В первой Федора не было. В другой, в ответ на мой приказ выйти, в углу, на доске, привинченной к стене, пошевелился человек.
      – Федор, быстрее! Всем остальным подождать три минуты и уходить.
      – Русский, русский! – зашептали пленные или преступники. Кто там был в камере, черт его знает. Может, я выпустил убийц и мародеров. Плевать!
      В свете свечи лицо Федора напоминало лицо покойника. Мое было не лучшим.
      – Юрий, ты? Боже!..
      – Ты цел? Передвигаться можешь?
      – Могу, только ладонь порезана…
      – Быстро иди за мной, вот тебе автомат… Когда мы выбегали из полицейского управления, вовсю затрезвонил телефон. За порогом стонали и приходили в себя офицер и часовой.
      Я понимал, что далеко нам не уйти. Весь город представлял собой огромный военный лагерь, где был вооружен почти каждый взрослый мужчина. Если будет поднята тревога, нас схватят в течении получаса. Следовало затаиться и ждать, чтобы уйти в тишине.
      …Я опять в своем доме-убежище. Но мы не спешим в квартиру на пятом этаже. Это опасно. Мы спускаемся в подвальное помещение и забираемся в узкий лоток, где шныряют голодные крысы. Надо отлежаться, отдохнуть.
      Выстрелы, крики, топот ног продолжались до самого утра. Скорее всего, боснийцы ловили своих же преступников.
      После полудня я пролез в коллектор канализации, просидел там часа два или три, прислушиваясь к шумам на улице. Наконец, я внятно расслышал, как на джипе меняют колеса. Тогда мы вернулись на первый этаж дома, выждали, пока закончится работа с колесами и начали ждать удобного момента, чтобы завладеть джипом.
      Когда колеса были сменены, обстановка оказалась такова: на своем посту у двери, как обычно, стоял часовой; немец, владелец джипа, то садился за руль, то выходил из машины, собирая свои гаечные ключи и прочие причиндалы; журналистка стояла на тротуаре и непрерывно вращала головой. Двое других фоторепортеров просто слонялись по улице.
      Главную опасность представлял босниец-сопровождающий, который ни на минуту не отходил от немца. То он ему помогал менять шины, отложив в сторону автомат, то снова брал оружие и нервно прохаживался взад-вперед.
      Я выбрал момент, когда и часовой, и босниец-охранник не смотрели в мою сторону, стояли отвернувшись.
      – Пошли, – скомандовал я Федору.
      Изготовившись к стрельбе, мы приближались к джипу. Первым нас заметил часовой у двери. Он соображал туго, а когда сообразил, то, пользуясь расстоянием, быстренько залег за каменным крыльцом и заорал, предупреждая охранника и немца. Охранник оглянулся, схватился за оружие. Но мы были уже достаточно близко. На него, безусловно, подействовала угроза наведенного прямо в лицо автомата.
      Федор обезоружил охранника, немец стоял с выпученными глазами, журналистка присела, поджав колени, а вот оба фотокорреспондента не растерялись и без устали щелкали камерами, наведя их прямо на нас.
      «Наконец-то я до вас доберусь» – со злорадством подумал я и, переставив автомат на одиночный огонь, прицелился в фоторепортеров. Кому из наемников охота попадать на обложку «Шпигеля»? Потом тебя узнает любой таможенник, любой шпик, или любой полицейский из любой страны. Фотографов я бы причислил к естественным врагам нашей профессии. Поэтому я не жалел ни своих естественных врагов, ни их камер.
      Я прицелился прямо в объектив наведенной на меня камеры. Если пуля пробьет аппарат и ранит или убьет корреспондента, то он будет простой жертвой войны. Его сюда никто не приглашал.
      Я нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Пуля разбила бленду, линзы объектива, зеркало отражателя и застряла в фотоаппарате. Однако удар был такой силы, что фотоаппарат ткнул репортеру в лицо, и он за него сразу схватился.
      Второй журналист сорвал камеру с груди и швырнул ее на асфальт. Я расстрелял и вторую камеру. В это время Федор на глазах у часового, который залег у двери, держал ствол автомата у горла боснийца-охранника.
      Затем мы затолкали струхнувшего немца и боснийца в джип, и я заорал немцу:
      – Вперед! Форвэртс! – добавив потом в азарте и «доннер веттер», и «ферфлюхте швайн», и «гитлер капут», словом, все то, что отцы этого немца принесли на землю Беларуси в 1941 году.
      Тем временем журналистка вцепилась в ручку двери и закричала:
      – Я с вами, возьмите меня!
      – К черту! – ответил Федор. – Зачем ты нам?
      – Возьмите меня, умоляю…
      Федор наставил автомат на девушку, но она отвела ствол, и уже щемилась в салон, пытаясь усесться рядом с охранником. Немец с испугу нажал на педаль газа. Джип сорвался с места и помчался по улицам пустынного города.
      Я из открытой двери пустил очередь по часовому – не с целью убить его, но чтобы он не высовывал из-за каменного крыльца голову. Только спустя секунд тридцать, когда мы отъехали на метров сто, позади послышались выстрелы.
      Немец уцепился за руль и вовсю давил на газ. Джип несся по прямой. Вот центральная площадь, мы проскочили ее и въехали на широкую улицу. Нет, это не та дорога, она не приведет к мосту.
      – Поворачивай! – снова заорал я на немца, показывая ему рукой круговые движения. Он затормозил, развернулся, и мы снова вылетели на площадь. Люди шарахались от автомобиля. Из-за отсутствия транспорта, они привыкли ходить прямо по проезжей части улицы, тем более, что вечерело, а только в сумерках здесь начиналась более или менее активная жизнь. Вот городской мост, через метров двести поворот налево и прямо к мосту, на котором стоит пост боснийцев. Как мы его проскочим? Боснийцы могут открыть фронтальный огонь по шинам. Тогда нам каюк. Придется прорываться с боем. Но два ствола автоматов против крупнокалиберного пулемета – это несерьезно.
      Немец продолжает жать на педаль акселератора. Он добросовестно выполняет то, что от него требуется. Вот поворот, и я показываю рукой, мол, надо поворачивать. Немец еле вписывается в поворот. Теперь по прямой. Мелькают деревья на обочине. Неестественно быстро приближается мост. Охранники на мосту, в касках и бронежилетах, выстраиваются в ряд, поднимают оружие к уровню глаз.
      Сейчас начнется! Это верная погибель. Немец видит новую опасность и сбрасывает скорость. Я нажимаю своей ногой на его ногу на педали газа. Немец пытается вытащить свою ногу из-под моей. Но я уперся плечом в стойку салона и давлю ногой из последних сил, понимая, что, возможно, это самоубийство. Вся жизнь – это самоубийство.
      Джип рывками набирает скорость. Замелькали перила моста, вижу, как затряслись от выстрелов автоматы охранников, автомобиль бросает вправо, влево, и тут я рву на себя рулевое колесо, выворачиваю его вместе с немцем.
      Страшный удар потрясает автомобиль!!! На несколько секунд я теряю сознание, ударившись головой о переднюю панель. Ощущение такое, что переломаны руки и ноги. Джип со всего размаху врезался в перила, разбил их и сейчас завис над пропастью, над ревущей рекой. Он медленно, но неуклонно наклоняется к пропасти. К машине бегут охранники. Немец пришел в себя от удара и откидывается назад, пытаясь перевесить своей тяжестью наклоняющийся джип. Но джип наклоняется все больше и больше, я слышу душераздирающий крик журналистки Светланы, вопль боснийца и рев немца. Мы летим в пропасть, с ужасающей быстротой приближаются острые камни, поверх которых бурлит вода. Я лихорадочно нащупываю ручку двери. Удар! Темнота… Сознание медленно возвращается… Как сквозь туман, я вижу и ощущаю струи воды, которые хлещут через разбитые стекла. Автомобиль поворачивается потоком, джип еще плывет некоторое время, цепляясь колесами за камни, вода волочит его, бьет о скалу, снова разворачивает. И, наконец, автомобиль застревает между скал, наклонившись набок. Немец потерял сознание и навалился на меня всей своей упитанной тушей. Я толкаю дверь, но ее не пускает обломок скалы. Вода мне по горло. Поднимаю немца и начинаю его трясти, чтобы привести в чувство. Иначе он утонет. Он приходит в себя, захлебывается, паникует и пытается выбить лобовое стекло, чтобы вылезти. Что творится на заднем сидении? Там можно стоять по грудь в воде. Босниец выплевывает воду, журналистка пробует выломать дверь, а Федор бросил автомат и держится за голову. Если выбраться из машины и нырнув, пройти метров десять-пятнадцать под водой, а потом еще раз нырнуть, то можно достигнуть второго перепада воды, за которым уже не страшны пули охранников.
      Только вот что с Федором, сможет ли он самостоятельно плыть, нырять? Умеет ли плавать журналистка? В такой бешеной и ледяной воде и отличный пловец может запаниковать, наглотаться воды и утонуть.
      – Федор! Как ты?
      – Ничего, нормально, – бормочет Федор.
      – Выходи из машины и плыви по течению к водопаду. Отдавайся воде, чтобы отнесло подальше от моста. Старайся подольше быть под водой, иначе заметят и догонят по берегу…
      Я схватываю за руку обезумевшую журналистку, которая уже открыла дверь и пытается выбраться наружу, вода захлестывает ей голову, и кричу ей:
      – Набери в грудь воздуха! Вдохни поглубже!
      Она ошалело вертит головой, хватает ртом бурлящую пену. Я протискиваюсь поверх сиденья к ней. Зажимаю ей рот ладонью и выскальзываю в дверь, сильно толкнув ту ногами. У меня в руках – журналистка. Под двойной тяжестью я иду по дну. Вода стремительно несет меня. Девушка бьется в руках, ей не хватает воздуха. Выныриваю так, чтобы сверху было видно только девушку. Светлана кашляет, начинает орать «спасите!», я кричу ей прямо в ухо:
      – Не паникуй, дура! Они же начнут сейчас стрелять в нас!
      Вода ледяная, поток стремителен. Успеваю заметить, что немец тоже вынырнул из машины и плывет по течению. И тут с моста раздаются выстрелы. Пули поднимают фонтаны брызг вокруг моей головы. Немец что-то истошно орет, размахивает рукой. В это время мы влетаем в водопад и метра три-четыре падаем вместе с потоком воды. Выныриваем в смесь воды и воздуха. Меня отрывает от Светланы, моя рука выскальзывает из ее рук. Меня тянет на дно. Когда тебя засасывает на дно в омуте, не надо сопротивляться, надо спокойно отдаться воле воды, идти на дно, а потом тебя вода сама вышвырнет на поверхность. Конечно, если у тебя для этого хватает воздуха в легких и рассудка в голове. Когда я появляюсь на поверхности, то вижу, что Светлана плавает, словно утопленица, с головой, опущенной в воду. Подплываю к ней и хватаю за волосы. Вода у девушки струится из носа и рта. Вот она содрогается, кашляет, хватает ртом воздух. Будет жить! Тем временем нас уже несет на скалы. Удар! Еще удар! Я чувствую, у меня словно треснула тазовая кость. Меня переворачивает поток, волосы Светланы выскальзывают из моих рук, и тогда я пытаюсь ухватить ее за одежду. Мне это удается. Теперь вода стремительно несет нас к новым бурлящим порогам. Надо приблизиться к берегу, попытаться выкарабкаться на камни. Если бы я был один, это не составляло б для меня труда. Но со мной почти беспомощное существо, которое владеет разве что своим языком. Бешеный поток ревет, тянет и бросает нас на камни. Наконец, пороги кончаются… Я гребу из последних сил к берегу. На берегу тоже поставлены мины. Здесь, в Боснии, все заминировано, даже кладбище.
      Мне удается приблизиться к берегу и погрузить руку прямо в грязь, чтобы зацепиться за берег. Другой рукой я тащу девушку, ухватив ее за ворот. Теперь следует во что бы то ни стало выкарабкаться на сушу и спрятаться в кустах, пока не прибежали боснийцы. Но они и не думают приближаться к нам. Их интересует немец, который застрял на скале и истошно орет, требуя внимания и спасения. Где Федор? Высматриваю на поверхности воды голову человека. Кажется, что-то похожее на человека плывет невдалеке. Точно, человек. Но Федор ли?
      Это, теперь вижу, Федор, я помогаю ему выкарабкаться на берег и мы уползаем в сумерках в прибрежные кусты.
      Отдышались, начали ощупью пробираться через прибрежную полосу, утыканную минами.
      И вот, наконец, мы в безопасности, бесконечно счастливые, изможденные, израненные, но спасенные. Светлана, едва живая от усталости, бредет позади. Ее всю трясет от холода. Но ни я, ни Федор не обращаем на нее внимания. Федор непрерывно разглагольствует. Он явно перевозбужден своим неожиданным спасением.
      Уже вечер, сгущается темнота. От постоялого двора доносятся отчаянные крики. Приблизившись, я узнаю голос командира группы. Оказалось, что Андрия Зеренкович выгоняет польку из ее комнаты и вселяет новичка, которого он мне привел взамен Джанко.
      Эльжбета первая увидела нас. Она завизжала от радости, и ее горе из-за выселения мгновенно превратилось в дикую радость. Полька подбежала ко мне и повисла на шее. Андрия Зеренкович остолбенело смотрел на меня, на Федора. Нас третий день считали пропавшими без вести. Бушлат мой выудили из реки и решили, что я утонул в бурных водах. Андрия Зеренкович уже успел получить за нашу пропажу втык.
      Но мы вернулись. Все довольны. Приятно, черт возьми, когда видишь, что твое появление приносит на хмурые лица хоть какое-то просветление. Появляется, вместе с тем, законная причина для выпивки. Ракия течет рекой, Зеренкович слушает мой путаный рассказ, бросает взгляды на Светлану, и лицо его то озаряет улыбка, то он начинает хмуриться. Ему не дает покоя Светлана. Не как женщина, а как журналистка. Андрия еще ни разу не работал с журналистками. Журналистов он водил даже на задания, и ни разу тогда не случалось ничего плохого. Но женщина, по его мнению, всегда способна принести несчастье. Он предлагает срочно отправить Светлану к начальству. Я улыбаюсь и говорю:
      – Отправь сначала Эльжбету!
      Тогда он соображает и тоже улыбается. Я веду Светлану в свою комнату. Потом, спустя некоторое время, сюда заходит Зеренкович. Он приводит новичка ко мне, я впадаю в уныние. Собственно, это не новичок. Узнаю Косту Порубовича, который месяц назад был здесь в роли снайпера. Особенность его снайперского искусства состояла в том, что парень не выбирал себе жертв, уничтожал всех, кто попадал ему в перекрестье снайперского прицела.
      Пока мне не до разбирательств с Костой. Я бережно растираю посинелую спину Светланы ракией, делаю ей массаж. Заставляю выпить, всячески растормашиваю окоченевшую журналистку. Наконец, она оживает и просит закурить. Я не курю, поэтому иду к своему новому напарнику, который курит со страстью, как и все сербы и боснийцы.
      Коста Порубович приходит ко мне с сигаретами. Он удивленно наблюдает за Светланой. Это необычайно хмурый, ростом с дядю Степу, великан, боящийся смотреть мне в глаза. Если я иногда ловлю его взгляд, и он не отводит по-мальчишечьи его в сторону, стыдливо и поспешно, я вижу в этих детских глазах затаенный ужас. У Косты нет ни матери, ни сестры, ни брата. Их нашли задушенными бельевыми веревками. Отец ушел мстить, но вскоре погиб в окопах, когда случилась заваруха летом. Коста похоронил отца и поклялся убить тысячу босняков. Пока ему далеко до намеченной цели, хотя, кажется, он вовсю стремится сдержать свое слово.
      Я укутываю Светлану в одеяло, приношу ей настоящий турецкий кофе, добавляю в него пару капель ракии, и она оживает. В конце концов, она – вполне здоровая женщина, для того чтобы выдержать такое осеннее купание. Тем временем Коста пристально наблюдает за журналисткой. У меня складывается впечатление, что Порубович наблюдает за Светланой, как охотник наблюдает за новым, необычным для него зверем. Любопытство ли тому виной или нечто другое, однако я думаю, что не это является главной причиной того, что Порубович испытывает страсть, наблюдая или уничтожая себе подобных людей. Причина спрятана в характере этого угрюмого серба. Вот и сейчас он почти не пьет, хотя Коста Порубович любил раньше выпить, но чурался женщин. Тоска и тяжелые лишения его одинокой, не согретой женской лаской жизни непреодолимой преградой встали между ним и людьми. И раньше он страдал от невозможности сблизиться не только с женщинами, но и сойтись, сдружиться просто с людьми. Теперь его страдания удвоились, ибо появились вещи, которые Коста сознательно скрывал, а это заставляло его еще больше уходить в себя. И прежде каждый взгляд и каждое слово, которыми он обменивался с кем-нибудь, были для него непереносимой мукой и болезненным раздвоением личности. Теперь это стало представлять опасность. А боязнь выдать себя делала Косту еще более неуверенным и подозрительным.
      Отвращение его к людям росло, наслаивалось и отравляло его сознание тайным ядом беспричинной и безотчетной, но вполне очевидной ненависти, непрерывно расширяющей свой круг. В этом состояла скрытая от глаз жизнь Косты. Мне, вооруженному подзорной трубой, не раз приходилось наблюдать, как он ждал, когда будут идти женщины. Начинал ругаться. Неукротимая ненависть подкатывала к его горлу. Он, не зная как излить, как выразить свою ярость, начинал неистово плеваться. Я видел это в свою подзорную трубу. Он чувствует, что в этой ненависти начало его погибели.
      После того, как уходит Андрия Зеренкович, Коста вынимает из кармана свою плоскую бутылку с ракией. Отвинчивает пробку и прикладывается. Протягивает мне. Я тоже прикладываюсь к горлышку. Ракия нагрелась на бедре у Порубовича.
      – Босния – прекрасная страна, – говорит он, – интересная, совершенно необычная и природой своей, и людьми, ее населяющими, и подобно тому, как в недрах Боснии скрываются богатства руды, здешние люди, несомненно, таят в себе массу нравственных достоинств, не так уж часто встречающихся в других областях бывшей Югославии. Но, видишь ли, при этом в ней есть то, что выходцы из Боснии, по крайней мере, люди вроде меня, должны понимать и никогда не забывать: Босния – страна ненависти и страха.
      Мне приходится всячески поддакивать ему. С ним разговаривать значительно проще, чем с Джанко. Коста выпаливает сразу все, что у него наболело, и уходит. Так случается и сегодня. Мы пускаем плоскую бутылку еще раз по рукам, не обминая Светланы, и Коста Порубович уходит. Наконец-то можно отдохнуть, расслабиться, почувствовать, как ноет каждая косточка, уставшая от лазанья по скалам. Но тут слышатся пронзительные женские крики. Это опять Эльжбета. Оказалось, что пока Коста говорил спич у меня, полька опять заняла свою конуру с печкой, и ее опять придется выгонять.
      Коста Порубович ругается, пытаясь освободить комнату от Эльжбеты. Женщина цепляется руками и ногами за ножки кроватей, за стулья, за притолоку. Но Коста упрямо выволакивает ее на галерею и захлопывает за собой дверь.
      Полька обнимает колени руками и начинает беззвучно лить слезы. Мне так жалко ее, что хочется пустить к себе переночевать. Я бы это и сделал, не побоявшись ревности Джанко, но теперь в моей комнате уже есть женщина, которой я вынужден уделить толику внимания. Однако, когда я наклоняюсь спросить, все ли хорошо, и не нуждается ли Светлана в чем-либо, ее руки обвивают мою шею. Неужели эти руки символизируют обыкновенный житейский хомут? Я чувствую, что толика моего внимания грозит перерасти если не в центнер, то, по крайней мере, в пуд… Однако этому в тот момент не суждено было сбыться. Потому что, когда совсем стемнело и Коста вышел справить нужду, полька проскользнула в свою бывшую комнату. Коста зашел в комнату, зарычал, как зверь, началась возня и отчаянные крики польки. Светлана откинулась на подушку и сказала:
      – Я не могу, иди успокой их…
      Пока я дошел до комнаты Порубовича, он неожиданно быстро стих. Это для нас было великой тайной, каким образом Эльжбета усмирила дикого зверя Косту Порубовича. Ведь он ни разу не ходил к девкам.
      Мое возвращение в комнату обрадовало Светлану. В ней проснулся обычный журналистский зуд, и она начинает выспрашивать все о наемниках. Ее интересует мельчайшие детали, вплоть до того, есть ли у нас выходные, и где мы обычно проводим свободное время. Я не даю ей спрашивать, мои губы закрывают ей рот.
      Последующие дни прошли монотонно, один за другим, в ухаживаниях за Светланой, отдыхе, а потом и в тяжелом ратном труде. Трудность заключалась в том, что нам далеко ходить «на работу».
      Светлана собирается идти на пост к боснийцам. Она думает разыскать свои документы, которые остались в машине. Ну и баба, простите.
      Но к концу недели произошли не совсем приятные события. Как я и предполагал, боснийские снайперы проникли на наши старые позиции и, несмотря на то, что у них не очень-то и выгодный обзор, убили нескольких сербов, проходивших по дороге к мосту.
      Андрия Зеренкович хмур и зол. Он получил нагоняй от командования. Наши действия неэффективны. Нас должны заботить не только уничтожение противника, но и охрана подконтрольной территории. После небольшого разноса от Зеренковича мы спланировали устроить на старых позициях засады. На задание пойдут все. Мы с Федором предлагаем устроить засаду и в ущелье.
      – Ваше дело, – говорит Андрия, – вы туда ходите, там и устраивайте.
      Для усиления группы нам придают Косту Порубовича. Он вооружен автоматом и гранатами. Чтобы поднять Косту утром, поскольку нам надо вставать часа в три ночи, я осторожно скребусь в дверь его комнатушки. Дверь отпирают. Я шепчу в темноту:
      – Коста?
      Коста спит, как ребенок, свернувшись калачиком, а в дверях стоит нагая Эльжбета. От нее в ночной прохладе струится тепло и запах любви.
      – Разбуди Косту, нам надо идти.
      – Не говори Джанко ничего, он убьет меня.
      – Не убьет.
      – Ты все равно не говори.
      – Не буду.
      – Так ты ничего не скажешь?
      – Отвяжись…
      И вот мы всей группой бредем к сербским позициям беспорядочной толпой, а потом я, Федор и Коста сворачиваем к ущелью. Царит абсолютная темень. Нам еще идти и идти.
      Засаду мы устраиваем глубоко в ущелье, почти на выходе. Светает. Мой расчет верен. На минном поле возникают, словно призраки, вооруженные люди, и их достаточно много. Два, три, пять человек… Предстоит неравный бой. Мы в выигрышной ситуации только до первого залпа, поэтому первый залп будет определяющим.
      – Сейчас вы захлебнетесь собственной кровью! – страстно шепчет Порубович.
      По условному сигналу открываем огонь на поражение. Боснийские солдаты падают, как подкошенные.
      – Получите! Получите! – орет Коста Порубович.
      Возможность маневра у противника ограниченная из-за заминированной местности. Но боснийцы отлично экипированы и по рации вызывают минометный огонь по ущелью. Первые мины недолетают и взрываются в лесу на горе. Потом следует перелет. И, наконец, классическая вилка – мины летят прямо нам на головы. Ущелье заполняется грохотом взрывов. Если так будет продолжаться, от нас останутся ошметки мяса.
      Мы вынуждены отходить, пуская очереди по противнику, чтобы прижать его к земле. Отходим поочередно, прикрывая огнем друг друга.
      Неожиданно Коста смотрит вверх, орет и стреляет вверх. Прямо с отвесной стены на него падает человек. Потом вскакивает на ноги и пускает очередь в Косту. Порубович успевает укрыться за камнем. Я вскидываю автомат и стреляю по врагу. В этот момент между нами взрывается мина и обдает меня тысячей мелких каменных осколков. Все мое лицо иссечено в кровь. Я ослеплен. Слышу крики Федора, автоматную пальбу. Пока я протираю глаза и зрение возвращается ко мне, завязывается рукопашная схватка. Порубович сражается с внезапным противником. В это время снова взрывается мина, еще одна, взрывы следуют один за другим, и ущелье заволакивает пылью и дымом. Федор подбегает ко мне и кричит прямо в ухо, что пора уходить. У нас нет выбора. И мы уходим. Из дыма и пыли показывается силуэт Косты Порубовича. Он жив! Коста торжественно несет в руках узкий длинный нож, показывает его мне и говорит: – Это был Джелалия!
      На ноже я опять вижу загадочную надпись – «bors». Федор тупо смотрит на нож, читает надпись, и на лице его не шевелится ни единый мускул.
      Мы возвращаемся в лагерь, на постоялый двор, запыленные, в крови. Девушки, в том числе и Светлана, встречают нас, как жены после работы встречают мужей. Помогают снять оружие, раздеться.
      В моей комнатушке наведен порядок. Мне это не нравится. Теперь я не знаю, где что лежит. Зато на столике стоит бутылка ракии и живописно разложена еда.
      – Я познакомилась с Эльжбетой, она мне о себе все рассказала… – как бы оправдывается Светлана. После последней ночи она выглядит таинственной, загадочной. Если и пытается что-то сделать, то все у нее валится из рук. Она разбила мое зеркальце, смотрясь в которое, я брился. Девушка непрерывно лезет целоваться. Если она влюбится, то будет еще хуже.
      …Вечером появляется Джанко. Он возбужден, исцарапан, но у него куча денег, и он сполна расплачивается с Эльжбетой. Полька ликует, ей наплевать, почему за время своего отсутствия Джанко стал подозрительно богатым, полька теперь ни на минуту не покидает его. Я рад за Джанко, но думаю, что будет потом, когда деньги у него все же кончатся. Джанко поселяется в свою прежнюю комнату, и полька теперь не вылазит от него, лежит у него под одеялом все время голая. Джанко приносит ей еду и ракию.
      Федор Чегодаев приходит ко мне с бутылкой водки, настоящей, русской.
      – Где взял? – спрашиваю.
      – Места знать надо, – улыбаясь, отвечает Федор и достает еще бутылку сливовой водки, кусок отличного сыра. Начинает в который раз рассказывать о Москве, о Беркутове, теперь уже не боясь, что Светлана может эти сведения использовать в своих публикациях. Светлана еще долго не сможет ничего опубликовать.
      Отношения у него со Светланой складываются интересные. Им обоим сейчас почему-то немного стыдно. Что ж, что когда-то было, то было.
      Из рассказов Федора я только сейчас понял, что Беркутов оказался отнюдь не простым бывшим партработником. Я вспоминаю, как после разгрома фургона с наркотиками, Беркутов, хитрый как старый лис, скорее всего перестал мне доверять, потому что определил меня охранять своих детей – мальчика и девочку. Расчет был верен, я не смогу вникать в его дела, а ради детей, если потребуется, отдам жизнь.
      Но мне не пришлось этого делать. За его детей отдал жизнь другой.
      …Мне больше нравилась маленькая девочка. Я чувствовал себя огромным детиной рядом с ней. Вначале я работал с детьми Беркутова один. Потом нас стало двое. Но по очереди мы были вынуждены охранять, кроме маленькой семилетней девочки – белокурого ангела с пухлыми щечками, и мальчика, еще и жену Беркутова. Если Алеся прелестная девочка, умненькая, явно не в Троекурова, поскольку его молоденькая женушка гульнула налево, (про нее давно ходят такие слухи), то мальчик – вылитый отец. Суровый, собранный, вечно занятый детскими делами.
      Труднее всего охранять жену Беркутова. У нее постоянная тяга к развлечениям. Особенно в постели. Впрочем, это не моя забота. Думаю, что к моему напарнику она уже залезла в штаны. Со своей стороны я не давал к этому ни малейшего повода.
      Я сдаю свое дежурство и ухожу. Мы уже получили предупреждение от местной милиции, что носить боевое оружие не положено по закону, пусть мы и состоим на учете в законно зарегистрированной частной сыскной и охранной фирме. Поэтому мы пользуемся при охране одним боевым пистолетом, который при смене дежурства передаем друг другу, как эстафету. Для собственной охраны мне достаточно кулаков.
      У Курочкина, моего напарника, правда, огромный газовый пистолет, но им он ни разу так и не воспользовался, если не считать выстрелов по собакам.
      Боевик Курочкин вытирает сопли деткам. Хотя, говорят, что ни делается, все к лучшему. Может быть, и хорошо, все-таки это не склады ночью охранять. Тут и в тепле, и не под дождем. Вот только квалификация может пойти коту под хвост.
      Квалификацию Курочкин не потерял. Троих кавказцев он заметил сразу. Я в это время успел позвонить Беркутову и сообщить, что выезжаю в город. Но не успел выехать. Наверное, натренированный глаз Курочкина сразу определил, что у «черных» под пиджаками оружие. Он подтолкнул студентку педвуза, нанятую гувернанткой, в сторону подземного перехода:
      – Уходите, быстро!
      До последнего мгновения он надеялся, что ничего не произойдет, что деловые чучмеки заняты своими мандаринами. Но как только девочка с гувернанткой сделали несколько шагов в сторону перехода, кавказцы ускорили шаг и почти побежали. Молниеносным движением Курочкин вырвал из подплечной кобуры пистолет. Руки нападавших тоже метнулись за борта пиджаков. Но разве кто-то может соревноваться с Курочкиным в ловкости? Кавказцы еще не вытащили свои стволы, а уже трижды грохнули пистолетные выстрелы. Кавказцы получили три одинаковые большие дырки в переносицах. Гувернантка завизжала, прижав к себе Алесю. Курочкин поднял левую руку, чтобы успокоить ее, сказать, что все позади, но не успел: пуля, выпущенная сзади, вошла ему в затылок.
      Как потом сообщили очевидцы, еще два кавказцы выскочили из подъезда: не обращая внимания на своих погибших, оттолкнули гувернантку, схватили Алесю, которая завизжала и пыталась убежать, задержали мальчугана и прыгнули в тормознувшую рядом машину. Автомобиль сразу резко взял с места.
      …Тем же днем произошло еще одно убийство. На этот раз убили гувернантку детей директора банка. Прямо на квартире. Были похищены двое детей. Выкрали ребенка у депутата горсовета. Всего за сутки похитили шестерых детей.
      Федор бегал запыхавшись. В его управлении начальники места не находили.
      – Графиня пошла в атаку, это ее дело! Они будут делать «Дисней-ленд». Масса аттракционов. Теперь понимаешь, там живые деньги будут крутиться… Сколько они смогут отмыть левых… А теперь вот послушай последнюю пленочку… – и Федор предложил мне магнитофонную запись с прослушивающего устройства.
      Говорили мужской и женский голоса.
      – …К сожалению, я в этом не разбираюсь, господин Сивицкий, но ваше предложение меня крайне заинтересовало.
      Я сразу узнал голос. Это была Графиня. Графиня была сама любезность:
      – При необходимости мы, конечно, наймем лучших специалистов, а в ближайшем будущем поможем вам построить и оборудовать в Петербурге филиал вашей клиники под видом… Ну, скажем, благотворительной клиники…
      – Моя фамилия не должна фигурировать…
      – О, разумеется, господин Сивицкий… Признаюсь честно, подобное предприятие мне и в голову не пришло бы, да и не могло прийти – такова специфика нашего бизнеса. Вы открываете для нас целый рынок.
      – За успех нашего предприятия. Совместного. И если когда-нибудь вам лично понадобится помощь моей клиники, можете на меня рассчитывать. У нас есть и хорошие пластические хирурги. – Прозвучал звон бокалов.