетом из Берлина на фронт Эггера предусмотрительно снабдили подробными справочными сведениями, которые могли понадобиться для составления корреспонденции и которые ему рекомендовали обязательно использовать, чтобы подчеркнуть значительность русского города и тем самым значительность нового успеха германских вооруженных сил. В стройном порядке, по разделам, в записную книжку Эггера были переписаны данные о географическом положении города (более тысячи километров от границы — вот как далеко уже пронес немецкий солдат свою власть!), о его героическом прошлом (в русской истории еще не было эпизода, чтобы этот город подвергся иностранной оккупации), о месте и значении в системе других городов Советской России (такое-то место по производству каучука, такое-то — по производству электроэнергии, авиамоторов, железнодорожного подвижного состава, прочих стратегически важных средств). В блокнот Эггера были также вписаны названия всех существовавших в городе заводов с подробными указаниями на характер и количество выпускаемой продукции и на численность обслуживавших их рабочих.
      Кроме этих данных, Эггер также получил список командиров и солдат передовых частей, награжденных фюрером и достойных того, чтобы их боевые заслуги нашли отражение на страницах печати как примеры образцового выполнения воинского и патриотического долга.
      Теперь сухим, кратким записям предстояло обрести в глазах Эггера зримую реальность, превратиться в кадры его фоторепортажей, которых с нетерпением ожидали в редакциях полдюжины берлинских иллюстрированных журналов и газет.
      Чем дальше к центру, тем все гуще и удушливей несло гарью и дымом, зловонием разлагающихся в развалинах зданий трупов, тем все чернее делалось над головою небо, сумрачнее гас свет утра. Машина подвигалась медленно, шофер зорко смотрел вперед и с осторожностью выбирал дорогу, потому что мостовые и тротуары были усеяны кирпичными обломками, перегорожены сломанными деревьями, рухнувшими столбами городской электросети, опрокинутыми трамваями, издырявленными пулями и осколками, грузовыми автомашинами, военными фургонами и повозками, которые бросили при отступлении советские войска.
      Не в первый раз видел Эггер отбитый русский город, но этот, пожалуй, не шел ни в какое сравнение с другими — так был он истерзан, изранен. В кварталах, составлявших его центр, все дома подряд были лишены стекол, на штукатурке, точно свежие кровоточащие раны, краснели глубокие борозды от полоснувших осколков. Так же кровоточаще, лучистыми звездами разной величины алел вырванный до половины кладки кирпич в тех местах, где пришелся прямой удар мины или снаряда; там, где удар был посильнее, зияли дыры, окруженные трещинами, змеисто разбегавшимися по плоскости стен. Крыши, испытавшие попадания авиабомб, кривились горбато, сдвинуто, развороченное железо свисало с них рваными лоскутами. Многие здания, выжженные изнутри, представляли пустые, зачерненные копотью коробки, едко вонявшие гарью. Иные дома только загорались, неохотно поддаваясь огню, другие горели во всю силу, жарко, уже неостановимо, клубя в и без того черное небо облака жирной сажи; горящие головешки отрывались от оконных рам, огнисто-золотых ребер стропил, падали, рассыпая искры, внутрь и снаружи зданий, к их подножиям — в битое стекло, в бело-розовый щебень крупными пластами осыпавшейся штукатурки.
      Во всем чувствовалась близость фронта, близость войны. В черном небе над городом моментами повисал свист снаряда, выпущенного с советской стороны, и заканчивался трескучим разрывом, который городские стены повторяли многозвучным эхо. Громыхая по булыжному покрову улиц стальными шинами несокрушимо крепких колес, влекомые могучими, откормленными русскою пшеницею конями, куда-то двигались санитарные фуры, пустые и наполненные ранеными, повозки тыловых служб с разным военным имуществом, патронами, снарядами, минами. Эггер видел саперов, что-то делавших среди развалин, телефонистов, починявших поврежденные и прокладывавших новые линии связи, подносчиков пищи, торопливо пробиравшихся в дыму вдоль обугленных стен с тяжелыми термосами за спиною, видел шагающих в сторону передовой солдат — в полном снаряжении, с автоматами в загорелых, обнаженных до локтей руках, в низко надвинутых на глаза касках, с гранатами на деревянных палках, засунутых за пояса и в голенища сапог.
      На пути встретился скверик, засаженный молодыми березками и кустами сирени. Из кустов под крутым углом торчали вверх тонкие парные стволы скорострельных зенитных пушек, возле них виднелись обтянутые пятнистой маскировочной тканью каски орудийной прислуги, наблюдавшей за воздухом.
      Одной из сторон сквер выходил на перекрестье улиц, сходившихся с разных направлений. Здесь, по-видимому, разыгрался один из драматичных эпизодов ожесточенной борьбы за город: площадь была загромождена обгорелыми, продырявленными танками в крестах и звездах, сомкнувшимися вплотную, лоб в лоб, с дулами пушек, в упор уставленными друг в друга или повернутыми туда, куда был дан последний выстрел. От плотного, едкого запаха горелой резины и краски, солярового масла можно было задохнуться. Что-то еще дотлевало — в двух-трех местах из-под гусениц вился прозрачный синеватый дымок. На ближайшем танке был приоткрыт башенный люк. Наполовину из него высунувшись, головою вниз, по броне башни свисал раздутый разложением труп танкиста в кожаном шлеме — с негритянским черно-бурым лицом, невероятно увеличенными в размерах, страшно выпяченными, почти вылезшими из орбит пронзительно-голубыми белками глаз. Над ним, жужжа, споря из-за добычи, вились жирные сине-зеленые мухи…
      Среди зданий, расположенных по окружности площади, Эггер заметил почти не пострадавший, непонятно каким образом даже сохранивший стекла всех своих витрин павильон, на котором висела белым по черному вывеска: «Похоронное бюро». Невдалеке от этой вывески алело вылинявшее кумачовое полотнище с хорошо знакомым Эггеру меловым лозунгом: «Смерть немецким оккупантам!» Эггер улыбнулся звучанию вывески и плаката, которое они приобретали в столь близком соседстве, и, приказав шоферу приостановиться, достал фотокамеру, испытывая профессиональную радость по поводу такой удачной находки, заключающей в себе богатые возможности для разнообразного и остроумного комментирования.
      Командный центр дивизии, которая первой вступила в пределы города, вытеснила из него русские войска и за эти свои успехи была отмечена в специальном благодарственном приказе фюрера, помещался в глубоком подвале многоэтажного, свежей постройки, здания школы. В верхние этажи попало несколько авиабомб и крупных снарядов, немецких и русских, но благодаря железобетонной конструкции здание стояло еще крепко, надежно защищая сверху подвал. Взамен дневного света, не проникавшего снаружи, в коридорах и отсеках подвала ярко горели электрические лампочки, питаемые аккумуляторами. Под низкими сводами было вполне комфортабельно: солдаты в изобилии натащили из окружающих домов отличную мебель, ковры, даже картины, бронзовые статуэтки и комнатные цветы в фаянсовых плошках.
      О приезде журналиста штаб был заранее предупрежден, Эггера ожидали. Генерал принял его тотчас же и, так как это было время утреннего завтрака, пригласил к своему столу.
      Генерал, имевший боевой опыт первой мировой войны и еще тогда удостоенный своего генеральского звания, был уже стар годами, но крепок и молодцеват на вид, как могут быть молодцеваты старики, следящие за своим здоровьем, неукоснительно соблюдающие предписанную врачами диету и, невзирая на неудобства военной обстановки, начинающие свой день с физических упражнений и холодного душа. Он принадлежал к старинной аристократической фамилии, был тринадцатым в своем роду генералом — число это, считающееся несчастливым, нисколько не смущало рациональную, не подверженную мистике душу генерала. Тем более что весь долгий жизненный путь генерала был прямым и красноречивым опровержением этого поверья — во всех своих предприятиях, как в частной жизни, так и в военных делах, генерал до сих пор был неизменно удачлив.
      Даже находясь в непосредственной близости к рубежам боевых действий, генерал не считал нужным отказываться от заведенного за столом порядка и привычных удобств: чистая белая скатерть была сервирована по всем правилам, для вина были поставлены узкие бокалы на длинных ножках — в тонком хрустальном стекле искристо дробился и сверкал множеством ослепительных точек свет сильных аккумуляторных ламп. Генерал сам своею сухой костистой рукою налил густое, как кровь, темно-рубиновое французское вино, той марки, которая, по преданиям, появилась во времена еще первых французских королей и насчитывала тысячелетний возраст. Один из сыновей генерала, в чине полковника служивший в оккупационных войсках на территории Франции, недавно сделал генералу прекрасный подарок — прислал несколько бутылок этого вина, зная, как будет приятно отцу, понимающему в винах толк.
      Стены подвала иногда вздрагивали от близких разрывов; резонируя, бокалы отзывались на каждое сотрясение чуть слышным певучим звоном.
      Генерал не располагал временем, но из уважения к имени гостя и пославшим его лицам он, закончив завтрак, за которым говорилось не о делах, а о берлинских новостях, последних концертных выступлениях, которые интересовали генерала, любившего музыку, в особенности старинную, отдал беседе с журналистом более часа, пока тот не исчерпал своих вопросов.
      Беседуя с генералом, выслушивая его ответы, Эггер с профессиональной ловкостью заполнял блокнот значками стенографической скорописи. Золотое автоматическое перо, которым он легко и бесшумно скользил по страницам, было своеобразным уникумом. Эггер гордился и дорожил им, как никакой другой вещью из своего дорожного багажа. Это перо сопутствовало ему во всех его корреспондентских поездках по фронтам, оно заносило на бумагу слова фюрера и главнейших в государстве лиц, сообщения видных военных руководителей и прославленных своими победами полководцев. Эггер таил в себе честолюбивую мысль, что когда-нибудь впоследствии, когда будет учрежден музей военной журналистики, как признание неоспоримых заслуг немецкой печати в организации военных достижений государства, этому его потрудившемуся перу будет предоставлено право заслуженно занять там место среди других почетных экспонатов.
      Выйдя от генерала, Эггер не пожелал отдыхать, чувствуя свои силы после генеральского вина и кофе на самом высоком подъеме, а сразу же в сопровождении специально прикомандированной к нему охраны отправился в длительную экскурсию по городу, чтобы ознакомиться с достопримечательностями уже как можно подробней и обстоятельней. Он с удовольствием поместился в коляску на пружинное сиденье одного из двух мощных мотоциклов с турельными пулеметами, гордый своей приобщенностью к окружающему его суровому миру войны, миру сильных людей в стальных шлемах и грубом военном обмундировании. С детства воображение, Эггера было пленено поэзией Киплинга: жизнь знаменитого англичанина, отдавшего свой талант романтике войны и солдатского подвига, манила Эггера как увлекательный пример, как высокий образец, и всякий раз, посещая фронт, Эггер не мог удержаться от того, чтобы не поволновать приятно мысленными сравнениями свое тщеславие…
      Стрельба вокруг города притихла — это было как раз то время, когда бой за овладение больницей закончился, а атака на южную окраину еще не начиналась.
      В осматривании поверженных русских городов у Эггера был свой разработанный метод. Вначале журналиста медленно провезли по центральной улице с расположенным на ней театром, про который в припасенных Эггером сведениях говорилось, что он основан сто сорок лет назад и что в нем играл приезжавший на гастроли известный у русских актер Мочалов. И Эггер, разглядывая дореволюционные строения и дома, воздвигнутые в недавние годы, с удовлетворением отметил, что в сопоставлениях можно отыскать подходящий материал для обвинения большевиков в утрате прежней культуры, в упадке архитектурного искусства, в приверженности к тому стилю, который немецкие газеты получили указание называть наглядным выражением внутренних принципов созданного большевиками общества, «казенно-казарменным» стилем «еврейско-комиссарской» эпохи.
      Потом Эггер приказал отвезти себя к городской тюрьме и очень обрадовался, увидев неподалеку от нее монумент, изображающий человека в шинели. Он сфотографировал монумент и тюрьму, совместив их в одном кадре так, чтобы это выглядело неким символом отношений между советским правительством и народом. Половина тюремного здания была разрушена, от груды кирпичей с торчащими в разные стороны балками тянуло трупным смрадом, как, впрочем, и от многих других обрушенных зданий. Эггер записал в блокнот, что НКВД бесчеловечно взорвало тюрьму вместе со всеми находившимися в ней людьми, чтобы только не оставлять недовольных советским режимом арестантов немецким частям. Обвал обнажил внутренние стены нескольких камер; взобравшись на кирпичи, Эггер поискал, нет ли на стенах каких-либо надписей, которые обличали бы большевистский режим и которые можно было бы подать в печати как неоспоримые фотодокументы. Но тюрьма, как видно, использовалась исключительно под уголовников: на стенах были выцарапаны только бранные слова и изображения половых органов.
      На одной из улиц Эггеру встретились городские жители — из того числа, что не покинули город с отступающими советскими войсками, остались в своих жилищах и теперь по приказу немецкого командования выселялись на запад, чтобы, как было сказано в расклеенных объявлениях, не мешать действиям немецких боевых частей и не нести напрасных жертв. Женщины, подростки, дети, несколько мужчин пожилого возраста тащили на себе узлы, катили тачки с имуществом. Немецкие солдаты, сопровождавшие шествие, громкими голосами подгоняли толпу. Люди трусили с покорной торопливостью, налегая на оглобли тачек. Но дорогу преграждали завалы, шествие подвигалось медленнее, чем хотелось солдатам, и они, покрикивая, хватались за оглобли тележек и волокли их вперед, заставляя впряженных людей убыстрять шаг.
      Остановив мотоцикл, Эггер, не выходя из него, поймал своим фотоаппаратом, позволявшим снимать с дальнего расстояния, одну из таких сцен — обвешанного оружием солдата, волокущего тачку с хрупкой, седоволосой, растрепанной женщиной в оглоблях, — вновь испытав при этом чувство профессионального удовлетворения. Советская пропаганда не устает кричать на весь мир о варварстве немецких солдат. Прекрасный снимок для немецких газет: вот он, один из этих солдат! Добрый и человечный рыцарь, он в своем природном великодушии готовно помогает мирным жителям чужой страны, затронутым военными бедствиями…
      Сопровождавший Эггера офицер рассказал, что в городе есть церковь, превращенная советской властью в место осмеяния религии. Эггер пожелал ее осмотреть. Ущемление большевиками религиозных чувств своего народа составляло постоянную тему официальной немецкой печати.
      Действительно, церкви было придано прямо обратное назначение: в ней были выставлены картины, опровергающие религиозные предрассудки и верования. Они изображали движение солнца и планет, животных доисторических эпох, косматых обезьян, от которых, по Дарвину, произошел современный человек. Эггер был сведущ в устройстве православных храмов — портреты Маркса, Коперника, Галилея и других разрушителей религиозных учений висели на тех местах, где прежде находились иконы и лики святых. Эггер щелкал затвором фотокамеры, досадуя, что под сводами церкви недостаточно светло и такие ценные снимки могут не получиться.
      Теперь надо было увидеть то, что было серьезной потерей для большевиков и крупным стратегическим выигрышем для немецкой стороны — военные заводы. Их осмотр и фотографирование заняли основное время дня. Неторопливо, стараясь ничего не пропустить и все запомнить, ходил Эггер по цехам, остановленным в разгар своих рабочих процессов. Из-за стремительности немецкого наступления большевики почти не успели вывезти оборудование и лишь немногое взорвали или повредили.
      Острыми, наблюдательными глазами вглядывался Эггер сквозь стекла очков в металл, застывший в погасших печах, в подъемные краны, продолжавшие держать не донесенные до места назначения грузы, в конвейерные ленты со скелетами рождавшихся на них приборов, аппаратов, машин и замерших в расстоянии нескольких минут, а то и секунд от момента своего окончательного рождения. На заводе, который в записях Эггера значился как производящий железнодорожные вагоны, цеха были тесно заставлены поврежденными танками. По всему было видно, что их спешно чинили до самой последней минуты.
      Да, город был богатой добычей. Эггер пересчитывал станки, механизмы. Жизнь их еще не закончена, им предстоит еще поработать. В блокноте росли колонки цифр, знаменующих собой дополнительную силу, что вольется в немецкое производство. В сопровождении соответствующего текста цифры эти будут выглядеть еще эффектнее. Внушительная и умело поданная цифра — козырная карта в руках журналиста, Эггер знал это по опыту. В цифрах есть что-то неоспоримое, они всегда действуют на читателя с наибольшей убедительностью…
      Близился вечер, но Эггер был по-прежнему деятелен и бодр. Его тренированный спортом организм обладал как раз той беспредельной энергией и выносливостью, которые так необходимы в профессии журналиста.
      Посещение боевых частей не входило в программу дня, это предполагалось сделать завтра. Но до наступления темноты еще оставалось время, и Эггер, верный своему правилу — собирать как можно больше впечатлений, не тратить даром ни минуты, решил все же навестить одну из частей — ту пехотную роту, что занимала здание городской больницы. В этом районе сейчас было достаточно спокойно, чтобы без особых помех встретиться с солдатами, которые своим утренним успехом, как похвально отозвался о них генерал, значительно упрочили общее положение дивизии.
      Несмотря на затишье, подъезжать на виду у противника через открытый, доступный обстрелу пустырь представляло явный риск, которому не стоило подвергать гостя из Берлина. Сопровождавший Эггера офицер распорядился оставить мотоциклы в конце одной из окраинных улиц, и вся группа двинулась к больнице извилистым путем, под прикрытием заборов и строений, по дну глинистых канав для стока дождевой воды, сейчас сухих и вполне проходимых.
      По всей территории северо-восточной окраины велись спешные саперные работы, чтобы превратить местные улицы в неприступную линию обороны. Это делалось по приказу свыше, о котором при условии сохранения тайны Эггеру сообщили еще в армейском штабе, а более подробно он узнал во время утренней беседы у генерала.
      По этому приказу наступательные действия в районе города прекращались. Высшее командование считало, что первая фаза общего оперативного плана осуществлена полностью, и теперь наступательная активность передавалась армиям, которые действовали вдоль правого берега Дона в направлении на юго-восток и имели задачу замкнуть в котел и уничтожить русские войска в большой донской излучине, а затем выйти к Сталинграду и на Кавказ. Как полагали в ставке фюрера, захват всего юга Европейской России, ее самых хлебородных земель, а главное, советских нефтяных источников на Кавказе поставит большевиков перед окончательным крахом и принесет Германии победоносное завершение всей войны.
      Улицы, которые видел Эггер, дворы и огороды были перекопаны траншеями, перегорожены противотанковыми надолбами, пауками из сваренных крестообразно рельсов, перевезенных сюда с оставленных русскими оборонительных рубежей. Искусно замаскированные, зловеще чернели бойницами врытые в грунт бетонные бункеры. На этих окраинных улочках без мостовых и тротуаров, поросших травою, имевших совсем деревенский вид, с общественными водяными колонками на перекрестках, жили в основном любители земледелия, садоводства. Редкий дом не имел при себе огородного участка или сада с тщательно побеленными известкой стволами. Была самая пора налива, садовую зелень пронизывали румянец и белизна зреющих яблок и груш, в изобилии уродившихся в этом году. Солдаты, все почти до пояса обнаженные, а кое-кто и в одних трусах, рубили топорами мешающие обзору деревья, разбирали заборы, вбивали колья, опутывая их колючей проволокой. Специалисты саперы, которых легко было отличить по черному цвету одежды, закладывали в землю мины, способные подорвать любых размеров танк. Каждый дом приспосабливался для круговой обороны: в низких кирпичных фундаментах зияли узкие продолговатые дыры, через которые, укрываясь в подвале, можно было вести пулеметный и винтовочный огонь.
      К зданию больницы через пустырь была проложена изломанная зигзагами траншея, вырытая еще не на полную глубину — идти по ней надо было пригибаясь. Хотя противник, отогнанный на край темневшего в отдалении леса, не проявлял никаких признаков присутствия, Эггеру предложили надеть каску, и он охотно послушался совета — не из предосторожности, а потому, что в своем киплингианстве, в своей плененности военной романтикой всегда испытывал влечение ко всяким воинским аксессуарам и при случае с радостью надевал на себя солдатскую амуницию, брал в руки оружие.
      Утренний бой, обещавший поначалу быть жестоким и трудным, но неожиданно скоротечный, даже без серьезных ранений, с результатами, которые превосходили расчеты командиров, оставил у солдат, захвативших больницу, приподнятое, бодрое, воинственно-оживленное настроение, не погасшее в них на протяжении всего дня и даже сейчас, к вечеру. Они знали, что в глазах всей дивизии совершили геройство, чувствовали себя героями и выглядели ими — настоящими матерыми бойцами…
      Имя Эггера большинству было известно, и встретили его с воодушевлением.
      Двадцатилетний командир роты Гофман, черноглазый, с проступающим темным пушком на верхней губе, всей своей внешностью, живостью глаз и движений похожий больше на итальянца, чем на немца, в маскировочной куртке поверх френча, с коротким штурмовым ножом на поясе, сказал Эггеру, что недавно, перед началом наступления, когда рота стояла еще в одной из курских деревень, ему пришлось прочитать книжку Эггера, распространяемую службой пропаганды среди солдат для поднятия боевого духа и веры в победу. Книжка содержала репортаж о действиях Роммеля в Северной Африке. Гофман сказал, что она произвела на него сильное впечатление, особенно понравился ему стиль изложения — энергичный, сжатый, напоминающий язык военных донесений.
      Эггеру было приятно услышать одобрительное суждение о своем творчестве, и он, чтобы в свою очередь сделать приятное лейтенанту, сказал ему, что его фамилия известна в Берлине, находится в списке лучших боевых офицеров, составленном Министерством пропаганды, и передал те выражения, в каких генерал оценивал утреннюю атаку роты.
      Из тыла только что доставили горячую пищу, и Гофман, как радушный хозяин, предложил Эггеру и его спутникам разделить с ротою ее скромный солдатский обед. Эггер давно уже был голоден и не стал отказываться.
      Обстановка солдатской трапезы не имела ничего общего с той, в какой Эггеру довелось завтракать утром. Здесь не было ни удобных столов, ни белых скатертей, ни хрустальных бокалов, ни серебряных приборов, украшенных монограммами. Эггер сидел на деревянном ящике с гранатами, железная ложка, которую ему дали, была кривой, на одном черенке с вилкой и ножом. На коленях он держал помятый алюминиевый котелок и ел прямо из него, рискуя закапать супом свой щегольской френч и брюки из тонкого высококачественного лионского сукна.
      Крупяной суп с говядиной отдавал дымом походной кухни, хлеб был недостаточно свеж, вино, разлитое из металлической фляги по манеркам, — терпким и кисловатым, с привкусом металла. Но Эггер с большим аппетитом ел и суп, и хлеб, пил кислое вино. В этом обеде на передовой позиции, в кругу фронтовиков, еще сегодня утром дравшихся с противником в жаркой схватке, для Эггера было заключено совершенно особое наслаждение, полное непередаваемой, волнующей его поэзии. Эггеру нравилось, что он сидит на ящике с боевыми гранатами, что на коленях у него поцарапанный котелок, пронесенный по многим фронтовым дорогам, что под ногами пустые винтовочные и автоматные гильзы, а вокруг — только каски, гладкие серебристые погоны, сине-зеленые, грубо простроченные френчи, пятнистые маскировочные куртки, самое разнообразное оружие — в руках, за плечами, составленное пирамидами. Он находил наслаждение даже в том, что суп, который он черпал кривой ложкой, пропах дымом полевой кухни, а хлеб — черств, каким и должен быть настоящий хлеб суровых тружеников войны, позабывших, что такое дом, уют, удобства.
      Все солдаты, составлявшие роту Гофмана, гарнизон превращенного в крепость больничного здания, разместившись кто как — кто, подобно Эггеру, на ящиках с боематериалами, кто на обломках мебели, кто просто на корточках вдоль стен, за исключением лишь тех, что дежурили у пулеметов или наблюдали за противником, — занимались едою. Под козырьками касок Эггер видел одни молодые безусые лица — рота целиком состояла из молодежи не старше двадцати лет. Это были те самые молодые немцы новой формации, которыми Германия была вправе гордиться, которые несли в себе главную ее силу, ее будущее. В их идеологии, в их психике не было ничего случайного, отклоняющегося от того эталона, образца, по которому они были созданы, сознательно произведены государством, чтобы быть в его руках пригодным и послушным инструментом для исполнения планов, выдвинутых в качестве первостепенных жизненных задач всего немецкого народа. Все средства, не только прямые, но и косвенные, так или иначе могущие служить, были мобилизованы на это беспримерное в истории создание человеческих душ определенного, нужного типа. Ежедневная печать, кино, радио, литература, изобразительное искусство — все участвовало в этом процессе, соревнуясь в изобретательности, в методах и формах воздействия. В десять лет эти мальчики уже маршировали в колоннах гитлеровской молодежи, призванные туда в обязательном порядке, под черно-красными знаменами, по-солдатски печатая шаг, по-солдатски держа в рядах равнение, и громким хором пели песни, в которых возвещали, что настанет пора и они пройдут по всему миру маршем победителей, так что земля будет дрожать у них под ногами. Они прочно усвоили — как аксиому, как главную заповедь, — что каждый из них — всего лишь частичка огромного целого, именуемого родиной, и потому должны безраздельно ей принадлежать, целиком и полностью подчинить себя ее интересам, уничтожив в себе все личное, без колебаний жертвуя даже жизнью, если это нужно для ее блага. Они выросли также в сознании, что святой и наивысший долг — это любить фюрера, не рассуждая, с радостью ему повиноваться, ибо один он знает, в чем истинные цели и благо нации, и один решает за всех, куда и какими путями идти немецкому народу. Им было внушено, что солдатский мундир — наилучшая одежда, что быть солдатом — это завидное счастье, которое должен хотеть каждый настоящий патриот.
      Теперь их предназначение стало фактом, воспитываемые в них мечты — явью. Они были солдатами, теми молодыми бесстрашными волками с острыми клыками и крепкими когтями, какими хотели их видеть. Усилия воспитателей не пропали даром. Встречаясь с молодыми фронтовиками, Эггер всегда отмечал это про себя, невольно приходя в патетическое состояние, с чувством восхищения своею родиной, железной поступью идущей к вершинам величия и могущества под водительством мудрых вождей. Ему было приятно сознавать, что в молодом поколении Германии есть доля и его воспитательных усилий и энергии. Да, это племя достойно тех великих идей, которые вызвали его к жизни! Они уже немало сделали, эти ребята с юношескою свежестью лиц и сердцами закаленных воинов, и сделают еще больше. Они исполнят все, что приказала им родина в своем напутствии, которое маленькой книжечкой солдатской памятки лежит в каждом заплечном ранце. «Ты, немецкий солдат, — обращаясь к каждому из них, сказала родина, провожая в боевой путь, — должен ничего не бояться. Ты сделан из немецкого железа. Действуй решительно, без колебаний. Уничтожь в себе жалость и сострадание. Ни одна мировая сила не устоит перед германским натиском. Мы поставим на колени весь мир!»