- Больше ничего нет?
      - Мука есть, - сказал он торжественно. С невыразимой усталостью во всем теле пустились мы в обратный путь; в горле и груди жгло будто огнем; сверх всего этого, должно было попеременно вести дам. Сколько бы упреков имел я право высказать тогда! Но великодушие не было мне чуждо, и я затаил желчь на дне души.
      Едва ли крестоносцы с бoльшим восторгом завидели святой град, как мы свое пристанище; но радость наша нарушилась особенным приключением: приближаясь к селу, мы услышали крик знакомых голосов: "Помогите! помогите!" Ускоряем шаги и видим, что бабушка и Тяжеленко, сидя на траве, с отчаянием отмахиваются от трех охотничьих собак, которые, прыгая и играя, успели уже стащить со старухи головной убор, а с Тяжеленки картуз и продолжали с визгом бегать и резвиться около них. В одно время с нами из перелеска показались охотники и отогнали собак.
      Когда восстановился порядок, Никон Устинович бросил на меня взор немого упрека; на лице его боролись два чувства: праведного негодования и раздраженного аппетита.
      - В пять часов обедать! - воскликнул он, - слыханное ли дело!
      - Как мы славно погуляли, monsieur Tiagelenko! - сказала Зинаида Михайловна, - как жаль, что вас не было!
      - Вам, конечно, тошно видеть меня на свете, - отвечал он с горькою улыбкою, - вы хотели бы, чтобы я от ходьбы пал на месте бездыханен; мало того, что я не ел до сих пор!
      - Прямой кубарь! - прошептала насмешница. Профессор торопил идти в село. Наконец, со всеми признаками страшной усталости, мы достигли привала.
      - Кушать, кушать поскорее! - раздавалось со всех сторон. Все зараженные устремились было обедать на луг, но Тяжеленко загородил им дорогу.
      - Вы пойдете на луг не иначе как по моему телу! - сказал он, что было физически трудно, а потому накрыли на стол в избе. Марья Александровна велела поставить горчицу, уксус и другие приправы.
      - Кто, господа, запасся холодным? - спросила она, - велите подавать. Молчание. - Отчего же никто не говорит?
      - Да, вероятно, оттого, что ни у кого нет, - сказал я.
      - Ну так начнем пастетом. Андрей, подай!
      - Да пастета нет, сударыня: дети дорогой весь изволили скушать.
      Я не спускал глаз с Тяжеленки: лицо его покрылось гробовою бледностью; он бросил на меня яростный взор.
      - У вас, Никон Устиныч, кажется, была ветчина? чего же лучше? - сказал Вереницын. - Велите подать.
      - Ее собаки съели, которых вы отогнали от нас, - проговорил с замешательством Тяжеленко.
      - Как, батюшка! - проворчала старуха, - мне еще задолго до собак слышалось, что ты как будто всё жевал что-то.
      - Нет... это так... ваш изюм ел.
      - Ну, нечего толковать много. Подавайте бульон!
      - Бульону не брали, сударыня.
      - Стало быть, нам приходится обедать a la fourchette,2 - сказал профессор, - горькая доля, господа! Перейдемте к жаркому. У кого есть жаркое и какое?
      - У меня никакого. - И у меня. - И у меня, - проговорили один за другим девять голосов, принадлежавшие девяти членам пикника. Остальных трех лиц, то есть Алексея Петровича с детьми, в наличности не оказалось: никто не знал, куда они скрылись, и я уже помышлял об обязанности, которую наложил на себя касательно безопасности больных; но беспокойное, острое, пронзительное ощущение голода заглушило всякое другое постороннее чувство; особенно филантропические помышления. Как скоро увидели, что жаркое на перекличку не являлось, все поникли головами на груди, а Никон Устинович с глухим стоном заключил свой живот в объятия, как иногда два друга, пораженные одним и тем же бедствием, находят в горячих объятиях взаимное утешение, - и живот его, как будто по сочувствию, отозвался жалобным ворчанием.
      - Что же у кого есть? говорите, господа! - провозгласила дрожащим голосом Марья Александровна. - Начните, профессор.
      - У меня венский пирог и малага, - отвечал он.
      Второй голос: - У меня конфекты и малага.
      Третий: -У меня две дыни, два десятка персиков и - малага.
      Четвертый: - У меня crкme au chocolat3 и - малага.
      Пятый: - У меня сыроп к чаю, миндальное и - малага.
      Бабушка: - У меня изюм.
      И подобного рода яства, каждое в сопровождении малаги, шли до восьми голосов.
      - Вот тебе раз! - сказал печально профессор, - ни бутылочки сотерну, ни капельки мадеры! Да разве был уговор всем привезти малаги?
      - Нет, это простой случай.
      - Как простой! самый необыкновенный и досадный!
      Наконец девятый голос робко произнес:
      - У меня пармезан и лафит.
      Все взоры быстро обратились в ту сторону, откуда происходил голос: то был мелодический, небесный голос моей милой, несравненной Феклуши. О! как она величаво прелестна казалась в эту минуту! Я торжествовал, видя, как жадная, нелицемерно жадная толпа готова была вознести на пьедестал богиню моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как морская волна, воздымаемая ветром до небес; сердце застучало, как проворный маятник; я гордо окинул взорами общество и забыл на пять минут о голоде, что при тогдашних обстоятельствах было весьма важно. Как ни говорите, а минута торжества любимого предмета есть божественная минута! Профессор с чувством поцеловал ей руку; Марья Александровна обняла торжествующую племянницу три раза с непритворною нежностию; все прочие, облизываясь, осыпали ее самыми лестными комплиментами; а Тяжеленко патетически изрек следующие достопамятные слова:
      - В первый раз постигаю достоинство женщины и вижу, до чего она может возвыситься!
      Но скоро радость превратилась чуть не в плач и рыдание: сыру было только два с половиною фунта, и девять жадно отверзшихся ртов печально сомкнулись, а в некоторых из них послышался скрежет зубов. Никон Устинович с презрением оттолкнул предложенный ему ломоть и впал в летаргическую бесчувственность. В самом деле, каково потерять надежду, которую почти держали в зубах! Все хранили грустное молчание и угрюмо поедали сласти, запивая малагою. К концу этого необыкновенного обеда подоспел измученный Алексей Петрович, без шапки и без перчаток, как у него всегда водилось, с двумя детьми и тремя ершами.
      - Есть! есть! ради Христа и всех святых, есть! - Но ему оставалась одна малага - приторная насмешка случая над обманутым аппетитом, доведенным до крайних пределов, за которыми начинаются муки исполинской казни голода.
      Обед заключился крынкой молока. Однако малага произвела обычное действие: все развеселились, а Зинаида Михайловна пришла в необыкновенный восторг; она, встав из-за стола, начала пощелкивать нежными пальчиками, притопывать ножкою и весело напевать вариации на тему: "А я, молодешенька, во пиру была".
      - Помилуй! ты на ногах не стоишь, моя милая! - сказал ей дядя.
      - Да и не вижу в том большой надобности! - отвечала она так мило, с такой очаровательной улыбкой, с таким упоением в глазах, с каким бы я тогда готов был... поцеловать у ней ручку, да не посмел!
      Зуровы предложили было после обеда прогулку; но я, полагая, что пришла минута действовать, приступил с посильным красноречием к святому делу.
      - Ни с места! - сказал я, - выслушайте меня! - Тут я, не хвастаясь скажу, искусно развернул перед ними картину бедственной страсти со всеми ее ужасными последствиями. Они внимательно слушали и по временам переглядывались. Я с жаром продолжал убеждать их силою слова, как некогда Петр Пустынник, только с тою разницею, что тот уговаривал, а я отговаривал; наконец, довел до катастрофы.
      - Вы одержимы ужасным, доселе неслыханным недугом, которому нет примера, нет названия ни в веках минувших, ни в настоящее время, ни в странах отдаленных, ни пред очами нашими. - Тут в речи у меня прекрасно были помещены противное, свидетельства и примеры. - Вы погублены, ослеплены, увлечены в пропасть, и виновник вашей гибели еще здесь, еще жив, еще разделяет вашу трапезу!! Вот он! - сказал я, указывая на Вереницына.
      Каков оборот, почтенные читатели! Припомните одно подобное место в которой-то речи Цицерона против Катилины.
      - Вот он! - повторил я с большею силою. Гляжу, и... что же? все спят мертвым сном. Я чуть не лишился чувств. - В город! - воскликнул я громовым голосом, так что все вскочили в одно время.
      - За город! - завопил спросонья Алексей Петрович. Я повелительным жестом привел всех в движение. Кучера в минуту запрягли экипажи.
      - Как же мы славно погуляли! - сказали оба вдруг, Зуров и Вереницын, влезая в шарабан.
      - Какие места! - прибавили Марья Александровна и Зинаида Михайловна, и как мы здесь повеселились! Когда-нибудь в другой раз приедем.
      В десять часов мы поехали из селения, а к трем только что добрались до Петербурга. На этот раз все попытки Зуровых останавливаться на дороге, "походить по ночной росе", как просились Марья Александровна и Зинаида Михайловна, были безуспешны: мы с Тяжеленкой решительно воспротивились и действовали сообразно принятому намерению.
      Подъехав к Воскресенскому мосту, передовой экипаж остановился. Я, вообразив, что причиною остановки было какое-нибудь загородное желание Зуровых, хотел уже напомнить им, что мы в городе, как вдруг увидел или, точнее, не увидел моста.
      - Где же он? - спросил я у будочника.
      - Разве не видите, барин, что развели! - отвечал он.
      - А когда наведут?
      - Часов в шесть.
      - Поздравляю вас, mesdames: нам нельзя попасть домой: мост разведен!
      Вдруг все мои больные встрепенулись.
      - Так можно ехать опять за город! - закричали они. - Что теперь дома делать! Эй, Парамон! ворочай назад!
      К счастию, зараза не приставала к кучеру, между тем как голод и сон давно одолевали его. Он с жалостной миной взглянул на меня.
      - Стой на одном месте! - сказал я. - Он обрадовался и проворно соскочил с козел. Вдруг стал накрапывать дождь; надо было искать приюта. У Марьи Александровны от холода показались слезы; Зинаида Михайловна и милая Фекла едва переводили дыхание и жалостно просили есть и пить, а есть и пить было нечего. Профессор и Алексей Петрович, сидя в шарабане, дремали, беспрестанно кланяясь друг другу в пояс; а из Тяжеленки исходили по временам глухие стоны. Между тем Марья Александровна, разглядывая от скуки окружавшие нас домы, вдруг остановила лорнет на одной вывеске, и радость заблистала в ее глазах.
      - Ах, какая приятная нечаянность! - сказала она, - здесь есть кондитерская! Посмотрите! мы можем там подкрепить себя пищею и отдохнуть.
      - Да, тут пирожного и малаги вдоволь, - отвечал я, взглянув на вывеску, которой обрадовалась Зурова, и прочел: - "Здесь приуготовляют кушанье и чай".
      - Это не кондитерская, - с радостным трепетом произнесла Зинаида Михайловна, - тут есть кушанье и чай.
      - А может быть, и шоколад! - примолвила Марья Александровна.
      - Прекрасно! - воскликнули все. Мужчины обрадовались потому, что надеялись найти закусить, а дамы не знали, что заведение под этой заманчивой вывеской была харчевня, об которой они не имели никакого понятия. - Дождь принялся изливаться обильными струями, и мы поспешили под благодетельный кров. Было еще очень рано; в харчевне все спали, а потому нам стоило большого труда разбудить хозяев. Наконец дородный плешивый мужичок в красной рубашке отпер двери и остановился от изумления, встретив посетителей необыкновенного калибра. Он долго был в нерешимости, пускать ли, но узнав от нас причину неожиданного посещения, с шумом и низкими поклонами растворил обе половинки.
      Не берусь описывать внутренность подобного заведения, потому что для этого недостаточно одного беглого взгляда, а до тех <пор> я никогда не проникал туда, хотя, с того времени как дамы (и какие дамы: Марья Александровна, Зинаида Михайловна!) стали посещать подобные заведения, мне и подавно не стыдно бы было признаться в этом. Но, к сожалению, я не лгу. Впрочем, всякий, кто любит бродить по петербургским улицам, более или менее имеет понятие о харчевнях, потому что они располагаются большею частию в нижних этажах, даже подвалах, и не представляют никакой преграды любопытному взору. Кому мимоходом не бросались в глаза занавески на окошках из розового или голубого коленкора? Если вы взглядывали с улицы прямо в дверь, то верно видели в глубине комнаты огромный стол, уставленный штофиками, карафинчиками, тарелками с разной закуской, и за этим столом бородатого Ганимеда; если в воскресный день смотрели в окно, то верно замечали пирующих друзей, лица которых пылали, как освещенные переносным газом; а хохот, песни и орган уведомляли вас, что вы недалеко от храма утех. "Кто же обычные посетители?" - спросите вы. Недогадливый читатель! неужели не случалось вам, по выходе из театра или из того места, где вы оставляли сердце до следующего вечера, неужели - говорю - не случалось подходить к бирже и заставать только одних лошадей с пустыми санями? И когда вы вскрикивали: "Извозчик!" - то, помните ли, вдруг трое или четверо выскочат неведомо откуда. Итак, если случалось, что они выскакивали перед вами, то это из харчевни. Или - отчего хозяин мелочной лавочки, против которой вы живете, часто отлучается, оставляя торговлю в руках мальчика? Оттого что по соседству есть харчевня. А отставной офицер с просительным письмом, которого никогда никто не читает, получив от вас пособие, куда идет? Туда же. По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог собрать довольно фактов и изложить их обстоятельнее; впрочем, не должно отчаиваться: слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а другой санктпетербургский, О-в и Б-н, обладающие всеми нужными сведениями по этому предмету, который они исследовали практически, давно готовят большое сочинение.
      К сожалению, в ранний час, в который мы попали в харчевню, не было публики, а потому мы и не могли ознакомиться ни с обычаями этого заведения, ни с образом мыслей и склонностями посетителей. Особенно я сокрушаюсь за дам: горизонт их наблюдений и без того так тесен; а они тут лишились, может быть, единственного случая запастись надолго свежими и разнообразными впечатлениями.
      - Пожалуйте-с! пожалуйте-с! сюда, в гостиную! - говорил хозяин, вводя нас в грязную низенькую комнату, увешанную портретами, которые имели странное достоинство - представлять одно и то же лицо под видом разных особ.
      - Боже мой! куда мы попали? - воскликнули дамы и попятились назад, но назади замыкала выход фаланга голодных мужчин под предводительством Тяжеленки, а потому, волею или неволею, дамы вошли.
      - Чего прикажете-с? Что угодно-с? - продолжал услужливый мужичок. - У нас всё есть. Не извольте думать об нашем заведении, что оно, примерно молвить, какое-нибудь мужицкое. Извозчиков вовсе мало; гости все хорошие; вот, примерно, бывает камердинер из генеральского дома, такой степенный кавалер, с часами! а теперь и вас Бог принес. Милости просим вперед! Мы таким гостям ради-с.
      Алексей Петрович прервал его:
      - Нам есть и пить хочется.
      - Всё можно-с.
      - Нельзя ли сварить шоколаду? - спросила Марья Александровна.
      - Нет-с; щикаладу не держим.
      - Ну, кофе?
      - Кофий отличнейший; только сливочек негде взять: раненько изволили пожаловать; с Охты молочница не бывала.
      - Что же есть?
      - Водка чудеснейшая, всех сортов. Пирожок можно испечь, наивкуснейший, с подливочкой аль с вареньицем. Печенка свежая, студень, баранина - всё есть-с!
      Как он ни хвастался обилием, но никто из нас не решился дотронуться до предлагаемого: только Тяжеленко обласкал окорок черствой ветчины, а прочие напились чаю.
      Пробыв часа полтора, мы наконец вырвались из области неудобств, беспокойств и подобных приключений, переехав благополучно мост, который между тем навели. Я вздохнул свободнее. "Теперь не скоро поедут опять, думал я, - эта поездка и моя речь, вероятно, сильно подействовали на них". В том месте, где нам с Тяжеленкой следовало отстать от Зуровых и ехать домой, Алексей Петрович велел кучеру остановиться и вылез из шарабана.
      - Я и жена имеем до вас покорнейшую просьбу, - сказал он.
      - К вашим услугам. Что прикажете?
      - Вот извольте видеть: хотя мы и славно погуляли, и весело было, и прекрасное место, но чтоб сколько-нибудь дать вам понятие о том, что значит настоящая загородная прогулка, мы с женой убедительно просим вас поехать с нами в пятницу в Ропшу - единственное место! а в субботу, воскресенье и понедельник - в Петергоф, Ораниенбаум и Кронштадт. Всё это придумали мы для того, чтобы как можно более придать разнообразия прогулкам. До сих пор вы путешествовали с нами по суше: надо познакомиться и с морем.
      - Боже мой! они неизлечимы! - горестно воскликнул я. - Извините, Алексей Петрович, мне нельзя исполнить вашего желания: в среду я еду в деревню, а завтра приеду с вами проститься.
      - Возможно ли! какое горе! - воскликнула Марья Александровна. - А знаете ли что: не провести ли нам завтра, последний день, вместе за городом?
      Я бросился в коляску и поскакал домой не оглядываясь.
      Я не лгал: обстоятельства принудили меня надолго оставить Петербург, и потому я действительно распрощался с Зуровыми на другой день. Но мысль, что они останутся без призрения и погибнут, заставила меня прибегнуть к решительной мере: за несколько часов перед отъездом я открыл всё одному умному, опытному и сострадательному врачу, просил его познакомиться с ними, и ежели найдет средство, то уничтожить или по крайней мере притупить силу "лихой болести", а между тем время от времени уведомлять меня об успехах. Предоставив таким образом больных его попечениям, я веселее выехал из города и благополучно прибыл в деревню.
      _______
      Прошло два года, и я еще не получил ни одной строки от доктора. Но к концу этого срока, однажды вечером, мне принесли вместе с кучею газет и журналов и письмо за черной печатью. Я поспешно вскрыл и... Здесь опять глаза мои наполняются слезами, а голова, несмотря на все мои старания держать ее прямо, валится на сторону. Не берусь описывать, что случилось, потому что не соберу мыслей, не найду слов; а лучше выпишу из рокового письма целиком те строки, в которых заключается горестная весть как о Зуровых, так и о Тяжеленке: с последним доктор был большой приятель. Сначала о Тяжеленке...
      "Это случилось с ним, - пишет доктор, - с пятнадцатого на шестнадцатое марта, ночью. Волобоенко в страхе прибежал ко мне с известием, что его барину "пришло дурно"; глаза подкатились под лоб, а сам весь посинел. Я бросился к нему и действительно нашел Никона Устиновича в отчаянном положении; он не мог произнести ни слова, а только глухо стонал; после четырех кровопусканий я успел привести его в чувства, но..." Несколько пониже: "Другой апоплексический удар, последовавший вскоре за первым, лишил его жизни". На другой странице о Зуровых: "Полагая, что письмо их ко мне была одна шутка, я, после двухнедельной отлучки за город, отправился к ним, но, к величайшему изумлению, нашел все двери в доме на замке. На дворе встретился мне старый слуга, Андрей, и на вопрос, где господа, отвечал, что уехали в "Чухонию", чем подтвердилось то, что они сами писали ко мне. Желая подробнее узнать об этом, я отправился к их родственнику, известному вам господину Мебонелдринову. Он повторил то же самое и прибавил, что намерение их побывать в Финляндии и потом ехать в Швейцарию было обдумано давно, но они искусно умели скрыть его от всех, даже от меня, и что целию их было пробраться в Америку, где, по словам их, природа занимательнее, в воздухе гораздо больше запаху, горы выше, пыли меньше и пр.".
      Вскоре я сам отправился в Петербург и от того же родственника узнал, что они точно уехали в Америку, со всем движимым имуществом, и там поселились. Долгое время спустя я случайно свел знакомство с одним английским путешественником, который жил в Америке. Он уведомил меня, что знал это семейство, а также и страсть их к прогулкам, которая напоследок кончилась самым печальным образом. "Однажды, - так заключил англичанин рассказ свой, - они, с большим запасом платья, белья и съестных припасов, пустились в горы и оттуда более не возвращались".
      1 дядюшка (фр.)
      2 холодными блюдами (фр.)
      3 шоколадный крем (фр.)