– Господа! – сказал хозяин, когда все уселись за стол, – теперь моя очередь: я автор menu ужина. Повар только слепой исполнитель моей программы. Прошу подарить и мое произведение вниманием, каким вы почтили нынешнее чтение. Прочти menu, – обратился он к Сухову, – вон оно подле тебя лежит, чтобы гости знали, как распорядиться аппетитом.
      Сухов хватился за карман достать очки, но там их не оказалось.
      – Potage – nids d’hirondelles, – читал он наизусть, – filets d’?l?phant и pattes de crocodile ? la tortue; l?gumes – jonc d’Espagne au jus de scorpions…1
      Все засмеялись.
      – Какая гадость! – сказал Уранов, – ведь ты аппетит отобьешь. – И сам прочитал menu.
      Вместо крокодила и слона оказались: дикая коза, стерлядь, перепелки, все примёры зелени и фруктов.
      После первых двух блюд заговорили о читанном романе. Первая подала голос Лилина.
      – Comme c’est joli, n’est ce pas?2 Я все еще под влиянием этого чтения! Кажется, никогда не забуду! Charmant! Charmant!3 – твердила она с своею детскою улыбкою, как девочка, которой подарили новую куклу.
      135
      – Вам нравится? – насмешливо спросил ее Кряков, – поздравляю вас: у вас хороший вкус!
      Она сконфузилась и посмотрела на других.
      – Вы не конфузьтесь! – продолжал Кряков и сам в то же время ел с большим аппетитом.
      – Отчего мне конфузиться? я думаю… и другие того же мнения! – сказала она.
      – Это дамское кушанье, конфетка! – продолжал он, наливая себе красного вина. – «C’est joli, tr?s joli» хвалили вы: это достойная похвала автору из ваших уст!
      Все улыбались, глядя на него, а он допил стакан с вином и, кажется, не замечал улыбок.
      – Славное у вас вино! – обратился Кряков к хозяину, – и стерлядь отличная, жирная!
      – Очень рад, что мое скромное угощение вам нравится! – сказал Уранов, – не прикажете ли еще? Человек, подай блюдо!
      – Что ж, я возьму!
      И он взял другую порцию. Все стали смотреть на него с любопытством.
      – А роман все-таки очень хорош! – сказал хозяин.
      – И как хорошо автор читает, какой приятный голос, и манера благородная. Язык тоже славный! – хвалил профессор.
      – Да… это замечательное произведение в некоторых отношениях!.. – сдержанно заметил редактор журнала.
      – Хорошо, очень хорошо! я с удовольствием слушал! – похвалил генерал. – Теперь что-то не пишут так!
      – Как это «так»? – спросил Уранов.
      – Так приятно, плавно, по-русски, чтобы всякий понимал! Возьмешь книгу или газету – и не знаешь, русскую или иностранную грамоту читаешь! Объективный, субъективный, эксплуатация, инспирация, конкуренция, интеллигенция – так и погоняют одно другое! Вместо швейцара пишут тебе портье, вместо хозяйка или покровительница – патронесса! Еще выдумали слово «игнорировать»!
      – Да и по-русски-то стали писать, боже упаси, как! – вздохнув, вмешался старик Красноперов, приятель Греча и Булгарина, – например, выдумали – «немыслимо», а чем было худо слово «невообразимо»? Нет, оно, видите, старое, так прочь его! Или все говорили и писали: «Такой-то или такие-то обращаются к тому, другому или друг
      136
      с другом так-то»; не понравилось им, давай менять: «такой-то относится-де так-то». Лучше ли это, я вас спрашиваю?
      Он обратился к редактору журнала.
      – Одно другому не мешает, – отвечал тот небрежно, – «немыслимо» и «невообразимо» вовсе не одно и то же, так же, как и слова: обращаться и относиться!
      – Совершенно справедливо, – подтвердил профессор, – это даже и не синонимы. Зачем стеснять свободу языка? пусть он обогащается путем печатного слова! Неологизмы, чуждые духу языка, никогда не войдут в плоть и кровь его. Чем больше слов, тем лучше!
      – Ты, Иван Петрович, не связывайся с ними, – сказал Сухов тихо Красноперову, – они загоняют тебя. Народ ученый!
      Иван Петрович обиделся.
      – Пожалуйста! не загоняют! – вслух возразил он. – Николай Иванович и Фаддей Бенедиктович не чета были нынешним, а и те уважали мое мнение. Это правда, что язык обогащается постепенно, как вы изволите говорить, – обратился он к профессору, – только позвольте доложить, что это обогащение производится писателями с весом. Например, вот Николай Михайлович Карамзин ввел слово промышленность, его все и приняли. Василий Андреевич Жуковский тоже много обогатил российскую словесность и облагородил простонародный язык; перед ним еще Иван Иванович Дмитриев. Так ведь какие же это были и люди! Один – историограф, другой – министр, третий – наставник царских детей! Александр Сергеевич Пушкин уже шел по их следам. Вот они-то и поставили наш язык на твердое основание. А Николай Иванович Греч и Фаддей Бенедиктович Булгарин были на страже и бдительно охраняли правильность и неприкосновенность слога. Не стало их – и ворвались нововводители! Кто их послушает? Откуда они явились?
      – Оттуда же, я думаю, откуда и Карамзин с Жуковским и Дмитриевым, и мы с вами тоже: все из одного места! – сказал Кряков.
      Все улыбались. Лилина вспыхнула.
      – Что правда, то правда! с этим спорить нельзя! – подтвердил и Сухов.
      – При тех не смели бы так вольничать! – продолжал Красноперов, не слушая его, – бывало, сочинители по
      137
      струнке ходили, и те из них только и выходили в люди, которые побывали в их школе. Сколько их, бывало, являлось к Николаю Ивановичу на поклон и выслушивало от него благие советы да следовали им!
      – Который вам годок? – вдруг спросил Кряков Красноперова.
      Общий смех покрыл его вопрос. Тот сердито молчал.
      – А что? – спросил Сухов, которому, очевидно, нравился задор в противниках.
      – Да уж очень отзывается добрым старым временем! – отвечал тот бесцеремонно. – Вы, я думаю, родились при «старом и новом слоге»?
      – А что ж, худо было, что ли, тогда, при Александре Семеновиче Шишкове? – сердито возразил Красноперов. – Тогда умели слушаться старших – и был порядок. От Греча и Булгарина доставалось немало и Александру Сергеевичу, когда он был молод и вольничал! А прочие ходили тише воды, ниже травы.
      – Как не ходить, когда их, бывало, секли, а Булгарин и Греч приговаривали! – вдруг провозгласил Кряков при общем смехе.
      – Так и надо! не худо бы и теперь! – ворчал Красноперов ближайшим соседям: Уранову, Сухову и генералу, – а то уж очень расходились! Я бы всем сочинителям при полиции списки завел да выдавал бы им желтые билеты на жительство.
      Кругом его все смеялись.
      – За что так немилостиво? – спросил с добродушным смехом профессор. – Ведь уже это почти все было прежде; если не желтые билеты, так была, кажется, какая-то особая книга, куда записывали литераторов… Но и это не помогло: сами же вы говорите, что сочинители ушли из-под ферулы…
      – А зачем выпускали? Правительство ослабело, строгости нет! – горячился Красноперов, – вот и порядка нет! Страху бы нам, страху! вот что нужно, а не свободу печати!.. Дал бы я им свободу! Сколько зла от этого! Боже мой, сколько зла!
      – Какое же зло? и будто все зло? – спросил, тоже смеясь, журналист.
      – Какое! Вы еще спрашиваете! Разве не видите! Все колеблется, рассыпается врознь, ни у кого нет ничего святого!
      138
      – Не печать же виновата, помилуйте! – сказал журналист.
      – Везде смуты, раздоры… – твердил Красноперов, не слушая.
      – Потопы, трусы, брат лезет на брата, – подсказывал Сухов. – Так, так, Иван Петрович, молодец! Хорошенько их! За твое здоровье! – У тебя нынче весело, Григорий Петрович! – прибавил он, обращаясь к Уранову.
      – Да, смейтесь, смейтесь! Вы сами потакаете этим новым! – горячился еще больше Красноперов, – что мудреного после этого, что дети чуть не режут родителей…
      – А родители детей! – подсказывал опять Сухов. – Правильно!
      – Да! и правильно! Перестанешь смеяться, как вон эдакие новые умники (он кивнул на Крякова, а Кряков в ответ кивнул ему) придут к тебе да объявят, что дом твой в Большой Конюшенной не твой, а их; что все общее… А тебя вытолкают вон! Будет тогда «весело»!
      – Господи помилуй! Что ты это на ночь пугаешь! – говорил Сухов. – Слышите, что он говорит! – обратился он к Уранову и генералу. – Не бойся, мой друг, – прибавил он успокоительно, – все эти отрицатели и разрушители, если не обо что-либо другое, так о собственность лоб себе разобьют!
      – Я старее вас всех тут – и могу говорить… – настаивал на своем Красноперов.
      – И говоришь по опыту, что ли?
      – Бог миловал пока, а коли вы так равнодушно глядите на все затеи да идеи этих мальчишек, что величают себя новым поколением, и мер не принимаете… так дождетесь, что и у нас заведут коммуну! Смотри-ка, что теперь делается! Старших нет, перемерли, учить уму-разуму некому! Что, если бы они восстали из гробов!..
      – Их теперь посадили бы в кунсткамеру, а с ними и вас! – сказал Кряков.
      Красноперов рассердился, особенно когда это замечание встретило смех даже около него.
      – А вас, милостивый государь, и всех подобных вам сочинителей, которые так рассуждают, уж, извините, я бы не туда посадил! – горячо заметил он учительским тоном.
      – Сажают, успокойтесь, господин Фамусов: вы еще не все перевелись на Руси!
      139
      Все смеялись, глядя на задор противников,
      – Что это, как здесь весело сегодня! – повторил Сухов.
      – Ты не обижайся, Иван Петрович! – шепнул хозяин старику, – лучше послушаем! Любопытно, до чего он договорится.
      Но Красноперов не слушал.
      – Что смеетесь! – говорил он раздражительно гостям постарше, – вы ему в руку смеетесь и угождаете новому поколению; да, вы унижаетесь перед ним, стыдно показаться отсталыми! Что? неправда?
      – Что ты! – внушительно сказал хозяин, – что нам за надобность угождать, ведь мы не ребята; чего нам заискивать у нового поколения? Мы его не боимся и ничего не ждем от него дурного. – Вон он (он указал на племянника) тоже новое поколение: что ж, дурен, что ли? В большинстве и все они такие, и дай бог, чтоб были такие.
      – Кланяйся и благодари! – сказал Кряков, погладив студента по голове.
      – Какая же нам причина потакать таким ужасам, какие ты рассказываешь? – продолжал Уранов.
      – Какая причина… изволь, я скажу.
      – Говори.
      – Вы все сами нигилисты, вот что! – брякнул он.
      Все весело, со смехом, глядели на него.
      – C’est trop fort!1 – заметили на другом конце стола.
      – Как так! Бог с тобою! – говорил Уранов. – Объяснись, пожалуйста!
      – Да так! вы сами заодно с этими новыми. Кто больше, кто меньше… но все, все! Например, иные из вас – и я знаю кто – веруют в бога по-своему, а не так, как указывает православная церковь; ходят раз в год на исповедь, «для примера» – говорят; другие исповедуют противный господствующему строю правительства образ мыслей и рассуждают об этом под рукой с приятелями, а сынки слушают да на ус мотают! Что мудреного после этого, что они не признают и не уважают ничего и никого!
      Все смотрели на него с любопытством и слушали с улыбкою.
      140
      – Вот извольте видеть, – заметил журналист, – а вы всё на печать!
      – А печать поддерживает, подстрекает! – говорил Красноперов.
      – Нельзя ли указать, где и как?
      – Да везде! Где я теперь припомню? Да и припоминать нечего.
      Красноперов очевидно затруднялся.
      – Чего тут указывать, все никуда не годится! – ворчал он. – Вот Николай Иванович или Фаддей Венедиктович, те сейчас бы указали, за словом в карман не полезли бы! Я не цензор – что мне!
      Он не знал, что сказать. Но заговорил неожиданно новый собеседник. Это был худощавый господин в синих очках, с легкою проседью, в бакенбардах, с гладко выбритым подбородком, прилично одетый. Он все молчал и слушал прилежно, смиренно потупляя взор в тарелку и по временам вглядываясь из-под очков то в того, то в другого из собеседников.
      – Вы изволите спрашивать подтверждение тому, что Иван Петрович излагали сейчас насчет распространения путем печати превратных идей… – сказал он вкрадчиво журналисту.
      – Да-с! не возьмете ли вы на себя труд доказать, чем это подтверждается в печати?
      – Нет-с, нет… положительным образом не подтверждается, это точно-с…
      – Вот видите! – сказал журналист Красноперову.
      – Противного религии, – продолжал новый собеседник, – в печати нет-с, это правда. Оно и понятно: не позволили бы. Но зато ни один журнал не ополчается и за религию…
      – Зачем же, когда вы сами говорите, что на нее не нападают?
      – Не нападают, это так-с, – продолжали синие очки, – но упадок религиозного начала в обществе ощутителен, а поддержки ему никакой нет… Например, в журналах, – и в вашем тоже, извините, – на трех-четырехстах страницах нигде не встретишь, чтобы упоминалось имя божие. Это очень знаменательно…
      Все с любопытством глядели на него и на журналиста.
      141
      – Dieu-dieu-dieu-dieu!1 – зачастил кто-то в конце стола.
      – Что, не правду я говорил? – подтвердил Красноперов. – Не я один, а и другие заключают…
      – Я ничего не заключаю-с, я только хотел бы прояснить этот вопрос из любопытства… – поспешно прибавил гость в синих очках.
      – Кто это? – вполголоса спросил генерал у Сухова про синие очки.
      – Не знаю! – сказал тот. – Надо спросить Григория Петровича.
      – Сикофант, разве не видите! – вдруг брякнул Кряков, услыхавший вопрос генерала. Чешнев даже слегка вздрогнул.
      – Что это, фамилия, что ли, его? – спросил генерал и немного смутился, когда некоторые засмеялись и даже Чешнев улыбнулся.
      – Нет! это имя ему при крещении нарекли! – добавил Кряков.
      Все старались сдержать смех.
      Гость в синих очках, должно быть, не слыхал.
      Уранов тихонько объяснил, что фамилия его Трухин.
      – Он служит у Алексея Петровича, – прибавил он, – тот прислал его на чтение вместо себя; он говорил, что этот господин все печатное читает; ни слова не пропускает, все знает и ему обстоятельно докладывает, так что тому ни газет, ни журналов читать самому не нужно.
      – Что же это, по вашему мнению, значит, что имя божие не призывается в журналах всуе? – спросил журналист у Трухина, – это скорее показывает уважение к религии…
      – Та-та-та, не лукавьте, милостивый государь! – остановил его Красноперов, – вовсе не от избытка благоговения не упоминаете вы о боге, а потому, что не веруете! Или веруете по Ренану: спаситель-де принес в мир прекрасное учение, а сам был хороший человек, а не бог! Вот ведь что у вас на уме?
      Все улыбались.
      – Почему же вы это знаете? – спросил журналист, тоже улыбаясь.
      142
      – Как не знать! Все знают! теперь этого и не скрывает никто, до того дошло! Даже щеголяют этим: вот, мол, какие мы умные! Иначе как бы не напечатать об упадке религии и не поддержать ее? А вы только об упадке курса пишете да перечите правительству!
      – На то специальные духовные журналы есть, – заметил журналист, – там и пишут о подобных предметах…
      – Да ведь вы сами говорили, что попов трогать нельзя; тронь, так вы грозите посадить куда-то автора! – заметил Кряков Красноперову.
      – Вы хитры! – возразил тот, – из воды сухи выйдете! Трогать духовных особ не велят, так как вы обзовете их клерикалами, да и давай глумиться над ними!
      – Это точно, бывает… – подтвердил Трухин.
      – Зато, кажется, печать оказывает и немалую пользу – и правительству и обществу. Согласитесь с этим! – возразил ему журналист.
      – О, конечно-с, конечно-с… большую, большую пользу! – согласился Трухин. – Печать горячо преследует кражи, убийства, всякие скандалы! Сломают ли кружку у церкви, или расхитят кассу в банке – вся пресса дружно и громко предает гласности и кражу и вора; всякие публичные безобразия, также неисправности администраторов, особенно повыше, тоже непременно обличит, по косточкам разберет.
      – Даже если пьяный с барки упадет в воду и вылезет – и то не пропустит! – прибавил Сухов.
      – Чего же вы еще хотите?
      – Но она нередко пропускает без внимания очень серьезные вещи, и это меня иногда удивляло, признаюсь: от беспечности ли, или от чего другого? Вот в чем мне любопытно бы попросить разъяснения… – продолжали синие очки.
      – Например, какие вещи? – спросил журналист.
      – Например, вот хотя бы в прошлом году произошла смута между молодежью: разнесли столы, стулья, выгнали профессора…
      – Что же, пресса не умолчала; об этом все журналы прокричали.
      – Заявила, единогласно заявила, – это правда, правда! И как верно, точно, отчетливо…
      – Так что же?
      143
      – Мне только любопытно бы знать, – смиренно продолжали синие очки, – отчего пресса поскупилась на осуждение этого поступка по достоинству… не прибавила ни слова от себя? Не пожурила, не разъяснила неприличия. Это бы не могло не подействовать на молодые умы благотворно, я полагаю…
      – А случись противное, печать бы не молчала! – заметил Красноперов.
      – То есть взбунтуйся профессор против учеников, тогда бы печать напала на него! Так ли, по-вашему? – спросил Кряков при общем смехе.
      – Да! так, так! не смейтесь! – ораторствовал Красноперов, – чуть где-нибудь учитель выдерет ученика за вихор, по-нашему, по-старому, или вытурит директор из училища лентяя, а тот сдуру топиться пойдет – сейчас газеты так и завопят: «ахти, какой директор злодей!»
      – Если одни журналы умалчивают, по вашему мнению, о чем вы говорите, и преследуют какие-нибудь свои задачи, – заметил журналист гостю в синих очках, – зато другие становятся на защиту тех вопросов, о которых упомянули сейчас.
      – Что нынешние журналы! Вот Николай Иванович и Фаддей Венедиктович – те сумели бы постоять за порядок! – сказал Красноперов. – То был век, когда…
      – Когда водились еще гориллы, от которых и произошли нынешние сикофанты! – досказал Кряков, поглядывая на синие очки.
      Кругом его засмеялись, больше всех студент.
      – Что это за неурядица такая, право! ну что бы всем дружно да мирно итти одним путем, рука в руку! – мечтал генерал, обращаясь к Сухову.
      – И нога в ногу, по-военному! – договорил Сухов. – А ты что не идешь в своем комитете рука в руку и не ходишь нога в ногу с Кураковым и Петрищевым, а все вздоришь?
      Генерал так и затрясся весь.
      – С этими… – начал он.
      – Сикофантами, что ли? – подсказал Сухов, и оба захохотали.
      – Ну, и у сочинителей то же самое! – прибавил Сухов.
      144
      – Дух века пробивается, генерал! – сказал профессор, – кипит работа, совершается великая борьба идей, понятий, интересов… исхода которой мы, конечно, не увидим. Сила вещей приведет все к должному концу. Нужно терпение… не мы, так дети увидят тот порядок, который должен выработаться из этого хаоса!
      – Вот что значит профессор, сейчас нашел ключ к ларчику и решил – как быть и что делать, и средство такое простое предписал: терпение! Всех и успокоил! Покорнейше благодарим! – сказал Кряков, кланяясь профессору.
      – Страху бы нам, страху! вот чего недостает! – твердил свое Красноперов.
      – Позвольте обратиться к нынешнему чтению, – сказал хозяин, – я имею сделать предложение. Достоинство нового произведения признано, сколько я заметил, всеми слушателями…
      Кряков задвигался на стуле и хотел что-то сказать, но был удержан студентом.
      – Мне хотелось бы выразить благодарность автору за доставленное всем нам удовольствие, – продолжал хозяин. – У меня есть старинный кубок, работы Бенвенуто Челлини – дед мой из Венеции привез, – вон он, в шкафе. – Достаньте! – обратился он к дворецкому.
      Тот ушел за ключом.
      – Что, если мы велим вырезать на нем все наши имена и поднесем автору на память нынешнего чтения! Как вы думаете?
      – Кроме моего имени: я не желаю, – отрезал Кряков.
      Все взглянули на него с удивлением.
      – Очень хорошо, – вежливо, но сдержанно заметил хозяин после минуты молчания, – мы вас обойдем. А вы согласны? – спросил он, обводя глазами собрание.
      – Конечно! конечно! Какая славная мысль! Покорнейше просим! – раздалось со всех сторон.
      – Меня, меня не забудьте! – нежным голосом просила Лилина.
      Дворецкий подал кубок, и все передавали его из рук в руки.
      – Отчего вы не желаете присоединиться к нам? – спросил кротко Крякова старик Чешнев. – Вы имеете какие-нибудь свои особенные причины?
      – Да, имею.
      145
      – Или не находите роман заслуживающим этого внимания?
      – Да, и роман не нахожу заслуживающим! – так и рубил Кряков.
      – Если б это было и так, то, независимо от критики, наш кружок хочет благодарить автора за его намерение сделать удовольствие…
      – Пусть благодарит, а я не стану!
      Чешнев вздохнул с прискорбием. «Отчего же?» – спросил он.
      – Зачем он написал этот роман? – задорно упрекнул Кряков.
      – Как зачем? вы слышали, как он объяснял свои мотивы: желание, в форме романа, высказать несколько идей, наблюдений, опытов… И он успел, не только со стороны содержания, но и формы, и дал тонкое, изящное произведение…
      – Незачем распространять свои допотопные идеи и возвращать нас за сто лет назад! Это все отжило! А если написал для забавы, так читай на ухо тому глухому графу, что подле него сидел, да вон господину Красноперову; те и удовлетворятся! А он собрал вон сколько народу, это уж публика; значит, у него не просто забава была на уме, а поучение, претензия! Пожалуй, и в печать сунется! Покажись только, я бы ему дал знать!
      Студент засмеялся.
      – Этот критик в самом деле, должно быть, крокодила объелся! – шепнул один гость другому – из тех, что находят всякое чтение, на которое зовут, прекрасным.
      Все молчали. Кряков тоже замолчал и сердито жевал, обводя гостей глазами и ожидая возражения.
      Старик Чешнев был как будто лично оскорблен. По своей впечатлительности он был до крайности чуток и, ощущая приятное и неприятное, как тепло и холод, не мог воздержаться и не выразить своего ощущения словом или жестом, иногда речью.
      – Если б это было и так, если б этот роман не имел достоинств и его не следовало писать, и даже читать, – говорил он соседу своему вполголоса, медленно, точно пел, – то неужели этот гость, приглашенный в интимный кружок друзей автора, не понимает неуместности своего протеста!
      146
      Он вздохнул и опустил голову.
      – Вы обо мне говорите? – резко обратился к нему Кряков, до которого долетело несколько слов.
      Чешнев взглянул на него как будто с состраданием и не сказал ничего.
      Уранов начал немного беспокоиться и поглядывал с недоумением то на Крякова, то на своего племянника, как бы спрашивая последнего глазами: «какого это гостя привел ты ко мне?» Но студент старался не смотреть на дядю.
      – Вы требуете, чтобы я хвалил то, что нахожу дурным; это противно моим принципам! – заключил Кряков.
      – Слышишь – «принципы», это стоит «игнорированья», – тихо заметил генерал Сухову.
      – Вы дали преимущество одному принципу и забыли о других, которые нужно было тоже соблюсти в эту минуту здесь… – сказал небрежно Чешнев, глядя в сторону.
      – Вы хотите дать мне урок приличия? Благодарю! Но я ему не последую – и в угоду вам или хозяину, за его ужин, не стану восхищаться тем, что никуда не годится. Это заячьи души способны так поступать!
      – Ого! – заметил кто-то в конце стола.
      – Этого и не нужно, никто и не просит! – учтиво заметил Уранов, – тем более что роман и не напечатан, а прочтен нам по доверию, в надежде на снисхождение.
      – Ах, какая институтка ваш автор – в снисхождении нуждается! Зачем и писать в таком случае?
      – Позвольте, однако; нельзя же все порицать в романе, в нем есть, конечно, недостатки, но есть и большие достоинства… – заступился профессор.
      – Одни только недостатки! я ничего больше не вижу! – решил Кряков.
      – Помилуйте, когда все общество… – заговорили некоторые.
      – И какой это роман? разве это роман? – вызывающим голосом возражал Кряков.
      – Что же вы называете романом? – спросил Чешнев.
      – Я не даю уроков эстетики, вон спросите профессора! – ответил, точно брыкнул, Кряков, однако прибавил: – Ведь роман есть или должен быть художественным произведением… так, что ли, господин профессор?
      147
      – Так что же-с?
      – Разве здесь есть художественность… в том, что нам читали сегодня?
      – А позвольте вас спросить, – смиренно заговорили синие очки, – изволили вы читать и к какому роду произведений, художественных или нехудожественных, вы относите, например, роман французских писателей Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина»?
      – Высокого художественного достоинства! – отрезал Кряков, мутно поглядев на него.
      – Так-с! – сказал тот потупившись.
      – А позвольте мне, – также смиренным голосом, передразнивая синие очки, заговорил Кряков, – в свою очередь, спросить вас, отчего именно об этом романе спрашиваете вы меня?
      – Относительно художественности… за ним, кажется, французы не признают этого качества, – заметил гость, потупляясь к тарелке.
      – Ты читал этот роман? – спросил Уранов у Сухова.
      – Нет! я не читаю и русских новых авторов, – отмахивался Сухов, – пробовал, да бросил.
      – Что так?
      – По ночам стал кричать!
      – Да что там такое описывается? – добивался Уранов.
      – Революция! – вызвался объяснить Кряков, но прежде шопотом спросил студента: «Не вру ли я? я забыл! кажется, там революцию превозносят?» – «И я забыл; да ничего, сойдет!» – отвечал тот и засмеялся.
      – Там герои первой французской революции уподобляются древним римлянам! – смело провозгласил Кряков громко Уранову. – Так вот ваши гости, господин Красноперов да господин… (он поглядел на синие очки) Синеоков, кажется, и собираются высечь меня за то, что я хвалю этот роман. Так ли? – прибавил он, глядя на них обоих.
      – Да, теперь Марата, Робеспьера и Дантона чуть не в святые возводят; это всё новые… с своим прогрессом! – добавил Красноперов.
      – Ну, а что ты скажешь, Иван Петрович, – обратился Уранов к Красноперову, – о романе нашего автора? Ты все воевал против молодых литераторов, а ничего об этом не сказал!
      148
      – Не одобряю! – решил Иван Петрович.
      – Что так? ведь в нем религия поставлена выше всего; и долг, и военная честь, и патриотизм, все есть!
      – Так-то так… Но об этом надо бы не в романе писать, – не место там! – а в серьезном сочинении изложить! А то в романе – нашел где! Да и какой это роман – они правду сказали… – Он указал на Крякова.
      – Слышишь, Митя? я пай-мальчик стал, папа-Фамусов похвалил! – прибавил, осклабясь, Кряков.
      – В романе нет ничего особенного, необыкновенного… – прибавил Красноперов.
      – Как особенного?
      – Так! описывается все, что каждый день везде случается: что ж это за роман?
      – Значит, изображается жизнь, как есть, что и следует изображать в картине, – снисходительно заметил профессор.
      – Зачем же изображать, если я это каждый день и так вижу!
      Все засмеялись.
      – А тебе чего же надо? – спросил Сухов, – чтобы люди на головах ходили или ели друг друга, что ли?
      – Да, пожалуй; если это случится – и опиши!
      – Где вы учились? – вдруг спросил его Кряков.
      – А вам на что? – сердито возразил старик.
      – Любопытно бы знать! – сказал тот. – Я отдам туда своих детей.
      Смех был общий.
      – Да ведь Гоголь писал тоже все, что каждый день происходит… – заметил студент.
      – Ну и скверно! – хладнокровно решил Красноперов. – Недаром Фаддей Венедиктович не мог его терпеть! и Николай Иванович тоже! Вон давали мне «Мертвые души»: я думал, судя по заглавию, в самом деле что-нибудь особенное, романическое; а там плут какой-то собирал имена умерших после ревизии крестьян, чтоб заложить их! Что ж тут интересного? И нынешний ваш автор описывает, как молодой человек влюбился в женщину и оба тайком уехали в деревню, да там и нежничают! Какая редкость! Я думаю, с каждым поездом десятки таких влюбленных пар уезжают – так обо всех и писать!