– Что это, любезный, – спросил Иван Савич, – у соседок-то не видать мужей: где ж они?
      – В командировке-с, где-то далече.
      – А! – сказал Иван Савич, – тем лучше. А кто еще в доме у вас живет? там, по парадной лестнице, в больших квартирах?
      Дворник назвал несколько известных фамилий.
      – А вон там, во втором этаже, где еще такие славные занавесы в окнах?
      – Там-с одна знатная барыня, иностранка Цейх.
      – Знатная! – говорил Иван Савич Авдею, – что это у него значит?.. Она может быть знатная потому, что в самом деле знатная, и потому, что, может быть, дает ему знатно на водку, или знатная собой?..
      – Не могу знать, – отвечал Авдей.
      – Посмотрим, посмотрим: может быть, и ее увидим, – примолвил Иван Савич и погладил бакенбарды.
      Он продолжал переглядываться с соседкой. Однажды у ней на пороге появилась девочка лет шести.
      – Уж не дочь ли это ее, Авдей?
      – Не могу знать, – отвечал Авдей.
      Ты никогда ничего не знаешь: что ни спросишь о деле. За что ты хлеб ешь?.. Да нет, быть не может:24 это не дочь ее. Она слишком молода: верно, старуха испекла этот пирог. Но та, кажется, уж слишком стара для этого.
      Он узнал, что девочка – племянница соседки, зазвал малютку к себе, дал ей конфект и, таким образом, завязал сношения. Они взаимно присылали друг другу поклоны. Однажды малютка принесла розан.
      – Хотите, я вам подарю? – сказала она.
      – Подари. А кто тебе дал?
      – Хорошая тетенька.
      – Что она сказала тебе?
      – Она сказала, поди подари цветок вон тому дяденьке. Скажи, что ты даришь от себя, да, смотри, не говори, что я велела; а то в угол поставлю.
      – Вот тебе, душенька, конфект, а эту пряжечку отнеси к тетеньке и подари ей да скажи, что я подарил тебе, а ты даришь ей… слышишь?
      – Слышу.
      – Ну, как ты скажешь?
      – Скажу: дяденька подарил тебе и велел сказать, чтоб ты подарила мне.
      Вдруг в комнату вбежал какой-то юноша.
      – Здравствуй, Ваня! – сказал он, – насилу сыскал тебя. Ба! что это значит, Ваня? – вдруг спросил он, поглядывая на розу, на девочку и на брошку.
      – Ничего, Вася, так! – хвастливо, с улыбкой говорил Иван Савич, – поди, душенька, домой.
      Девочка побежала и отворила дверь. В это время мелькнула головка соседки.
      – Э! э! приятель! так-то ты скрываешься! – заговорил Вася, – хорошо же! давно ли? да какая хорошенькая! ах ты, злодей! ах, варвар! ну-ка, ну-ка, покажи!
      Он пошел к дверям.
      – Нет, mon cher
       , постой! нехорошо! не гляди! – говорил Иван Савич, загораживая дорогу. – Ну, что она подумает? это совсем не из таких… После я все расскажу.
 
      – Нет, нет, пусти… не верю!
      – Нет, братец, нельзя! пожалуйста, не ходи.
      – Ну, познакомь меня. Вот тебе честное слово, не стану отбивать. То-то ты у меня! а я за тобой.25 – Что такое?
      – Мы впятером обедаем на Васильевском острову, в новой гостинице: говорят, телячьи ножки готовят божественно! поздравим! поздравим! а оттуда на Крестовский… покутим.
      – Мне нельзя вечером.
      – Отчего?
      – Так! – значительно, с улыбкой сказал Иван Савич.
      – А! понимаю! счастливец! Ну, завтра мы в театре? . Смотри, mon cher, нельзя не быть: что скажут наши? манкировать не должно, а то подумают, что ты хочешь отшатнуться. И то три офицера да вон тот статский, знаешь, что еще полы сюртука всё сзади расходятся, собрали, говорят, партию перехлопать нас, говорят, и в раек своих посадят; да где им! слушать любо, как наш угол захлопает: я однажды из коридора послушал – чудо! сначала мелкой дробью – па, па, па, – точно ружейный огонь; а там и пошло и пошло, так по коридорам гул и ходит… Даже капельдинер плюнул и отошел от дверей, а я не вытерпел да и сам давай – браво, браво наши! Квартальный сердито поглядывал на меня… да пусть!.. Так едем? потом поужинаем, кутнем, а?
      – Не знаю, mon cher!
      – Чего не знаешь! на первых порах в полночь тебя не примут. Решено: завтра с нами. Ты не знаешь, ведь Шушин награду получил, полугодовой оклад. Он обещал полдюжины, да ты на радостях столько же – вот и будет с нас! Смотри же, ждем.
      И ушел. А Иван Савич уселся с книгой в руках на маленьком диванчике, как раз против дверей соседки, в живописном положении. Но если бы кто заглянул в книгу, то увидел бы, что он держал ее вверх ногами. Прошло недели три. Они уже кланялись друг другу и даже, стоя каждый в своих дверях, разговаривали. Когда в это время кто-нибудь шел, сверху или снизу, они поспешно прятались. Вдруг соседки не стало видно, и даже дверь была затворена. Иван Савич встревожился.
      – Авдей! отчего у соседки затворена дверь?
      – Не могу знать.
      – Не уехала ли она куда-нибудь?
      – Не могу знать.26 – Так поди узнай: здоровы ли? что, мол, вас давно не видать?
      Авдей принес ответ, что Анна Павловна нездоровы и приказали просить к себе: «коли-де вам не скучно будет посидеть с больной».
      – К себе! – воскликнул Иван Савич, вздрогнув от восторга, – ужели? а! наконец! Авдей! скорей бриться, одеваться!
      Он второпях обрезал в двух местах бороду и щеку и залепил царапины английским пластырем, полагая, что так он интереснее, нежели с царапинами или даже нежели просто без царапин: это очень обыкновенно, она уж его так видала. Он не пожалел на голову пятирублевой помады, бакенбарды смочил квасом и минут на пять крепко перевязал платком, чтоб придать им лоск и заставить лежать смирно; в носовой платок налил лучших духов, на шею небрежно повязал голубую косынку и выпустил воротнички рубашки; к довершению всего надел лакированные сапоги и, таким образом, блестя, лоснясь и благоухая, предстал пред соседкой. Она сидела на софе, поджав ноги, окутанная в большую шаль, с подвязанным горлом.
      Квартира Анны Павловны была убрана, как убирают почти все квартиры о двух комнатах, с передней и кухней. Диван красного дерева, обитый полинялой шерстяной материей с пятнами, другой клеенчатый диван, полдюжины стульев под красное дерево, старый комод, а на нем туалет, который, в случае нужды, легко можно переносить с места на место. На окнах несколько горшков гераниума и две клетки с канарейками.
      У Ивана Савича на подобные визиты давно обдуманы были и поклон, и приветствие, и даже мина.
      Войдя, он остановился в некотором расстоянии, наклонил немного голову и слегка улыбнулся.
      – Наконец я у вас! – сказал он, оглядываясь кругом. – Ужели это правда? не во сне ли я?
      – Может быть, этот сон не нравится вам. Бывают сны скучные и тяжелые, – отвечала она с томной улыбкой, – проснитесь… это легко!
      – Боже меня сохрани! Пусть этот сон будет непробудным.
      Она опять улыбнулась.27 – Садитесь, – сказала она, – благодарю вас за участие. Как это вы вспомнили, и еще через два дня?
      – Я не вспомнил: вспоминают о том, что было забыто; я вас не забывал. Но что с вами?
      Она поглядела на него довольно нежно и потупила глаза.
      – Немного простудилась, – отвечала она, – я думаю… оттого… что бываю иногда… у дверей. Люди обречены на страдание.
      Она вздохнула.
      Тут Иван Савич посмотрел на нее нежно, а она покраснела. Они молчали несколько времени.
      – Вы редко бываете дома? – потом спросила она.
      – Нет-с… да-с… смотря по…
      – У вас часто бывают гости?
      – Да-с… бывают иногда, – отвечал он.
      – Кто это… рыжий молодой человек? такой противный: всякий раз заглядывает в дверь.
      – Это… «постой-ка, я тону задам!» – подумал он, – это граф Коркин, славный молодой человек, первый жуир в Петербурге.
      – А другой, в очках?
      – Барон Кизель. Отлично играет на бильярде.
      – Как они у вас шумят! что вы делаете?
      «Расскажу ей, как мы кутим… Это нравится женщинам», – подумал Иван Савич.
      – Кутим-с. Вот иногда они соберутся ко мне, и пойдет вавилонское столпотворение, особенно когда бывает князь Дудкин: карты, шампанское, устрицы, пари… знаете, как бывает между молодыми людьми хорошего тона.
      – И вам не жаль тратить денег на шампанское?
      – Что жалеть денег? деньги – ничтожный, презренный металл. Жизнь коротка, сказал один философ: надо жуировать ею.
      – О, да вот вы какие!
      – Да-с! – сказал он и вытащил из кармана платок. Запах распространился по всей комнате, так что даже из-за дверей выглянула старуха.
      – Где вы покупаете духи? Какие славные! – сказала Анна Павловна, вдыхая носом запах. – Это блаженство – утопаешь в неге!
      – В английском магазине.28 – А что стоят?
      – Десять рублей, то есть три целковых по-нынешнему.
      – Стало быть, десять с полтиной? – примолвила она, – как дороги здесь в мире все удовольствия!
      – Зато прекрепкие: вымоют платок, все еще пахнет. Позволите прислать на пробу сткляночку?
      – Помилуйте… я так спросила… из любопытства… не подумайте…
      – Ничего-с! я вам завтра пришлю. Вы меня обидите, если откажетесь принять такую безделицу.
      – Ах, да! – сказала она, – вы подарили моей племяннице брошку. Я ношу ее… видите?
      – Очень приятно, – только мне совестно: это слишком недостойно украшать такую грудь… Если б я знал…
      – Чем же вы еще занимаетесь?
      – Бываю в театре.
      – В театре! Ах, счастливые! что может быть отраднее театра? блаженство! в театре забываешь всякое горе. Читаете, конечно?
      – Да-с, да… разумеется.
      – Что же, Пушкина? Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! бедная как она страдала! а – какой изверг!..
      – Нет-с, я читаю больше философические книги.
      – А! какие же? одолжите мне: я никогда не видала философических книг.
      – Сочинения Гомера, Ломоносова, – сказал он, – вы не станете читать… вам покажется скучно…
      – Это, верно, кто-нибудь из них сказал, что жизнь коротка?
      – Да-с.
      – Прекрасно сказано!
      От этого ученого разговора они перешли к предметам более нежным: заговорили о дружбе, о любви.
      – Что может быть утешительнее дружбы! – сказала она, подняв глаза кверху.
      – Что может быть сладостнее любви? – примолвил Иван Савич, взглянув на нее нежно. – Это, так сказать, жизненный бальзам!
      – Что любовь! – заметила она, – это пагубное чувство; мужчины все такие обманщики…29 Она вздохнула, а он сел рядом с ней.
      – Что вы? – спросила она.
      – Ничего-с. Я так счастлив, что сижу подле вас, дышу с вами одним воздухом… Поверьте, что я совсем не похож на других мужчин… о, вы меня не знаете! женщина для меня – это священное создание… я ничего не пожалею…
      – В самом деле? – задумчиво спросила она.
      – Ей-богу!
      Они долго говорили, наконец стали шептать. От нее разливалась такая жаркая атмосфера, около него такая благоуханная. Они должны были непременно слиться и слились. Она уронила платок; Иван Савич бросился поднять, и она тоже; лица их сошлись, – раздался поцелуй.
      – Ах! – тихо вскрикнула она.
      – О! – произнес он восторженно, – какая минута!
      – Давно ли, – говорила она, закрыв лицо руками, – мы знакомы… и уж…
      – Разве нужно для этого время? – начал торжественно Иван Савич, – довольно одной искры, чтобы прожечь сердце, одной минуты, чтоб напечатлеть милый образ здесь навсегда.
      Еще поцелуй, еще и еще.
      – Вот что значит жуировать жизнию, клянусь богом! – сказал серьезно Иван Савич. – Все прочее там, чины, слава…
      Вдруг кто-то чихнул в соседней комнате.
      – Кто тут? – спросил, побледнев, Иван Савич.
      – Это моя хозяйка. Ничего: она мне предана.
      – Ах! да… – сказал вдруг он, – дворник мне говорил, что у вас есть муж… в командировке?
      Анна Павловна встрепенулась и покраснела, как маков цвет.
      – Да… – бормотала она, – его послали… ничего… он долго не будет.
      И замяла разговор.
      – Как же вы живете одни, без покровителя, без…
      Анна Павловна еще больше покраснела.
      – У меня есть дядя, он и опекун…
      – Он бывает у вас?
      – Да, раз в неделю.
      – Ну, если он меня увидит здесь?30 – Нехорошо, – сказала она, встревожась, – очень нехорошо. Остерегайтесь, не показывайтесь при нем. Мы будем с вами читать, заниматься музыкой,_гулять вместе. Да, не правда ли? – говорила она.
      – О, конечно!
      – Вы повезете меня в театр, да?
      – Непременно.
      – Ах, какое блаженство!
      Иван Савич воротился домой вне себя от радости.
      – Как я счастлив, Авдей! – твердил он, – а! вот что значит жуировать! Это не то, что Амалия Николавна или Александра Максимовна: те перед нею – просто стыд сказать. К этой так нельзя приступиться. Завтра к Васе – и вспрыски! нечего делать. Ну, уж стоило же мне хлопот: не всякому бы удалось! а? как ты думаешь?
      – Не могу знать, – отвечал Авдей.
      С тех пор Иван Савич только и делал, что жуировал. То он у нее, то она у него. В должности он бывал реже. Его видали под руку с дамой прогуливающимся в отдаленных улицах. В театре он прятался в ложе третьего яруса за какими-то двумя женщинами, из которых одна была похожа на ворону в павлиных перьях. Это была хозяйка и дуэнья Анны Павловны. Дома они были неразлучны. Она чаще бывала у него: обедала, завтракала, – словом, как говорят, живмя-жила.
      – У тебя такие мягкие диваны, – говорила она вскоре после знакомства, – так славно сидеть, нежиться. Я лучше люблю быть здесь. Ах! какая прелесть! жизнь так хороша! это блаженство!
      – Знаешь что, мой ангел: возьми пока к себе один диван, вот этот, зеленый, – отвечал Иван Савич. – У меня их два да еще кушетка.
      – Зачем… – нерешительно говорила Анна Павловна. – К такому дивану нужен и ковер, а у меня нет… не всем рок судил счастье…
      – Возьми один ковер: у меня два.
      – Ну, уж если ты так добр, так дай на подержание и зеркало, чтобы хоть на время забыть удары судьбы.
      – Изволь, изволь, мой ангел! Ах, ты моя кошечка, птичка, цветочек… не правда ли, Авдей, цветочек?
      – Не могу знать, – отвечал Авдей, проходя через комнату.31 – Да, цветочек! – начата она полугневно, – я так люблю цветы, а ты мне все еще не собрался купить…
      – Завтра же, завтра, дружок, усыплю путь твоей жизни цветами.
      – И хорошеньких горшечков от Поскочина, – сказала она, взяв его руками за обе щеки. – Это чистейшее наслаждение: оно не влечет за собой ни раскаяния, ни слез, ни вздохов…
      – Непременно, только не растрепли бакенбард: мне в департамент итти; надо же когда-нибудь сходить. Как жаль, что тебя, Анета, нельзя брать туда: я бы каждый день ходил. Ты бы подшивала бумаги в дела, я бы писал… чудо!.. А то начальник отделения, столоначальник… да всё чиновничьи лица… фи!.. Если и придет иногда просительница, так такая… уф!.. К нам всё мещанки да солдатки ходят… ни одной нет порядочной: рожа на роже! пожуировать не думай. Ох, служба, служба! – прибавил он, натягивая вицмундир, – губи свою молодость в мертвых занятиях!
      – Долго ты там пробудешь, mon ami?
      
 
      – Часов до четырех, я думаю… Если можно будет надуть начальника отделения, так удеру около трех.
      – Ах, боже мой! У меня нет часов: я не буду знать, когда ты придешь. Часы мне покажутся веками, а в жизни и так немного радостей.
      – И, мой друг, – сказал Иван Савич, – помни, что жизнь коротка, по словам философа, и не грусти, а жуируй. Да возьми-ка мои часы столовые: они верны, – сказал Иван Савич.
      – Да! а на что я их поставлю? У меня нет такого столика. Не всякому дано…
      – Ты и со столиком возьми. Авдей! отнеси!
      Прошло месяца два – Иван Савич все жуировал, Анна Павловна все вздыхала да распоряжалась свободно им и его добром. Как же иначе? И он распоряжался ею и ее добром: играл локонами, как будто своими, целовал глазки, носик. Наконец продолжительные свидания начали утомлять их: то он, то она зевнет; иногда просидят с час, не говоря ни слова. Иван Савич стал зевать по окнам других квартир.32 – Авдей! чей это такой славный экипаж? – спросил он однажды, глядя из своего окна на двор.
      – Не могу знать.
      – Узнай.
      Авдей доложил через пять минут, что экипаж принадлежал знатной барыне, что? во втором этаже живет.
      – Какие славные лошади! как хорошо одеты люди! Она должна быть богата, Авдей?
      – Не могу знать.
      В другой раз он увидел, что на дворе выбивают пыль из роскошных ковров, и на вопрос: чьи они? получил в ответ от Авдея сначала – не могу знать, потом, что и ковры принадлежали знатной барыне.
      – А вон эта собака? – спросил Иван Савич.
      – Ее же. Чуть было давеча за ногу не укусила, проклятая!
      – Вот бы туда-то попасть! – сказал Иван Савич.
      Иван Савич и Анна Павловна все дружно жили между собой и видались почти так же часто. Только изредка, как сказано, они зевали, иногда даже дремали. Дремала и любовь. Горе, когда она дремлет! От дремоты недалеко до вечного сна, если не пронесется, как игривый ветерок, ревность, подозрение, препятствие и не освежит чувства, покоящегося на взаимной доверенности и безмятежном согласии любящейся четы. Впрочем, кажется, ни Иван Савич, ни Анна Павловна не заботились о том. Они смело дремали, сидя на разных концах дивана, иногда переглядывались, перекидывались словом, менялись поцелуем – и вновь молчали. Она задумывалась или работала, он дремал. Однажды дремота его превратилась в настоящий, основательный сон: голова опрокинулась почти совсем на задок дивана. Он даже открыл немного рот, разумеется, неумышленно, поднял кверху нос, в руке прекрепко держал один угол подушки и спал. Вдруг ему послышалось восклицание «ах!», потом сильный говор подле него. Он не обратил на это внимания; но говор все продолжался. Через минуту он открыл глаза. Что же? Перед ним стоит низенький, чрезвычайно толстый пожилой человек, с усами, в венгерке, и грозно вращает очами, устремив их прямо на него, Иван Савич тотчас опять закрыл глаза.
      – Какой скверный сон! – сказал он, – приснится же этакая гадость!33 И плюнул прямо на призрак.
      – Иван Савич! что вы, что вы! – перебила его испуганным голосом Анна Павловна.
      – Ничего, мой ангел! Не мешай мне спать. Если б ты видела, какой уродище сейчас приснился мне: наяву такого быть не может.
      Анна Павловна упала в обморок и склонила бледную голову на подушку.
      – Милостивый государь! – вдруг загремел кто-то басом над самым ухом Ивана Савича.
      Он вскочил, как бешеный – и что же? Урод, которого он принял за создание воображения, стоит перед ним, сложив руки крестом, как Наполеон.
      – Что-с… я-с… извините… я думал… что вы – сон, – бормотал, трясясь от страха, Иван Савич.
      – Кто вы? зачем вы здесь?.. а?.. по какому случаю? – говорил толстяк, подступая к Ивану Савичу.
      – Я-с? я… помилуйте, – говорил тот, пятясь к дверям, – я чиновник, служу в министерстве… Что вы?
      – Я с вами разделаюсь, – говорил толстяк, – разделаюсь непременно, – погодите!
      Иван Савич ушел в переднюю, оттуда в сени, все задом. В сенях он остановился и поглядел в дверь. К нему выбежала Анна Павловна, бледная и расстроенная.
      – Это мой опекун… и… и… дядя! – сказала она.
      – Опекун! – говорил Иван Савич, заглядывая в дверь на толстяка, – у вас огромная опека, Анна Павловна!
      – И вы можете шутить? Подите к себе и не приходите, пока не позову… О, боже мой! Чем это кончится? Вот какая туча разразилась над нами. Заря нашего блаженства затмилась. Я не ждала его так рано из командировки.
      – Так у вас и дядя был в командировке? я не знал.
      – Прощайте, прощайте, – сказала она, – может быть, навсегда.
      – И пора, – бормотал Иван Савич, – надоела мне: все хнычет, а ест, ест так, что боже упаси!
      Иван Савич пришел домой и растянулся в спальне на кушетке досыпать прерванный сон. Через час он услышал над собой опять: «Милостивый государь!», открыл глаза – и тот же толстяк стоит над ним.
      – Опять тот же гадкий сон! – сказал он и вскочил с34 кушетки. – А, это вы! – примолвил он. – Позвольте узнать, с кем я имею честь…
      – Я отставной майор Стрекоза, – сказал толстяк, – к вашим услугам.
      И сел без церемонии на кресла против кушетки.
      «Стрекоза! – думал Иван Савич, – хороша стрекоза! кажется, вовсе не попрыгунья. Мог бы из Крылова же басен заимствовать себе название поприличнее».
      – Давно ли вы знакомы с Анной Павловной? – грозно спросил майор.
      – Да месяца три будет; а что-с?
      – Не вам следует спрашивать, а мне; вы извольте отвечать.
      Иван Савич хотел было сказать что-то колкое, да с языка не сошло.
      – Каким образом вы познакомились?
      – Через двери, господин… госпожа… господин Стрекоза!
      – Знаю, что не чрез окно; но как?
      – Да так-с: по соседству. Я ей скажу: здравствуйте, Анна Павловна! здоровы ли вы? Она отвечает: здравствуйте, Иван Савич! покорно вас благодарю… Так и познакомились.
      – Но этим, кажется, ваши сношения не ограничивались?.. а?..
      – Помилуйте, господин Стрекоза, – начал вкрадчиво Иван Савич. – Неужели вы можете думать, чтобы я, чтобы она, чтобы мы… что-нибудь такое… Да я так скромен, так невинен… могу даже сказать, что ненависть моя к женщинам известна здесь всем в городе… я мизантроп!право-с! Граф Коркин, барон Кизель могут подтвердить, и притом Анна Павловна так любит своего мужа
      – Мужа? – спросил майор.
      – Да-с, что в командировке. Только о нем и говорит: скоро ли, говорит, он приедет; мне, говорит, так скучно без него… я не живу. Помилуйте, господин Стрекоза, вы нас обижаете…
      Майор задумался и, повидимому, смягчился.
      – Но что значит сцена, которую я застал? – сказал он, – вы спали, называли ее «мой ангел!» Как могли вы дойти до такой степени короткости?.. а?.. Я с вами, милостивый государь, разделаюсь!35 – И, господин майор! если б вы знали, как я прост душой, вы бы ничего не заключили дурного из этого. В один день я сойдусь с человеком – и как будто двадцать лет жил вместе. Ты да ты. За что вы нападаете понапрасну на мою простоту и добродетель? обижаете и свою племянницу… ведь вы дяденька ей?
      – Да, я опекун ее и… дядя.
      – Как лестно носить титул этот при такой прекрасной особе! и кому же вверить это прекрасное сокровище… как не…
      – Я не комплименты пришел сюда слушать, – грубо перервал майор, – а разделаться! Я вам дам! Как вы, милостивый государь, смели, спрашиваю я вас?
      «Медведь! – подумал Иван Савич – Никакой образованности, никакого тона!»
      – Послушайте, милостивый государь, – сказал майор, – вы должны мне дать удовлетворение, или…
      – Как удовлетворение? какое?
      – Разумеется, как благородный человек.
      Майор указал на пистолеты, висевшие на стене.
      – Вон у вас, я вижу, есть и средства к тому, – прибавил он.
      – Э! нет-с. Это подарил мне один знакомый, ни он, ни я не знаем, для чего: чорт знает, зачем они тут висят. Это дурак Авдей развесил.
      Он снял их и проворно спрятал под кровать.
      – Вот теперь, может быть, узнаете, – сказал майор с выразительным жестом.
      Иван Савич покачал головой.
      – Ни за что-с! – сказал он решительно. – У меня правило – не стреляться, особенно за женщин. Этак мне пришлось бы убить человек пятьдесят или давно самому быть убитым… так, за недоразумения, вот как теперь. Притом же я и не умею…
      – В таком случае вы должны отказаться от знакомства с Анной Павловной… Я как опекун… и… и… и дядя ее… требую этого.
      – Отказаться! Как же жить в соседстве и не быть знакомым? придется встретиться как-нибудь, согласитесь сами…
      – Ни, ни, ни! не придется, если не будете стараться: я ее увезу на другую квартиру…36 – Давно бы вы сказали! – воскликнул Иван Савич. – Ух! гора с плеч долой! Знаете, господин Стрекоза, что у меня правило – не переносить знакомства на другую квартиру.
      – Э! – сказал, улыбнувшись, майор, – да у вас славные правила! Ну, так и дело с концом: мир. Нечего об этом и говорить.
      – Не прикажете ли чаю?
      – Очень хорошо. Нет ли с ромом?
      – Есть коньяк.
      – Ну, все равно.
      – Не угодно ли сигары?
      – Пожалуйте.
      И они стали друзьями.
      – Какая у вас славная квартира! – сказал майор, оглядываясь кругом, – со всеми удобствами… Что это, мне как будто вдруг что-то на нос капнуло?..
      – Ах-с! это вон оттуда, – сказал Иван Савич, указывая вверх. – Это ничего, так, дрянь, пройдет.
      Майор поднял голову и посмотрел на пятно. Вдруг оттуда закапало сильнее прямо ему в лицо.
      – Милостивый государь! – закричал он, вскочив с места, – что это значит? Я с вами разделаюсь…
      – Я не виноват-с… право! Это иногда течет: видно, вверху пролили ушат с водой… Эй, Авдей! Авдей! подставь скорее ведерко…
      – Прощайте, – сказал майор, – у вас небезопасно; пойду укрыться… к племяннице от дождя. Странные у вас правила, – право, странные: не стреляетесь, не переносите знакомства на другую квартиру, дождь терпите в комнатах… гм!
      Он ушел. На другой день, рано утром, от Анны Павловны, от майора и от старухи не осталось никаких следов. В доме и духу их не стало.
      Авдей торжественно вышел на средину комнаты.
      – Как же, батюшка, Иван Савич, – сказал он, – они увезли у нас диван, стол, часы, зеркало, ковер, две вазы, ведро совсем новешенькое да молоток. Не прикажете ли сходить за ними?
      – И, нет, не надо! Еще, пожалуй, привяжется Стрекоза: по какому, дескать, поводу эти вещи были там? ну их совсем. Избавились от беды: это главное.37 – Ведь говорил я вам, нехорошо будет: шутка ли, чего стало!
      – Зато пожуировали! – сказал Иван Савич.
      В тот же день Иван Савич кутил с своими друзьями. Он рассказал им свое приключение.
      – За здоровье сироты! – провозгласили друзья.
      – Да, друзья мои, лишился, потерял ее! если б вы знали, как она любила меня! Подумайте, всем мне жертвовала: спокойствием, сердцем. Она была… как бы это выразить?.. милым видением, так сказать, мечтой… разнообразила тоску мертвой жизни…
      – Да, братец, жаль, – сказал, вздохнув и покрутив усы, офицер, – как это ты выпустил из рук такую птичку?.. Ты бы проведал.
      – Нельзя, mon cher: честное слово дал! Дядя, опекун: подумай, вышла бы история… повредила бы мне по службе.
      – Ты бы мне сказал, – продолжал офицер, – я бы разделался с ним. Я бы показал, что значит обидеть моего приятеля! А ты! вот что значит не военный человек!
      – Я, mon cher, и сам намекал ему на пистолеты, даже снял со стены и показал… да он искусно замял речь.
      – Подлец! трус! – примолвил офицер, притопывая то той, то другой ногой.
      – Какие все ему достаются: барыни, да еще замужние! – заметил другой.
      – И не показал, не познакомил, злодей! – сказал Вася. – Нет, я так в горничных счастлив. Какая у меня теперь… а!!
      И он рассказал им, какая.
      – Славно мы живем! – примолвил один из молодых людей, – право, славно: кутим, жуируем! вот жизнь, так жизнь! завтра, послезавтра, всякий день. Вон Губкин: ну, что его за жизнь! Утро в департаменте мечется, как угорелый, да еще после обеда пишет, книги сочиняет… просто смерть!.. чудак!
      Иван Савич опять не знал, куда девать свое время, опять зевал, потягивался, бил собаку, бранил Авдея. Однажды он пришел в комнату Авдея и посмотрел в окно. Вдруг лицо его оживилось.38 – Голубчик Авдей! – сказал он, – посмотри-ка, какая хорошенькая девушка, там, в окне, и как близко: можно разговаривать!
      – Не о чем разговаривать-то, – сказал Авдей.
      – Какие глазки! – продолжал Иван Савич, – ротик! только нос нехорош. А беленькая, свеженькая… прелесть! Ты ничего мне и не скажешь! Узнай, чья она.
      Авдей доложил, что она служит у знатной барыни.
      – И девушка-то знатная! – сказал Иван Савич, – право! а?
      – Не могу знать! – отвечал Авдей, – известно: девчонка!
      – Послушай, порадей-ка мне у ней: поди скажи, что я и добрый, и…
      – Полно вам, батюшка, Иван Савич! бога вы не боитесь… – заговорил он с убедительным жестом, – и я-то с вами сколько греха на душу взял.
      – Ну! – сказал Иван Савич, – по-твоему, не пожуируй! Поди, поди, говорят тебе.
      – Воля ваша, Иван Савич, гневайтесь не гневайтесь, а я больше не намерен.
      – Что ж ты пыль не обтираешь нигде, дурак этакой! – сердито закричал Иван Савич. – Это что? это что? а? У меня там везде паутина! Давеча паук на нос сел! Ничего не делаешь! А еще метелку купил! К сапожнику опять забыл сходить? Да ты мне изволь новые чашки на свои деньги купить: я тебе дам бить посуду! Что это за скверный народ такой, ленивый… никуда не годится!
      Дня через два Ивану Савичу принесли новое платье. Он примерял и велел спрятать. Вдруг Авдей вышел на средину.
      – А что, батюшка, Иван Савич, – сказал он, – не будет ли вашей барской милости… то есть теперь у вас три сюртука… один-то уж старенький… Не пожалуете ли мне?
      Он низко поклонился.
      – Не намерен, – сказал Иван Савич сухо.
      Авдей крякнул и пошел в переднюю…
      На другой день он надел на себя серебряные часы, повесил бисерный шнурок по всей груди и животу, взял в руки картуз с кисточкой и отправился радеть своему барину.
      – Говорил, – сказал он через полчаса, выйдя на средину.39 – Что ж ты говорил? – спросил Иван Савич.
      – Что, мол, барин у меня добрый и хорошенький такой…
      – Вот, хорошенький! Зачем же ты врешь?
      – Что за вру! вы ведь хорошенькие…
      Оба молчали. Иван Савич гладил бакенбарды.
      – Что ж ты не в моем сюртуке ходил к ней? оно бы лучше! – сказал Иван Савич.
      – Да как я смею барский сюртук надеть?
      – Ты возьми его себе совсем, тот, что просил у меня. Авдей подбежал, согнувшись, и поцеловал у барина ручку.
      – Что ж ты ей еще сказал?
      – Что барин мой, мол, молодец: где ни завидит женщину, тотчас влюбится! У него, мол, немало их было…
      – Да кто ж тебя просил об этом говорить? Ну, пойдет ли она теперь? Есть ли у тебя рассудок? а? Вечно подгадишь мне! Что ж она сказала?
      – Что мне, говорит, до твоего барина за дело? Он, говорит, мне не ровня: что мне с ним знакомиться? Поди, говорит, отваливай.
      – Вот еще! – ворчал Иван Савич, – не ровня. Как же бы это устроить? Ах, славно! выдумал! Часто ли она бывает тут у окна?