- Не стоит вам расстраиваться... выпейте стаканчик, и айда, хватит, достаточно тут с вами прохлаждаемся...
      - Вы скажите мне: ваша жена хвалит вас, когда вы пьете, неужели хвалит?
      - Напротив... Если переберешь, а поскольку частенько перебираешь... за что же, собственно, хвалить...
      - Тогда за что меня ругает? Ума не приложу. Хемингуэй, говорит, пил это правда? Мо-жет, он и не так уж пил, а? Все больше на него ссылается, портрет его приколотила на стенку...
      - Действительно, он выпивал... шампанское, красную икру и "позвоним Капусте", помните?
      - Читал, читал, жена вслух читала... О Марлен Дитрих идет речь, красивая женщина, актриса и позволяет себя Капустой называть, парадокс!
      - Так это же по-дружески, любя.
      - Как то есть по-дружески? Что значит по-дружески? Она же женщина!
      - Ну и что?
      - Вы считаете, ничего?
      - А что?
      - Нет, вы серьезно?
      - Вполне.
      - Тогда, значит, меня плохо воспитывали... Почему меня так плохо воспитывали, вы мне не ответите, а? Не выпить ли нам по этой причине?
      Он чуть не плакал. Ругал свою жену. И тут же хвалил. Но больше всего он себя ругал. Немно-жечко неприятно было на него смотреть. Но, в общем-то, он не самое плохое впечатление произ-водил. Просто, видно, маленько запутался.
      - Бросьте,- говорю,- свою жену в таком случае, раз такое дело, детей у вас нет, не так страшно... ничего я больше вам посоветовать не могу.
      - Как не страшно? По-вашему, не страшно? Бросить ее? Да вы что? Как же так?!
      - Уходят же другие, если невмоготу, как вам, к примеру...
      - Знаете что... Проводите меня домой... Я вас прошу... при вас она не посмеет, сделайте такую любезность... я боюсь... произойдет землетрясение...
      - Вы же говорили, она вас ругала за то, что вы не пьете. Сейчас вы выпили. Выходит, жена вас будет только хвалить.
      - Вы думаете?
      - Вы же сами говорили.
      - Да, да... но я же не с ней выпил... если бы я с ней выпил, нет, я боюсь...
      - Первый раз вижу человека, чтобы так своей жены боялся.
      - О! Вы ее не знаете! Нет, вы ее не знаете!
      Мне любопытно стало, что у него за жена. Зверски он ее боялся. Буквально дрожал от страха.
      - Не волнуйтесь,- говорю,- не выпить ли нам еще, я вас провожу, вы не волнуйтесь.
      - Давайте, давайте пить, а потом вы увидите настоящее землетрясение...
      Мы выпили. Я расплатился.
      Мороз был крепкий, но мы не замечали. Выпили по кружке подогретого пива в новом крас-ном ларьке на углу. "Мороз и пиво - день чудесный..." вертелось у меня в голове такое дурац-кое сочетание слов. Я взял его под руку. Путаным жестом руки показывал он мне свой дом. Снег скрипел под ногами. Дом его был где-то рядом.
      - Вот мои окна,- сказал он наконец, когда мы не совсем прямым путем подошли к его дому.
      Окна светились божественно. Одно окно синевато-голубое, другое сиреневое.
      Мы поднялись по лестнице. Его шаги становились все более неуверенными, по мере того как мы подходили к его квартире.
      Он стоял шатаясь, кивая все время на звонок, чтобы звонил я. Я позвонил.
      Она появилась в дверях, как богиня.
      Он, как вошел, тут же свалился на диван,- скучновато с его стороны.
      - До свидания,- сказал я.
      - Погодите,- сказала она,- вы любите стрелять?
      - Как то есть? - спросил я.
      - Из винтовки, из револьвера?
      - Как вас понять?
      - Вы стреляете из лука? Мне подарили настоящий индейский лук. Вы видите его? - Она кивнула на мужа.- Недавно он отсутствовал пятнадцать суток...
      - О да, он мне рассказывал, он всюду побывал, он дипломат...
      - Вот его дипломатическое положение! На тахте! Нигде он не был, никуда не ездил! Играет дипломата, конструктора, черта лешего, а люди верят. Если бы ему не верили...
      - А кем он работает? - спросил я.
      - Артист.
      Я так и не понял, артист ли он театра или в жизни артист.
      - Вы не хотите пострелять из лука? - спросила она.- Не хотите ли вы выстрелить из лука в его зад? - Она засмеялась, мотнув головой, и волосы закачались...- Я могу вам принести лук, могу доставить вам такое удовольствие...
      - Благодарю вас,- сказал я,- у меня такого желания нету.
      - Как жаль! А у меня есть! - Она снова мотнула головой.- Мне вас жаль! Вы получили бы громадное удовольствие!
      - Так, значит, он артист...- сказал я.- До свидания!
      Я хлопнул новой дверью с силой, на какую был только способен. Сошел по новой лестнице. Вышел на новый проспект Космонавтов.
      Дома-то меня жена ждет, дети, а я болтаюсь...
      ХУДОЖНИК
      Зачем я ему был нужен, я не мог понять.
      - Я был бы очень признателен вам,- говорил он мне по телефону,- если бы вы посетили мою выставку офортов и монотипий в зале для игры в мяч во Дворце культуры.
      Мы с ним когда-то учились в художественном училище - не то он был старше, не то я был старше, я его не очень-то хорошо помнил: мы с ним на разных курсах учились.
      Зачем я ему все-таки был нужен? Но, видно, я был ему просто необходим, раз он мне по нескольку раз в день звонил, когда меня дома не было.
      Потом он поймал меня; не очень-то хотелось мне ехать на его выставку, дел у меня по горло было, но я все-таки поехал - он бы от меня не отстал, я это сразу понял.
      Он встретил меня у двери.
      - Я всех своих старых приятелей приглашаю на свою выставку,- сказал он.
      Я никогда не был его приятелем. Мало того, я понял, что никогда не видел его и никогда не учился с ним в одном училище. Он совсем другой человек, не тот, за которого я его принял по телефону.
      - Почему вы считаете меня своим приятелем? - спросил я его мягко.
      Он молча и торжественно раскрыл передо мною книгу отзывов. Попросил подумать, перед тем как написать отзыв о его картинах. Он, разумеется, хотел, чтобы я написал ему туда слова лестные и приятные. Но я не смотрел еще выставку. А это, видимо, его не интересовало. Его главным образом положительный отзыв интересовал. Он протягивал книгу с улыбкой, и опять-таки я не мог понять, зачем ему мой отзыв. Я не представитель Министерства культуры или Академии художеств, не имею влияния в художественных кругах, не имею приятелей в этих сферах, не имею влиятельных родственников и ни в коей мере не мог бы способствовать успеху его творчества или, в крайнем случае, устроить выставку его работ вторично. Я сам, в конце концов, рисую этикетки на различные коробки для нашей пищевой промышленности, ни разу в жизни не выставлял своих произведений, которых, кстати, у меня и нет.
      Я прошелся по залу. Работ было много. Все стены были завешаны работами. Если это только можно работами назвать. По моему мнению, здесь была бессмысленная трата времени. Глупова-тый модерн, рассчитанный на количество. Я подивился энергии, направленной не в ту сторону таким молодым человеком. Он в люди выбивался любым способом; странное все-таки занятие - в люди выбиваться любым способом.
      - Послушайте,- сказал я,- разве мы с вами знакомы?
      Он обнял меня. Я попробовал отстраниться, но было поздно. Он цепко обнял меня и сказал:
      - Мы с вами встречали Новый год.
      - Когда? - спросил я.
      - Это было давно... Там было много народу, вполне возможно, вы меня не помните. Вы сами изменились до такой степени, что вас не узнать. Я бы вас ни за что не узнал, встретив на улице,- совсем другой человек! Но этот факт не мешает вам способствовать моему успеху
      - Мне способствовать? - спросил я.
      - Вы - мне,- сказал он улыбаясь.
      - Какая-то ошибка,- сказал я,- какая-то путаница...
      Он стал стыдить меня.
      Он сразу перешел на "ты":
      - Ведь ты мне обещал!
      - Я не обещал,- сказал я.
      - Когда мы встречали Новый год,- сказал он.
      Он наступал на меня, я отступал, а он говорил:
      - Тогда вы много выпили, и вы говорили... ваша поддержка... всегда... и всюду... от вас... мы... дружба, поддержать... во что бы то ни стало...
      Я, наверное, должен был уйти. Все это выглядело странным. Конечно, я должен был повер-нуться и уйти.
      Но что-то останавливало меня, хотелось выяснить.
      - Вы действительно уверены, что мы с вами знакомы? - спросил я.
      Он опять кинулся на меня с объятиями, но на этот раз я отстранился, и он чуть не упал.
      Вполне возможно, думал я, мы с ним встречали Новый год в какой-нибудь компании и он меня не так понял. Но это не значит, черт возьми... с какой стати?! И между тем мне было инте-ресно. Зачем ему книга, мой отзыв зачем? Ну, книга еще туда-сюда, тщеславный парень, но мой отзыв ему зачем? Да что мне, жалко, в конце концов!
      - Давай книгу,- сказал я,- давай...
      И я сразу же, с ходу, написал ему размашисто на всю страницу:
      "Ничего подобного я не видел
      ни в одной стране"
      Я положил ручку на стол и сказал:
      - Только я не был ни в одной стране, вот что плохо...
      Я даже, кажется, хихикнул после этих слов.
      Он сразу резко изменился в лице. Бедняга, он придавал колоссальное значение моему отзыву!
      Он разглядывал мою подпись Шевелил губами и был чертовски сосредоточен.
      Потом он взглянул на меня.
      Глаза его блеснули недобрым холодным блеском. Этого мне не хотелось. Можно было с ним поговорить. Покритиковать его выставку, его неправильные понятия... А он зло и холодно смотрел на меня, а потом сказал:
      - Нам больше не о чем разговаривать.
      - Ну, не о чем, так не о чем,- сказал я.
      Я с ним то на "ты", то на "вы" начал, впрочем, и он тоже. Глупости сплошные, оторвали от работы и еще разговаривать не хотят...
      Я к нему хорошо относился. Ко всем я хорошо относился. Никогда ничего плохого я к нему не имел. Никогда я его не знал раньше и не видел. Монотипии и офорты, в общем, в порядке вещей. Ерундовые, правда, работы, но человек же их делал, а не обезьяна, непременно там есть что-нибудь хорошее, если их человек делал, если повнимательней, душевней отнестись, хотя, безусловно, такие работы обезьяна тоже может сделать...
      Я хотел похлопать его по плечу, успокоить, но он вырвался, отбежал в конец зала и оттуда крикнул:
      - Ы-ых!- подняв вверх кулак.- Вы не Федоров! Вы - другой!
      А почему он решил, что я Федоров?!
      БОЛЬШИЕ СКОРОСТИ
      В купе были я и он.
      Поезд мчался, и за окном, как всегда, все мелькало.
      - Несется как бес,- сказал он.
      - Это верно,- сказал я,- здорово несется.
      - Сто двадцать километров в час,- сказал он.
      - Неужели сто двадцать? - сказал я, хотя знал, что сто двадцать.
      - Да, да! - сказал он.- Представьте себе! И не то еще будет!
      - А что будет? - спросил я. Хотя я-то знал, конечно, что будут поезда когда-нибудь еще быстрее ездить.
      - Вы "Технику - молодежи" не читали? - спросил он.
      - Не читал,- сказал я. Хотя, конечно, кое-что я когда-то читал.
      Он покачал головой.
      - С детства не имел никакого влечения к технике,- сказал я.
      - М-да...- сказал он задумчиво,- вот возьмите некоторых детей, один возится, к примеру, с разными машинами, колесиками, крутит, отвинчивает, интересуется, что там внутри. А другой ребенок, к примеру, возится с землей, копает, пересыпает землю с ладони на ладонь, как бы вроде получается - с детства в каждом заложено этакое влечение...
      - В земле все дети копаются,- сказал я.
      - Не скажите...- сказал он,- не скажите... Вот у вас какая профессия?
      - Я с детства все рисовал,- сказал я.
      - Значит, художник? - Он с любопытством стал смотреть на меня.- У меня был брат художник,- сказал он.
      - Как фамилия? - спросил я.
      Он назвал фамилию.
      - Не знаю,- сказал я,- такого не знаю.
      - Простите, а у вас какая фамилия? - спросил он.
      Я назвал свою фамилию.
      Она ему ничего не говорила.
      - А ваша как фамилия? - спросил я.
      Он назвал свою фамилию. Она мне тоже ничего не говорила.
      - Я инженер,- сказал он.- Инженер по тепло-вентиляции. Слышали про такое?
      - Конечно, слышал,- сказал я. Хотя я впервые слышал, что существуют инженеры по тепловентиляции.
      - Это напрасно вы не читаете "Технику - молодежи",- сказал он.
      - А вы художественную литературу читаете? - спросил я.
      - Хемингуэй,- сказал он с улыбкой,- Бёлль, Фолкнер, Апдайк.
      - Сэлинджер,- сказал я, и мы вместе улыбнулись.
      - "Особняк",- сказал он с улыбкой.
      - "Деревушка",- сказал я с улыбкой.
      - "Глазами клоуна",- сказал он с улыбкой.
      - "Праздник, который всегда с тобой",- сказал я с улыбкой.
      - "Кентавр",- сказал он с улыбкой.
      - "Люди не ангелы",- сказал я с улыбкой.
      - "Люди на перепутье",- сказал он с улыбкой.
      Мы вовсю улыбались.
      Он мне так понравился! И я ему, видимо, тоже понравился, иначе он бы так не улыбался.
      Мы с ним почти что одинаково думали. Редко я встречал человека, чтобы мы с ним почти что одинаково думали. Это было поразительно! Мы с ним почти что все читали!
      Поезд подходил к станции.
      - А как вы по части женщин? - спросил он.
      В этот раз я не понял его.
      - Что вы имеете в виду? - спросил я.
      - Об этом мы еще поговорим,- сказал он.- Не взять ли нам полбанки?
      - Водки? - спросил я.
      - Ага,- сказал он, и глаза его блеснули.
      - Не много? - спросил я.
      - Как то есть? - спросил он.
      - Не многовато ли?
      Он засмеялся.
      - Чепуха! Вы сколько можете выпить?
      - Как когда,- сказал я.
      - И я то же самое, знаете, как когда придется, это вы верно заметили.
      Он так оживился, просто чудо! И руками вовсю махал. И слова у него друг на друга налетали, в каком-то он, в общем, был восторге. То ли он от меня был в восторге, то ли от того, что выпивка предстояла.
      - ...Когда я был моложе,- он прямо захлебывался словами,- я выпивал, ей-богу, не вру... сейчас я вам скажу... однажды, это было дело в Новочеркасске... на четверых было...
      - Кто пойдет? - спросил я.
      - Чего? - спросил он.
      - За бутылкой сходите вы или я?
      - Я схожу,- сказал он.- Так вот... я тогда выпил сразу...
      Я опять перебил его. Что-то такое сказал ему насчет денег, насчет того, что, когда он вернет-ся, я ему тогда и отдам, а он мне ответил, что это пустяки, что это, пожалуй, только начало, а там видно будет. Я сказал, что в вагоне жарко, то есть душно, а он ответил, что вовсе не так уж душно, как мне кажется.
      Что-то он мне стал меньше нравиться. И совсем мне неинтересно было слушать, сколько он выпивал когда-то в молодости в Новочеркасске. Он и сейчас был молодой. Можно подумать, что все это сто лет тому назад было. Не очень-то мне нравятся люди, которые так говорят. И потом мне показалось, что вовсе он не из таких людей, которые пьют до одурения. Знаете, бывают такие типы - безобразно напиваются, все им мало и мало, начинают вас потом оскорблять разными словами ни за что ни про что... Почему это я, видите ли, должен выслушивать разную пьяную бол-товню, за какие такие коврижки, в конце концов! Я потому это все говорю, что знаю, не первый раз со мной такие истории приключаются. А то, что он Хемингуэя читал,- велика важность!
      В общем, я о нем как-то нехорошо подумал, без всяких на то оснований. А потом, когда он пошел за водкой и я стал смотреть в окно, он, наоборот, даже очень симпатичным мне показался, совершенно напрасно, наверное, я о нем всякое такое подумал.
      Он пробежал по перрону очень быстро. И скрылся за углом вокзала. Я все смотрел в окно, а он не появлялся.
      Потом поезд дернулся, и скоро он мчался уже сто двадцать километров в час. За окном опять замелькало.
      Я думал, может, он еще появится. Может, он как-нибудь сел. Хотя я смотрел в окно. Я видел, что он не сел.
      Я стал думать о нем. Он купит эту бутылку, а выпить ему не с кем. Один в этом городе с этой дурацкой бутылкой. И, наверное, у него тут нет родственников, иначе они бы его встречали... Он стоит на перроне и видит последний вагон в виде точки.
      Сто двадцать километров в час! Не шутка!
      И не то еще будет!
      ЛЕЙТЕНАНТ
      Я проснулся, услышав стук в дверь. Вошел старый школьный товарищ. Я не узнал его сразу, я не видел его много лет, а как только узнал, сказал:
      - А... Миша...
      - Петя! - сказал он. Он был рад.
      Я сидел в трусах на кровати. Кровать была высока. Миша был в новой военной форме. Он был лейтенант.
      - Ты лейтенант,- сказал я.
      - Я лейтенант,- сказал с радостью Миша.
      - М-да...- сказал я.
      - А ты? - спросил Миша.
      - Я не лейтенант,- сказал я.
      - Почему же?
      Как мне показалось, он удивился. Я посмотрел на него с интересом.
      - Не знаю,- ответил я.
      - А я лейтенант,- сказал Миша.
      - Ты лейтенант...- сказал я.
      - Лейтенант я,- сказал Миша.
      - Лейтенант...- сказал я.
      - Давно это было,- вздохнул вдруг Миша.
      - На одной парте сидели...
      - И уже лейтенант,- сказал Миша.
      - Лейтенант...- сказал я.
      Мы помолчали.
      Потом попрощались.
      Он пожал мне руку и отдал честь.
      - Лейтенант,- сказал я,- конечно...
      Он пошел. На площадке лестницы остановился. Повернулся ко мне весь в улыбке. И опять отдал честь. Только щелкнул отчетливо каблуками. И уже пошел окончательно.
      РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ КАРТИНЕ СЕЗАННА, МАЛЬЧИКЕ И ЗЕЛЕНЩИЦЕ
      Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом - вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст - закричала. "Что за дрянь ты таскаешь в дом!" - и выбросила его в окно.
      Проезжала зеленщица на базар. Она подобрала холст на дороге и положила в свою тележку. "Это очень красивые цветы,- решила она,- я повешу их в своем доме".
      АРФА И БОКС
      Мое детство было нерадостным. Оно омрачалось музыкой. Наш славный город сходил с ума, он имел армию музыкантов. Все играли на чем-нибудь. Кто не играл ни на чем, был невежда.
      Представьте: со всех сторон звуки, весь воздух насыщен ими, на улицах дети дудят в дуду, бьют в такт по заборам и хором поют. Моя мать играла и пела. Отец не пел, но играл.
      Я слушал их, поднимая бровь. Я всегда поднимал одну бровь, если был недоволен. Но так как я слушал их каждый день, одна бровь моя стала выше. Но им этого было мало. Они стали учить меня. Рояль стоял у нас в правом углу. В левом углу стоял я.
      Отец кричал, сверкая глазами: "Ты будешь играть у меня, сукин сын, или будешь стерт в порошок!" - и ставил меня носом в угол. Мать твердила одно и то же: "Как он не может понять, так приятно уметь играть в обществе!"
      Но я и ухом не поводил, я терпеть не мог этот чертов рояль и долбежку по клавишам.
      Мать методично играла мне и заставляла меня слушать. Она говорила таинственно: "Это Шуман, как он прекрасен! Он очень меланхоличен..." Я охотно поддакивал: "Да, он и вправду меланхоличен, я не подозревал об этом".
      Потом приходил отец. Он сажал меня за рояль: "Сын мой будет играть лучше всех! Он затмит весь мир!" Но я не был уверен в этом. Иногда я пробовал возражать. Я заявлял: "Мне не нравится музыка. Я не хочу играть!"
      Тогда мать начинала плакать, а отец выходил из себя: "Я сотру тебя в порошок,- надрывался он,- я, кажется, обещал тебе это! И сделаю это без всяких трудов. Я выполню свой родительский долг!" Он с силой топал об пол ногой, и со стен падала штукатурка. Он тяжело дышал.
      Я был еще мал и не мог представить, как он это сделает, и сначала очень боялся, но постепен-но привык.
      В воскресенье мы ходили в оперу. От оперы я болел. В ушах у меня стоял гул. Там беспре-рывно пели. Я не мог понять этих прелестей.
      Я просил отца: "Не веди меня больше в оперу. Я лучше буду стоять в углу".
      Отец страдал. Я чувствовал это. Ему было обидно, что у него такой сын, но я тоже был не виноват в этом.
      Однажды отец сказал: "Пожалуй, он будет плохой пианист. Я это предвижу. Он уже учится много лет, а играет так, словно только что начал".
      Я чуть не подпрыгнул от радости. Я думал, меня прекратят учить. Мать сказала: "Я тоже предвижу это, но музыка так прекрасна..." - и лицо ее стало грустным.
      Отец сказал: "Он будет учиться на арфе. Арфа - это божественно! В оркестре арфа - царица!"
      Мать сказала: "У нас в городе только один арфист".
      Отец сказал: "Тем лучше. Он умрет - будет ему замена".
      Итак, я занялся арфой. Арфа была куда хуже рояля. Струны все время рябили в глазах, и я дергал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: "Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам". Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно.
      После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлекся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезенку приводили меня в восторг. Я весь отдался но-вому делу. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухал нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив.
      Но на арфу все же ходил. Подергав струны часок-другой, я бежал за новыми синяками.
      Мой первый синяк увидел педагог: "Кто тебя так трахнул в глаз?" Глядя на него одним глазом, я сказал: "Никто..."
      "Ты упал?" - спросил он. Я кивнул.
      В другой раз синяков было два. Он не на шутку встревожился: "Кто тебе трахнул в два глаза?" Я сказал: "Никто..." - "Ты опять упал?" - удивился он. Я опять кивнул.
      В третий раз я опух весь. Я слегка различал педагога, а струн не видел совсем. Я дергал их сразу по десять штук, и ему не понравилось это.
      "Вы... вы убирайтесь ко всем чертям! Вы... вы не музыкант!" "Почему?" - спросил я. "У вас мерзкая вздутая рожа и... вообще вы олух!"
      Дома я заявил: "Меня выгнали с арфы. И с меня хватит! Не вздумайте предложить мне другое - кларнет или скрипку. Ни на чем я играть не буду". Мать заплакала. Отец спросил: "Ты будешь боксером?" - "Да",- сказал я. "Я сотру тебя в порошок!" - крикнул отец. Мать сказала: "Как глупо. Он уже стал большой".
      "Это правда..."- сказал отец.
      СЕРЕБРЯНЫЕ ТУФЛИ
      Я свою подметку каждый день по утрам пришивал, а к вечеру она у меня отваливалась. Как сапожник пришивает подошвы, что они долго не отлетают? Этот вопрос меня тогда очень инте-ресовал. И ходить-то я старался осторожно, чтобы подошва эта раньше времени не отлетала. А когда в футбол играли, стоял только и смотрел, до чего обидно! Но она все-таки отлетала, не дождавшись вечера, и хлопала, как выстрел, при ходьбе. Если я издали видел знакомых, останав-ливался и стоял, чтобы, чего доброго, не заметили моей ужасной подошвы.
      Пришло лето, и я эти свои ботинки выкинул и шлепал босиком. Раз лето. Раз война. Нужда. Отец на фронте. Да мы, мальчишки, могли и без ботинок обойтись. В такое-то время! Только в школу босиком не полагалось. Да я и в школу приходил. Когда учитель меня спросил, неужели у меня нет каких-нибудь старых ботинок, чтобы в приличном виде явиться в школу, я ему ответил: "Нет, Александр Никифорович". Он пожал плечами и сказал: "Ну, раз нет, значит, нет". Так просто тогда было с этим делом!
      И вдруг Васька в своих серебряных туфлях появился во дворе. Вот это была картина! Самые настоящие долгоносики, остренькие, длинные носы, а блестят-то как! А как они скрипели! Васька Котов вышел в этих своих серебряных потрясающих туфлях, а я открыл рот и долго не мог зак-рыть его.
      - Такие туфли носят только на балах и только в Аргентине,- сказал Васька.- Вовнутрь-то, вовнутрь посмотри!
      Он снял туфлю, и я ошалело смотрел внутрь туфли на аргентинское клеймо. А Васька стоял на одной ноге, держась за мое плечо, важный и довольный.
      Еще бы! Там, в далекой Аргентине, пляшут на балу аргентинцы в серебряных туфлях, а теперь в них будет ходить по нашим бакинским улицам Васька Котов.
      Собирались ребята, охали и ахали и трогали руками серебро.
      - Купили на толкучке,- рассказывал Васька.- Совершенно случайно. Абсолютно по дешевке достались, просто-напросто повезло...
      Кто-то попросил померить, и Васька сразу ушел. Померить он никому не хотел давать.
      В этот вечер мы с ним пошли в оперетту. Я босиком, а он в своих долгоносиках.
      Некоторые оперетты мы раз двадцать видели, а тут новую оперетту показывали. Честно гово-ря, мы только потому и ходили на эти спектакли, что через забор лазали. А так с гораздо большим удовольствием в кино пошли бы.
      Рядом с его серебряными туфлями нелепыми и безобразными казались мои собственные пыльные ноги, а пальцы, казалось, смешно топорщатся во все стороны.
      Да и другие мальчишки в оперетту босиком ходили, никто на них особого внимания не обра-щал. Ничего такого в этом не было, тем более оперетта в летнем саду помещалась.
      Васька меня на забор подсадил, снял туфли и мне протянул. Ему в них на забор никак было не забраться. А мне с этими туфлями сидеть на заборе тоже неудобно. Одной рукой туфли держать, а другую ему протягивать.
      Кричу:
      - Давай скорее руку, а то свалюсь!
      Он замешкался, стал почему-то носки снимать, хотя и в носках можно было лезть спокойно. Как раз ребята подошли, торопят, никому неохота в оперетту опаздывать.
      В общем, он мне руку подать не успел, я не удержался и на ту сторону свалился вместе с туфлями. Хорошо еще, удачно упал, ничего такого не приключилось. Только в рот земля попала.
      Я эту землю выплюнул, встал, отряхнулся и жду, когда Васька появится. Ребят-то там много, помогут ему на забор подняться.
      А он все не появляется.
      Мимо прогуливаются люди по широкой аллее в ожидании звонка и, как мне кажется, на меня поглядывают.
      Тогда я надеваю Васькины туфли на свои ноги и отхожу в более темное место.
      Но Васька все не появляется.
      Я еще немного постоял и пошел к выходу. А прямо мне навстречу милиционер ведет Ваську за руку. На одной ноге у него носок, а другим носком он вытирает слезы.
      Васька, как только увидел меня в своих туфлях, заорал не своим голосом на всю оперетту:
      - Свои грязные ноги засунул в мои туфли!!! Ааааа!!!
      Даже милиционер растерялся.
      - Ты мне смотри, вырываться! - говорит.- Ишь ты! В одном носке в оперетту собрался да еще вырывается!
      - Это правда,- кричу я,- на мне его туфли!
      - Не суйся не в свое дело! Тоже мне защитник нашелся!
      Милиционер меня и слушать не хотел. Вокруг говорят:
      - Смотрите-ка, смотрите, у парнишки носок на одной ноге...
      - А по-вашему, если бы он в двух носках явился сюда, было бы лучше?
      - Ему бы на сцену в таком опереточном виде!
      Я стал снимать туфли, чтобы Ваське отдать, но меня оттеснили
      Ведут Ваську в пикет. Впереди большущая толпа. Ну и дела!
      Пока Ваську вели, он все время оборачивался и повторял:
      - Снимай мои туфли! Снимай мои туфли!
      Он только о туфлях и думал, смелый все-таки человек, совсем не думал о том, что попался.
      Я все старался в пикет пройти, но меня не пустили.
      И чего он о своих туфлях расстроился? Не мог же я их все это время в руках держать! Поду-маешь! Как будто бы их помыть нельзя!
      Я подхожу к фонтану и тщательно мою его туфли. Все старался поглубже засунуть руку в но-сок, чтобы как можно лучше вымыть. И вдруг замечаю, что эти прекрасные туфли расползаются, а блестящая серебряная краска слезает, как чешуя с рыбы...
      В это время из пикета выходит Васька и направляется ко мне.
      Подходит.
      Я стою, опустив голову, держу в каждой руке по туфле.
      Его лицо бледнеет при свете фонарей.
      - Ты стер мое аргентинское клеймо?! - вдруг кричит он сдавленным голосом.
      Васька Котов выхватывает у меня свои туфли.
      - А почему они мокрые? - спрашивает он и бежит к фонарю.
      Там, у фонаря, он сразу замечает всю эту ужасную непоправимую перемену со своими туфлями...
      - Это не мои туфли!!! - кричит он.
      - Все смылось, смылось, смылось...- твержу я.
      - Как это смылось?! - орет он визгливо.
      Распахнулись двери зала. Народ хлынул из дверей и увлек нас к выходу.
      Я потерял в толпе Ваську, но при выходе он снова оказался рядом со мной и прошипел мне в самое ухо:
      - Отдавай мне новые туфли... слышишь? Отдавай!
      Я понимал его.
      - Какие были! - заорал он.
      В это же самое время мне наступили на ногу и я скорчился от боли и крикнул ему со злостью:
      - Пошел ты от меня со своими долгоносиками!
      - Ах, так! - крикнул он и, рывком вырвавшись из толпы, помчался вверх по улице по направлению к дому, а я пошел за ним.
      Всю ночь мне снились танцующие аргентинцы в серебряных ботинках, а когда под утро мне стали сниться танцующие крокодилы в серебряных ботинках, я в ужасе проснулся.
      Пришел Васька. В каких он был рваных сандалиях! Трудно даже себе представить. Каким-то чудом эти сандалии держались на его ногах.
      - Мне нечего надеть,- сказал он тихо.
      Я смотрел на его сандалии, вздыхая и сочувствуя ему.
      - А те никак нельзя зашить? - спросил я тихо.
      - Никак,- сказал он.
      - Неужели никак нельзя зашить?
      - Они не настоящие,- сказал он, опустив голову.
      - Какие же они?
      - Они картонные,- сказал Васька.
      - Как?
      - Они театральные,- сказал Васька.- Все равно бы они развалились...
      - Как то есть театральные?
      - Ну, специально для театра, на один раз... у них там делают такие туфли на один раз...
      - Зачем же тебе их купили?