Вот тут настала моя очередь. Я встал на своей меховой горе. Горделиво задрал подбородок и заорал что было мочи:

— Эй, холоп! Ну-ка отпусти его немедля! И все от обоза назад! Я — княжич Древлянский! Ругу везу от земли, отцу подвластной, господину нашему Игорю Рюриковичу! Если не хотите, чтоб вас по всей Руси выискивали да боем лютым били, отпустите холопа моего и охраняйте, пока до Игорева становища не доберемся!

— И этот, я смотрю, поговорить любит, — скривился варяг. — Эй, Айвор, пощекочи-ка ножичком выблядка[140] княжеского.

Варяг, стоящий ближе всех ко мне, заржал, показав свету черные пеньки гнилых зубов. Подскочил к повозке, схватил меня за ногу и попытался стянуть на землю.

Я отбрыкивался, но хватка была крепкой. Поскользнулся и, под всеобщий смех, свалился на шкуры. Забарахтался в них. Чуть не захлебнулся от страха и обиды. Заорал пуще прежнего:

— А ну… отпусти, скотина… отпусти, кому говорю!

Но варяг продолжал стягивать меня с воза. И тогда я ему выдал по-свейски:

— Как ты смеешь, сын вонючей потаскухи, касаться высокородного ярла своей грязной рукой? Отпусти меня, чтоб тебе не вернуться в родной фьорд!

Айвор перестал смеяться. Отпустил мою ногу и уставился на меня, раскрыв рот от удивления.

— Что вытаращился? Или китовой мочи напился?

— Что ты там возишься, Айвор? — крикнул старший в этой ватаге.

— Егри, а щенок-то по-нашему говорит! — Казалось, что Айвор сейчас лопнет от изумления.

— Кого ты щенком назвал? — продолжал я на него наседать. — Чтоб твой драккар попутного ветра не знал! А ну-ка стань, как полагается перед ярлом стоять!

Я старался кричать как можно громче, чтобы не только Айвор, но и остальные варяги меня слышали. Чуть горло не надорвал, но своего добился.

Егри оставил Куденю в покое и подошел ко мне.

— Прости, благородный ярл, — сказал он и склонил голову. — Не думал я встретить в этом богами забытом месте достойного человека, говорящего на приятном уху языке.

— Только Один может знать все, — ответил я ему. — Назови себя.

— Я, Егри, сын Евлиска, десятник ярла Асмуда.

— А я — Добрын, сын Мала, конунга Древлянского. Приветствую тебя, Егри, сын Евлиска. Отведи меня и обоз этот к своему ярлу. И, если сделаешь это быстро, получишь от меня в награду вот этот кинжал. — Я наполовину вытащил из ножен кинжал, который выпросил у Жирота.

Вспыхнули огнем глаза варяга. Сразу стало ясно, что понимает он, какую драгоценность я ему предлагаю.

— Чрезмерная плата за столь малую услугу, ярл, — уважительно склонил он голову. — Не возьму я с тебя столь ценный подарок. В целости и сохранности доставим мы и тебя, и обоз к ярлу нашему. Эй! — крикнул он своим воинам. — Убирайте дерево, да поскорее. Мы в становище возвращаемся. И снова меня затрясло…

Добирались недолго. Дорога сделала крутой поворот, и обоз выкатил на широкую поляну.

Три десятка запыленных палаток варяжской дружины стояли по кругу. А в центре высился большой шатер Киевского владетеля. Рядом с входом был привязан красивый белый конь. Больше коней поблизости не было. Знал я, что не любят варяги конный строй. Им пешими воевать сподручнее. Этот, значит, каганов.

— Три по десять да по десять воинов в каждой… всего, значит, триста… смекаешь? — шепнул возничему.

— Чай, не маленький, — отозвался тот. — Счету обучен.

— Значит, точно Путята их число назвал. — Я потрогал кольчугу под одежей. — Не подведи, милая. Оборони.

Возле шатра горело несколько костров. Там на вертелах жарили кабанятину. Не с собой же дичину тащили. Видать, недавно охоту устроили. И ведь не шумели сильно. Ловкие, значит.

И брага наша им ой как к столу придется.

— Всем стоять! — раздалось от становища. Обоз остановился.

— Гунар! — крикнул в ответ Егри. — Это мы вернулись. Скажи Асмуду, что с нами данники древлянские пожаловали. Привел их Добрый, сын Мала. Ярл молодой. Да поживее! А то жрать охота, аж животы подвело.

— Спускайся, благородный ярл, — сказал он мне, как только Гунар побежал к большому шатру.

Я сполз по шкурам на землю.

— Следуй за мной, — кивнул он и пошел в голову обоза.

От долгого сидения затекли ноги. А разминать их перед варягом мне показалось неловко. Так я и поплелся вслед. Точно цапля по болоту.

У передней телеги стоял Куденя. Он с опаской поглядывал на варяжский стан. Я встал рядом.

— Наши уж небось поблизости, — тихо сказал бывший лучник, но я так посмотрел на него, что он прикусил язык.

Несколько долгих мгновений ожидания. Потом я увидел, что в нашу сторону идет старый варяг. Идет да покачивается. Точно не по земле шагает, а по палубе шаткой. Наверное, уж много лет в море не выходил, а вот привычка осталась.

Длинные седые усы, заплетенные в тонкие косички, заложены за правое плечо. На поясе турий рог, серебром отделанный. В руке топор с длинной отполированной рукоятью. Это про него Путята рассказывал. Признал я его сразу. Сделал шаг навстречу старику. В пояс кланяться не стал, а только склонил голову по варяжскому обычаю. Сказал по-свейски:

— Приветствую тебя, Асмуд, сын Конрада. Улыбнулся варяг в усы. Глазами сверкнул. Доволен, видать. Слегка кивнул.

— Приветствую тебя, Добрый, сын Мала, — ответил.

А потом добавил:

— Зачем пришел?

— Отец меня послал к конунгу Ингвару. С подарком, — показал я рукой на обоз. — И со словом.

— Конунг будет твое слово слушать, Добрын, сын Мала. Идем. Я тебя провожу.

Старый варяг отступил в сторону, пропуская меня вперед.

— Откуда благородный язык знаешь? — спросил он меня, когда мы шли по лагерю.

— Год целый по Океян-Морю с хевдингом Торбьерном, сыном Вивеля, гулял. Потом жил в семье Орма с Орлиной скалы. С ними на англов ходил. И в Ледяной земле зимовал. Тогда и язык выучил. А в родные края вернулся совсем недавно.

— Похвальная жизнь для такого молодого человека, — сказал Асмуд.

— Те дороги, что ведут нас к Вальхалле, знают только Один да попутный ветер, — ответил я ему с достоинством и заметил, что ему ответ понравился.

— Вот это, — ткнул он в мой кинжал, — давай сюда. Там, — махнул он в сторону шатра, — тебе это навряд ли понадобится.

Я снял кинжал, отдал его Асмуду. Тот повертел его в руках, цокнул языком, и мы пошли дальше.

— Подожди здесь, — сказал он, когда мы подошли к шатру, и скрылся за пологом.

Над становищем разливался запах жареного мяса. В животе заурчало. Я вспомнил, что не меньше Егри проголодался. Со вчерашнего заката во рту не было даже росинки. Сначала волнение еду не принимало, а потом я и забыл про нее…

— Добрын! — услышал я голос Асмуда. Откинул полог и шагнул в шатер.

Шатер изнутри нельзя было назвать богатым. Небольшой очаг, вырытый в земле и наскоро обложенный камнями. Невысокий настил, покрытый медвежьей шкурой. Оружие, кое-как развешанное по жердям, что покров шатра держат. Да еще мой кинжал, пустой безделицей лежащий у очага.

На настиле, укутанный в кунью шубу, сидел конунг Киевский и всей Руси каган.

Игорь Рюрикович.

Человек он был еще не старый. Но почему-то мне показалось, что он очень устал. Взгляд у него был… потухший, что ли… точно у древнего старика, который все уже в этом мире видел, и ничто его уже не удивит.

Из-под шубы торчали большие голые ступни. Он протянул их к очагу и время от времени шевелил пальцами.

— Здраве будь, пресветлый князь, — сказал я и отвесил ему земной поклон.

— Так ты, значит, сын Мала Древлянского? — спросил он, зевнул и посмотрел мне прямо в глаза.

И полыхнуло в памяти…

Зима морозная…

Первый гон…

Волк матерый мне в глаза смотрит…

Струйка горячая по правой ноге…

Стыд и ненависть…

«Так вот почему тебя „волчарой“ кличут», — чуть вслух не сказал, да сдержался вовремя.

— Да, пресветлый, Добрыном меня зовут.

— Что нужно тебе?

— Велел батюшка тебе обоз привести и слово передать. — Еще один земной поклон.

Ничего. Небось спина не переломится.

— Что в обозе? — Он снова уставился на свои ступни.

— Меха, жито, мед да брага.

— Угу, — пошевелил пальцами, покрутил правой ступней, поморщился и спросил: — А что за слово привез?

— Вот что батюшка сказать велел: «Зачем идешь опять? По весне уже всю дань отроки твои собрали. И ругу, и полюдье. С сыном своим тебе все, что осталось, передаю. Забирай и уходи. Дай нам спокойно с голоду умереть»[141].

— Это все? — Снова пальцами шмург-шмург.

— Да, пресветлый князь, — в третий раз поклонился я.

— Асмуд, — позвал он.

— Что, конунг? — Все это время старый варяг стоял за моей спиной.

— Обоз в Киев отправь. Хотя — погоди. Брага, говоришь?

— Да, пресветлый. Восемь бочек. — Я услышал, как стучит мое сердце.

— Брагу здесь оставь. Дружине под кабана пойдет. Дальше завтра двинемся. А мальчишку… — Он снова взглянул на меня и отвернулся. — На мать похож… — сказал он тихо. — Как думаешь, Асмуд? Что с мальчишкой-то делать?

— Мальчишку с возчиками на рассвете казнить, — сказал старый ярл. — Пора Руси привыкать, что один князь ею правит — каган Киевский.

— Ты первый раз не назвал меня конунгом, — улыбнулся Игорь. — Будь по-твоему.

— Пойдем, — точно клещами, вцепился варяг пальцами мне в шею. — Пойдем, Добрый… — и добавил с презрительной ухмылкой: — Сын Мала…

Вечером в становище пир гудом гудел. Брага брала свое. Да еще Белорев перед нашим отъездом в каждую бочку насыпал чего-то. Так что восьми бочек на три сотни воинов хватило с лихвой.

Но я и возчики не пировали. Мы лежали, связанные по рукам и ногам, на осенней земле за шатром кагана Киевского.

А варяги напились, и на забаву их потянуло. Тут они и о нас вспомнили.

— Эй, где тут выблядок, что по-нашему лопотать умеет? — спросил кто-то.

Подошли к нам человек десять. Меня за волосы Айвор схватил и встать на ноги заставил.

— Вот он, — говорит. — Ну-ка вякни чего-нибудь.

— Да пошел ты… — я ему в ответ.

Он меня пнул. Потом, под всеобщий смех, сапоги с меня стянул.

— Тебе, — смеется, — они один хрен боле не понадобятся.

— Тебе тоже, — огрызнулся я и сразу же пожалел об этом.

— Ты мне что, щенок, угрожать вздумал? Эй, — повернулся он к своим, — огоньку кто-нибудь дайте.

Ему в руку головешку сунули. Он ее помотал, чтоб она поярче занялась.

— Щекотки боишься? — меня спрашивает.

— Не боюсь, — говорю.

— А вот мы сейчас и спробуем, — и головней мне в босые пятки.

Не закричал я. Зубы покрепче сжал и стерпел.

— Что, свинячий выкормыш, не хочешь от боли орать? — пуще прежнего разъярился Айвор. — А придется, — и сапогом меня пнул.

А я снова стерпел. Сам лежу и думаю: «Хорошо хоть одёжу срывать не стали, а то заметили бы надетую на меня кольчугу…»

— Хватит, Айвор, — слышу. Это Егри подошел.

— А чего он, словно язык проглотил? — Мучитель мой взбеленился. — Крик бы поднял. Нас потешил. Что ему? Жалко, что ли? — и снова пнул.

— Я сказал — хватит! — разозлился Егри. — Не смей ярла трогать. Не по твоим зубам эта рыба. Он благородных кровей, а ты червь ползучий! Если такая охота вам, вон над простолюдьем куражьтесь, — подошел к возчикам, схватил Куденю за бороду. — Тешьтесь, сколько вам надобно, а его, — кивнул на меня, — не трожь.

— Ладно, — согласился Айвор. — Мы люди не гордые. Нам и возчик подойдет.

Били они Куденю умело. А тот только крякал да поскуливал, удары варяжские принимая… Потом им надоело.

— Как бы без нас там всю брагу не вылакали, — сказал Егри. — Пошли, что ли?

Айвор напоследок пнул меня ногой, и варяги пошли пировать. А нас оставили.

Брагу пить показалось им интереснее.

А мы ждали…

Временами казалось, что про нас забыли. Во всяком случае, до рассвета.

— Как думаешь, княжич? — спросил Куденя и со стоном на бок повернулся. — Нас повесят или мечами порубят?

— Не, — отозвался кто-то из возчиков. — Скорее всего, это мы их, — и засмеялся тихонько.

— Пятки-то саднит? — Куденя ужом подполз ко мне поближе.

— До свадьбы заживет, — ответил я.

Боли в ступнях и правда почти не было. То ли Айвор был никудышным катом, то ли помогал давний заговор. Тот, которому меня Любава научила.

— Всю требуху отбили, гады ползучие. — Куденя, постанывая, подвинулся еще ближе.

— Ты на ползучего сейчас сам больше похож, — кто-то из возчиков голос подал.

— Это уж точно, — через боль ухмыльнулся бывший лучший лучник древлянский. — Когда же наши-то начнут? А то ноги затекли, сил нет, — сокрушался он. — Да еще опорка размоталась.

— Когда надо, тогда и начнут! — рассердился я. — Тише. Идет кто-то.

И верно. Вскоре появился варяг. В обманчивом свете костров я не узнал его сразу. Но когда он присел передо мной на корточки, я понял, кто это.

— Ну что, Добрый, сын Мала? Ты уже приготовился к встрече с пращурами? — спросил Асмуд по-свейски.

— Да, — ответил я ему. — Матушка моя да ратники древлянские, которых ты со Святища на камни острые покидал, рады будут принять меня в Светлом Ирии…

— Смел ты, и это делает тебе честь, — удивился старый варяг. — А ведь рассвет скоро.

— Не с этим рассветом я уйду из Яви, — невольно улыбнулся я.

— Ты так думаешь?

— Не думаю. Знаю.

— Откуда?

— Прорицательница Торбьерг мне все про мою жизнь рассказала.

— Мало ли что гадалка придумать могла, — усмехнулся Асмуд.

— У хевдинга Торбьерна в Исландии ее звали Малой Вельвой, а это многое значит.

— Чего же она тебе напророчила?

— Что ты сейчас развяжешь меня, — сказал я настойчиво.

— Прямо сейчас? — удивился он.

— Да. Прямо сейчас.

— А зачем?

— Чтобы живым остаться.

Он некоторое время посидел молча.

Затем снял с пояса мой кинжал. Вынул клинок из ножен. Посмотрел, как отсветы костров играют на его лезвии. Взмахнул им и ударил меня в грудь…

Удар был такой сильный, что я едва не задохнулся от боли. Слава Даждьбогу, кольчуга не подвела. Лезвие узорчатое сломалось, а я живой остался…

А боль…

Это не страшно… одним синяком больше, одним — меньше…

— Права оказалась Торбьерг! — воскликнул Асмуд.

— Убедился? — закашлялся я, а как только кашель отступил, превозмогая боль, прохрипел: — Нагнись ко мне, Асмуд, сын Конрада. Я тебе тоже должен слово сказать.

Он нагнулся, и я быстро, без подробностей, нашептал ему о том, что напророчила мне гадалка варяжская.

Он слушал меня внимательно. А когда я закончил, долго смотрел на меня, точно впервые увидел. А затем обломком кинжала перерезал мои путы.

— Не забудь об этом, — сказал он.

— Беги, пока можешь. И тоже не забудь об услуге, которую я тебе оказываю, — сказал я, растирая непослушные, затекшие руки.

— Не забуду, — кивнул Асмуд, отбросил никому не нужный обломок недавно такого дорогого кинжала.

Совсем не старческой, быстрой походкой он подошел к боевому коню кагана Киевского. Отвязал. Неловко забрался на него. Ударил пятками коню в бока и поскакал прочь из становища.

Может быть, кто-то в стане варяжском и заметил это, только через мгновение забыл.

Едва Асмуд скрылся в ночной тьме, над поляной раздалось странное жужжание, и один за другим опоенные варяги стали сыпаться на землю, пробитые древлянскими стрелами.

— Слава тебе, Даждьбоже! — крикнул Куденя. — Наши начали. Молодец Побор, — улыбнулся он, когда я принялся его распутывать. — Точно лучники бьют.

А спустя еще мгновение из ближнего бора послышалось:

— Бей!

И ратники древлянские навалились на становище.

А я своих развязал. И пошли мы варягов бить.

Но это не было битвой…

Это была резня…

Очумевшие от браги и зелья варяги метались среди костров. Все никак понять не могли, откуда на них смерть накинулась. И падали, стрелами пробитые, мечами порубленные, ножами подрезанные, копьями истыканные.

— Жив, сынко? — услышал я отца.

— Жив, батюшка, — я в ответ ему.

Подбежал он ко мне. Глаза горят. Под скулами желваки от злости играют. Обнял меня крепко. Говорит:

— Вот, держи. Дедов меч. Помнишь, как с Зеленей за него на стогне бился?

— Как же забыть?

— Твой он теперь. По праву твой.

Взял я в руки оружие и понял, что теперь оно в моей руке не дрогнет. Поднял его над головой и пошел варягов крушить…

Айвора я нашел возле воза с последней непочатой бочкой браги. Он вола пытался из телеги выпрячь.

— Что, потаскухин сын, на нем, что ли, бежать удумал? Так на воле далеко не уедешь.

Он обернулся быстро. Вижу, лук поднял и тетиву натянул. Наконечник стрелы мне в грудь уставился.

— Уйди, щенок! — крикнул он мне.

— Разве так смерть свою встречают? — сказал я спокойно.

Понял он, что по добру не дам ему уйти.

— Один! — закричал он и тетиву спустил. Стрела в полет отправилась. Прямо в сердце мне.

Да не достала. Помнил я, что в кольчуге, и если Асмуд кинжалом ее не пробил, то стрела и вовсе не прошьет. Только рука у меня сама собой дернулась. А в руке меч дедов. Отбил я стрелу. Она по клинку скользнула и прочь ушла.

А Айвор уж за новой стрелой к колчану тянется. Не буду же я ждать, когда он ее на тетиву положит. Поднялся меч.

— Прими, Даждьбоже! — я с ударом выдохнул.

Покатилась голова варяжская по земле и остановилась под задним колесом телеги. Глаза, выпученные, на меня таращатся. Рот открыт, точно сказать что-то хочет. Только взгляд мутнеть стал. И веки опустились. Навечно.

А тело еще мгновение постояло, из шеи обрубленной кровью побрызгало. Рухнуло под копыта воловьи. Мне босые ноги горячим заляпало.

А вол ноздрями воздух втянул, кровь учуял. Рванул воз в страхе. Только треск из-под заднего колеса раздался. Точно орех-лещина на зубах лопнул. А это еще больше напугало животину. Замычал вол да в ночь рванул.

— Достанется волкам на съедение, — пожалел я его.

Повернулся и пошел Ингваря искать…

17 сентября 945 г.

На рассвете все было кончено.

Что не позволила сделать Путяте княгиня Древлянская три лета назад, сделал ее муж. Мой отец…

Только Ингваря оставили в живых. Слишком много он должен был земле Древлянской, чтобы умереть легкой смертью.

Его связали, как меня совсем недавно, забили в рот кляп, чтоб не болтал много, и на воз бросили. А бочку с брагой вниз скинули. Да дно ей выбили. Не пропадать же добру. Да и повод есть. И повод немалый. Выпили за радость древлянскую. За горе кагана Киевского.

А воз тот самый, что ночью по голове Айворовой проехал. Вон, на заднем ободе, волосы его рыжие клочком топорщатся. Запеклись в месиве. Присохли.

Значит, не достался вол волкам. И то славно.

Других телег в становище уже не было. Еще вчера, до подхода наших, ушел обоз в Киев.

— То-то Ольга обрадуется, — смеялся Куденя, — когда увидит, что меха-то все паршой побиты.

— Меду жалко, — сказал я. — Мед славный был. Ятвигский.

— Не жалей, сынко, — сказал подошедший отец. — Еще Велемудр пришлет. А то и сами соберем. Главное, что земля Древлянская снова свободной стала. Только что с тобой-то случилось?

А я на земле сижу и встать не могу. Вчера впопыхах с ожогами босым по стану варяжскому бегал да врагов крушил. А сегодня огнем пятки горят. Горячка боя отхлынула, а боль вернулась.

— Знахаря сюда! — Отец меня с земли поднял. Точно маленького на руках держит.

Тут и знахарь подскочил. Взглянул на ноги мои. Изругался.

— Как же ты с такими ранами сразу меня не позвал? — корить меня начал.

— Некогда было, — отвечаю.

Еще пуще ругаясь, Белорев смазал мне пятки.

— Три дня тебе не ходить, — говорит. — А потом посмотрим. Ты его, княже, вот сюда. На воз к Ингварю сажай.

— Не поеду я с ним! — заартачился я. — Лучше на четвереньках до дома поползу!

— Как не поедешь? — не любил Белорев, когда ему перечили. — Еще как поедешь! Скажи ему, княже.

Но тут Путята верхом подъехал. За меня вступился.

— Я его за спину посажу, — сказал. — Давай, княже, подсаживай.

Посадил меня отец болярину за спину.

— Терпи, сынко, — сказал. — Собираемся! — крикнул так, что все живые в становище его услышали. — А то в Коростене нас небось заждались!

Варягов хоронить не стали. Будет чем зверям лесным порадоваться. Палатки варяжские собрали — |все в хозяйстве сгодится, — шатер сложили да и в обратный путь тронулись. А Ингварь на возу лежал стреноженный. Ни дать ни взять — волк после облавы. Одёжа на нем разодрана. Во рту кляп. Глаза только лупырит да мычит что-то зло…

А нам его мычание в радость.

Не было еще на земле большей радости. Древляне песни запели. Смеялись воины, точно дети. Славили князя и меня, сына его, заодно.

Жалели только об одном. О том, что Асмуду удалось уйти. Отец даже поругал меня за то, что предупредил я его. Путята обиделся. Только я им рассказал, о чем мы с ним ночью говорили. Поняли они меня. Простили…

21 сентября 945 г.

Ингваря вывели на Большое крыльцо.

Зашумел народ, к детинцу ринулся. Хотело вече на куски кагана разорвать. Не дали дружинники бесправие учинить. Сдержали огнищан.

Каган Киевский совершенно равнодушно наблюдал за тем, что происходило. Он знал, что виновен. Он смирился со своей участью. И немного жалел только о том, что не увидит больше ни жены, ни сына. И еще обидно было за Асмуда. Всю жизнь его советы слушал. Как себе доверял. Не ждал, что бросит его старый варяг в злой миг. Не ждал.

Гостомысл вперед вышел. Поправил большую кожаную суму, висевшую на его плече. Руки кверху поднял. Крикнул громко:

— Тише, люди вольные! Не дело нам, древлянам, сегодня, когда день равен ночи, а коло в равновесие пришло[142], беззаконие творить. По Прави с ним, — указал он на Ингваря, — поступить надобно!

Всколыхнулся народ. Крик поднял. Да понимали все, что месть в деле Прави не советчица. Успокоились.

Вышел отец. Поклонился до земли людям. Сурово взглянул на кагана. А потом спросил у Гостомысла. Громко спросил, чтобы слышали:

— А что Веда Прави про то говорит?

Ведун вынул из сумы кожаной толстый деревянный складень. Он был очень старым. Дерево совсем потемнело от времени. И от многих ладоней, которые касались его за многие лета.

Гостомысл положил складень на руки, отцом подставленные. Перевернул несколько дощечек. Задержал свой взгляд на мгновение. Понял, что не там читает. Перевернул еще одну досочку. Кивнул и прочитал:

— «И спросил Богумир Учителя Мудрости[143], как же быть с гостем непрошеным? И ответил Лесной Хозяин[144]: „Гость непрошеный тоже гость. Прими его, как желанного. Накорми. Напои его. Спать уложи, коль остаться пожелает. Утром в путь проводи"…» Так ли поступила княгиня Древлянская? — оторвался Гостомысл от чтения и спросил у веча.

— Точно так, — ответили люди.

— Да будет так, — кивнул ведун. Перевернул еще одну доску. Губами пошевелил,

разбирая написанное. Потом огласил:

— «…аще ты гость, и принял тебя хозяин, как Правь требует, веди себя скромно. Разора хозяину не чини. Богов его уважай. Предков его чти. Жену почитай. Чад не бей…» Так ли поступил Ингварь, князь Киевский? — снова спросил ведун у веча.

— Нет! — закричали люди.

— Да будет так, — кивнул ведун и продолжил: — «…аще ты нарушил Правью данный закон. Злым ответил на предоброе. Дом хозяйский разорил. Жену его с чадами побил или жизни лишил… будет тебе кара смертная. Кара жестокая. Бо не гостю так поступать позволено, но захватчику». — Ведун закончил читать, сложил досочки вместе и спрятал складень в суму. — Был ли захватчиком в Коростене Ингварь Киевский? — посмотрел ведун на Путяту.

— Нет, — сказал Путята. — Княгиня его встретить вышла. За столы пригласила. И его, и людей его. С конем в поводу Ингварь в город зашел. Гостем, но не захватчиком. Тому много свидетелей есть. — Болярин показал рукой на Яруна со Смирным.

Те закивали, подтверждая.

— Да будет так… — сказал Гостомысл.

Он поклонился до земли вечу. Повернулся к отцу и сказал:

— Ты теперь знаешь, что говорит Веда Прави. Тебе, Малу Древлянскому, решать, какой смертью лютой будем казнить во Зле уличенного?

Притих народ.

— Казнить будем, как дедами завещано. Как казнить должно убийц и охальников.

— Да будет так…

22 сентября 945 г.

Ночь выдалась холодная. Оно и понятно. Осень.

В эту ночь Ингваря на лодке перевезли на другой берег Ужа. Завели в дом Даждьбога, чтобы смог каган Киевский в последний раз требу принести своим богам. Долго молился Ингварь. Потом сам к древлянам вышел. Руки вперед вытянул, чтобы снова связали его.

Только к утру довели кагана до места казни. Остановили Ингваря у подножия высокого крутояра. Днем с него далеко было видать. Почитай, вся земля Древлянская была словно на ладони. А сейчас даже звезд от костров не видно.

Здесь уже суетились отроки.

Крепкими веревками обвязали они верхушки двух берез, растущих на крутом яру. На высоком косогоре. Притянули к земле. Привязали веревки к подножию могучего дуба. Прикрепили четыре петли. По две на каждую натянутую, словно тетива, веревку. Еще костры подпалили. Много костров. Так, что на поляне стало светло как днем.

Младшие ведуны, пришедшие со всей земли Древлянской, тоже были здесь. Корогодом встали они вокруг крутояра. Кощуны запели. Гостомысл на камне алатырном травы духмяные жег.

Народ уже собрался, и светать стало. Ингваря на крутояр вывели.

Закричал он сильно, когда понял, какую казнь ему принять суждено. От крика заложило уши. О, Даждьбоже, как он кричал, этот каган! Я даже не знал, что так кричать можно…

Вру.

Знал.

Давно.

В детстве.

Сам так кричал, когда волк ушел.

А я стоял. Один среди леса. Один среди Мира.

И боялся. Боялся. Боялся…

Ингваря быстро успокоили. Белорев напоил его снадобьем, которым меня после того гона отпаивал. От него пусто делается. Ой как пусто. И безразлично. Засыпать с тем снадобьем хорошо.

Но не уснул Ингварь. Да и как тут уснешь, если сейчас твоя жизнь кончится. Но кричать каган перестал. На землю лег. Позволил руки и ноги свои в петли просунуть.

Притихли люди. Ярче вспыхнули костры. Громче запели ведуны.

Давно, очень давно Даждьбог человеческой жертвы не получал. Еще прадед Мала Древлянского запретил подобное. И ведуны тогда согласились. Лучше за пленника выкуп получить или холопом пусть отработает, чем зараз жизни лишать. И Даждьбог не обиделся. Видно, хватало ему вороньей крови да дыма от пиров жертвенных[145]. И вот теперь случай представился окропить алатырный камень кровью врага земли Древлянской. Как такое не попользовать?

Оттого ведуны и старались. Звали Даждьбога. Славили силу его. И справедливость его. Люди сначала притопывать начали. Под кощуны ноги сами топали. Потом ладонь об ладонь бить стали. Потом не выдержал кто-то, подпевать ведунам начал. И другие подхватили.

Я и не заметил, как приплясывать вместе с остальными стал. Руками хлопать. Ногами топать…

Даждь Боже долюшки,

Свет — Белосветушко!

Солнце — Даждьбожушко,

Мы — твои детушки!

Речь реку — луч плету,

Жгуч пламень, знамя — дым!

Сварга Триславная,

Солнце Трисветлое!

Ярь златовейная,

Сила рассветная!

Слава![146]

Первый луч нового дня прорвался сквозь предрассветные облака. По глазам ударил…

Застыли люди, пораженные красотой…

— К тебе иду, мама… — прошептал каган Киевский Игорь Рюрикович.

Ударил топором острым князь Древлянский, Мал Нискинич, по веревке, вокруг дуба обмотанной.

С шумом выпрямились березы. Первая желтая листва с них посыпалась.

Кровь человеческая брызнула навстречу восходящему солнцу.

— Слава Даждьбогу! — в один голос вскричали древляне.

— Да будет так… — сказал Гостомысл, простирая руки к лику Даждьбогову.

Не прав был отец. Не так все надо было делать. Не понимал он тогда, что, если бы жив остался Ингварь, земле Древлянской не хуже, а лучше бы было. Не понимал.

Да и я это много позже понял. А тогда я, как и все. Тогда я на стороне отца был.

Жажда ему глаза застила. Жажда мести за смерть любимой своей. Лишь смертью обидчика он насытиться мог. И насытился. И задержал время. Только не надолго…

Ведь время, что вода. Его в кулаке не удержишь…

А Ингварь…

Так он и умер…

Спокойно…

Достойно казнь принял.

Никогда больше в Древлянской земле Ингваря дурным словом не поминали. Смертью своей он вину перед внуками Даждьбога с себя снял.

Может, и вправду он сейчас в Светлом Ирии. Рядом с матушкой своей. Простил он ее за то, что на свет этот родила. За то, что нежданный он был, нежеланный. И за то, что она его не любила, тоже простил. Ведь сам он любил ее, даже не осознавая этого. А если любишь, то все простить можно…