объединять людей, даже еще более разных, а мелодия, звучащая над нами, над сиреневым простором (теперь её повторял какой-то мальчик, и чистейший его альт серебром звенел во влажном, стекловидном воздухе) имеет свойство скручивать, свивать души, даже такие непохожие как наши, сплетать в одну нить, в одну тесьму, а божественная мелодия — уносить, уводить, отрывать от земли, от обыденщины… и вот стоим мы на носу судна, смотрим, как отслаиваются пласты зеленоватой воды, и говорим, говорим, говорим восторженно о чем-то несущественном, но для нас очень важном в тот миг, а теплоход, между тем, этот железный увалень, раздвигает воды и раздвигает, плотные воды нашего самодельного моря, пока чудный мальчик, этот херувимчик в белой кисее одежд касается нашего самого чистого, самого сокровенного, самого-самого, пока звучит над нами «Бе-са-мэ… бесамэ мучо…» — и мы, такие непохожие друг на друга, совсем чужие еще полчаса назад, становимся вдруг почти что… Единственное, что мне не совсем нравится, точнее, совсем уж не нравится, так это то, что ты на равных относишься к этому субъекту в резиновых сапогах, называющему себя поэтом, который всё-то у нас знает, обо всём имеет мнение, даже если его и не спрашивают, всюду сует свой нос, а другим и слова не дает вставить…

И в пику ему, выбрав момент, я замечаю, помнится, про дождевой туман, что скоро он должен рассеяться; что на глазах у нас происходит довольно редкое атмосферное явление — акклюзия; и на немой твой вопрос добавляю, что когда-то, де, изучал метеорологию; да, когда-то я летал («Кто летает на УТИ — тот на правильном пути?» — спрашивает лысый, — и это он знает!); нет, я летал на «Сухарях» («Конструктор Сухой, самолет — сырой, летчик — мокрый», — говорю с торжеством: такого он, конечно же, не слыхал), ах, как давно уже это было! — а потом случилась банальная история: курсант пообещал девушке-студенточке послать привет, так сказать, с неба — взлетел и на высоте двухсот метров, на предельно малой высоте, прямо над институтом, он был рядом с рынком, крутанул бочку

— о, как бежали старухи с рынка, каждая со своей кошелкой! Ты смотришь на меня восхищенно — в левом глазу у тебя коричневатая полоска, и оттого зрачок кажется продолговатым, как у козочки, а ниже, на губе — продолжение зрачка — продолговатая родинка, как прилипшая чаинка. Ну наконец-то я тебя… И тут вмешивается лысый, говорит как по-написанному, что бочка — «это фигура сложного пилотажа, при которой, извиняюсь, самолет описывает полный поворот вокруг своей продольной оси; потеря высоты при этом около двухсот метров». Да-а, для таких как он, ученых, все петухи давно ощипаны… Это как? — спрашиваешь ты. А вот так! — показывает он рукой с обгрызенными ногтями. Вот как! — не без удовольствия поправляю его я. Ага, ясно, как ни в чем не бывало соглашается он. А как же вы не испугались — опять ты — такая потеря высоты?.. Ничего страшного. При наборе высоты просадка у самолета незначительная, метров сто, риска почти никакого. А что же потом? А ничего. Уволили за воздушное хулиганство. А она, та девушка, ради которой?.. А что она? Она там… доучилась, вышла замуж за летчика. У них в пединституте модно за летунов выходить… И вы никогда больше не летали? Никогда-никогда? Ну почему же… Стоп, парень, стоп! Прикуси-ка язык. Не говорить же ей, что еще два месяца назад утюжил на вертолете — увы, всего лишь на дребезжащей бетономешалке! — грузинские позиции (такие специфические навыки, как у меня, редко остаются невостребованными); что был сбит, и носился трое суток по горам Абхазии, и был обстрелян гвардейцами и контужен, и отсиживался в сарае у одной сердобольной русской женщины, к которой пришли мародеры… а потом был награжден главным орденом этой гордой республики и объявлен почетным гражданином, а сейчас на поправке дома, и даже мать не знает, откуда приехал; и что часто снятся те два грузина, мародеры, которых пришлось… один рыжий, а у другого загнутые вверх ресницы и веснушки по всему лбу, — он был совсем еще мальчишка, — и что часто ведешь с ними беседы по ночам, доказывая, что сами виноваты, зачем приходили с автоматами, зачем говорили… Я мог бы сказать все это. Но зачем? Разве вы поймете? Что вы видели, и один и другая, в жизни? Вы, родившиеся и выросшие среди библиотек и роялей? Ни-че-го! Он, этот всезнайка, не то что не дрался никогда и по зубам не получал, он и в армии-то, небось, не служил.

Наш субтильный спутник чуть не подпрыгивает — достал я его всё же! — многое, видно, прочитал о себе в моем взгляде. Ни с того ни с сего он начинает декламировать стихи, много и длинно — про весну, про осень, про Крым и виноград, — ну, про что там еще сочиняют стишки эти провинциальные поэты? — ах, да, про Музу и призвание Поэта! — я торжествовал, я просто, как говорится, торчал от его графомании, ухмылялся прямо в лицо и не скрывал этого. Он бросал на меня презрительные взгляды — смотри, смотри, сколько влезет, я презираю твое презрение, стихоплёт! — и вдруг он выдал, что, дескать, лирический герой вспомнит, что любил… любил — Одну тебя; Мы вспомним это вместе. Ах, как идет любовь тебе, невесте! О, Боже мой! И я любимым был…

После этого стихотворения я пожалел, что не поэт и что не музыкант. Ах, как пожалел, что не могу сочинить мелодию, вроде той, что наполняла нас, весь мир своим тревожно-терпким трепетом (сейчас знакомую мелодию исполняла женщина, кажется Эдит Пиаф, ее бархатный («У нее резкий, очень резкий голос, а у Луи Ар-р-рмстронга — бас!») нежный голос гладил, ласкал гладь нашего «моря» и поверхность выгибалась, как спина кошки, а голос звенел, манил, обещал блаженство, не надеясь на взаимность, делился печалями, это была исповедь женщины пожившей и повидавшей), да, жаль, очень жаль, что не могу создать ни мелодию, ни такие вот стихи — о-о, как вдруг захотелось обладать хоть каким-нибудь талантом! Я был разбит. Но поражение — странно — не казалось сейчас обидным, противник оказался достойным соперничества. Мне хотелось реванша. Я чуть было не брякнул про Абхазию, про орден, ранение и гражданство, но опять вовремя осекся; зато вспомнил, что один из моих предков был известным бунтовщиком; мало того — писал весьма складно смелые и предерзкие письма самой матушке-императрице, которую эти послания изрядно позабавили, и на одной из цидул она самодержавно изволила начертать: «Изловить!» — и его, конечно же, вскорости изловили и привезли в железах на казнь; узрев, однако, что злодей статен и вельми хорош собою (знала толк в мужчинах и лошадях!) царица вздохнула: «Эх, каналья, жаль породу портить!» — и пожелала его миловать, но при условии, что поедет на высылку, обвенчавшись прежде с гулящей девкой Малашкой, отравившей шведского гостя; и он покорился монаршей воле, и венчался прямо на плахе; и родилось у них после этой августейшей милости двенадцать душ детей, и все выжили, и дали двенадцать колен, и из одного колена я и происхожу, и через это родство имею в жилах гремучую смесь — кровь разбойника и проститутки, — и что смесь эта не дает мне покоя ни днем ни ночью, ну какой черт, например, дернул ехать в эту Абхазию, переучиваться на верто… стоп-стоп! — на что вы синхронно, снисходительно улыбаетесь и начинаете вдруг говорить об античной поэзии — Гомеры-Вергилии-Овидии-Горации — в которой я, конечно же, ни в зуб ногой, и я понимаю, запоздало и со вздохом понимаю, что перебрал и что проиграл. Проиграл со второго подхода. Да, я побежден.

Настроение испортилось вконец.

А между тем нас прокатили по водохранилищу, мы проплыли под четырьмя мостами, к тому времени и туман рассеялся окончательно, даже дымки воспоминания о нем не осталось, и вода пускала акварельные выпуклые блики, а само хранилище воды было как изумруд в золотой оправе из лесов, начавших желтеть вдоль берегов. В пылу ристалища мы совсем забыли о своей даме, она скучала, зевая украдкой и прикрывая при этом ладошкой рот, — мне вдруг так сделалось ее жаль — несчастная, забытая, одинокая, впрочем, как и мы с этим сумасшедшим поэтом. Капитан спросил, хотим ли мы кататься еще, или можно считать заказанный рейс выполненным — ему видно, не терпелось поставить теплоход на прикол и предаться с командой той порочной страсти, что довольно недвусмысленно нагоняла мешки ему под глаза. Мы с поэтом пожали плечами, и четыре пары жаждущих и страждущих глаз — капитан и его команда — устремились на тебя. В ожидании решения. Ты царственно махнула рукой: можно считать… Нас высадили у моста, не довезя до пирса, видно, команде уж очень не терпелось приступить к дегустации своей латиноамериканской водки из… чего там? — из маиса? — нас высадили, и мы пошли вверх по разбитым ступеням, заросшим акацией и бузиной; и поэт сказал, что живет тут неподалеку и что к нему можно зайти, то есть он приглашает нас посетить его, так сказать, жилище, заодно он и переоденется, и мы согласились и пошли. Поднимались и поднимались в гору, а снизу, с «Рио-де-Жанейро», всё плыла нам вослед мелодия и плыла, теперь пел какой-то старик, натянуто пел, надтреснуто и хрипловато, и оттого еще одно, трагическое, обреченное, было звучание у песни…

Путь пролегал мимо кладбища и ты предложила его обойти, и на наши вопросительные взгляды сказала, что это твоя прихоть. Можешь ты иметь такую невинную прихоть?.. Конечно. И наш разговор пошел после этого другим путем, свернув в другое, более глубокое, но более и избитое, но никогда не надоедающее русло — о смысле жизни, о вечности и тщете. О, эти русские разговоры! Поэт сказал, что понимает жизнь всё меньше и меньше, но любит ее всё больше и больше — он явно кого-то цитировал, но кого, я не смог вспомнить. А то бы я ему… А тот распалился, ввернул про жизнь, что несладка она поначалу, видно, вся сладость собралась в конце, и тут, кажется, говорил свое, даже, может сокровенное, и я вдруг заметил, что поэт-то наш далеко уже не первой свежести, вон и волосы повылезли все, а шея — в морщинах; ты сказала поэту, что, дескать, зря он так пессимистично настроен, жизнь — понятие далеко не конечное и что смерть — это совсем не то, что мы думаем, это гораздо лучше; я не нашелся, что сказать — подходящее месту и приличествующее случаю и общему настроению, я смотрел на тебя (а поэт между тем тихо произнес: «Я знаю!»), а я смотрел, я хотел бы, чтобы ты говорила вечно, не переставая, ты бы говорила, а я бы смотрел — на эти золотистые пряди, на эти собольи коромысла бровей, на жемчужные зубы, на прозрачные уши, кокетливо выглядывающие из-под локонов и покрытые бархатным пушком, на черточку в глазу и на «чаинку» на губе, на шею как у лани, на грудь как у лебедушки, не познавшую еще ни грубой привычности мужа, ни ревнивого эгоизма младенца, — я смотрел на тебя, следил за движениями губ, глаз и мысли, глядел во все глаза и не мог наглядеться… А разговор, между тем, двигался к загробной жизни, потустороннее то и дело, по делу и без дела, и раз и другой, ненавязчиво, но твердо заявляло о себе, оно уже присутствовало меж нами, оно существовало и потому все настойчивее и смелее влекло к себе, — и вот ты начинаешь вдруг рассказывать случай, описанный в старой шотландской хронике, о том, как у одного графа умерла горячо любимая им жена; ее похоронили, как было тогда принято, надев на нее все ее драгоценности; а ночью могилу разрыли грабители; и только они стали снимать с покойницы драгоценности, как та зашевелилась, а потом села в гробу; они, конечно же, убежали; а в это время муж с родственниками справляли поминки, и вдруг слышат шум за дверью, и муж говорит, что если б не видел жену мертвой, готов поклясться, что это ее шаги. Да, да! — вскричал наш спутник. Оказалось, он тоже знает эту историю: дама открывает дверь, продолжает поэт, распахивает, значит, дверь и восклицает: «Что за шутки, Джон!» Ты киваешь утвердительно и добавляешь: «Она ожила только благодаря любви мужа. Он ее вымолил. Сам потом говорил…»

Поэт, раскланиваясь и извиняясь, напоминает, что живет тут поблизости и повторно приглашает зайти к нему, а не то мы пройдем («прошествуем», сказал он) мимо, и мы опять соглашаемся, даже я, захотелось вдруг посмотреть, как у нас поэты, любимцы богов, поживают, достаточно ли обеспечены материально (хотя, что толку смотреть, и так ясно), но через минуту-другую мы опять заговариваемся и опять забываем, и чуть было не прошествовали мимо, и тогда поэт берет нас за руки и ведет, и скоро мы входим в какой-то полуподвал, где и было его жилище, и куда, стало быть, приходит иногда, спускается по щербатым ступенькам Муза… Да, квартира представляла именно жилище, не более того: мебель была самая необходимая и как-то особенно изощренно изодранная, видимо, в знак презрения к ней, зато все стены, весь потолок и даже кое-где пол были исписаны разными словами. Присмотрелся — слова вроде приличные. Даже более того…

Прямо над дверью висела веревка и было начертано печатными буквами, словно выводил их ребенок или малограмотный: «Уходи из жизни как с пира: не жаждая, но и не упившись». И подпись: «Диоген». На грубых засаленных досках стола было вырезано ножом: «Умирай тогда, когда тебя еще ласкает жизнь. Публий Сир». А над кроватью, заваленной каким-то тряпьем: «Чтобы не бояться смерти, всегда думай о ней». — И ниже латинскими буквами: — «Seneca».

Я в удивлении замер на пороге, а ты пошла вдоль стен, и время от времени вскрикивала от восторга и восхищения. Поэт переодевался в какие-то мятые обноски, как ни в чем не бывало, прямо при нас, при мне, таком на вид невозмутимом и солидном — в шляпе! — и при девушке в белом нарядном платье, а он переодевался, коз-зел, и даже внимания не обращал на наши алые румянцы; мне стыдно было даже пошевелиться, даже сделать ему замечание, и я в каком-то трансе ждал, когда же наконец он приведет себя в порядок. А тот, кажется, и не думал смущаться, а нашего смущения, похоже, просто не замечал, когда, расхаживая по своему жилищу, застегивал молнию. Наконец он закончил свой туалет и, поведя рукой вокруг, бросил как само собой разумеющееся: «Все эти люди, что на стенах, бывали тут. (Я почувствовал, как челюсть сама собой отвалилась). Им у меня нравится… Последний собеседник — Федор Михайлович Достоевский. Вот, кстати, его автограф», — и указал на стену — там было нацарапано знакомым мелким почерком: «Любите жизнь больше, чем смысл ее. Ф.Достоевский». — «А почему всё написано по-русски, да притом по правилам современной орфографии? Диоген был неграмотный, а Достоевский свое имя писал через фиту, а у вас тут — через эф». — «Там нет языковых барьеров, — говоришь вдруг ты. — Там все друг друга понимают и понимают все существующие языки, — ты говоришь это таким тоном, как говорят обычно с маленькими детьми, и я понимаю, что ты подыгрываешь этим хозяину — нельзя перечить сумасшедшим. — А в какое время, интересно, они у вас бывают?» — «А в самое разное. Толстой, например, любит посещать по утрам (на простенке было написано рукой Толстого: „Мысли о смерти нужны для жизни“), а вот Магомет, например, является строго в полночь (на потолке зеленели буквы с примесью арабской вязи в начертании: „Одинаково недостойно человека разумного и желать смерти, и страшиться ее“), а кто и средь бела дня заявляется, — и кинул в твою, почему-то, сторону очень выразительный взгляд. — А один, самый лучший мой друг и постоянный собеседник, приходит каждый день после обеда на двадцать семь минут, — это Лукан (бросилось в глаза высказывание Лукана: „Всем-то ты, смерть, хороша, но если б еще не отнимала жизни“).

Что-то, заметил я, подбор авторов у вас какой-то несколько однобокий. Все они у вас какие-то ущербные. Достоевский и Магомет — эпилептики, Лукан и Сенека трусливо покончили с собой, стоило Нерону лишь цыкнуть на них. Публий Сир и Диоген, говоря нынешним языком — бомжи, а Толстой — закомплексованный барин; по большому счету все они неудачники, ну или таковыми себя считали. Почему к вам не ходят (усмехнулся при этих словах: это ж белая горячка!) люди с активной жизненной позицией, такие, как Эпикур, Цезарь, Наполеон, если хотите — Гитлер и Хемингуэй; да хоть тот же Христос! Им тоже есть что сказать. Говоря это, замечаю в глазах нашего поэта смятение и удивление — удивляйся, удивляйся, это тебе не о поэзии разглагольствовать, с этими ребятами, что на стенах, мне тоже встречаться приходилось, и не только с ними… Поэт пожимает плечами и отвечает, что ходят, дескать, те, кто близок именно ему, а что касается людей, мной названных, с активной, так сказать, позицией, так все они, извините, дурно кончили — кто на острове, кто на кресте. Я взвиваюсь (а зря!), кричу, что все они, уходя с этого пира безумных, хлопнули дверью, и каждый из них принял свою долю достойно, без нытья и слез… Поэт многозначительно пожимает плечами — это как посмотреть, — и обращается к тебе: не хотите ли оставить что-нибудь на память о своем визите? — и протягивает карандаш. И ты, приноровившись, пишешь на стене: «Любовь, одна только любовь воскрешает мертвых». И, написав, сразу же начинаешь собираться, торопишься, спешишь, словно и заходила-то затем только, чтоб посмотреть на переодевание поэта; да чтобы оставить автограф, — я тоже потянулся было к карандашу, уж я бы ему написал! — но хозяин твердо отвел мою руку и стал удерживать, уговаривать тебя побыть еще; однако, ты уже не слушала, ты прямо рвалась к выходу: скорее! скорее! Мы вышли из подвала. Я не знал, что сказать, но сказать хотелось. Ты нетерпеливо ждала, не хотела, видно, уходить без последнего моего слова. Расставанье затянулось. Поодаль, в сторонке, прогуливался поэт, мы бросали по очереди на него косые, резкие взгляды и томились. Я так и вижу тебя — на фоне ясного, акварельно-перламутрового, с прожилками голубизны, горизонта, над нагромождением города; твоя невесомая фигурка в легком, пузырящемся платье, как бы возносилась, парила, белоснежная, в этой бездонной сини, что синее оперенья селезня, ты бы, пожалуй, и вознеслась, если бы не зацепилась ногой за грешную нашу твердь, не хватало, похоже, одного лишнего дуновения, чтобы ты растворилась в расплавленном, разлитом хрустале простора. Я нервничал, чуть не скрипел зубами от досады, и потому ляпнул первое, что пришло на ум, лишь бы сказать, — я сказал про мелодию, которая все еще звучала на «Рио-де-Жанейро», стоявшем на воде, как белый монумент, в железном чреве которого команда безмятежно предавалась греху винопития во главе со своим латино-американоманом в штанах голубой мечты незабвенного Остапа, сына турецкоподданного, сказал, что мелодия эта (теперь ее исполнял какой-то очень восточный человек, чуть ли не китаец или кореец) до сих пор еще не:. надоела, и не только мне, но, похоже, и тем, которые на теплоходе, пьюще-работающим, а сейчас лакающим свою кукурузную водку, и конечно же тому, кто записал, собрав на одну пленку столько звучаний, столько исполнений, таких разных, это ж какой труд, чуть ли не подвиг, и что мелодия до сих пор еще переполняет мою душу и рвет ее — мне и больно, и сладко, и терпко, и как-то до восторга необычно, —

— словно умирать мне сейчас, сию минуту, ну так и шапку оземь!

— Целуй меня страстно… — говоришь ты, и я задыхаюсь от неожиданности.

— Целуй меня страстно, — повторяешь ты, — так мелодия называется, — говоришь и поспешно, не оглядываясь, уходишь, а я стою, пораженный, до-олго стою с расхристанной душой, которая вибрировала, паря над водой и над крышами, над городом, которая купалась в теплых волнах чудной, распинающей мелодии, — как растрепанный ястреб стою над городом, лежащим у ног.

Несколько дней я был сам не свой. Бродил по городу как неприкаянный. Поехал к поэту, дом нашел сразу, но полуподвала в доме том почему-то не оказалось, сколько ни разыскивал; поворачивался и так и этак, заходил и со двора, и с улицы — не было полуподвала! Вот помойка, вот согнутый ясень, и вид на «море» тот же самый, что и тогда, и пароход стоит на приколе, только что мелодию мексиканскую на нем не крутят, — а двери в полуподвал нету, как будто ее и не бывало вовсе. Я никогда в жизни не блуждал, было дело, летал в тумане, без компаса, по одной карте, чуть ли не по мусоркам и задворкам, а тут не мог найти какой-то полуподвал — странно. Психотбор в училище проходил всегда по первой группе, чертей даже во сне не видал, а тут… Очень странно. Была, правда, у меня небольшая контузия, но это ж давно и мелочь, как доктор сказал, почти царапина. А все-таки стра-анно. Такое ощущение, словно меня водят за нос, да при этом еще и гаденько хихикают. Я не мог уйти от этой глухой стены просто так, без какой-то ответной реакции, — я не привык спускать издевательства. Подняв уголь, жирно и размашисто, словно кто-то водил моей рукой, написал на стене — там, где была — должна быть! — дверь в полуподвал: «Я жду сильных, победоносных, высших, бодрых духом, у кого душа и тело — в гармонии: должны прийти смеющиеся львы!» —

— , и, начертав это, рука сама собой вывела подпись: «Фридрих Ницше».

Мать говорит, в последнее время я стал разговаривать по ночам, вставать, бродить по комнате, кого-то звать, — наутро я ничего, как правило, не помню. Даже удивлялся: правда? Она печально кивала: правда. Такое у тебя уже бывало — в глубоком детстве, когда погиб отец. Мы жили тогда в Терновке, в райцентре, отец работал в типографии и часто возвращался заполночь, и тогда стучал в окно условным стуком: тук-тук-ту-ту-тук, — у нас был частный дом, на отшибе, среди старого сада. Мать очень горевала, когда погиб отец. Он был суровый, но ласковый с ней. Она была счастлива. Его убили — прямо неподалеку от дома. Он вступился, говорят, за какую-то девушку, совершенно незнакомую, даже чужую. Его ударили чем-то тяжелым по голове, сняли пальто и били бутылками, — на теле остались отпечатки от донышек. Убивали на глазах у девушки, она кричала, дико и громко, — никто не пришел на помощь. Разное говорили о нем: кто говорил, что погиб он как мужчина, отстаивая честь, а кто болтал, что… Ты был маленький тогда, и ничего толком еще не понимал.

— Да, сынок, ты ничего не понимал: ты дергал отца за нос, когда тот лежал в гробу и смеялся, ты не понимал тогда еще смерти, ты играл с ним, с мертвым. А я очень боялась одна оставаться, особенно по ночам, дом большой был, гулкий, в густом старом саду, а ночи тогда, в первый месяц после смерти, выдались долгие, лунные, тихие, со скрипучим снегом, с зеленоватыми тенями по сугробам… И вот сижу как-то одна — ты спишь, маленький, — сижу перед.телевизором и слышу в окошко стук. Замерла. Стук повторился. Знакомый. Так, именно так стучал твой отец — тук-тук-ту-ту-тук, — когда возвращался ночью с дежурства. Придет, бывало, и стучит в окно, а я выйду, сонная, впущу его. А тут… Нет, конечно же, мне мерещится, говорю себе, надо успокоиться, выпить, что ли, лекарства?.. И тут опять — тук-тук-ту-ту-тук! Подошла к окну. Выглянула. За окном — зеленоватый снег. И ни-ко-го. Пока смотрела в это окно, стук повторился в противоположном: тук-тук-ту-ту-тук. Может, кто балуется? Надо выйти, надрать уши. Оделась и вышла. Сейчас обойду дом, говорю себе, и никого не встречу, мне это все просто мерещится, я потихоньку схожу с ума, только и всего, от тоски и горя. Обошла дом, и действительно никого нигде не было, снег лежал, как пишут в романах, девственно-чистый, я успокоилась и пошла к веранде, и вдруг слышу: тук-тук-ту-ту-тук — и вижу птичку на раме, сидит и долбит в стекло. Я протянула к ней руку, а птичка — фрр — и улетела. На ватных ногах захожу в дом — часы бьют двенадцать, — ты проснулся и кричишь, и руки-ноги у тебя корежит. Я атеистка тогда была, комсомольский работник, но тут подошла к кроватке и прошептала: «Свят! Свят! С нами крестная сила!» — и перекрестила тебя. Ты уснул, но на следующую ночь — опять… Никакие врачи, никакие порошки и таблетки не помогали. Пока не привела одну старушку, она окропила углы святой водою и отслужила отходную; несколько раз приходила тебя «выливать», и всякий раз получалась из расплавленного воска странная форма: то ли бутылка, то ли женское тело. Похоже, сейчас, сынок, к тебе что-то подобное воротилось. Я выслушал, обнял мать и сказал, чтоб не беспокоилась, ничего страшного, просто я встретил на днях девушку, и теперь вот… Она покачала в ответ головой. Похудел весь, осунулся, — разве от любви бывает такое? Бывает, уверил ее, бывает. И вышел.

Странно, неужели мать права? Отчего это у меня всё не на месте? Отчего грустно и безысходно на душе? Отчего это всё звучит, звучит во мне раздирающая мелодия — «Бе-са-мэ… бесамэ мучо…» — и нет мне успокоения, и нет мне радости ни при солнечном свете, ни при ночной мгле? Раньше думал, что только две вещи в мире властны над мужчиной — опасность и игра, — нет, есть, есть, оказывается, и третья сила… Иду ли, мчусь ли в такси или автобусе (а за окном хмурь и хмарь, дождь и сырость), лихорадочно оглядываюсь, оглядываю спутников, всюду ищу кого-то. Кого же ищу?.. Тебя, конечно же тебя одну ищу я всюду. А кругом хмурые, погруженные в самоё себя индивидуумы, одинаковые, хоть номера на них вешай, переполненные лишь заботами, в лучшем случае, о продлении своей дальнейшей суеты, и некому… некому даже рассказать о своей печали — никому нет до меня дела, и никому не милы мои ищущие глаза — всяк поспешно отводит свои; увы, никому ты, братец, не нужен…

У всех у них свои страдания и боли, ничем не слабее моих, хотя я и презираю их проблемы и втайне называю суетой и тщетой, и все они, все, все эти люди, так же, как и я, один на один с жестокой своей судьбой, и не ждут ниоткуда и ни от кого соучастия и сочувствия, и все знают, что рано или поздно все они проиграют и всё кончится лопухом на могиле, и потому лица у них у всех каменные и застывшие, словно рубленные топором, как на полотнах Брейгеля Старшего, прозванного «Мужицким». И все покорились судьбе, согласились со своей участью, и давно уже не ищут лучшей доли, а молят Бога, чтоб не стало еще хуже. А я не согласен! Не согласен… Молчат, отворачиваются, а кое-кто даже думает с презрением: глупец!

И только один человек, светловолосая девушка, одна-единственная среди всех, еще не сдалась. Она стоит у двери, и от нее свет исходит. Правда, правда, — настоящий свет… Она улыбается своим мыслям. Они у нее чисты. Они у нее прекрасны, как сама она, хоть и грязь за окном, и дождь, и слякоть, и сумерки подкрадываются, по-волчьи припадая к земле. А она — как белая, запоздалая роза. Запоздала родиться на несколько столетий. Подойду к ней, погреюсь у чужого счастья.

…Я искал тебя шесть дней. Шесть суток. Сто сорок часов. Я может, всю жизнь тебя искал. Тебя, одну тебя, именно такую, какой ты мне явилась на теплоходе, под редким дождем и в белом платье.

Я нашел тебя — на седьмые сутки. Ты была на выставке, в Музее Изобразительных Искусств. С тобой был уже знакомый мне тип. Правда, в этот раз на нем не оказалось резиновых сапог, хлопали задниками какие-то старые растоптанные башмаки, похожие на матросские прогары. А на тебе было всё то же знакомое белое платье — более чем рискованно ты одета, заметил я, подходя, на улице-то не май месяц, на что ты обрадованно отозвалась, что любой холод тебе нипочем, и что рада меня видеть — очень рада! — и от радости даже захлопала в ладоши. Так ты, может, и искала меня? Да, искала! И очень рада, что нашла. Эх, лучше бы ты этого не говорила, — у поэта даже лысина покрылась неприязненными мурашками. Хотя, впрочем, это его постоянное настроение — ведь это только здоровые, сильные смеются, для таких, как этот субъект все дороги в гору и всякий ветер навстречу. Я позвал вас в буфет, взял бутылку красного вина, мы присели за угловой столик. Сидели, потягивали вино — поэт морщился, похоже, для него и прекрасное это терпкое вино — уксус, такие, садясь за чужой стол, не приносят с собой ничего, даже здорового аппетита, а мы смотрели друг другу в глаза и улыбались, но сказать ничего невозможно было, ведь между нами был не только столик, бутылка, но еще и этот мрачный поэт (нет ничего пошлее на свете, чем обиженный поэт!), который молчал хмуро и отчужденно, молчал красноречиво, потягивая с кривенькой ухмылочкой мое отличное вино, и чье молчание стоило многих гневных монологов, — и потому мы общались с тобой особым способом:

— я твердил, что ждал тебя всю жизнь;

— ты отвечала: знаешь это;

— я сетовал на судьбу: за что такие муки?

— а ты извинялась, дескать, не вправе распоряжаться собой;

— что я тебе сделал дурного, — молил я, — за что ты так со мной;

— а ты скорбно повторяла, что не принадлежишь себе;

— а кому? кому? — летели мои флюиды — этому? раскрой глаза: он же просто блаженный;

— ты почти заученно вздыхала: это как посмотреть;

— хуже! хуже! напыщенный индюк! все многознающие — ослы;

— на это ты вспомнила старую притчу: два человека смотрели в лужу: один видел грязь, другой — отраженные звезды;

— ты надеешься сделать из этого сухого лимона — лимонад? Но зачем, зачем — чуть не кричал я, — исцелять неизлечимых: если б он мог по-другому жить, он бы другое и хотел;

— на что ты уклончиво возражаешь, что не все так просто, как мне кажется…

Тут поэт порывисто вскакивает; он, видно, подслушивал наш разговор — это самое гадкое: подслушивать чужие мысли, — он вскочил с ненавистью на лице (да он способен еще, оказывается, на настоящие страсти — не совсем еще амеба!), и от него пришло:

«Извиняюсь, но если вы не возражаете, я скажу только одно: вы оба читали Карнеги. Не самого, надо сказать, достойного автора…»

«И не только его!» — поднимаюсь и я.

Я поднялся; я почуял скандал; я бросил перчатку:

«У того, другого автора, есть выражения и похлестче. Например: падающего — подтолкни!» —

— , влепил я с вызовом, и кулаки мои сами собой сжались; да, я хотел скандала, я шел на конфликт, мне хотелось, чтобы поэт возмутился, чтобы «дернулся», чтобы в глазах его загорелась ответная злость, что послужило бы мне оправданием, моя гремучая смесь вспенилась в жилах, мышцы напряглись, я же.,ал, сладострастно жаждал драки, я вырубил бы этого мозгляка одним ударом — снизу в челюсть! — и потому, вставая и прицеливаясь, задел свой недопитый стакан, вино разлилось, потекло по столу и залило твое белое платье. «Ах!» — вскрикнула ты, сорвалась и побежала к выходу. И эта пролитая кровь Спасителя меня отрезвила. Видно, ангел мой недалеко стоял. Некоторое, впрочем, недолгое время торчал столбом я, растерянный, оглохший, с пульсирующими, затихающими толчками в затылке, стоял, не двигался — среди гомонящих людей, снующих по буфету, шаркающих, кашляющих, шмыгающих носом, — чужих, чужих… Когда поднял взгляд — поэта рядом не было; трусливые — умны. Правильно говорили мне, и не раз: с таким характером, братец, умрешь под забором, и притом не своей смертью. Как папашка… Ну и плевать!