Бутаков дружески Вам кланяется и благодарит за гостеприимство. Он отдал мне письма, а книги нет. Я пожертвовал их, и также все бывшие со мной книги, для наших новых заселений на устьях Амура. Многие из нас сделали то же. - "Паллада" остается в Амуре, "Диана" идет в Америку. Я еще и сам не знаю, куда направлюсь. Так как теперь дела наши (торговые, дипломатические) почти кончены, то мне бы нечего было делать здесь. Может быть, мы в средине нынешней зимы и увидимся с Вами. Приготовьте-ка мне какое-нибудь местечко на заводе, кочегара или что-нибудь попокойнее, только подле Вас.
      Рады ли будете Вы, Екатерина Ал<ександровна> и Элликонида Алекс<андровна>, моему приезду? Два года отсутствия повыгнали, я думаю, меня из Вашей памяти. Я всё тот же, только пообъемистее, так же бы стал ходить к Вам, играть с детьми или по целым вечерам хранить тоскливое молчание. Во всяком случае, сочту большим праздником, когда дружески обниму Вас всех: надеюсь, Вы мне позволите это теперь, ради моей старости. До свидания же, и дай Бог, до скорого. Ваш
      Гончаров.
      Кланяюсь всем вообще, и другу моему Авд<отье> Андр<еевне> в особенности. Коршам тоже.
      M. А. ЯЗЫКОВУ
      17 августа 1854. Аян
      17 августа
      Милый друг Михайло Александрович. Я расквитался с морем, вероятно навсегда. Теперь возвращаюсь сухим путем, но что мне предстоит, если бы Вы знали, Боже мой: 4 тысячи верст и верхом через хребты гор, и по рекам, да там еще 6000 верст от Иркутска. Теперь хлопочу о качалке, вместо верховой лошади.
      Вот один из самых лихих моряков, лейтенант Савич, который взялся доставить это письмо. Прилагаю и записочку, заготовленную мною прежде. В ней я прошу Вас передать письмо адмиральше Путятиной, но Савич взялся доставить его лично: спросите, пожалуйста, доставил ли? Они едут с бароном Крюднером курьерами, следоват<ельно> скоро, а мы обыкновенным образом, то есть очень долго. До свидания, до свидания, некогда.
      Весь Ваш
      И. Гончаров.
      Майковым напишу из Иркутска.
      Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ
      15 сентября 1854. Якутск
      Якутск, 15 сентября.
      Прекрасный друг мой Юния Дмитриевна. Писанное Вами за год и конечно уже забытое теперь письмо я получил с "Дианой" и обрадовался ему, как голосу сестры и друга. Нужды нет, что Вы прочтете большое письмо к Майковым, прочтите и это, собственно к Вам. Мне так приятно вызвать мысленно Вас издалека сюда, в глухой и пустынный Якутск, посадить Вас вот хоть на медвежью шкуру и не наглядеться на Вас, слушать и не наслушаться, говорить и не наговориться. Ведь это любовь, душа моя, право, должно быть, любовь! Я даже чувствую сладкий трепет, воображая, как бы крепко я с Вами поздоровался; или это, может быть, так после бани мне кажется. Что бы там ни было, но если мне предстоит пробыть здесь ужасных полтора-два месяца, что может свести с ума и не такую нетерпеливую голову, какова моя, я только одну отраду и вижу в моем заточении: это надеяться на свидание с друзьями и в этой надежде, время от времени, писать к ним, воображать их здесь, говорить с ними, как я делаю теперь и делал вчера с Майковыми. Даже некоторые из здешних жителей, как будто из жалости, советуют мне уезжать скорей. Только архиерей да губернатор желают, чтоб я остался, и некоторые другие, из эгоизма, как они говорят. Это очень лестно, но еще более скучно. Н. Н. Муравьев (ген<ерал>-губ<ернатор> В<осточной> Сибири) был тоже как нельзя более любезен, звал в Иркутск дождаться там зимы. Вот в этом приглашении больше заманчивого: там большое и порядочное общество, разнообразие в людях, жизненные удобства, наконец, женщины, которых я так давно не видал, по крайней мере русских. Все-таки то - столица Сибири, а здесь, Боже мой, деревня, с претензиями быть городом. Что это судьба делает со мною? куда забросила меня? Ужели мало ей показалось моего скитанья по океанам, по зною, по диким и пустым берегам, по негостеприимным странам, как Япония и Китай, наконец, по сибирским тундрам? Надо, видно, истомиться и истощиться мне до конца и нравственно, как истомился я материально, и приехать к Вам хуже и старее всякой затасканной тряпки. Зачем это? чтоб умереть? Но это можно бы сделать проще и короче. Чтоб лучше жить? Но после такой ломки трудно жить. Мне уж и не желается как-то ничего, и не снится надежд никаких, и вял я сделался, а ведь если жить, так надо работать, хоть для пропитания. Но что это я, чем занимаю Вас: ропотом? Прочь эти мрачные мысли, передо мной теперь Вы, с ясным взглядом и дружеской улыбкой. Не до тоски мне. Она временно только набегает на меня, шквалами (простите моряку за выражение). Если б я отдался ей совсем, то был бы не достоин... хоть дружбы такой милой женщины, как Вы. В письме к Майковым Вы прочтете, что у меня сделалась опухоль в ногах. Еще не знаю, что это такое. Был доктор, но и тот еще ничего не решил, а между тем завтра же надо уезжать или ждать здесь зимы. Как я поеду: если случится подобное в дороге, то можно умереть, не имея пособий. До Иркутска 3 000 верст и только два городишка, и то зауряд. - Прощайте или до свидания, как Богу угодно. Поклонитесь хорошенько Александру Павловичу да поцелуйте Феню. Попеняйте на досуге Льховскому, что он меня забыл. Теперь уж не пишите ко мне, бесполезно. Если я пробуду и два м<еся>ца здесь, все-таки письмо не успеет оборотиться, разве что я останусь здесь до весны или целую вечность, что всё равно и от чего Боже храни.
      Весь Ваш
      Гончаров.
      А. А. КРАЕВСКОМУ
      между 14 и 20 сентября 1854. Якутск
      Якутск, сентября 1854.
      Любезнейший и почтеннейший Андрей Александрович.
      По-настоящему мне бы не следовало писать туда, куда еду сам, а скорее назад, где был, в Китай или Индию, но возвращение мое восвояси, ко всему отечественному, между прочим и к "Запискам", совершается с медленностию, истинно одиссеевскою, и между началом и концом этого возвращения лежит треть года, две трети полушария и половина царства. Стало быть, написать можно, тем более из Якутска, откуда Вы едва ли от кого-нибудь и когда-нибудь получали письма. Медленность странствия моего происходит: частию от употребительного здесь и тоже достойного гомеровской эпохи способа езды, то верхом, то на лодке, а инде пешком, где нет ни земли, ни воды под ногами, а есть своего рода пятая стихия, тундры, то есть мох, прикрывающий тину, воду, переплетшиеся корни деревьев и еще многое другое, о чем, может быть, "не грезилось нашим геологам", частию же от опухоли в ногах, приобретенной мной не то в лодке, не то на лошади, среди болот, при легких утренних морозцах, которые так полезны для рябины и других плодов здешнего климата и совсем бесполезны для ног. Все эти обстоятельства заставляют меня пробыть в столице Якутского царства долее, нежели нужно вообще и нежели я желал в особенности. Если опухоль скоро не опадет, то, пожалуй, придется сидеть у берега и ждать буквально погоды, зимней, когда станет Лена, а это может случиться месяца через полтора. Берегом, или, как здесь говорят, горой, можно ехать, только все-таки верхом, другого способа нет, и не при одних только утренних морозцах. От нечего делать я осматривал здешнюю столицу. В ней много замечательного, есть и древности, например, остатки деревянной крепостной стены с башнями и гостиный двор. Крепость построена казаками, за 200 лет, для защиты от набегов якутов, которых казаки сами же и притесняли. Твердыня очень тверда, топор не берет дерева, отчего оно и предпочитается здешними мещанами, при постройке домов, всякому новому еловому и сосновому дереву, за которым еще надо ездить в лес, тогда как это лежит готовое на площади. Губернатор велел, однако, огородить эту древность забором, не против набегов мещан и не из антикварских побуждений, а потому, что стены и башни клонятся всё на сторону, между тем якутки ходят садиться в тень ее, затем ли, чтоб оплакивать свой Иерихон, или с другою, более практическою целью, этого я, в своих ученых исследованиях, добиться не мог. Гостиный двор - здание превеличественное, облезлое, выцветшее, заплеванное, засморканное и зачиханное, что всё придает ему зеленовато-античный вид. Его засморкало время, больше некому, купцов нет, они все сидят дома, и лавки отпираются, когда являются покупатели. Затем следуют допотопные древности, гребни и коробочки из мамонтовой кости, с древними надписями на русском языке, видимыми еще и поныне на фарфоровых чашках: "В знак любве" и т. п. Гребня я себе не купил: плохо сделаны, никак не расчешешь волос... Есть еще здесь шесть церквей и сотни три-четыре домов, все деревянные, кроме одного, и все похожие на дом Бабы-Яги, не исключая и губернаторского. Вот и Якутск. Лена, говорят, прекрасна и широка, даже, говорят мне, я живу на самом ее берегу. Не знаю, может быть, я ее не видал, хотя даже переправился через нее. Я вижу из окошек огромные луга, пески, болота и озера, но под этим всем мне велят разуметь Лену. Путешествие мое по Якутской области, то есть от Охотского моря до сих древних стен, представило мне несколько замечательных фактов. Майковы, если при свидании спросите их, подробнее расскажут обо всем, между прочим и о том, как, вступив на наши берега, я из путешественника вдруг обратился только в проезжего, потом как мы (с товарищи) втроем совершили этот переезд с патриархальной трезвостью, достойной самого патера Mathew, по милости наших слуг, которые пролили весь запас господского вина и водки на Джукджуре, якутском Монблане, а достать его было нельзя, и от Аяна до Якутска пьяных - хоть шаром покати - не встретишь ни одного; как, далее, вязли в болотах, карабкались над пропастями, терялись в лесах и т. д. Всего замечательнее мне показалось, что здесь якуты не учатся по-русски, а русские по-якутски говорят до непозволительной степени. В одной юрте вижу хорошенькую, беленькую девочку лет 11-ти, у которой скулы не похожи на оглобли и нет медвежьей шерсти на голове, вместо волос, - словом, русскую. Спрашиваю, как ее зовут. "Она не говорит по-русски", - отвечает Егор Петров Бушков, мещанин, содержатель почтовых лошадей, ее отец. "Что так? Мать у ней якутка?" - "Никак нет, русская".- "Отчего ж она не говорит по-русски?" Молчание. Далее Егор Петрович, везя меня, встретил в одной слободе с лица русского человека и заговорил с ним по-якутски. "Кто это?" - спросил я. "Брат мой". - "Да он говорит по-русски?" - "Как же, он природный русский!" - "Зачем же вы говорите по-якутски?" Молчание. И всю дорогу везде подобные случаи. Станционные смотрители, все русские, говорят с ямщиками по-якутски. Мало того: на одной станции съехался я с двумя чиновниками, такими же, как мы все, в вицмундирах. Мы разменялись поклонами и молча глядели друг на друга. Один из них обратился к ямщикам и на чистейшем якутском диалекте отдал приказание, за ним другой тоже. Я так и ждал, что вдруг они спросят меня: "Parlez-vous yacouth?", и чувствовал, что, краснея от смущения, ответил бы, как бывало в детстве: "Non, monsieur", когда спрашивали: "Parlez-vous franзais?" Здесь есть целая русская слобода, Амгинская, на р<еке> Амге, где почти ни один русский не говорит, то есть не знает по-русски, а всё по-якутски. Чего! недавно только дамы в Якутске, жены и дочери чиновников, перестали в публичных собраниях говорить этим языком. Вы, может быть, подумаете, что всё это так, анекдоты, литературный прием а la Dumas: клянусь Вашей сединой, всё правда. Последний случай я почерпнул из верных рук. Не только язык, даже начали перенимать обычаи у якутов, отдавали детей на воспитание якуткам, которые прививали им свои нравы и многое другое, между прочим сифилис. Но теперь зло остановлено.
      Вы, конечно, спросите, что я делаю. Да теперь пока вот что: вчера и сегодня, например. Лежу, а не сижу, как Манилов на балконе, лежу в полумраке, ноги натерты спиртом и зудят до смерти. У меня нет желаний ни ехать вперед 9 500 верст, ни назад 20 000 миль опять по морям. Закроешь глаза, мерещится крупная надпись: "Очерк истории Якутской области. Исторический опыт в 2-х ч<астях> И. Г.; с приложениями, картами, литографическими снимками замечательнейших рукописей, хранящихся в Якутском архиве. 1855 г. СПб. В типогр<афии> Э. Праца. Цена 5 р. сер<ебром>". Ведь завлекательно! В перспективе рисуется академический венок, Демидовская премия, потом отличный разбор Дудышкина в "От<ечественных> зап<исках>", где я поместил прежде большой отрывок и взял с Вас неимоверное количество денег. - Я уж говорил с Преосв<ященным> Иннокентием и думал, не шутя, выманить что-нибудь для Вас, но он человек такого, как говорит немецкий булочник Каратыгина, здорового ума, что у него не выманишь. Сам он, как видно, трудится и над историей и над языком якутов, но если будет издавать, то осторожно, "потому что я в этом случае буду единственным авторитетом, говорит Его Преосв<ященст>во, - которому, конечно, поверят, следоват<ельно>, надо говорить верно, а верного мало". Есть еще здесь любитель древностей, купец Москвин, с которым увижусь. Ну как они да на беду мою дадут мне сведения, источники: что я стану с ними делать? хуже, чем Манилов с своим мостом. Я целиком отошлю или отвезу к Вам, а Вы делайте что хотите. - Иногда я просматриваю свои путевые тетради - какая нагая пустота! никакой учености, нет даже статистических данных, цифр - ничего. Ну как пошлешь что-нибудь к Вам - и что? Вот на выдержку вынулся "Шанхай"; нет, нельзя: тут много ипотез чересчур смелых, надо сверить с какими-нибудь источниками, а я не мог одолеть даже отца Иоакинфа, а уж он ли не весело пишет? "Сингапур" - тут много восторгов: не по летам. Ищу "Мадеры" (острова), но напрасно шарю рукой, я вспомнил, что она еще в проекте, как "Очерк истории Якутской области"; "Мыс Д<оброй> Надежды" - это целая книга, с претензиями на исторический взгляд: надо повыкрасть кое-каких данных из других путешествий; "Анжер" на Яве - годится, да всего три страницы. "Манила"... вот Манилу бы хорошо, она готова почти, да того... не переписана, а здесь писарей не видать. Да и кто пойдет сюда в писаря, когда вина так мало, а какое и есть, так то проливается на горах? Вот к Майковым, если не поленюсь, так выпишу страницы две о том, как мы изловили акулу, единственно потому, что они рыболовы. Если эта страница будет годиться в печать, то тисните ее, пожалуй, куда-нибудь подальше в "Смесь", где тискаются разные подобного рода анекдоты из иностр<анных> журналов, но только без подписи имени, conditio sine qua non.3 Совестно, слишком ничтожно, да и в "Смеси" под статьями не подписываются. О помещении же чего-нибудь побольше в "О<течественных> з<аписках>" из моих записок мы потолкуем при свидании, если только пожелаете Вы. Благодарю Вас за присылку выканюченного у Вас Языковым экземпляра "О<течественных> з<аписок>", но я их, вместе с своими книгами, отдал одному из наших новых поселений в Татарск<ом> проливе, где еще нет никаких записок. Приношение принято с благодарностью.
      Будьте здоровы и не забудьте искренно преданного
      Гончарова.
      С. С. Дудышкину зело кланяюсь: не пишу потому, что полагаю, когда он будет у Вас, Вы дадите ему прочесть это письмо, из которого он и узрит, что - я, где и как. Домашним Вашим, то есть Елизавете Яков<левне>, мое почтение, чадам тоже, на них советую положить метки, как на белье, чтоб гости, в том числе и я, могли узнавать, который Евгений, который Александр. - Если у Вас по-прежнему бывают Заблоцкие, Милютины, Арапетов, Никитенко, всем им при случае прошу напомнить обо мне и кланяться. Если видитесь с кн<язем> Одоевским - и ему, подвернется Соллогуб, и тому поклонитесь, наконец, даже и Алексею Гр<игорьевичу> Теплякову. Уж если будете кланяться Теплякову, так почему ж не поклониться и Элькану?
      К. Н. ГРИГОРЬЕВУ
      31 декабря 1854 - 13 января 1855. Иркутск
      Милостивый государь Константин Никифорович.
      Не могу уехать из Сибири, не засвидетельствовав Вашему Превосходительству еще раз искренней благодарности за постоянное радушие, которым Вы заставляли меня забывать скуку двухмесячного пребывания моего в Якутске. Вы лишили меня всякого права жаловаться на Якутск в каком бы то ни было отношении, начиная с самого города до границы области, то есть до Каменской станции включительно. Но зато с Жербинской станции начались мои дорожные мучения: там господствует совершенная анархия, на которую я грозил пожаловаться Государю Императору, потом генерал-губернатору, наконец самому исправнику. Только последняя угроза и расшевелила ямщиков. Но окончательно подействовали на них волостные старшины, через посредство которых я только и мог получить лошадей. До этой печальной станции мы ехали целым обществом и очень весело. Душою нашего общества был Павел Петрович Лейман, который переходил из экипажа в экипаж, но более проводил время в возке К<рамеров>. Я думал, что он укрывается там от жестоких морозов, и находил это весьма естественным, но когда он воротился от нас назад, муж горько жаловался мне, что Павел Петрович, сверх прямых своих обязанностей, то есть осмотра станции, занимался дорогой, лежа в возке, еще тем, что ловил m-mе К<рамер> за ноги. Они все уехали от меня вперед, и я, прибывши на Жербинскую станцию, К<рамеров> не застал, а нашел только одного Павла Петровича, выбритого, расфранченного и с лукавым выражением на лице.
      Могу ли просить покорнейше Ваше Превосходительство взять на себя труд выразить чувства моей признательности Его Преосвященству за его благосклонное ко мне расположение, которым я так дорожу и которое постараюсь сохранить за собой и на будущее время? Не имея теперь достаточного повода, я не решаюсь тревожить Владыку особым письмом, но как только представится удобный случай, я возьму на себя эту смелость. - Я недаром противился советам Преосвященного насчет дороги: морозы созданы как будто не для меня или уж я чересчур нагрелся в тропиках, только я в одной дохе сносил их весьма равнодушно, ни разу не почувствовав нужды ни в медвежьем одеяле, ни в меховых горностаевых панталонах, которыми советовал запастись Его Преосв<ященство>. И мне остается пожалеть, что не заказал себе таких панталон, разве только потому, что, по приезде в Петербург, нечего будет подарить дамам на шапки и на муфты. - Наледей я, правда, видел много, но только больше у себя под носом. Сосульки, бахромой висевшие на шапке, капали оттуда на брови, с бровей на нос, и под носом постоянно присутствовала глыба льда, отчего у меня и образовались две шишки, одна в носу, другая в роту, с нестерпимою болью. Я, по милости их, отчаивался уже видеть Иркутск, но доктор вылечил меня с неимоверной быстротой: он приложил к шишкам винную ягоду, а на другой день ткнул меня одним пальцем в нос, другим в рот, шишки прорвались, и я через день был уже у Николая Николаевича, потом на бале в Собрании. Достопримечательностей Лены я почти не видал, то есть знаменитых столбов и щек, потому что больше интересовался поверстными столбами и наблюдал за своими собственными щеками, стараясь уберечь их от ознобов на реке и от сучьев в лесу и вообще от всяких подобных путевых впечатлений.
      Морозы, однако ж, мешали спать в экипаже: если не закрываться, мерзнул нос, а закроешь лицо, того и гляди задохнешься. Вот отчего поневоле приходилось останавливаться ночью на несколько часов для отдыха. Немудрено после этого, что путешествие мое кончилось только 24-го декабря ночью. Два дня я просидел дома, а 27-го выехал. В тот день я обедал у Николая Николаевича, а на другой день у К. К. Венцеля. Мне подтвердилось всё, что Вы говорили мне об этом семействе. Добрее и радушнее людей найти трудно. Я передал им Ваш поклон. Карл Карлович сказал, что он ожидал Вас самих и что Вы обещали у него остановиться. - Николай Николаевич встретил меня также благосклонно и ласково, как и на устьях Амура, и вместо того чтобы гнать вон за неумеренно-долгое пребывание в Якутске, он, с свойственною ему любезностию, приглашает погостить. Здесь все ожидают большого бала, который он собирается дать.
      Я бы за приятный труд счел сообщить Вам здешние новости, но задолго вперед до этого письма отправляются гг. Мартынов и князь Энгалычев курьерами, первый в Камчатку, второй в Аян: они, конечно, передадут Вам всё. К сожалению, я не застал здесь ни Буссе, ни Козакевича, ни Волконского, но зато имел удовольствие познакомиться с г-ном Корсаковым.
      Затем имею честь, с искренним уважением и преданностию быть Вашего Превосходительства
      покорнейшим слугою
      И. Гончаров.
      Иркутск.
      31 декабря 1854.
      Кланяюсь усердно И. П. Антонову и Николаю Ивановичу: кончилась ли их ссора? Исполнил ли Николай Ив<анович> мое поручение поцеловать Дарью, мерячку?
      13-го января. Письмо залежалось до сих пор. Я еду отсюда 15-го января. Унковский приехал: он в восторге от Вас и от Якутска.
      1 cancrelat (фр.) - таракан. - Ред.
      2 Я вижу дурной сон (фр.)
      3 непременное условие (лат.)