На пару с Райкой. Но в тот вечер, когда дамы и мужчины вели заумные беседы, я впервые в жизни понял, что есть много вещей, которые я, возможно, никогда не пойму, так как мой кругозор искусственно ограничивался стенами школы, казармы, офицерского общежития. Ведь я в то время так и не разобрался, куда попал, и чем эти люди, в том числе госпожа Рашидова, как ее почтительно называла Евгения, занимаются. Только потом, когда прозвучал роковой взрыв, я понял, что имею связь не с высшим светом, а с ужасным миром, миром преступности, в какие бы благородные формы эти воры и бандюги не рядились и какими бы драгоценными камнями ни прикрывали свою алчность и хищность.
      …Из Грузии, как потом мне удалось выяснить, за немалые деньги банде Графини было заказано убийство семьи Фарида. За мгновение до взрыва я почувствовал: сейчас что-то случится. Я всего лишь на пару минут выскочил из машины – купить в киоске сигарет. Резко обернулся и увидел, как синий «Москвич» с Людмилой, Евгенией и ее детьми неторопливо, будто в замедленной съемке, начал вспучиваться оранжевым пузырем. Там было не меньше трех килограммов тротила, потому что машина разлетелась, словно карточный домик под ударом тайфуна. Взрывная волна сбила меня с ног, но боли от падения на твердые ступени я не почувствовал. Все мое существо зашлось в беззвучном крике. Зачем-то я бросился к машине, вернее, к огромному полыхающему костру. А сверху уже падали обломки металла, стеклянное крошево, горящие ошметки покрышек и окровавленные куски человеческих тел. Конечно, жена Фарида и его дети погибли мгновенно, даже не поняв, что умирают. Взрыв раздался через несколько минут после того, как Евгения, повернув ключ в замке зажигания, завела машину, немного отъехала от подъезда дома и остановилась напротив табачного киоска, попросив меня купить сигарет.
      – А-а-а-а! – я не чувствовал опаляющего кожу жара, слез на щеках, впившихся в ладони собственных ногтей. Убитый – не физически! – этим взрывом, я ощущал только, что теперь со всей моей прошлой жизнью в этом мире покончено, что в одно мгновение все изменилось, перевернулось.
      А ведь меня предупреждали. В основном, по телефону. Тихими, спокойными голосами:
      – Юрий, не лезь в это дело…
      – Юрий, ты же знаешь, чем все кончится. Фарид будет мертвецом, и его жена, и его дети… Брось… Забирай Людмилу из госпиталя и уезжай.
      Я вызывал Фарида, а он все не ехал и не ехал.
      – Сколько ты стоишь, Юрий? Назови цену… Таких звонков было много.
      Я, только я виноват в их смерти! Почему не придавал значения этим звонкам? Не верил. Нужно было отправить женщин и детей куда-нибудь в деревню. Или в другой город. Тогда, возможно, все было бы по-другому. А теперь ничего нельзя изменить.
      …Приехавшие через двадцать минут милиция и пожарные вскоре залили огонь. Найти то, что осталось от тел, чтобы сложить целого человека, практически не представлялось возможным. Я подобрал с земли кусочек человеческой плоти с маленьким золотым колечком. Как все это было ужасно!
      На следующий день в могилу на ближайшем кладбище опустили четыре гроба: с завернутыми в простыни кусками тел – Людмилы, Евгении, и два маленьких – гробики детей.
      …Фарид не приехал хоронить жену и детей. Он появился через неделю и по-звериному завыл над могилами, над рухнувшим миром, чувствуя, как медленно умирает, а на его месте рождается кто-то другой, сухой и беспощадный, и разорванную душу затягивает спасительная глухая корка ненависти. Он выжил. Он умер.
      Я передал ему завернутое в платок маленькое золотое колечко. Он молчал, ничего не говорил. Вскоре Фарид исчез. А потом мне стало известно, что, вооружившись до зубов, он нашел организацию, по его мнению, выполнившую заказное убийство, изрешетил все там, забросал гранатами и был убит сам. Милиция разыскивала меня, как возможного свидетеля, но я воспользовался своей свободой – не был ни прописан, ни зарегистрирован в Москве, и я не явился даже на опознание изуродованного тела Фарида.
      А через некоторое время я очутился здесь, в Боснии, в качестве снайпера. Снайпера-наемника. Теперь я убиваю за деньги, потому что в Москве мне придется убивать бесплатно. Меня тоже убьют бесплатно. Моя жизнь ничего не стоит, никто не даст за нее и гроша. Поэтому я здесь и продаю чужие жизни. Очень выгодный товар. Верный выстрел стоит для меня двадцать долларов. Плюс крупные суточные.
      …На следующий день после похорон Степана, едва стало светать, мы отправляемся вдвоем с Джанко к прежнему месту дислокации. Обычно после удачного выстрела необходимо обязательно поменять позицию, поскольку противник знает, откуда произошел выстрел, и будет особенно бдителен. Но я-то ведь произвел выстрел с другого места! Это опять моя маленькая хитрость: выследить жертву с одного места, а произвести выстрел совершенно с другого. Эта тактика не совсем безупречна, поскольку время, за которое ты меняешь позицию и пытаешься выследить противника, очень большое, и цель очень часто или уходит, или с нового места вообще невидима. Стрелять наобум, наудачу – не профессионально.
      Бывает, что снайпер приходит на старую засидку спустя два-три дня. Мало шансов, что за можжевеловый куст снова придут боснийцы. Если же сунутся – я причислю их к числу своих жертв. Ведь они не знают моего секрета и предательства утреннего солнца. Они обязательно займут эту позицию через некоторое время.
      Напуганные провалом – смертью Степана, – мы уходим вглубь сербской территории, поближе к позициям сербских отрядов. Это почти рядом, что обезопасит нас. Сегодня сделать прицельный выстрел я вряд ли смогу, но буду работать на будущее – высматривать.
      Мы карабкаемся вдоль ручья на гору. Эта гора значительно выше той, на которой была предыдущая позиция. Но она и более камениста, здесь сосны не так высоки, и кроны их совсем не густы. Очень трудно найти подходящее местечко для снайперского гнезда.
      Вот-вот взойдет солнце в этом молочном прекрасном утре, и я потеряю возможность проследить черную тень за кустом. Сооружение снайперского гнезда я откладываю на потом, а сам быстренько забираюсь на сосну и укрепляю подзорную трубу. Утро очень серое, видимость совершенно не та, как вчера. К тому же, едва солнце взошло над покатыми горами, тут же прячется за светлые облака с хмурыми краями. Что же, я ничего не успел заметить. Утешая себя тем, что на прежнюю позицию противник вряд ли сунется, поскольку она засвечена, я начинаю высматривать с высоты место для нового гнезда. К позициям боснийцев далековато, и они невидимы, даже если взобраться на самые высокие деревья. Повинуясь безотчетному чувству, я навожу подзорную трубу на вчерашнее свое собственное гнездо. Бог ты мой! Там устроился полностью закамуфлированный снайпер. Эта "дерзость восхищает. Расчет верен. Мы не сунемся на старую позицию, а он из моего гнезда пожнет обильную жатву. Я мгновенно спрыгиваю с дерева, чтобы вооружиться, и закинув СВД за спину, как медведь, карабкаюсь на совершенно голый ствол сосны. В прицел винтовки ловлю свое гнездо. Оно пусто! Прозевал! Но сегодня у нас будет охота на барсука. Так условно мы называем уничтожение снайпера противника, местоположение которого засвечено по выстрелу, или есть другая информация, чаще косвенная, что стрелок находится в определенном районе.
      Джанко понимает меня с полуслова. Мы бросаемся на вчерашнюю гору. Метров сто-двести можно бежать сломя голову и не опасаться шума. А на подходе к горе мы затаиваемся и продвигаемся медленней. У ручья я черпаю грязь и размазываю ее по лицу. То же самое совершает и Джанко, только он выкапывает желтую с голубыми вкраплениями глину и мастерски-художественно украшает щеки, лоб, даже уши.
      Главное в таком бою – первым увидеть противника. Мы идем цепью, если можно назвать цепью двух человек, идущих на расстоянии ста метров друг от друга, фронтом. Тело напряжено, уши реагируют на каждый звук. Неожиданно Джанко останавливается. Я тоже замираю. Всматриваюсь в серо-зеленую глубину. Из каждого квадратного сантиметра зелени на меня может смотреть винтовочное отверстие. Я чувствую опасность. Мои глаза не видят противника, но я чувствую, что он рядом. Это чувствует и Джанко. Если мы рассчитывали б только на глаза, нас давно бы отпел сербский батюшка. Или меня русский, а Джанко… Впрочем, Джанко не был ни в Афганистане, ни в Абхазии… Когда я убивал людей, он еще изучал Коран и гонял по площадке баскетбольный мяч.
      Джанко меняет позицию – он скрывается за тонкой и худосочной сосной, которая зачахла в тени своих более дородных родственниц. Зачем он это сделал? Ведь можно было укрыться за соседнее, более толстое и надежное дерево.
      Больше он уже никогда не будет прятаться за ненадежное укрытие. Урок, преподанный невидимым снайпером, был болезненным и кровавым. Как только Джанко замер в неподвижности за сосенкой, прозвучал выстрел. Пуля ударила в хрупкий ствол и задела плечо Джанко. Я наугад выстрелил в сплетение ветвей. Джанко упал и тоже выстрелил. Я стреляю еще несколько раз. В ответ – тишина. Мы затаились. Минуты тянутся медленно. Джанко переметнулся за другое, более толстое дерево. Снова стреляет. Мы продвигаемся вглубь леса. Противника нигде нет. Наше продвижение очень медленное. Джанко страхует меня, я перескакиваю в выбранное укрытие. Потом я страхую Джанко, пока он не подтянется. Но вражеского снайпера нигде нет. Он как в воду канул. Потом мы обнаруживаем тоненький кровавый след. Его задела пуля. Вероятнее всего, попала в руку или ногу. Раненый зверь будет уходить в свое логово. Вряд ли мы его догоним.
      Действительно, мы вышли по лесу почти до самого моста и – без результата. Неужели снайпер прямо по мосту пришел к нашим позициям? Это невозможно, так как мост контролируется двумя-тремя снайперами с сербской стороны. Каким путем он пробрался на нашу территорию? Как бесследно исчез? Эти вопросы не дают нам покоя. Можно устроить засаду и ждать день или два. Но сегодня это бессмысленно. Стрелявший давно по ту сторону реки.
      Пуля довольно сильно задела плечо Джанко. Вспорола кожу и добралась до мышечной ткани. Разорвала крупный кровеносный сосуд. Кровь так и хлещет. Делаю напарнику перевязку. Ему не больно, но он злится.
      – Джелалия, до суднега данка! – ругается он. Кровь проступает сквозь бинты. Дня три-четыре, а то и целую неделю я останусь вообще без напарника.
      – А что, Джанко, обозначает слово «джелалия»? Выражение «до суднега данка» мне понятно. Это – до судного дня.
      – Джелалия – тот, кто убивает людей, которых закон приговорил к смерти…
      – Палач, что ли? – спрашиваю я, но Джанко морщится от боли и ничего не отвечает.
      Мы возвращаемся на прежнюю позицию, и я устраиваюсь за стволом дерева. Понимаю, что на сегодня это все. Занять более удобную позицию и попытаться кого-нибудь выследить нам уже не удастся. Поэтому я только просматриваю дорогу от моста в тщетной надежде, что на ней кто-нибудь появится.
      …Вечером Джанко опять напивается и заваливает ко мне. Если он будет ко мне ходить, подумают, что мы голубые. Пусть он хоть говорит, пусть говорит громче. И он говорит:
      – Все люди на свете такие же, как и мы, и все ждут одного – смерти. А тем временем живут так, как я тебе рассказывал. Так вот, если ты ненавидишь себя… Ты ненавидишь себя?
      – С чего ты взял… – отвечаю я.
      – Слушай дальше. Ну так вот; если ты ненавидишь себя, тогда можешь ненавидеть и китайцев, и курдов. Можешь ненавидеть немцев, итальянцев, румын – всех, кого хочешь. Что до меня, то я ненависти к себе не питаю и не вижу в этом необходимости. А раз это так, то я не могу ненавидеть и кого-то другого. Может, мне и придется когда-нибудь пожалеть человека для того, чтобы он убил меня, но, черт побери, чего ради мне его ненавидеть? Да пропади я пропадом, если, пожалев человека, подумаю, что сделал плохое дело! Будь я проклят, если подумаю, что не сделал этим самым чего-нибудь для себя, для своей души, или для тебя, Юрко, или для истины, или для мира, для искусства, для поэзии, для родины… Понял теперь?
      – Кажется, да, – отвечаю я. – Ты убежденный противник войны? Не правда ли?
      – Ерунда, – отвечает Джанко, свесив голову, бутылка ракии в его руках со стуком касается пола, – плевал я на убеждения. Противиться войне, когда она развязана или может быть развязана, это все равно что противиться урагану, который оторвал твой дом от земли и уносит его в небеса, чтобы потом грохнуть оземь и расплющить с тобой вместе. Если ты против этого протестуешь, то уж наверняка убежденно. Да и как же, черт возьми, иначе?
      – Что иначе? – не совсем понимаю я.
      – Я же и говорю, что толку с этого? Ураган – дело рук Аллаха. Война, может быть, тоже – я не знаю. В Африке чуть ли не все время воюют, и не понять – за что. Они ж там все бедные, и делить в общем-то нечего. Но подозреваю, что войны просто кому-то очень выгодны. Я войну не люблю. А ты, Юрко?
      – Ненавижу ее всею душой. Но если я сюда попал и по своей воле стал профессиональным военным, что я могу поделать? Разве что ООН нам станет выплачивать денежное вознаграждение, чтобы мы никого не убивали? А? Как ты, Джанко, на это смотришь?
      Он достает сигарету, глубоко затягивается и меняет тему разговора, так и не ответив на мой шутливый вопрос:
      – Мы все ждем смерти, а сигареты помогают нам ждать.
      – А ты не жди ее. Живи себе, радуйся жизни, – пробую я советовать. Но напарник не слушает меня. У него со мной диалога не получается. У него, как у актера, монолог. Он курит, смотрит куда-то вдаль и на минуту умолкает.
      – Хорошая вещь сигареты, – продолжает Джанко. – Без них и войны не было бы. Понимаешь, они слегка одуряют, ровно настолько, чтобы ты мог поддаться еще большему одурению, но не доходил до безумия. Что-то в тебе не хочет, чтобы тебя превращали в робота, в пешку, которую не жалко и которой всегда можно пожертвовать. И приходится это что-то успокаивать, заглушать небольшими дозами смерти – сном, забвением, дурманом – при помощи табака, алкоголя, женщин. Или чего бы там ни было. Приходится все время ублажать это что-то, потому что оно ужасно чувствительно. Оно возопит в тебе, если не успокоишь его вовремя.
      – Ну ты зафилософствовался, Джанко, – пробую я остановить его. Напрасно. Он продолжает:
      – Обычно мы его убаюкиваем по не очень серьезным поводам, но здесь положение посерьезнее, и ты вынужден усыплять это нечто всеми доступными средствами и подчас доводить его до полного бесчувствия, если уж очень солоно придется. Но беда, если ты потеряешь меру и, вместо того, чтобы усыпить его, убьешь. Ибо этим ты убьешь себя – тело твое еще будет жить, но истинная жизнь в тебе умрет, и вот самое страшное, что может случиться с тобой во всей этой дурацкой истории.
      Я перестаю слушать своего напарника. Мои мысли обращаются внутрь. Иногда я все-таки задаю себе вопрос – зачем мне все это. Будто на «гражданке» не найдется тысячи и одного дела, куда более интересного, чем этот весьма специфический кровавый мазохизм. Ведь никто не гнал меня в шею, не заставлял, не гонялся с милицией и не грозил судом и расправой. Я сам, по собственной воле, освященной давними привычками не подчиняться никому, выбрал себе это занятие.
      Если копнуть глубже, окажется, что причины, которыми я сам себе это объяснял, не выдерживают серьезной критики. Да, наша служба развалилась. Вина этому – демократизация в стране, или в чем-то другом, но мы вдруг все оказались не у дел. У меня не было работы. Ребята быстренько начали расходиться по службам охраны коммерческих структур. Я был занят другим. Я пытался наладить свою жизнь. Но природа не прощает отхода от своего естества. Людмила лежала в госпитале, ей делали вторую операцию на гортани. Мне нужны были деньги, и я влез в охранники господина Беркутова. Мне не приходилось выбирать. И что же? Я прогорел на службе. Беркутов оказался не тем, за кого выдавал себя. Но ведь я мог бы найти босса менее крутого, фирму победнее, которая возит греческие апельсины, а не занимается наркотиками крупными партиями. Мне не надо было рисковать, надо было играть «по маленькой».
      А потом этот кровавый взрыв. Депрессия, не было работы, слонялся без дела, водил компанию с медленно опускающимися дегенератами, готовыми за бутылку к самому постыдному. Очнулся, понял, что на Земле должно быть место и для меня. И поскольку я умел хорошо делать свое дело, то это место нашлось именно здесь, в Боснии. На удивление, жизнь снайпера, поначалу показавшаяся невыносимо пресной, через некоторое время стала открываться мне во все более привлекательном свете. Нервы, издерганные опасностями московской жизни, понемногу пришли в норму, и у меня впервые за неизвестно сколько месяцев появилась возможность спокойно, без спешки и суеты, подумать обо всем, взглянуть на себя со стороны, отрешиться от вечной погони за успехами. За успехами на службе, в повышении квалификации. Умения убивать людей хватит уже надолго. На всю жизнь.
      Уединенность в каморке постоялого двора дает возможность вести дневник, зашифровывая записи (на всякий случай). Эти записи помогают оценивать себя, сосредоточиваться на достижении цели, видеть мир во всей полноте и относиться к себе, как к частице этого мира, логичной и необходимой в данное время и в данном месте.
      …На следующий день ко мне в комнату приходит Андрия Зеренкович. Он приводит нового напарника. Я смотрю на невысокого, коренастого, немолодого человека и начинаю улыбаться. Потом начинаю хохотать. Передо мной стоит в качестве наемника следователь по особо важным делам одного из управлений московской милиции Федор Чегодаев. Именно с ним мы заварили кашу в Москве, которую ему пришлось расхлебывать одному.
      – Ты чего ржешь? – тоже хохочет Федор. Андрия не понимает причин нашего смеха, он несколько обескуражен, но не подает виду.
      – Ты тоже здесь? – спрашивает Федор.
      – И ты тоже! Что, коммерсанты мало платили? – спрашиваю я. В свое время ходили слухи, что Чегодаев немного нечист на руку.
      – Ты же знаешь, Юрий, я взяток не беру. Иногда мне платили за услуги… Это законный гонорар, – бывший следователь перестает смеяться и начинает оправдываться.
      – Ничего, Федя, сработаемся. С «босняков» взятки гладки, – размазывая слезы по глазам, говорю я.
      Андрия Зеренкович понимает, что волею случая мы оказываемся знакомыми. Обстоятельства облегчают ему Процесс объяснения правил службы. Этим займусь я.
      Когда он уходит, Чегодаев обижается на Зеренковича:
      – И чего им надо? Я выбил десятью патронами девяносто девять очков. Почему меня определили в группу поддержки? Ведь я неплохо отстрелялся, а?
      – Даже если бы ты выбил все сто, ты пошел бы напарником, – отвечаю я. – Тебе нужно привыкнуть, осмотреться. Слушай, ты не хочешь искупаться?
      – Так осень же, холодно.
      – Здесь есть одно чудесное озеро, до него километра четыре. Туда, за наши позиции. Оно в котловине, ветра нет, вода прогревается до теплоты парного молока, – соблазняю я Чегодаева. – Бросай вещи в мою клетушку, после разберемся…
      – Оружие брать?
      – А то как же. Ну, расскажи, что там делается в первопрестольной? У тебя такой довольный вид, словно ты вырвался из ада.
      – С чего ты взял?.. – Чегодаев хмурится, у него явно что-то не в порядке.
      – Да на лице, говорю же, написано…
      – На лице написано, что мне жить не хочется. Ты знаешь, почему я здесь? Вот, то-то. Беркутова убили!
      – Убили! – восклицаю я.
      – И за границу уезжал, а все равно его выследили и кончили.
      – Кто? – мое любопытство возрастает.
      – Как это кто? Палач!
      Федор умолкает. Пока мы идем, воспоминания захлестывают меня. Начиная с того дня, когда я уехал из Абхазии и вплоть до того момента, когда появился Палач, и я познакомился с Беркутовым.
      …Я тогда по совету Алексея, своего старого приятеля и сослуживца, пошел на службу в ОМОН. Нужна была хоть какая-то работа после развала нашей спецслужбы. Там меня и свели с Федором Чегодаевым. Помнится, привычно бросаю в рот согнутую пополам пластинку жвачки и в упор смотрю на нового напарника. Делаю этот жест, чтобы вызвать к себе приступ антипатии. Зачем мне это нужно, не понимаю сам, но соображаю, что самодовольный вид жующего жвачку верзилы, то есть меня, выведет из себя хоть носорога, а не только немолодого оперативника, каким казался Чегодаев. Мы познакомились полчаса назад, и произошло это следующим образом.
      – Язубец! – меня окликают. – Зайдите ко мне. В закутке, где с трудом умещается стол моего начальника, на стуле рядом с дверью сидит невысокий широкоплечий немолодой человек.
      – Познакомься, Юрий! Это твой новый напарник, Федор Чегодаев. Служил в КГБ.
      Помнится, я тогда поморщился и первым не протянул руку: кто любит новых людей, которые значительно старше тебя, служили раньше в КГБ, и, того и гляди, тебя подставят?
      – Язубец, Юрий, – пришлось представляться. Спрашиваю дальше: – Надеюсь, ты не такой зануда, как мой бывший напарник?
      – Можешь не сомневаться, – улыбается Федор и пожимает мою руку. Рукопожатие сильное, чувствуется, что человек, с которым мне придется работать, не слабак.
      – Ну, вот и познакомились, отлично! Федор попросил прикрепить его к лучшему работнику нашего спецподразделения. И я выбрал тебя, Язубец, – говорит мой начальник.
      Я криво улыбаюсь.
      – А что, – продолжает начальник, – ты парень опытный, в самом расцвете сил. Правда, в милиции недавно, но это ничего… Хорошо, когда такие ребята идут в милицию, а не туда, к ним… Правда?
      – Ты действительно сам напросился ко мне? – спрашиваю Федора уже в машине.
      – Да. Попросился к лучшему. Начинать надо с лучшими, тогда и сам будешь неплохим, – отвечает Чегодаев. У него удивительно красная кожа на лице. Кожа здоровяка, который никогда не курил, пьет только кефир, каждое утро делает десятикилометровую пробежку, но количество извилин у таких субъектов, как правило, оставляет желать лучшего.
      – Ну-ну…
      «Только этого не хватало – учить других», – на меня накатило раздражение, хотя глубоко внутри я чувствовал, что мнение новичка мне льстит. Я уже успел узнать кое-что об этом человеке. То, что он когда-то служил в армии, – это безусловно, плюс. По крайней мере, у него есть хоть понятие о дисциплине. Во всяком случае, это лучше, чем приход в милицию со студенческой скамьи, или того похлеще, со школьной парты. Но то, что он пришел сразу после службы в КГБ – это очень, очень плохо. Большой минус. А если он еще и зануда… Я вздохнул – ладно, работать нужно с теми, кто есть, а не с теми, кого воображаешь.
      Первое задание, на котором пришлось увидеть Федора в работе, последовало в тот же день. Очередной придурок, обкурившись или нанюхавшись дезодоранта, захватил заложников в библиотеке, и наша машина быстренько примчалась к месту происшествия. Федор выругался и сказал:
      – Срань господня, сколько этих сумасшедших развелось в Москве! Сколько их на Арбате стоит! Взять бы да танком шурануть их всех оттуда…
      Он думал, что я каким-то образом отреагирую на эту фразу, но я молчал.
      – Пошли, – сказал я, и мы выскочили из машины, на ходу вытаскивая пистолеты. – Держись за мной и не подставляйся!
      Федор чуть заметно улыбнулся: – Ладно, папка.
      Меня всего передернуло: ведь я всего лет на шесть моложе. Что заставило его пойти в ОМОН? Ну и что, если он служил в спецуправлении КГБ, своим телом заслонял Горбатого от дробовиков? Ладно, посмотрим, как он проявит себя не в разговорах, а на деле.
      Он тоже достал свою «пушку», и я заметил, что Федор тайком поцеловал оружие.
      «Смотри-ка, он уже заимел свои нервные выходки… Псих… Патология какая-то!» – подумал я, взбегая по ступеням к тяжелой резной двери с огромными ручками.
      …Мы ворвались в холл, держа свои «пушки» стволами вверх и вертя головами по сторонам.
      – Наверх! – коротко скомандовал я, а сам побежал осматривать первый этаж. В читальном зале я сразу же наткнулся на труп девушки. Она лежала на спине, неловко заломив руки, а во лбу ее чернела аккуратная дырочка. «Это „наган“, – отметил я и побежал в следующее помещение.
      Здоровенный тип с лицом дебила, увидев меня, мгновенно загородился молоденькой библиотекаршей, приставив ей к виску вороненый ствол «нагана».
      – Отпусти заложницу и брось «пушку»! – я застыл в классической для таких случаев позе – чуть согнутые ноги на ширине плеч, пистолет в вытянутых вперед руках.
      – Проклятый мент! – завопил псих. – Ты хочешь меня убить! Все хотят меня убить! Ну так я сам всех убью! Брось «пушку», брось, или я убью ее.
      Револьвер в его руках ходил ходуном. Сколько в одной только Москве психов? «Убьет!» – понял я.
      – Ладно, я кладу свою «пушку», только успокойся! Видишь, кладу, – я осторожно положил на пол свой пистолет.
      – Отпихни в сторону!
      – Отпихиваю.
      Я двинул ногой, и мой пистолет скользнул по полу и «уехал» под стеллаж. Ах, черт!
      – Теперь ты мой заложник! Иди сюда и ложись рядом на пол мордой вниз!
      – Хорошо, хорошо… – я сделал осторожный шаг в сторону, прикидывая, что он может предпринять в этой ситуации. Пожалуй, если подойти поближе, то можно… И в это время позади раздался крик:
      – Руки вверх! Милиция!
      Дьявол! Я обернулся. В дверях стоял в классической позе Федор Чегодаев. Ствол его пистолета был направлен на психа, загородившегося девушкой. Господи, да его же нельзя злить, он в любой момент может пристрелить девчонку!
      – Урод! Легавый урод! – с губ сумасшедшего слетала пена, но он едва выглядывал из-за девушки. – Ей крышка, ты понял? Теперь ей просто крышка! Я вышибу ей мозги! Я всем вышибу мозги! Брось «пушку», говнюк!
      Неожиданно для меня Чегодаев улыбнулся и воскликнул:
      – Прямо как в кино! Маньяк взял заложницу, грозит расправиться с ней, и полицейский бросает пистолет. Ты что, видиков насмотрелся?
      – Брось «пушку», я считаю до…
      – Это не кино, – жестко сказал Чегодаев.
      • Грохнул выстрел, голова сумасшедшего дернулась. Стена за его спиной окрасилась кровью и мозгами, псих рухнул на пол. Рядом бессильно осела на пол спасенная заложница и зарыдала.
      Секунду я молчал, застыв с открытым ртом, потом заорал на Федора:
      – Ты идиот! А если бы ты попал в нее!?
      – Почему? Я же не слепой.
      Я едва не задохнулся от гнева на этого молодца:
      – Кретин! Ты… В таких случаях работает только снайпер! А если бы…
      Чегодаев ухмыльнулся:
      – Видишь муху?
      Я машинально повернул голову. По дальней стене ползла муха. Чегодаев, не целясь, спустил курок. На месте мухи появилась дырка.
      – Даже если бы из-за заложницы торчала только головка его вонючего члена, я бы его все равно отстрелил.
      Я поразился. Так классно материться, наверное, умеют только в КГБ. Стрелять тоже.
      – Где ты научился…
      – Да в армии.
      – В каких же войсках ты служил, черт тебя раздери?!
      – Спецбатальон… А где твой пистолет?
      Я спохватился, кряхтя лег на пол и сунул руку под стеллаж, нашаривая свой пистолет. За окном завыли милицейские сирены.
      …Через полгода я уже не представлял себе жизни без Чегодаева. Помнится, что я регулярно приходил к нему на дом, мы устраивали совместные рыбалки, выезды на природу. Даже Людмиле, когда она еще была жива и немного оклемалась, он нравился. Многое и не помнится. Не помнится, как ругались с ним, как я вечно задирался, завидуя его хладнокровию и гораздо более широкому кругозору, удивительно точному анализу того, что происходило в Москве. Помнится, однажды он пригласил меня на день рождения его жены.
      – Значит, сегодня в семь! – повторил Чегодаев, – и не опаздывать, а то Вероника в ожидании гостей вся издёргается.
      – Я помню. – Я улыбнулся. За время совместной работы я полюбил бывать дома у Чегодаевых, подружился с его тещей и детьми.
      Теперь нужно только подумать, что подарить им, заскочить в магазин. Детям – игрушки, Веронике, жене Чегодаева, наверное, духи.
      Я пожал руку Федора, собирающегося уже вылезти из машины, но бросив взгляд на улицу, застыл, не отпуская руки Чегодаева.
      – Что такое?
      – Щекатилин, – выдохнул я.
      – Где?
      На этого подонка два года назад был объявлен всесоюзный розыск. Выйдя из стоящей впереди машины, Щекатилин как ни в чем не бывало подошел к газетному киоску и стал листать журналы.
      – Что делаем?
      – Берем, конечно…
      Я моментально защелкнул наручники на руках Щекатилина. В руке бандита так и осталась развернутая газета.
      – Попался, голубчик!
      Я стоял спиной к машине Щекатилина и не видел, как из-за опустившегося тонированного стекла выглянул ствол. Чегодаев, который прикрывал меня, успел прыгнуть и загородить меня от выстрела. И два раза выстрелить внутрь салона.
      Услышав выстрелы, я мгновенно повернулся, рванул из-за пояса пистолет и увидел, как падает Чегодаев.
      Пуля прошла рядом с сердцем.
      Ночами я и убитая горем Вероника попеременно дежурили у кровати Чегодаева.
      А через полтора месяца Вероника с детьми и я приехали забирать исхудавшего Чегодаева.
      Тогда же я обрадовал его:
      – Тебя повысят в звании и дадут более ответственный участок работы. Из разряда гончих и бультерьеров ты переведен в разряд (я нагнулся к нему и прошептал в ухо) благородных легавых, которые только одним своим умным видом заставляют трепетать мафиозные кланы, занимающиеся торговлей опиумом в больших количествах. Ты доволен?
      – А то нет! – улыбнулся пересохшими бледными губами Чегодаев.
      …Вот почему я рад видеть здесь, в Боснии, старого приятеля и надежного товарища. Пусть есть у него свои недостатки, но с ними приходится мириться. В конце концов, я тоже не золото.
      По дороге я объясняю условия службы. Они просты. Если работаешь за деньги, служба упрощается. Она становится примитивной. Вот почему с наемниками нет проблем. Проблемы начинаются, когда задерживаются выплаты. Но до сих пор с выплатой денег у нас все в порядке.
      От озера тянет едва уловимой прохладой. Вот и оно. Я вхожу в воду, словно в жидкий янтарь, и у меня перехватывает дыхание, потом я ныряю. Столбы солнечного света в изумительно прозрачной изумрудной толще, чуть колыхаясь, упираются в чистое песчаное дно. Я с шумом выныриваю, отфыркиваясь и вертя головой. Плыву – руки взлетают из воды, блестящие, будто покрытые лаком, и, позлащенные солнцем, сгибаются и опускаются, играя каждым мускулом; вода струится вдоль тела.