— Не будут! — раздалось за спинами вечевиков.

Все разом обернулись на голос.

Там, в проеме городских ворот, я разглядел всадника.

В полной тишине он проехал через стогнь, от ворот до крыльца детинца. И люди молча расступались перед его конем.

Запыленный, болотного цвета, древлянский плащ с простой застежкой на правом плече. Простая кольчуга двойного набора. Прямой варяжский меч у левого бедра. Непокрытая голова с длинными, до плеч, волосами. Седая прядь, спадающая на правую щеку, не могла прикрыть страшный пунцовый шрам, пробороздивший лицо. О всаднике можно было сказать, что он совсем не молод, но только все на стогне знали, что совсем недавно он встретил свою двадцатую осень.

Вспомнило вече тот страшный день, когда полянское воинство разбило дружину Мала под стенами столицы древлянской. Вспомнило, как Асмуд, точно Кощей, отсчитывал каждого десятого среди полоненных ратников, чтоб отдать его в жертву охочего до людской крови Перуна.

Как пал кошт на молодого Яруна-лучника, а всадник вызвался на смерть вместо него. Как, не дожидаясь толчка в спину, сам прыгнул с высокого Святища вниз, на острый гранит. Да, видно, не нужен он был Марене. Не приняла она его. И когда ушла русь, а бабы стали собирать для похорон казненных, он оказался жив.

Как почти целый год Белорев собирал и сращивал его изломанные кости. А он не хотел жить и все просил, чтобы его добили. Как ушел потом вместе со спасенным им Яруном и Смирным из Коростеня незнамо куда. И вот теперь вернулся.

Перед крыльцом всадник натянул поводья. Сошел с коня. Поднялся по лестнице. Окинул взглядом вече. Поклонился в пояс люду древлянскому. До земли поклонился князю Малу и сказал:

— Ласки прошу, пресветлый князь.

— Рад видеть тебя, Путята, — сказал отец, в свой черед отвечая поклоном. — Здраве будь, болярин.

И зашумело вече.

— С какими вестями приехал? — спросил Путяту Гостомысл.

— Ингварь-волчара Ирпень опять перешел, — ответил болярин.

— Это нам ведомо! — крикнул Твердило.

— А ведомо вам, что с ним только дружина варяжская? Асмуд да еще триста воинов.

— Совсем нюх потерял, — изругался старейшина. — Точно Древлянская земля для него — подмышка Ольгина.

— Прямо сюда идут, — продолжил Путята. — Смирной с Яруном их отслеживают. А я в Коростень поспешил. Как видно, вовремя. Нельзя такой случай упустить.

— Не по Прави это, — сказал Гостомысл. — Договор у нас с Киевом. Лучше откупиться. Тронем Ингваря, вся Русь на нас навалится. Видно, Доля наша такая. Что ж теперь роптать?..

— А тебе, я смотрю, нравится в Полянском ярме ходить? — не унимался Твердило.

— А тебе в Ирий захотелось? — прикрикнул на него здоровенный огнищанин. — Чем шуметь попусту, лучше послушай, что Божий человек говорит.

Еще сильнее забурлило вече. Кто за то, чтоб против Ингваря выступить. Кто за то, чтоб откупиться да жить спокойно.

— Перебить всю русь надобно…

— А пупок не развяжется?..

— У Ингваря под рукой полчище, а у нас и народу-то ратного не осталось…

— Путята верно говорит: пока Ингварь с дружиной малой, его голыми руками взять можно…

— А полян с Перуном ихним по Славуте пустить…

— Они же крови нашей! Как и мы — Богумировы дети… — Гостомысл покраснел от натуги, перекрикивая толпу.

— Только в бабках у них не Жива, а Марена… — съязвил кто-то.

— Ты нам лучше скажи, — вновь подал голос Твердило, — как про ругу думаешь? Давать дань али нет?

— Отдадим! От нас не убудет! — махнул рукой ведун.

Тут совсем народ разошелся…

— У кого-то, может, подклети от добра ломятся, а я последний хрен зимой доедать буду…

— Работать надо было, а не порты по лавкам протирать…

— Ты смотри, какую ряху нажрал!..

— Боем бить их надо!..

— А вот я сейчас тебя боем…

— А если я тебя на кулак спробую!..

— Толкаться уж начали. — Ведун с тревогой посмотрел на князя. — Еще немного, и до драки дело дойдет…

— А что Нискинич молчит? Зря мы его, что ли, на щитах подымали? Князь он у нас или так, погулять вышел? — сказал старейшина.

Все уставились на отца, но он не проронил ни звука.

— Что молчишь, княже, али язык проглотил? — из толпы крикнул кто-то.

— Скажи, княже, — подал голос молчавший до сих пор Путята.

— Ждет народ слова твоего. — Ведун показал рукой на бурлящее вече.

— Княже, за тобой решение. — Твердило даже на ступеньку поднялся.

Долго отец стоял. Молча глядел на людей Даждьбоговых. Точно впервые увидел их.

Наконец он поднял руку, дождался, когда народ угомонится, вздохнул и подтолкнул меня вперед:

— Добрыня, помнишь сказку про волка и Велесово стадо? Ту, что бабушка тебе рассказывала?

— Помню, батюшка.

— Расскажи людям вольным.

— Что за сказка такая? — спросил Путята.

— О деле думать надо, а не сказки рассказывать. — Гостомысл укоризненно посмотрел на отца.

— Погоди, ведун, — вступился Твердило. — Тебя слышали. Дай других послушать. Говори, княжич.

— Говори, княжич, — эхом ответило вече.

Я растерялся от такого количества глаз, смотревших на меня. Но если отец просит, значит, надо ему. Выходит, не просто так он меня на Большое крыльцо вывел. С умыслом. Что ж, я начал:

— Подарил Велес людям говяжье[133] стадо. Лучшее стадо, с лучшим молоком. Лучшую сурицу из того молока бродили и в честь Треглава пили. Только повадился до того стада волк. Пастухи и призадумались. Как им волка отвадить? Вот один и говорит: «Надо корову забить да зверю жертву принести. Наестся он до отвала да в покое нас оставит». Так и сделали. Только волк жертву принял, а на следующую ночь снова к стаду пришел. Утром пастухи смотрят — еще корова зарезана. Стали они плакать да у Велеса защиты просить. Он услыхал их плач. Явился. «Что, — говорит, — плачете?» Так и так, пастухи отвечают. «Глупые вы, — сказал им Велес. — Разве можно от волка жертвой откупиться? Ему сколько ни дай — все мало. Волка не добрить, а убивать надо!» Сказал и ушел. Вот и вся сказка.

Несколько долгих мгновений над стогнем коростеньским висела тишина. А потом Твердило поклонился отцу и сказал тихо:

— Поднимай, князь, дружину…

11 сентября 945 г.

Не так, как три лета назад, каган Киевский переправился через Ирпень. Открыто. Среди бела дня. Да и чего ему было опасаться? Как и мечтал он, Древлянская земля стала частью Руси. Ругу платила исправно. И не слышно было, чтоб князь Древлянский против него дурное замышлял.

Свенельдовы лазутчики докладывали, что не до смуты древлянам. Не до войны. Раны бы зализать да с полюдьем, наложенным на них, справиться. Вот и вся забота. Тихо сидит Мал в своем Коростене. Точно мышь.

Ступив на древлянский берег, Игорь спешить не стал. Велел шатры разбивать. Пусть дружина после дневного перехода отдохнет.

Сказал, чтобы отроки столы накрывали. А сам решил оглядеться.

Пустил в галоп любимого коня. Застоялся тот. Три года каган не покидал Киева.

Прошлой осенью из Царьграда послы приходили, чтобы старый договор о мире подтвердить. К царям ромейским[134] в гости звали. Забоялся чего-то. Не поехал. Людей своих послал. А сам в Киеве рядом с Ольгой остался.

Даже когда кривичи всполошились, не сам усмирять ходил. Свенельда послал. Тот недолго думая Смоленск пожег, смутьянов перебил. А затейщика смуты, волхва Кривю, велел на кол посадить. Чтоб другим неповадно было.

Вырос из Асмудова сына справный воин. Хитростью богат. С врагами безжалостен. С дружиной не скуп. Любила его русь разноплеменная. И побаивалась. Да и как не бояться, если воевода на расправу скор.

Прошлым летом, когда Смоленск брали, один из десятка вятских в капище Покровительницы Макоши серебряное блюдо фряжской работы умыкнул. Так велел Свенельд весь десяток по горло в землю закопать да поверх табун конский прогнал. Правильно сделал. Негоже дом Божий разорять. Не людское это дело. Если что, боги сами меж собой разберутся.

А добычи…

Не оскудела еще Русская земля. И рыбы полно, и зверя пушного, и жито щедро земля родит. На всех добычи хватит. Только уметь взять ее надо. Огнищане, что пчелы. Если им разор учинять, забирать мед без остатка, погибнет семья. А перед смертью своей может и тебя до смерти искусать. А если с умом, как бортники делают, так не одно лето те пчелы будут и мед, и воск, и пергу приносить.

Свенельд, тот взять умеет. Оттого и русь его всегда накормлена, напоена и в бой идет радуясь. Знает каждый ратник, что если себя окажет, то без благодара не останется. Кому мех, кому серебро, кому и золото. А кому и землицы из той, что от Игоря в дар получена. А к землице холопов. Не самому же ратнику обрабатывать. Не умеет, да и некогда. Ратнику свое дело справлять надо. Рус, он и есть рус. А холоп и есть холоп. Чей холоп? Русский.

И холопов на всю дружину хватит. И закупов, и рядовичей. А больше всего в полон взятых.

Свенельд что удумал. Чтоб холопов не в коренных землях оставлять, а по всей земле Русской расселять. Чтоб смешивать род с родом. Игорь сначала воспротивился. Дескать, не дело людей от своих отрывать. Как им требы справлять? Как богам своим поклоняться? Только Ольга ему разъяснила. Слабеют от такого роды. А слабый род против Игоря уже не поднимется. А как срок холопства закончится[135], так пусть к своим возвращаются. А кто возвращаться-то будет, если семьями да чадами обзаведутся? Да и кто их ждет на родине? Их земли давно уж огнищане меж собой поделили. Так и забудут кривичи, что кривичами были, а меря с северянами перемешается.

Умная у него жена. И любимая. Усладить его старается. Утешить всячески. Вон какого сына ему родила. Святослав — гордость его и надежда. Рад ему Игорь. Будет кому Русь отдать, когда сам в Репейские горы отправится.

Асмуд посмеивается. Дескать, реши, конунг, куда в Нави определяться будешь? В Вальхаллу, к Одину? А то, может, в Ирий, к Сварогу?

Сам-то он в Вальхаллу собирается. Говорит:

— Приду к Одину и попрошу, чтоб сказал, где мой отец, Конрад Хитрый, здесь обитает? А как он укажет мне, так найду родителя и в ухо ему кулачиной засвечу. Чтоб вспомнил Конрад, как меня когда-то мутузил, — а сам смеется.

Знает старый варяг, что рано ему еще в Вальхаллу. Вот и потешается.

А Игорь не обижается на него. Хочется старику в Асгард, пусть туда и отправляется. Сам-то он точно в Сварге останется. Русом он себя считает. Уж кто-кто, а полукровка — точно рус.

А день нынче выдался славный. Солнышко летнее. И не верится, что осень на дворе.

И конь рад свободе. Резво бежит вдоль берега. Ирпень слева, бор древлянский по правую руку. И не хочется вспоминать, что три лета назад на этой земле сотворить пришлось.

Точно взбеленилась тогда дружина. Со страху, наверное. Не подоспей вовремя Свенельд, не скакал бы сейчас каган по речному берегу, а гулял бы по Сварге с родной матушкой. Сеча была лютая, а расправа жестокая.

Хотели всех древлян под корень вывести. Насилу каган Асмуда уговорил, чтоб Мала не трогали. Тогда бы беды точно не миновать. Это же не Новгородская земля, где посадники испокон веку правили. Сегодня вече выберет, а завтра пинка под зад и нового поставят. И не Киев Полянский, где Оскольд с хазарами все соки повыпили.

Стол Древлянский старинный. От самой Древы, Богумировой дочери, своим летам счет ведет. Уважают его не только в ближних землях, но и среди латинян да ромеев в большом почете он состоит. Хельги, тот Нискиню, отца князя нынешнего, в друзьях держал. Вместе они на Царь-город ходили. Да и связан родством Древлянский стол, почитай, со всем Миром.

Вон как за Беляну окрысились.

Даже пражский братоубийца[136] за племянницу вступился. Князя Чешского только ляхи да вира[137] большая от войны остановили. Фрязи возмутились. А конунг свейский Эйрик сказал, что больше людей своих Игорю в подмогу давать не будет. Хазары, и те обещали товар свой на Русь не слать. Правда, одумались потом. Но все равно Игорю крови попортили. И сам он себя корил. Да и теперь корит. Не сдержался. Толкнул княгиню. И жалеет, что вышло так, а только не поправишь уже ничего.

Ладно уж. Ведь не хотел вспоминать, а вспомнилось. Возвращаться пора. Небось уж и столы накрыли. Дружина его ждет…

Развернул коня каган Киевский и поскакал туда, где над шатрами развевался родовой стяг Рюриковича…[138]

И не ведал каган Киевский, что эта конная прогулка могла оказаться для него последней. Не знал Игорь, что Смирной с Яруном держат его на наконечниках своих стрел. И в любой момент оба лучника готовы спустить тетиву. И каждый из них борется с искушением.

Три лета они с Путятой подбирались к кагану, чтобы отомстить за княгиню Беляну. За поруганную землю Древлянскую. За товарищей, сложивших головы свои в ятвигском уделе и под стенами Коростеня. А особенно за тех, кто разбил свои жизни по прихоти варяжской о гранитное подножие Святища.

Три долгих года они мечтали, как станет корчиться Игорь-волчара, истыканный их безжалостными стрелами. И вот теперь… когда он пришел к ним в руки… когда пальцы сами разжимаются, чтобы отправить вдогон кагану неминуемую погибель…

Им нужно сдержаться.

Вытерпеть.

Отпустить врага лютого.

Так Путята велел. А своему болярину отроки верили. И подчинялись беспрекословно.

Значит, поживет еще каган Киевский. Значит, не пришло его время. Но придет. Обязательно придет…

14 сентября 945 г.

Я спешил к оружейнику Жироту, когда меня вдруг окликнули:

— Княжич!

Обернулся на голос и остолбенел:

— Любава? Как ты здесь?

— Да вот, с батюшкой на погостище[139] приехали. Он жито в ругу привез да еще масла льняного надавил и хотел на топор выменять. Наш-то совсем износился. Здраве будь, княжич.

— И тебе здравия. Любава, как я рад видеть тебя. — Теплая волна поднялась к груди. — Какой ты стала…

— Какой? — Девушка лукаво на меня взглянула.

— Красивой. — Я словно к земле прирос, не в силах оторвать взгляд от ее глаз.

— Скажешь тоже! — Она вдруг зарделась. — Ты мне лучше скажи, как голова твоя? Не беспокоит? Матушка велела узнать. Переживает она сильно.

— Голова? Ах да… хорошо со мной все. Как там Берисава?

— С ней тоже, слава Даждьбогу, все хорошо. Здорова она. Вспоминает тебя часто.

— А ты? Ты вспоминала меня?

— Времени не было. Закрутилась совсем, — ответила.

— А-а-а… — иголкой кольнуло сердце. — Сын кузнецов…

— Он мне уж который раз сватов засылает.

— Значит, — иголка затупилась, сломалась и вылетела вон, — не отдал тебя за него Микула?

— Так я и сама бы не пошла. Нужен он мне больно!

— Кого же ты ждешь?

— А чего это я ждать кого-то должна? — Она отвела глаза и принялась теребить пальцами подвеску на пояске. — Разве я кого-то провожала?

Что тут скажешь? Права она. Даже когда я из подворья Микулиного уезжал, она проститься не вышла…

— Ладно, — кивнул я. — Кланяйся своим. Развернулся и пошел.

— Княжич, — остановила она меня.

— Что?

— Погоди.

— А чего годить-то?

— Как же? — растерялась она. — Что ж ты не расскажешь, как за море ходил? Как среди варягов жил? Может, приглянулся тебе там кто? Я ж не знаю ничего. Сижу в своей глуши, а от тебя ни слуху ни духу.

— Про варягов дюже долго рассказывать, — сказал я.

— А я не тороплюсь, — пожала плечами. — Мы с батюшкой в Шатрищах у дядьки Лучана, мамкиного свояка, ночевать будем.

— Так ты не спешишь? — обрадовался я.

— Нет, — улыбнулась Любава.

И тут меня по плечу кто-то хлопнул.

— Княжич, ты к оружейнику? — Побор оказался.

— Да, болярин. А ты тоже туда?

— Стрелы нужны. Запас пополнить надобно. А это что за красна девица? — улыбнулся старик хитро.

— Это Любава, Микулина дочка, не признал, что ли?

— Какой красавицей стала. — Старик поклонился ей шутейно. — Утенком была, а стала белым лебедем.

— Да ладно тебе, болярин, — засмущалась Любава.

— Эх, — подмигнул болярин, — будь я помоложе, сватов бы заслал, — и засмеялся. — Ладно, пойду я. У Жирота увидимся. А ты, девка, отцу за меня кланяйся, — и ушел.

А мы все стояли посреди стогня, словно два дерева на высоком утесе. Стояли и смотрели друг на друга…

— Жди меня здесь, — спохватился я.

— Ой, — всплеснула руками Любава, — там же батюшка заждался. Он же пошел лодку пристроить, чтоб до утра посторожил кто, а я в город отпросилась. Бежать мне надо, Добрынюшка…

— Я скоро!.. — крикнул я и к оружейнику заспешил…

— Добрыня, ты сызнова со мной пойдешь? — Побор проверял каждую стрелу: ровная ли? Хорошо ли склеена? Не отвалится ли оперение? Остры ли наконечники?

Жирот нервничал. Знал, что привередлив болярин. Даже мелочи не пропустит…

— Нет, — ответил я, разглядывая новые щиты, ровными рядами расставленные вдоль стен оружейной башни. — Обойдутся без меня лучники. Я с Путятой буду. У нас дело особое.

— Жаль. Справный лучник из тебя получился. Болярин Дедята хотел тебя в свою лодью взять.

— Кланяйся болярину, — ответил я. — В другой раз сам к нему попрошусь.

— Вот и славно. Жирот, — повернулся он к оружейнику, — вот эти, — указал он на большую снизку стрел, — я забираю. А эти, — вторая снизка была поменьше, — никуда не годятся. Сможешь до утра переделать?

— Постараюсь, болярин. — Жирот пожал плечами.

— Ты уж постарайся. Сам понимаешь, не на игрища отправляемся. Стрела, она лететь должна, куда ее лучник отправит, а не куда ей самой вздумается.

— Сказал же, поправлю.

— Пойду я. — Старый лучник взял снизку. — Знаешь, Добрыня, а девка и вправду хороша. Не упусти ее, — подмигнул он мне и вышел из башни.

— И к чему придрался, ума не дам. — Жирот, по привычке, пожал плечами, разглядывая отложенные Побором стрелы. — Рассуди, Добрыня, чего болярину не понравилось?

— Ну, ему с кургана виднее, — ответил я.

— Людо, — позвал он стрельника, — вот это нужно к утру исправить. Справитесь?

— Так есть, — кивнул стрельник, забрал снизку и ушел в мастерскую.

— Жалко его, — вслед ему сказал Жирот. — Холопство его по зиме кончается. Я его уговаривал, чтоб остался. Не хочет. Говорит, что к своим мазовщанам вернется. Где такого стрельника взять? Эх… ведь как они с дочкой с моей жили… душа в душу… да забрал ее Даждьбоже… а Людо как чужой стал… эх… — махнул рукой оружейник. — А ты, княжич, просто так пришел, или дело у тебя?

— Дело, Жирот.

— Ну, рассказывай.

— Отец велел для меня кольчугу подобрать. Такую, чтоб под одежей не видно было.

— Ну что ж, пойдем посмотрим, что у меня тут есть…

— Погоди. Что это у тебя? — ткнул я пальцем в кинжал, что висел на его поясе.

Редкой работы был тот кинжал. Не нашей. И не варяжской. Видно, издалека пришел он, чтобы повиснуть у оружейника на толстом пузе. Когтем изогнутые ножны усыпаны камешками самоцветными. А в рукоять вправлен большой яхонт.

— Это? — гордо сказал оружейник. — Это из Булгара я привез, когда ты в свейской земле у варягов был. Отменной работы кинжал. Вот, смотри.

Он вынул из ножен клинок. Тот поразил меня.

Синие прожилки бежали по серому лезвию. Закручивались, свивались в причудливый узор. Завораживал клинок непонятной строгостью и поражал.

Я несколько мгновений, словно очарованный, рассматривал лезвие.

— Видишь узор? — спросил Жирот. — Как такое чудо сделать смогли? Не понимаю. Второй год над секретом бьюсь.

— Жирот, подари, — не стерпел я.

Он смерил меня взглядом. Вставил клинок в ножны. А потом махнул рукой. Отстегнул кинжал и протянул мне:

— Держи. Оружейник я, не воин. Тебе нужнее будет.

С трепетом я взял кинжал. Рукоять удобно легла в руку.

— Ладно, — сказал оружейник. — Налюбуешься еще. Пошли кольчугу тебе подбирать. Ивиц, — крикнул он, — где та кольчужка, что ты анадысь доделал?

— Тут она, батя, — услышал я из мастерской.

Я выскочил из оружейни, метнулся через стогнь. Головой туда-сюда кручу, Любаву высматриваю. Нет ее. Не дождалась…

А сам себя корить начал. Мол, на кинжал позарился, а Любаву забыл.

Только вот он, кинжал. На поясе. А Любаву найдем. Она про отца говорила…

Выбежал из ворот. К пристани поспешил…

А у воды толкотня. Погостище. С окрестных посадов и деревенек наехало огнищан. Кто чего натащил. Мен идет.

Присмотрелся я, а мен-то только для виду. Разговоры об одном — как Ингваря порешить? Шумят огнищане. Спорят. Всяк свой способ предлагает.

Особенно двое разошлись. Чуть но в драку друг на друга лезут.

Один маленький. Подол его рубахи по земле волочится. Сам всклоченный, будто волосы с бородой ему век не чесали. Ладони большие, крепкие. К сошникам привычные. Огнищанин, по всему видать.

Другой худой. Длинный, что твоя слега. В переднике, глиной измазанном. Волосы ремешком подвязаны, чтоб при деле не застили. Пальцы на руках тонкие. Длинные. К тонкой работе приучены. Горшечник. Здесь и круг его гончарный стоит. На круге корчажка недоделанная. Рядом горшки на земле расставлены. Да вот незадача — позабыл про них. Не до мена ему, не до торжища. С места вскочил, руками размахивает.

— Я, — кричит, — уж и горшок для волчары приготовил! Здоровущий! Посадим в него Ингваря, провезем по всей земле Древлянской. Пусть каждый в тот горшок плюет да сморкается. До тех пор возить станем, пока каган не захлебнется.

— Это легко ему будет! — маленький ему возражает. — Я другое дело предлагаю. На чепь надо Ингваря посадить. И Асмуду-воеводу тоже. Только так, чтоб они друг до дружки не доставали. Кагана откармливать, точно порося на убой. А Асмуду голодом морить. И так месяца четыре. А как каган отожрется, Асмуду с чепи спустить. Пусть он Ингваря живьем сожрет. Он до крови дюже охочий, вот и напьется досыти…

«Натерпелись люди от ласки киевской», — подумалось мне.

— Так ведь с горшком-то обидней! — кричит горшечник.

— Зато чепь надежней! — не уступает ему огнищанин.

Стоят, препираются. А погост вокруг шумит.

— Так что ж я, зря столько глины извел?

— Так ведь глина — тьфу. — Огнищанин корчагу схватил. — Тукни ее, она и рассыплется.

— Моя глина? — возмутился горшечник.

— Твоя, — кивнул коротышка. — Смотри, — и корчагу об землю хлоп.

И верно, рассыпался труд горшечника на мелкие черепки.

— Ты чего делаешь, гнида?! — взвыл горшечник. Подлетел к огнищанину и хлоп его по лбу. Тот кубарем полетел. Но лоб ничего, выдержал.

— Так ты драться? — вскочил он на ноги и горшечника всклоченной головой в живот боднул.

Вот и до свары дошли. Схватились длинный с коротким. Яростный у них бой вышел, да не долгий. Растащили.

— Ой, держите меня семеро! — маленький вырывается. — Я сейчас этого жердяя на лоскуты пущу!

— А ну-ка хватит вам ерепениться! — голос зычный всех перекричал. — Ишь распетушились.

Смотрю, а это Микула сквозь народ пробирается.

— Не запрягли еще, а уже погоняете! Ты, что ли, Ингваря в полон взял? — навис он над коротышкой. — Или ты? — повернулся он к горшечнику. — Чего вы шкуру медведя неубитого делите?

— Так Ингварь разве ж медведь? Волчара он пообкусанный, — попытался вырваться огнищанин.

Понял, что не сможет. Сник вдруг. На землю сел и заплакал навзрыд.

А Микула его, словно маленького, по нечесаной голове погладил.

— Тише, Рутын, — говорит. — Успокойся. Вот поймаем Ингваря, тогда и решим, как за детей твоих и внуков расквитаться. А ты чего? — строго взглянул он на горшечника. — Или не знаешь, что у Рутына в Малине Ингварь с Асмудой всю семью живьем пожгли?

— Так я чего? — Горшечник вздохнул тяжело. — У меня у самого сын здесь голову положил. Он же в младшей дружине у княгини был. Асмуд его первым со Святища скинул. Будет тебе, Рутын, — подошел он к огнищанину, подсел рядом. — Ласки прошу. Прощения.

— И ты меня прости, — рукавом вытер слезы огнищанин.

— Вот и ладно, — сказал Микула. — И ты здесь, княжич? — увидел он меня.

— Здраве будь, Микула. — Я ему в пояс поклонился.

— Вырос ты, я смотрю. Возмужал. Рад с тобой повидаться.

— И я рад. А Любава-то где?

— Так она ж в Коростень пошла. Думала тебя встретить. Разминулись вы, что ли?

— Разминулись, видать, — ответил я. — Побегу я, Микула, — и обратно к городу рванул.

У ворот Гутор стоит.

— Здраве буде, стражник. Я смотрю, ты бессменный?

— А ты чего, княжич, туда-сюда носишься?

— Да вот, девку ищу.

— Что, тебе в городе девок мало? — рассмеялся Гутор.

— То девка особая. Ты ее, случаем, не видал?

— Какая из себя?

— В сарафане алом. Лента в косе голубая, а кокошник у нее бисером расшит. Хорса лик на нем.

— Это чья ж такая будет?

— Нездешняя она. Микулы-огнищанина дочка. Ты Микулу-то знаешь?

— Как же не знать. — Стражник привычным жестом копье на плече поправил. — Микула — огнищанин крепкий. Всегда с почтением ко мне. И жена у него хорошая. Берисава-ведьма. Ты про их дочку спрашиваешь?

— Да. Любавой ее зовут.

— Видел я твою девку. В сарафане да в кокошнике. На Святище она пошла. К дубу.

— Что ж ты сразу не сказал? — разозлился я.

— Так ведь интересно было узнать, что за пригожая такая. Я ее сразу приметил. Что, зазноба твоя?

— Невеста, — ответил я и к дубу Священному поспешил.

На Святище не было никого. Я совсем растерялся. Подошел к дубу. Лбом к коре прижался:

— Даждьбоже пресветлый! Да куда ж она подевалась?

— Княжич, — услышал, и сердце враз, словно заячий хвост, затрепетало.

Гляжу, а Любава из-за дуба выходит.

Не сдержался я. Подскочил к ней. Обнял крепко. Прижал к груди. Точно боюсь, что она опять от меня скроется. Понял вдруг, что она маленькая. Худенькая, точно былиночка. Прильнула к груди моей. Доверилась. Такое в моей душе буйство началось. И… не знаю даже, как мои губы ее нашли.

А она на поцелуй мой ответила…

И я от счастья чуть в Навь не ушел…

Чую, как сердечко ее трепещет. А мое и вовсе сейчас из груди выпрыгнет…

И целую ее…

Целую…

В губы…

В глаза… В щеки…

И не верю, что такое может наяву быть… А потом она будто испугалась чего-то. Отстранилась. Вырываться из объятий моих стала.

— Ты чего, княжич, — шепчет, — сдурел, что ли?

— Да, — я ей в ответ говорю, — как есть сдурел. Не хочу отпускать тебя от себя. Так бы век целый с тобой стоял…

И снова поцеловал. Только понимаю, что она совсем не та, что мгновение назад была. Напряглась. Заледенела. Будто и не она вот только что ко мне льнула.

Отпустил ее сразу.

— Ты прости меня, Любавушка, — сказал. — Только нет мне жизни без тебя. Ни за Океян-Морем, ни в родной стороне. Ни на небе, ни на земле. Ни в Нави темной, ни в Яви светлой…

— Добрынюшка, — тихонько проговорила она, — вот и вырос ты, — а потом одним махом высказала: — Ты прости меня, глупую, только подождать нам надобно. Подождать. Не пришло еще наше время. Раны на душе моей не совсем затянулись. Сколько лет прошло, а они все еще кровью сочатся. Пойми. И прости…

— Что ты, Любавушка, я ж не дурень. Все понимаю…

— Вот и славно… — Она в глаза мне взглянула. А в глазах ее бездонных боль и тоска смертная.

— А теперь иди, — точно ножом мне по сердцу полоснула. — Мне здесь одной побыть надобно. С Покровителем поговорить. Да с собой в согласие прийти. Иди… — и отвернулась.

Ой как трудно мне было ее просьбу исполнить, как тяжело было оставить ее. Но что тут поделаешь? Пусто на душе стало. Как в леднике — холодно.

Поплелся я со Святища. А сам по дороге оглядывался. Может, остановит? Может, позовет?

Не остановила.

И не позвала.

А я на половине пути встал. Повернулся и крикнул то ли ей, то ли себе;

— Хоть век ждать буду!

16 сентября 945 г.

Визжат поросятами несмазанные колеса. Шатает воз на дорожных ухабах» Растрясло меня. Кажется, еще немного, и кишки наружу полезут.

А вол, что воз тащит, знай, идет себе помаленечку. Ползет обоз по лесной дороге навстречу неведомому. И неизвестно, когда до места доберется.

Шесть повозок в обозе.

Две с рухлядью мягкой. С куньими да беличьими шкурками. С бобрами карими. С волчьим мехом. Из старых запасов велел отец рухлядь доставать. Всю подклеть вытряхнули. Сверху шкурки новые, а внизу паршой побитые.

Два воза с житом. По дворам собирали. От каждого дома по горсточке. Не пожалели огнищане на благое дело. Кто и по три горсти сыпанул.

Еще повозка с медом. Это ятвиги постарались. Мед прошлым летом Велемудр прислал. Хороший мед. Жалко его. Да, может, еще обратно в Коростень вернется.

И последний воз с брагою. Восемь бочек. Одна к одной. На воз этот вся надёжа наша…

Мы ждали встречи, но все равно они появились внезапно. Обоз наткнулся на поваленное поперек дороги дерево и остановился. И тут же из бора высыпало с десяток вооруженных до зубов варягов.

Окружили нас со всех сторон. Десять воинов против шести возничих. Меня они в счет не приняли. Подумаешь, какой-то мальчишка расселся на верхушке горы из звериных шкур.

— Здраве буде, люди добрые! — замахал искалеченной рукой Куденя с первой повозки. — Вы чьи будете?

— Заткнись! — прикрикнул на него здоровенный варяг.

Он сграбастал бывшего лучника за шиворот. Стащил его на землю. Приставил к горлу кинжал. Сказал презрительно:

— Слушай, калека. Отвечай коротко, и останешься жить. Что вы за люди? Куда путь держите? Кто у вас главный?

— Мы люди князя Древлянского. Идем навстречу Ингварю. Главный у нас вон тот мальчонка, — кивнул Куденя на меня. — Он сын княжеский. Отпустите нас, разбойнички, — плаксиво запричитал он. — Мы люди подневольные. С нас небольшой спрос.