Старуха с косой

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

А тут всё другое. И деревья, и запахи. И даже земля — непривычно черная, жирная. Вчера позабавило, когда увидел, как её копают — вилами. Пыльные пустырники пахнут чердаком, колючие кусты, кажется, татарники, — прокалённой степью, а конский щавель и вовсе — пивом разлитым. С огородов, когда проходил мимо, тянуло развороченным чернозёмом, горечью картофельной ботвы; хозяева в серых одеждах ковырялись в распахнутой пашне. Неужто убогие эти люди — потомки храброго воинства, о котором столько всего написано и о котором с гордостью рассказывал дед Игнат, старший урядник Лейб-Гвардии Атаманского полка?..

Луговое сено под боком хрусткое, бурьянистое. Пахнет остро и терпко, наверное, чабрецом или чем-то еще, может, полынью? Запах пьянит — очень похож на запах буйволовой травы. Сквозь дыры в кровле шалаша видно, как по низкому небу скользят косматые облака; они смотрятся в собственную тень, бегущую за ними по мглистой земле; в разрывах мерцают незнакомые звезды. Где-то тут, среди этой алмазной россыпи, Полярная звезда и Пастушья, — о них не раз говаривал дед Игнат, — но поди разберись, вон их сколько…

Дед Игнат был человеком необычным и необыкновенным. «Сто угодьев в нем!» — затаенно вздыхала бабушка, поспешно сплевывая три раза. Он вырос здесь. Купался в этой реке. Вот тут, напротив этих меловых столбов. «Стоят как стопочки!» — уточнялось всякий раз.

Как хотелось в детстве, после таких рассказов деда, попасть сюда, на берег Дона! Мечталось, вот накопите денег, купите билеты и поедете с дедом на его родной хутор. Как ненавистна была «краснорожая» Аргентина! О, какие чудовищные кары изобретались для мальчишек, с которыми приходилось общаться, и которые обижали только лишь за то, что не похож на них. И как любил далекую, неведомую и чудесную Россию, где всё не так, где всё иначе, чище, благороднее, возвышеннее.

И вот я тут…

Чу! Птица какая-то вскричала тоскливо. Фьють-тюрю! Так похоже на маринетту, серую куропатку из пампы. Фьють-тюрю! Фьють-тюрю! Вот и. совсем уже как дома. Только там сейчас — весна…

А тогда стояла осень. Казалось — без конца и края. Сколько же лет минуло с того холодного майского дня? Мно-ого… Где, в какой голубой дали, в какой чудесной сказке осталась та осень, вместе с пенистым морем, гнущимися седыми травами, и с беленьким мальчиком, который ёжился от холодного ветра-памперо? Ветер шумел, дул порывами, рвался на сушу с моря, с холодного юга, от Фолклендов, и уже чувствовалось в нем антарктическое дыхание, суровое и жгучее, он раскачивал полуоблетевшие пыльные вербены, заставлял кланяться серые паслены, теребил бородачи за рыжеватые их бороды, гремел сухими листьями портулака, а мальчик прятался от задиры-ветра за серыми валунами и натягивал на голову капюшон маловатой ему куртки. Среди красно-серых гранитных валунов, похожих на огромных озябших кабанов, бродили чёрные пуховые козы-муфлоны. Пастбище представляло из себя каменистую, бесплодно-костлявую пустошь, которая тянулась вдоль пенистой полосы прибоя. Это была бросовая, ничейная земля, если валуны и галька — земля. Что там находили и щипали козы — одним им известно. Почти все мальчишки из окраинных бедных домишек Ла-Платы стерегли по камням, вдоль берега, своих коз. Пастушки были смуглые, с приплюснутыми носами, краснолицые, черноволосые. Они смеялись над белоголовым мальчиком и задирали его без конца. Просто так, без дела. Он устал от стычек и драк. Кстати, один на один потомки индейцев и конкистадоров оказывались жидковаты…

В тот вечер дул сильный ветер, и можно было уйти пораньше. Все так и поступили, но нашему мальчику не хотелось уходить от шумящего моря, от настырного ветра; игра, борьба стихий завораживала…

Перед сумерками подъехала старомодная машина, чёрная и большая, как броневик. Остановилась на обочине каменистой дороги, и из нее вылезли трое в чёрных плащах: двое здоровяков и какой-то дядька со шныряющими движениями и рассеянным взглядом. Они подошли к морю. Двое присели среди камней, закурили и стали о чём-то болтать, маленький, опустив воротник плаща, долго и возбужденно вышагивал по берегу, у самого прибоя, бросая в воду камни, что-то крича, словно дразня кого-то невидимого или споря, — визгливо, на незнакомом лающем языке. Длинная чёлка струилась по ветру. Странным казался дядька, вроде известного в округе дурачка Педро. Ему, как и Педро, до всего было дело: то он наблюдал за парой птиц-печников, которые сердито трещали друг на друга, ссорясь из-за пустого гнезда, которое каким-то чудом держалось на вершине наклоненного столба, круглое, похожее на футбольный мяч, с отверстием как печной зев, за что этих птиц «печниками» и зовут, то задирал коз, пугал их, хлопая прутиком по голенищу начищенного сапога, то… И вдруг заметил мальчика. Маленькие усики вздернулись к носу.

— О-о! Mein Gott! Что ты тут делаешь, беленький козлик? — протянул он, и мальчик сразу проникся к нему доверием: какой хороший дяденька! т— Стерегу вот…

— Прекрасно. Уже помощник. А как тебя зовут?

— Александр.

— Прямо как бессмертного македонца. А меня — дядя Ади. Откуда ты — такой беленький? Ты, верно, из Европы?

— Из России.

— Что? Ты — русский? — Глаза его сделались как угольки — чёрные и жгучие.

— Да. Мой дед казак. Дядька облегченно вздохнул.

— Уф! Казак — это хорошо. Значит, ты потомок арийского племени готов. Две тысячи лет назад они кочевали между Днепром и Доном.

— На Дону родился мой дед… А откуда вы про готов знаете? Ведь это было так давно. Даже дед такого не знает…

— Йозеф где-то раскопал, чтобы подвести идеологию под казачьи формирования. Он подо что угодно мог подвести идеологию… Бедный Йозеф! Несчастный Йозеф! Он остался верен до конца, не то что эти иуды — Генрих и Мартин, — добавил с оглядкой на охранников. Те играли за валунами в карты.

Он возбужденно залопотал что-то на лающем своем языке и отошел от мальчика. Заковылял вдоль воды, по самой кромке прибоя. Похоже, воспоминания отвлекли его и расстроили. Вдруг охранники взглянули на часы, затушили сигареты, громко окликнули Ади. Тот вздрогнул, сжался и затравленно покосился на мальчика. Охранники подошли, нахлобучили ему шляпу, отвернули воротник плаща и, взяв под руки, увели к машине. Перед тем как сесть в машину, он обернулся. У него оказалась вдруг густая черная борода.

Мальчик испугался. Ему сделалось отчего-то тоскливо.

Наверное, недели три не появлялся Ади. Вдоль берега уже плавали айсберги; их приносило от Фолклендов течением. Подходило веселое время: скоро пастухи гаучо пригонят из пампы стада, начнутся ярко-пестрые ярмарки; с гор и из сельвы, из области Гран-Чако, придут индейцы кечуа и аймара, с циновками, корзинами и одеялами из шерсти ламы, со своими сиплыми флейтами. Появятся толстые провинциалы с дальних и глухих эстансий, у них такие потешные шляпы и башмаки, почти как у клоунов… На ярмарке дедушка продаст четырех коз, а с остальных — шерсть, и купит, как обещал, новые штанишки, портфель и азбуку — на будущий год внуку идти в школу.

— Вот и айсберги появились, — раздалось над ухом. — Рано что-то в этом году…

Мальчик вздрогнул и повернулся. Сзади стоял дядя Ади. Только теперь на нем, вместо плаща, было черное кожаное пальто.

— Да, — повторил, — снова осень. Опять процесс увядания.

— Дедушка говорит, если в апреле дует памперо, значит, зима будет холодной.

— В Европе сейчас весна. Цветут вишни… Можно было бы и не говорить об этом: его испанский был хуже, чем даже у деда Игната.

— О, Mein Gott! Разве думал, где придется доживать. Среди айсбергов! Только белых медведей не хватает.

— Дедушка говорит, белые медведи — на севере. А тут — пингвины…

— Ты прав, мой козлик. Ты, наверное, будешь примерным учеником, когда пойдешь в школу. Я плохо усваивал уроки, которые мне преподавались… И потому я тут. И потому я один.

Он долго молчал. Охранники сидели среди камней, курили, наблюдали, как бодались на валунах козлы.

— Прав был Рём. Три раза сказал, что пожалею о его смерти. Единственный был друг. О, как он прав! Даже поговорить не с кем!.. — понизив голос, покосился в сторону охранников. — Не с этими же ублюдками… И в споре со стариком Ницше Рём оказался прав: масса все-таки имеет некоторое творческое начало. И общество состоит не только из жертв и хищников. Бывают сильные личности и в овечьем стаде. Народ не всегда глина в руках творца. Нет!

Он запустил длинную фразу на своем языке, похоже, ругался.

— Было время, когда держал мир на ладони, как череп: быть или не быть — и не имел счастья. Но было время, когда не имел десяти пфенигов, чтобы купить хлеба, но годы те кажутся лучшими. Это было в Вене. Я попал туда семнадцати лет. Поступал в Академию Художеств. Не получилось. Зимой умерла от рака мать. Я таскал чемоданы, спал на скамейках. Но не уезжал. В Вене держал меня один предмет. Он находился в музее, под толстым стеклом. Это был наконечник копья. Я простаивал перед ним часами. Чувствовал, как через этот почернелый кусок старого железа приобщаюсь к великой космической силе. Разум вселенной диктовал мне свои откровения.

Три года ходил к копью. Его называют копьем судьбы. Оно принадлежало сорока пяти монархам, начиная с царя Ирода. В острие вделан один из гвоздей, которыми прибивали Христа к перекладине… Ты еще малыш, Алекс, и многого не понимаешь, но всё сбылось так, как мне открылось через копьё: когда получил власть, в Иудее, ровно девятнадцать веков назад, год в год, Христос взошел на Голгофу…

Он говорил запальчиво, громко и хвастливо, размахивая руками и странно отставив свой треугольный зад; тем временем козел Фомка, с рогами как у вилорога, разогнавшись, ударил его под хлястик пальто. Ади покачнулся, сбился с мысли, и вдруг заорал на мальчика так, что тот в испуге отпрянул.

— Рапустили скотину! Сами недочеловеки, и скотина у вас неполноценная. А-а-а! О-о-о!

Казалось, лицо его вот-вот лопнет от натуги… А еще было страшно тех двух толстых дядек — сейчас прибегут, отлупят козла, а заодно и хозяину перепадет, — но дядьки и не думали бежать и драться, они смеялись, схватив себя за бока. И даже с места не тронулись — смеялись себе и смеялись.

Запахнув полы длинного кожаного пальто, отвернув воротник и нахлобучив шляпу, Ади подошел к ним, резко что-то сказал и зашагал к машине, на ходу приклеивая черную бороду — она прилипла у него криво.

Машина тихо завелась и, мигнув фарами, медленно, словно наощупь, бесшумно уехала, без света, будто растворившись во тьме, и только тогда мальчик заметил, что давно уже наступила ночь. На той стороне залива мерцали расплывчатые огни Монтевидео. Там загадочная страна Уругвай. Говорят, что там…

Дома мальчика отругали за то, что вернулся так поздно. Он забился к деду Игнату подмышку, чтоб тот приласкал («пожалел»), и дед, поглаживая по вихрам, еле слышно спросил:

— С кем это ты у моря был?

Мальчик рассказал полушепотом о новом знакомом, всё-всё рассказал, и как тот говорит, и что говорит, и как ведет себя, и какой он добрый, и какой смешной, и про фальшивую бороду сказал, и про козла Фомку, и про копьё, в которое вделан гвоздь…

— Это копье Лонгина, — сказал дед. — Им пронзили Христа. Между четвертым ребром и пятым.

Дед был умница и книгочей, пол-мира объехал, на трех войнах побывал, а родился и вырос и вовсе на другой стороне земли, в загадочной России, где в середине лета, в феврале, снег лежит, а в августе арбузы зреют; он там бородатого царя охранял, был в его свите. Никто из мальчишек не верит в это, особенно, в то, что и на другой стороне земли люди живут — настолько это для них, малограмотных, фантастично.

— С Христом распяли двух разбойников, Гестаса и Дисмаса. Им сломали голени, они повисли на руках и вскоре задохнулись. А Гай Кассиус, его звали Лонгин-копейщик, проткнул правый бок Христа. Из раны вытекла кровь и вода. Так сбылось пророчество: «Кости его да не сокрушатся». А сам Лонгин — он был подслеповатый, — после этого прозрел…

Да, дед Игнат всё знал. Во всём разбирался и обо всём имел свое понятие. О России, например, говорил, что это вовсе и не страна, а — часть света, континент; и что русский — это вовсе не национальность, а — состояние духа… И тогда, укладывая внука, он сказал неожиданно:

— А этот твой Ади скорее всего какой-нибудь проходимец. Или сумасшедший. Хотя… Говоришь, делит всех на овец и волков? К ночи приезжают, и всё черное на них? Это смахивает на сатанинское общество.

— А есть такое?

— На свете много чего есть… Ты поменьше его слушай, ночные люди — люди тёмных сил.

Достал потрепанную книгу и прочел басню про волка и ягненка.

— На кого он похож?

— Только не на волка.

— Не ищи, чего нет. Если он ягненок, тогда я — волк. Ты — добрый… И он — тоже.

Долго не мог уснуть в ту ночь мальчик. Смутили его слова деда… Но ведь Ади так интересно рассказывает, он так не похож на всех, — жаль вот только, что теперь уж, видно, не придет больше.

Но Ади появился через неделю. Подошел, улыбнулся, как ни в чем не бывало, назвал «козликом», развернул коробку, что была у него в руках. В коробке оказались пирожные. «Угощайся!» А вилорогому Фомке, стоящему на валуне в воинственной позе и оттого еще более похожему на вилорога из пампы, погрозил пальцем.

— Хулиган! Я — тебя… Хотя всё правильно. Мужчина должен завоевывать жизненное пространство. И постояно доказывать свое право на него. Считаются только с силой — в любом ее проявлении. А гибнут из-за потери сопротивляемости. Праздность и роскошь — они как плющ, который обвивает гранитные колонны и разрушает их…

Мальчику это было неинтересно, и он попросил Ади рассказать что-нибудь о копье Лонгина.

— До сих пор пытаюсь разобраться в ощущениях, которые испытывал перед копьем, — сказал Ади после недолгого молчания. — Я воспринимал копьё как перст судьбы. Чувствовал чьё-то мистическое присутствие. Передо мной распахивалось окно в будущее — оно виделось в какой-то яркой вспышке. Словно озаряло. И с каждым разом всё сильнее и сильнее осознавал ту великую судьбу, которая предназначалась мне.

Мальчик слушал, затаив дыхание. Половины из сказанного не понимал. Но страсть и неясная тоска, с которой произносились эти необыкновенные слова, — завораживали. И было чуть-чуть жутковато… Один из охранников тоже прислушивался к словам Ади и странно как-то при этом ухмылялся. Но Ади этого не замечал, он сделался как токующий'петушок маринетты.

— Однажды ясно почувствовал, нет, увидел, как моя кровь вливается в русло народного духа нации, и я становлюсь проводником, мостом, своеобразным переходом идеи христианской в национальную идею. Меня обожгло мессианство. Разве не я, открывший мистические тайны копья, должен разбудить задремавшие амбиции нации?.. Пусть нас ненавидят, лишь бы боялись! Подолгу стоял перед копьем в священной тишине. Грозные, тогда еще неясные, но — знал! — великие видения теснились в мозгу… Вскоре покидал Вену. Уходил, так и не поступив в Академию. Но ощущал себя мессией. Твердо знал, что только война очистит нацию. Мне тогда едва исполнилось двадцать лет.

Рассказывая, Ади был таким… таким… его глаза так блестели… А поодаль, меж валунов, сидел человек в черном плаще, и лицо его всё более и более делалось мрачным.

— А теперь у меня ничего нет. Ни друзей, ни веры, ни желания жить. Ну разве это жизнь?.. — он понизил голос до шепота: — Знаешь, мне даже газеты дают лишь месячной давности. Впрочем, сила выше права. А мораль и политика — несовместимы…

О, как было жаль его! Он такой несчастный. Такой одинокий. И всем-всем чужой.

Всё тут чужое. Непривычное. И так непохоже на родину. И воздух, и вода, и странные меловые горы — «на ты, на вы, на ваше высочество», говорил о них дед, — стоят в строю на той стороне реки, облачённые в зеленоватые мундиры, и эти темные кусты, и густой запах сена, и даже люди — всё, всё отторгает и взгляд, и сердце. Особенно люди…

Когда бродил вчера по хутору, все они алчно, показалось, смотрели на нейлоновую сумку, на башмаки из свиной кожи, на куртку из хлопка. Какая тут откровенная бедность, и какая непонятная, прямо воинствующая зависть к вещам. И как радовались родственники нехитрым дешевым подаркам!.. А в «клубе», обшарпанном, с заплеванным полом здании, переделанном из бывшей церкви — в ней деда крестили! — подошли трое парней уголовного вида и, не скрывая ненависти (совершенно беспричинной!), бросая исподлобья презрительные взгляды, спросили:

— Ты откуда, фрайерок, такой прикинутый? В натуре, что ль, с Аргентины?

Это было возмутительно — ведь никто не знакомил! Молча отошел от них. Ухмыльнулся: тоже мне — носители языка… Настроение однако было испорчено окончательно. Разве о таком рассказывал дед Игнат? В его воспоминаниях казаки выглядели рыцарями, а тут…

Ах, дедушка, дедушка, бедняга, так и не увидел родины — и хорошо, что не увидел, он бы содрогнулся от такого… А как, помнится, засуетился, засобирался, когда неожиданно подвалила высокая, чуть ли не генеральская пенсия от какой-то эмигрантской общественной организации, пожелавшей остаться неизвестной. Но начались новые непонятные, хотя и радостные, события, и поездку пришлось отложить. Отцу ни с того ни с сего (опять же «вдруг») предложили головокружительное повышение в Буэнос-Айресе. Продав коз и раздарив соседям убогую мебелишку, всей семьей перебрались в столицу, в неплохой район.

И отец, и дед не могли взять в толк, отчего вдруг такая везуха? Оставалось лишь чесать в затылках. А мальчик не переставал твердить:

— Это мой друг Ади помог. Это он. Я знаю. Взрослые лишь переглядывались…

В привилегированной школе, среди учеников, на этот раз чистеньких и чопорных, мальчик снова почувствовал себя белой вороной. Только теперь — с обратным знаком… К учению охладел уже с первых дней. Страстно желал поскорее вырасти и поскорее закончить учебу. Когда освоил четыре правила арифметики, часами подсчитывал, сколько месяцев, недель, сколько дней осталось до выпуска и сколько еще предстояло высидеть уроков. Ого-го-го! Получались колоссальные цифры! И, сам того не желая, в арифметике сделался одним из первых учеников.

Клялся самому себе, что когда вырастет и женится и если будет сын, постарается, чтобы никто никогда ничему его не учил, пусть растет беспечным и счастливым, каким не дали вырасти ему — родители, а им — деды с бабушками, ну а тем не позволил, выходит, сам Бог…

А еще лелеялась мечта: хотелось вырваться в Ла-Плата, на берег океана, на простор, соленый и ветренный, встретиться с ребятами — всех бы простил — всем подал бы руку и каждому был бы рад, даже дурачку Педро, для каждого нашлось бы доброе слово, а если уж совсем повезет и туда на черной машине приедет дядя Ади, пусть даже с накладной бородой, да чтобы еще и поговорить с ним удалось (рассказал бы ему всё-всё), он один способен понять, только он, даже дед не понимает родного внука, учись, твердит как попугай, а то вырастешь неуком, — о-о, это было бы… Но желать чего-либо, даже очень страстно, мало, надо еще иметь возможность осуществить желаемое; увы, вещи эти редко совмещаются. Мальчика никуда надолго не отпускали, денег на билет у него не было, да и не знал, честно говоря, в какую сторону ехать. Со временем желание это — ехать — притупилось, а потом и вовсе стало казаться блажью. И лишь иногда, когда накатывало что-то тревожно-загадочное, и сердце трепетало от волнующих воспоминаний, и приходил на память Ади, милый дядя Ади, его голос, его взгляд, немного сумасшедший, и мальчик рвался ехать, хотелось куда-то бежать, лететь, но — заходил дед, спрашивал, выучил ли уроки, и желание это — ехать — опять отодвигалось сиюминутностью.

Чем старше становился, тем всё реже и слабее «накатывало» , а скоро и вовсе все эти воспоминания и мечты стали казаться просто детскими грезами. Просто снами. Вот бывает же такое…

В отличие от животных человеку свойственно дважды спотыкаться на том же камне… Когда исполнилось шестнадцать (дед Игнат и бабушка к тому времени уже успокоились на православном запущенном кладбище), попалась книга воспоминаний некоего Вилли Иоханмейера. В книге было много подробностей о том, что уже где-то слышал (а может смутно помнил), например, о несчастном пьянице Дитрихе, сочинителе нацистских стихов, о Реме, пострадавшем от излишней искренности, о хитром и преданном Йозефе, о хитром и подлом Мартине, о лишенном воображении Генрихе (тоже предателе), о пошедшей на смерть Еве, которую возлюбленный принес в жертву… Были в той книге не только пейзажи Баварских Альп, в окрестностях виллы «Орлиное гнездо», — было там кое-что и о ритуале посвящения в тайный орден, который основал неулыбчивый Генрих. (Кандидата измеряли вдоль и поперек, убеждались, что все параметры соответствуют стандартам арийца, установленным, кстати, Йозефом; особое внимание уделяли черепу: определенная высота, посадка, форма; после чего кандидата долго выдерживали в неведении; наконец назначался срок; приводили ночью в темное помещение и оставляли одного в пустой комнате; проходил томительный час; другой; третий; когда оставался шаг до истерики, парня переодевали, таинственным шепотом нагнетая еще большее волнение, завязывали глаза и вводили в глухое, совершенно непроницаемое помещение; с завязанными глазами он слушал, лязгая зубами, приветствие Великого Мастера; после чего маска снималась, и посвященный видел при свете факелов членов ложи, в черном, в рогатых шлемах, с мечами и шпагами; играла торжественная музыка, чаще всего Бетховен, металлический и строгий, и новому члену ордена подносился кубок с горящим спиртом, который он должен был осушить; при этом раздельно и четко говорилось, что нарушение клятвы карается, как правило, одним наказанием — смертью…). «Это проявление примитивного стадного инстинкта германских язычников из бесконечных северных лесов, по которому грубая сила не только средство, но и суть жизни, — говорилось в предисловии к воспоминаниям. — Это примитивный расовый инстинкт „Земли и крови“, который нацисты пробудили в германской душе с большим успехом, чем кто-либо еще, показывает, что влияние христианства и западной цивилизации на германскую жизнь было третьестепенным…»

Жутковатое, завораживающее было чтение.

Нашлось в той книге кое-что и о загадочном копье Лонгина. Но о нем говорилось как-то вскользь, мимоходом, словно автору противно было даже писать об этом, его, язычника, как будто корежило при одном упоминании о святой христианской реликвии. Но больше всего поразило, когда автор, бывший когда-то первым адъютантом империи, стал рассказывать о бункере (где и что в нем находилось), о полусожженных трупах (несчастной Евы и известного вегетарианца, в желудке которого была обнаружена мясная пища и чьи зубы оказались с чужими пломбами), а еще о подземном ходе под канцелярией, который выводил на Геринг-штрассе, а оттуда уже рукой подать до реки Хавель, где могли сесть — и они садились! — гидросамолеты…

Когда всё это было прочитано — в ночной тишине, где размеренный шум города казался его дыханием, — странная, страшная и одновременно восторженно-радостная догадка поразила, ударив с ног до головы, словно электрическим разрядом. Ни-че-го се-бе!.. Появилось полузабытое желание: ехать! ехать! И уже не смог усидеть на месте, и лишь только воздух из сиреневого сделался розовым, сорвался — и на поезд, и торопил, торопил колеса всю дорогу — скорее! скорее! — и через два часа уже был на том пустынном берегу, где пас когда-то коз.

Ничто там не изменилось. Козы, несмотря на рань, уже скакали по валунам. За ними следом ходили заспанные чумазые мальчишки. Все они были краснолицые, черноволосые… И один беленький — особняком.

Ты бесцельно бродил вдоль моря. День распалялся. Солнце затопляло весь мир, насколько хватало глаз; оно смотрело не мигая, и от этого всё кругом выцветало, блекло; и казалось, даже время освободилось от мгновений, слившись в монолит; застыли птицы на лету, будто увязнув в янтаре; каждый цвет стал говорить о себе — звуком. Вот синий плеск моря, а то — зеленый шорох вербен, словно слепцы ищут среди ветвей дорогу, там красновато потрескивают, похрюкивают распаренные гранитные боровы, от зноя еще более самодовольные. А это что за серая какофония? Ах, да это же птицы-печники ссорятся из-за гнезда. Всё тут по-старому…

На красных валунах просидел до самой до багровой вечерней зари. Грыз початок вареного маиса и смотрел, как на северо-западе воронка солнца ввинчивается в выпуклый бок океана; оно тонуло, солнце, в полыхающей воде, похожей на зажженный спирт, именно там, куда так любил смотреть дядя Ади, — то место кипело алыми чайками… В сумерки пошел в барак, где когда-то родился. Жизнь там влачилась своим чередом: мужчины играли на веранде в лото и домино, женщины стирали серое белье, дети копошились в пыли; вокруг желтых электрических плодов роились мелкие мошки. Никто не угадал тебя — в белоснежных штанах и панаме.

И лишь когда уходил, встретил дурачка Педро; тот обрадованно заорал:

— О-о, Александр! Как ты вырос! Ну-ка дай-ка шляпу поносить!

Прихватив поля шляпы, ты постарался поскорее уйти.

На тот берег приезжал еще три раза. И всё бестолку. Но вот однажды, когда уже потерял надежду, наконец-то повезло. Черную машину увидел еще издали. А на берегу — дядю Ади и перед ним мольберт. Он сидел в кресле, раскинув вялые руки; в левой была зажата испачканная краской кисть. О Боже — совсем развалина! Поодаль — пара белобрысых мордоворотов. Ты подошел. Поприветствовал. На полуслове голос дрогнул и сел. Охранники отбросили свои сигареты и подобрались.

— Здравствуйте, дядя Ади! — повторил, откашлявшись.

Он смотрел на тебя из глубины кресла белёсыми выцветшими усталыми глазами — они были как у собаки, — в них не отражалось ничего, ни-че-ro, кроме страха. На мольберте синел эскиз с морем, стоящим горой, с ярко-красным камнем и серым козлом на нем; краска давно высохла, кажется, даже потрескалась.

— Я — Алекс! Помните? Маленький Алекс, который стерег тут коз. Вы называли меня «козликом», — подставил ко лбу пальцы.

Старик, похоже, испугался этого жеста, — замахал руками.

— Что ты? Что ты?.. — кисть у него вывалилась из руки.

— Я — Алекс. Помните — казак. Казаки — потомки готов…

Сзади по плечу хлопнули.

— Проходи дальше, парень. Ты ошибся.

— Нет, не ошибся. Мы встречались тут. Я стерег коз, а дядя Ади приезжал под вечер на черной машине. Гулял, смотрел на море, рассказывал…

— Ты ошибся, парень, — повторил один из белобрысых, нагибаясь за выроненной кистью.

— Нет. Вас тогда не было. Были другие. Дядя Ади рассказывал о своем предназначении, о копье Лонгина, о том, что держал мир на ладони, как череп…

— Ты ошибся!

— Нет. Скажите им, пожалуйста, дядя Ади!.. Старик молчал. Лишь хлопал испуганно белесыми

ресницами. Ты вдруг понял, что говорить с ним бесполезно. Это был уже не совсем он… Охранник тщетно пытался вставить ему в руку пеструю, словно раскрашенную, кисть; рука не разжималась.

Ты поспешно, не прощаясь, ушел, и больше туда не ездил.

А через какое-то время тебе вдруг сделалось страшно. Выходить из дома, гулять вечерами по улицам; иногда даже закрывать глаза надолго — и то было страшно.

За тобой следили.

Но скоро страх притупился. И уже не ввергал в уныние рассказ приятеля, что какой-то подозрительный тип пристрастно расспрашивал о тебе, уже не удивляло, что письма прочитываются (раз, например, чтобы убедиться, ты послал самому себе письмо, приклеив бумагу к внутренней стороне конверта; письмо пришло в том же конверте, но приклеено было по-иному), тебя уже не раздражал вид хмурого субъекта, который слонялся поодаль. Тебя «пасли». И ты стал бравировать своим «хвостом», легкомысленно демонстрируя слежку приятелям, не раз впрыгивая неожиданно в автобус, и в заднее стекло с замиранием следя, как субъект просыпался от своей лени, лихорадочно ловил машину и мчался следом…