- Беги ты скорей, девка, ушли ведь уже плавальщики-то.
      Это значит - надо бежать за три версты с мужиками семгу плавать, ужин им нести. А ходьба-то нелюдская, песчаная. Вот и прибежишь - еле дух переводишь, будто тебя кто-то гнал. А тебя и тут выговором встречают:
      - Тебя уж давно дожидаемся - сидим. За тобой дело.
      Когда ехали семгу плавать, женок и девок к поплави близко не пускали. А перешагнуть нам поплавь и вовсе строго-настрого запрещали, велели кругом обходить. Обижалась я:
      - Кем они меня считают? Поганой, што ли?
      Прежде чем зайти в лодку, мы в котле разжигали костер из корней, прибитых волной, и трижды обходили вместе с котлом вокруг поплави, прокапчивали ее. Потом все по очереди перешагивали через костер и шли в лодку.
      Сядешь в весло - не перышко в руки берешь. Поплавь вымечут, - пока лодка плывет по быстери, перестанем грести, весла выдернешь, голову к ним приклонишь да какую-то минуту и дремлешь, пока не крикнут:
      - Надо браться, ребята!
      Снова гребешь. Выберешься к берегу, лодку на другое место ловли бечевой надо тащить. А потом - снова в весло. Раза четыре так за ночь прогуляешься.
      Солнце уже подымается. Снова по песку три версты идешь, едва ноги передвигаешь, когда домой возвращаешься. Утро - самое тяжелое время. Солнцем пригреет, ходьбой разморит - как пьяная. Домой приходишь часа в четыре утра, а хозяйка уже встречает:
      - Ну-ка, девка, беги скорей напой телят да выпусти, да хлев вычисти.
      И напоишь, и выпустишь, и вычистишь, сунешь голову в двери - хозяйка уж корзину с ужином направила:
      - Поскорее, поскорее на пожню!
      Опять побредешь за семь верст. И так вкруговую ходишь все леточко красное.
      В воскресенье утром идешь с поплави. В церкви к заутрени благовестят. Можно бы отдохнуть до вечерней ловли, днем-то не надо в луга идти. Да только знаю, что дома много не отдохнешь, хозяйка дело найдет. А по воскресеньям бабы и девки ездят на тундру за ягодами. Вот и я с ними тянусь.
      Захожу в дом, прошу у хозяйки:
      - Дай скорее посуду, за морошкой поедем.
      А хозяйка рада-радешенька - ушки пляшут. В ягодный год не один десяток пудов навозишь ей ягод. Надергаешь в тундре ведро морошки или черной ягоды - и к берегу. Домой рановато ехать, так разожжем костер, балуемся, с сопок катаемся, пляшем под песни. Только всей и отрады за лето было. В то время сон далеко отлетит.
      Поедем обратно - затянем заунывную песню:
      Молодость ты, молодость, премладая молодость,
      Уж чем я тебя, молодость, при старости вспомяну,
      При старости вспомяну, при младости вздохну?
      Вспомяну я молодость тоскою-кручиною,
      Тоскою-кручиною, печалью великою...
      Едем - вода тиха, берега зелены, тундра высока, пески желты да широки. Между носками да островками ручьи разливаются. Над Печорой солнце катится, облака плывут - не торопятся.
      А только нам и красота на ум не шла. От работы вековечной светлые мысли в голову не приходили, на красу глаза не поднимались.
      После-то, когда я уж заневестилась, вспоминали мы, сверстницы, эту пору во слезах да причитаниях:
      Уж мы жили да красны девушки,
      Прошло времечко распрекрасное
      Не в гульбе у нас да не в веселье,
      Не в игре у нас да не в гулянье,
      Мы на лодочках да гуляли
      По вешним да тихим заводям,
      По разлив ли да воды вешной.
      Нам весельице было работушка,
      Не для отца мы, не для матери,
      Не для себя мы, красны девушки,
      На чужих людей, на богатиных,
      Дни и ноченьки работали,
      Дорогу рыбу промышляли
      На кровожадников да на светожадников.
      Им легко было получать,
      Тяжело было нам наживать:
      Мы со дна моря рыбу черпали,
      Со студеного вытягивали,
      Во глазах-то мы много видели,
      Во руках-то мы не имели.
      Тот ли промысел мы богатый,
      Ту наживу ли мы велику
      Привозили да отдавали
      Злым хозяевам-лиходеям
      Не в цену мы, не за деньги,
      За злосчастны гроши-копейки.
      Только им глаза не насытишь,
      Больши карманы их не наполнишь...
      Так и времечко шло-катилося,
      Год по году так миновалося,
      Нам добра житья не досталося.
      Красота с лица потерялася,
      Наша молодость издержалася,
      За единый час показалася...
      7
      Провела я тот год, как в каторге. Всем годам был год. Вылетела я от хозяйки, как пташка из железной клетки. Хозяйка раскинула лисий хвост да ласковый разговор. Матери меня нахваливает, опутывает да обманывает. Да не пошла я на второй год. Не позарилась ни на ласковый разговор, ни на дорогую плату. Сама я росла, и плата за меня каждый год подрастала. Сулила хозяйка матери двадцать пять рублей - не деньгами, а малицей.
      - Девка - невеста, - говорит, - пора снаряжать. Первый наряд малица.
      А мать уже спрашивала в других деревнях - нельзя ли меня в работу сосватать. Прожила я у матери в гостях на этот раз две недели. Работой она меня не томила, я и отдохнула немножко. А отчиму это и неладно. Ворчит на мать, а нас норовит послать или в лес дрова рубить, или сена привезти. Вот и наказывает мать кулакам в Каменку:
      - У меня на волю девка выведена. Приезжайте, коли надо.
      Плата подходящая изладилась. Сговорился кулак с матерью и увез меня с собой в Каменку. Нового хозяина моего звали Василий Петрович Попов.
      Каменка стоит на берегу Печоры, на высоком носу. Вся-то деревня - три двора. Два двухэтажных дома занимали братья Иван и Василий Петровичи Поповы. В третьем доме жила дочь Василия Петровича - вдова Фелицата. У нее батрачила моя крестная мать - Марья.
      В семье Василия Петровича, где я жила, было две дочери, три сына, сама хозяйка Евдокия Николаевна, две работницы, три работника и я тринадцатая.
      Старший сын Николай больше в тундре жил. Там у них были свои стада оленей. А осенью Николай с рабочими-ненцами уезжали на Индигу навагу промышлять. Потом вез навагу на ярмарку в Пинегу. Туда же вез и оленье мясо. Отправляли на продажу только одни задки. Нам надо было наготовить к зимнему Миколе многие сотни оленьих задков. Оленью мороженую тушу мы перепиливали надвое той же пилой, которой и дрова пилили.
      На забой оленей я от Поповых не ездила, без меня управлялись. А съездить мне хотелось. Уж больно интересно смотреть, как гоняют оленей, наметывают на них тынзей**. Ненцы ловки на этой работе.
      Имел хозяин дела и с ненцами, и с чердынцами. У ненцев покупал, чердынцам продавал. Чердынцы из-за Печоры приезжали к нам зимой да осенью за пушниной. Вместе с ними приплывали на каюках да баржах купцы из Усть-Цильмы и с Ижмы.
      Все наше рыбачество было у купцов в долгу. Один отдают, другой долг снова копится. Приказчики от чердынских купцов зимой раздадут рыбакам из своих амбаров под вешние да под летние промыслы конопли, мочала, бочек, веревок, соли, а весной да осенью весь промысел оберут, - живи, мужичок, красуйся.
      А зимами свои подбочные кулаки да торговцы пушнину да куропатишек, да и рыбу по дешевке собирали, - все им надо было. Дают людям на рубль, а барышу берут на два. В каждой деревне они царили: в Виске - Дитятевы, в Пустозерске - Кожевин, в Устье - Павлов, в Андеге - Хабаров, в Оксине Сумароковы, а в Каменке - мой хозяин Василий Петрович Попов.
      Попов не один раз на парусах карбасом ходил на Колгуев, попадал в ветра да непогоды.
      Раз он упал с карбаса в море. А с кормы и с бортов спускали на веревках сало, чтобы волна не так: сильно рассыпалась. Вот ему та веревка в руки попала, он и задержался. Рабочие, которые с ним ехали, хотели ту веревку отсечь и со всем добром на Новую Землю бежать. Но после все же устрашились и еще другую вязку хозяину подали и его вытянули.
      А он был боевой. Водки выпил да в чем плавал, в том и на мачты полез. Снасти направил, и снова побежали парусом. Привезли добычу.
      Василий Петрович богатый был, на наживу жаден: на всякое дело сам кидался и детей с рабочими наряжал - все загрести себе хотел.
      Провожает Николая на Колгуев и твердит:
      - Сам покрепче работай, так и рабочие будут хорошо робить. А сам будешь плох, и они так же глядят.
      Зимой мы сетки да рюжи, да поплави составляли, садили, починяли. Я у них всему этому и научилась. До этого я рюж не вязывала. Под моим присмотром шесть коров холмогорских было, шесть телят, тридцать овец.
      Луга за Печорой заливные, а людей в Каменке не густо - в любом месте коси. Вот мы и размашемся. Придет навестить нас хозяйка, не нахвалится.
      8
      К родимой матери не часто в гости езжу да не подолгу и гощу: день-два да и то едва. С семи годов считать, так я около матери всего разве с месяц прожила, уж если разве завраться, так побольше. И тут отгостила я короткую неделю да и опять села в сани и к новому хозяину махнула. Везде пережила да везде перебыла, так и в Лабожском, за тридцать верст, еще надо поотведать.
      Ребят у хозяина четверо, возни хватало. А там опять - путина, опять страда сенокосная, опять семгу плаваем, - тем и век да свет стоял, тем и жили. Из деревни в деревню переедешь - все одна работа да забота.
      Хозяин ретивый попался, да к тому же и попивал частенько. Пьяный напьется - всех заодно разгоняет: жену и детей, и меня туда же. Пойдем с хозяйкой из дому, обе по ребенку унесем, остальные на своих ногах убегут. У соседей переночуем, а наутро меня вперед посылают проведать - каков хозяин.
      В страду на лугах страдаешь, семгу ловишь, а домой прибежишь ребятишки донимают: одного качнышь, другого пихнешь. Сидишь, дремлешь да зыбку качаешь.
      Припевки ему поешь нехорошие:
      Спи, отбойное,
      Спи, отстойное,
      Спи ты, зельице,
      Зло кореньице.
      Ты подолгу ревешь,
      Мне-ка спать не даешь.
      Я качать-то и качаю,
      А тебя не величаю.
      Я качать-то не хочу
      И величать не думаю.
      Тешу-потешу,
      Среди поля повешу
      На горьку осинку,
      На саму вершинку.
      Обломись, вершиночка,
      Уронись ты, зыбочка,
      Уронись да упади,
      Злое зелье, пропади.
      Бедное дитя! А меня горе заставляло его ругать: человеку комариным сном не прожить.
      Темно мы жили, не знали, что иначе и жить можно.
      Как-то спросонок побежала я на поветь, где сено сложено, да в дыру и провалилась. Головой о пол стукнулась - искры из глаз посыпались.
      Начала у меня болеть голова, ломит - терпенья нет, и лицо тоже опухло. Хозяйка и говорит:
      - У тебя мозги стряхнуло, пойди сходи к Офиме Никитихе.
      А Офима была мастерица мозги выправлять. Я и пошла.
      - Бабушка, я упала, так у меня голова болит. Чего ли не можешь ты сделать?
      Велела Офима раздеваться, посадила на скамеечку, волосы мне расчесала и начала лечить. Выдернула из мочалы лыковину и стала голову мерить. Размерила и разметила пятнышками на мочале. Вычислила она, какой длины мочала от переносицы до середины затылка - через правое и через левое ухо, какой длины от уха до уха через затылок и от уха до уха через лоб. Потом сняла мочалу, сличила и видит, в каком месте голова выпирает, в которую сторону мозги стряхнулись.
      После этого Офима взяла мою голову в руки и болтала и трясла, чтобы мозги на прежнее место встали.
      Потом велела мне:
      - Спать ложись на эту сторону. Здесь у тебя пусто, а полежишь мозги-то перетекут и устоятся, укрепятся.
      Три дня она меня так лечила. Хорошо еще, что мы без решета обошлись. Когда простое леченье не помогает, больному дают в зубы решето нижним краем, чтобы он покрепче закусил его, а по верхнему стукают. После решета люди часто на всю жизнь калечились: глаза у них перекашивало, начинали заикаться, а то и ума решались.
      Весной в Оксине появились незнакомые люди. Приехали они на Печору с первым морским пароходом. Сняли квартиры и объявили:
      - Мы нынче тоже печорские жители.
      Первое время никто не знал, зачем приехали эти люди. Вскоре после их приезда в Оксино пригнали партию лошадей нездешней породы, привезли в клетках кроликов, белых мышей. Приезжие люди в церковь не ходили, образа из своих квартир убрали, говорили вольные слова про бога, про царя, про богачей и попов.
      - Не иначе, ссыльные, - говорил брат Константин.
      - Видно по полету, что политические, - подтверждали люди.
      Эту весну я ходила на путину, летом начала сено косить. А тут слышу, что новые люди в Оскине ищут себе прислугу. Вот я и вздумала к ним пойти.
      У кулака Андреяновича верхний этаж снимал один из этих приезжих, Константин Владимирович Родионов. И возрастом и по работе он был старше остальных. Приехал он с женой и тремя ребятами. Жена его, Любовь Яковлевна, встретила меня приветливо.
      Первое время я побаивалась - угожу ли нездешним людям: порядки у них другие, обед им готовить надо не по-печорски, а по-городски. А Любовь Яковлевна выучила меня всему. Умела она к людям подходить. Была она и учительница, и акушерка. Она была религиозная, а Константин Владимирович все подсмеивался над ней. Догорит в лампаде масло, а он мне и скажет:
      - Маремьяна Романовна, там у Любовь Яковлевны лампа погасла.
      Придет поп со крестом в рождество да крещение, Родионов не показывается, а потом над нами смеется:
      - Ну как, освятились?
      В квартире Родионова часто собирались его товарищи. Соберутся и начнут петь запрещенные политические песни.
      Были это не ссыльные, а ученые люди. Приехали они к нам изучать болезни оленей. В то время в оленьих стадах "сибирка" как косой косила. А эти люди хотели перебороть "сибирку".
      Мой хозяин и его товарищи были ветеринарные врачи.
      Помощником у Родионова был молодой парень, черноглазый, чубатый. Звали его Вася.
      Родионов, когда знакомил меня с ним, подмигнул и говорит:
      - А вот тебе и жених.
      Сказал он в шутку, а мы всерьез полюбили друг друга. Да была я еще девчонкой, о свадьбе рано было думать.
      Ко мне Родионовы относились хорошо. В первый раз я человеком себя почувствовала. Прожила я у них восемь месяцев, отпуск мне дали, и я поехала домой. Да хорошее недолго меня баловало. Вернулась я, а Родионовых скоро перевели куда-то. Уехал с ними и Вася. Мы-то думали, что встретимся, да не так все вышло.
      9
      Не успела я домой приехать - у нас в Голубкове как раз свадьба случилась: Семен Коротаев вторую жену брал. Мне пришлось на той свадьбе гостить. Гуляю, а не знаю, что и у нас дома сватовство идет. Вызвали со свадьбы сначала мать, потом и брата. Я пляшу, а соседка Марина похлопала меня по плечу и говорит:
      - Играй, девка, да пляши, скоро у тебя плясать будем.
      И подумала я, что Маринин свекор Егор сватает меня за своего сына Евгения.
      Дома вижу - и правда: Егор сидит, разглаживает свою бороду. Зло меня взяло, и думаю: все равно за его сына не пойду.
      Зашла я в маленькую комнатку, легла на койку да в щелку дверей и слушаю. Потом и поняла, что не за сына сватает, а за племянника из деревни Пустозерск. Его я и вовсе не знаю.
      Расхваливает Егор:
      - Парень смиренный да умный. Только что из солдат пришел, без печали жить Маремьяна Романовна будет. С братом у него дом пополам, придет Маремьяна - сама большая, сама маленькая, никого нет: ни свекра, ни свекровки, ни деверя, и золовки.
      А мать только поддакивает:
      - Ну уж тут только и жить, лучше, чем в чужих людях шататься. И в солдаты не возьмут, и в дому никто не помешает.
      Вот стали спрашивать, когда за ответом прийти. Мать хотела на недельку срок продлить. А сват до утра срок выжал. Так и решили. Ночью-то и начали меня уламывать - круто да скоро, не подумали да не посоветовались. Мать свата проводила - и ко мне в горенку.
      - Чего, - говорит, - раздумываешь, хороший жених сватается.
      А я думала, что жениха вытребуют, хоть посмотреть на него: понравится - пойду, а нет - не пойду. Матери и говорю:
      - Надо бы нам посмотреть друг дружку-то.
      - Он тебя видел где-то, - говорит мать, - да и ты должна знать. Виктора-то Сазонова помнишь? Так брат ему, похожий на Виктора.
      А мне как раз Виктор-то и не нравился. Да, главное, корни крепкие пустил в моем сердце Вася. Матери, конечно, я про это побоялась сказать. А она мне отрезала:
      - Чего его смотреть, парень не увечный. Человек как человек. Видно; тебе не наскучило шататься по чужим людям, а мне наскучило на тебя смотреть.
      Вот я тут и задумалась. Наскучило мне, ой как наскучило! И вот не знаю, не могу я решить свою судьбу. Слёз было! Я не только плакала, а в слезах плавала. А моим слезам веры не было. Брат да мать вздумали да наладили, да направили, так через их слово не переступишь. Все застращивали:
      - Будешь дальше шататься - никто сватать не будет, до худого доживешь.
      А я худого боялась. Ответа да слова все-таки не давала. Всю ночь мать билась со мной. Только и добилась:
      - Не хочу, - говорю, - замуж, что хотите, то и делайте.
      Утро наступило, сват пришел, а у нас дело не решено. Спрашивает сват мать, а ей и отказать неохота и со мной договоренности нет.
      - Садись, сватушко, - приглашает мать.
      - Не до сижанки мне, Дарья Ивановна. Дело не ладится, так торопиться надо.
      - Круто да скоро - не споро, - унимает его мать, - садись, потолкуем.
      Поломался для виду да сел сват. Вот и стала ему мать сказывать:
      - Девка у меня не хочет идти.
      Сват пошевелился на стуле.
      - Ты, Дарья, не глупая, а по-глупому говоришь. Девичье "нет" - не отказ. Чего девки знают? Я для вас норовил, племяннику невесту нахвалил, и вам по совести так сказываю. Девка она добра, только к рукам прибрать надо.
      Мать отвечает:
      - Я ведь тоже так говорю. Вся беда, что вот невеста жениха еще не видала и хочет его посмотреть.
      - Этого-то еще мало водится, чтобы жених на показ поехал, - отвечает сват.
      Побежала мать к брату. И договорились они, чтобы отдать меня без моего согласия.
      - Вставай, - говорят, - поди умойся, одумайся, да богу молиться будем.
      Я не встаю. Насильно подымать стали. Посадили на койке, с койки на ноги поставили, повели за руки к умывальнику. Да и там я не столько водой лицо умывала, сколько слезами полоскала.
      С той поры я будто язык потеряла. Со слёз запухли глаза, с печали закрылись уста. Пошла мать лампадку затепливать. Переодеваться я не согласилась, старое платьишко приодергали да так и к свату вывели.
      Молиться стали. Помолились - руку мать свату дала. Брат рознял. Сват стал мою руку просить. А как я буду руку давать, когда она у меня не подымается. Мать учит:
      - Мариша, оглядись да не стыдись, дай руку, всегда невесты руку дают.
      А я себя невестой не считаю. На стул села и сижу. Сват поглядел-поглядел, стал уговаривать:
      - Так будет нехорошо. Ты немножко себя переверни. Молодым в это время всегда бывает тяжело. А ты на возрасте, сама можешь понимать: живешь ты не у матери да не у отца в доме, а тут придешь - будешь мужу жена, дому хозяйка. Счастье ваше я не могу заверить, какое будет, а только на том весь век и свет стоит: молодые женятся да замуж выходят.
      И мать успокоил:
      - Ну, - говорит, - Дарья, у девок в это время всегда рот завязан, все отводят молчанкой да поклонами. У нас старики прежде говаривали: девка молчит - значит, замуж хочет.
      Мать чаю налила. Садит меня со сватом вместе. А я не сажусь, отошла в уголок. Мать платок положила на поднос и сует мне в руки.
      - Поди, - говорит, - подойти к столу, поклонись да поднеси платок.
      А этот платок - первая приметка от невесты, что она согласна замуж идти. Я не иду.
      - Богу, - говорю, - не молилась, руку не давала и платок не дарю.
      Рассердилась мать:
      - У тебя все не как у добрых людей водится.
      Пошла с платком сама, а я ушла в горенку, на кровать пала и опять плачу.
      Подарила мать платок. Сват ворчит:
      - Ну, Дарья Ивановна, как-никак, а невеста горда.
      Стали они чай пить да договариваться, дело на свадьбу уже похоже.
      В четверг "приказали", а в воскресенье уж и свадьбу играли. Тут вся моя и гостьба была у родной матери.
      Сват уехал, а брат лошадь у отчима взял, запряг, меня на сани посадил и повез ко крестной - на свадьбу звать.
      Приехала я к ней в Каменку, а она встречает:
      - Что, Мариша, незвана да неждана приехала? Видно, большая нужда загнала?
      Брат и стал сказывать:
      - Свадьба у нас заводится. Замуж отдавать приказали. Растрясайся, сватья, тебя на свадьбу звать приехали.
      Чаю напились, пообедали, опять чаю попили, посидели. Собрались девушки от Василья Петровича, где я раньше жила, и меня, невесту, опевать начали:
      Много-много у сыра дуба
      Много листья, много паветья...**
      Всплакнула тут я, рассказала, как отдают меня. И люди посудачили:
      - Этак-то кинуть да бросить свое дитя вроде и неловко. Еще не годы засидела, не лавки просидела. Бывает, что и просиживает девка, да этак не делают, чтобы друг дружку не знать да не видать.
      А Фелицата, у которой жила моя крестная, знала жениха. Вздохнула она и говорит:
      - Была бы я матерью, так, пожалуй, не согласилась бы за такого отдать.
      Погостила я день, брат домой увез. Мне подарков надарили: рубаху из тика меленькими полосочками, на платье фланели, шаль, наколку бархатную, а на наколку косынку из тюля, фаншон у нас называется.
      10
      Домой приехали в пятницу, там пекут-варят, пир готовят. Свадьбу скороделкой делали, так все бегом да кругом, за рукавец да и под венец.
      В субботу днем девок пораньше собрали. У меня ничего не было справлено, так девки невесте шили, стирали да сушили.
      Когда невеста идет ладом да по-людски, должна она своими руками жениху две рубахи сшить: одну после венца утром дать, а другую - после первой бани. Только мать видит, что я в то время не швея, и послала брата в Оксино за готовыми рубахами. Купил он одну красную сатиновую, а другую коричневую, обе вышитые шелком.
      Вечером начали девишник делать. Матери хотелось, чтобы свадьба была не хуже, чем у людей. Братья в ту пору зарабатывали свои деньги, да отчим помог, вот свадьбу и провели по-настоящему. Мяса да рыбы свои были, студени да масла - тоже, пива наварили водки накупили, конфет да пряников припасли. Столы ломились от печенья и соленья - всего было. А мне поперек горла все вставало. Сидела я, рта не открывала и никакой крошечки на свадьбе в рот не положила.
      Собрались девушки к нам в дом, началось благословенье. У матери для этого и хлеб припасен и все приготовлено. Принесла она в горницу оленью шкуру и разостлала ее среди пола. Потом меня за плечо подталкивает:
      - Вставай, - говорит, - на шкуру.
      Встала я, поклонилась матери в ноги. Прослезилась мать, благословляет, а руки трясутся. Плотно ложится благословенный хлеб с иконой на мой затылок, на спину и плечи.
      - Со Христом, с божьей милостью. Божья милость, мое родительское благословенье. Как почитала меня, так почитай и мужа, богу не на грех, людям не на смех.
      Я креплюсь, а мать не удержалась - первая упала на стол плашмя и запричитала:
      Рожоно ты мое дитятко,
      Бессчастна да бесталанна.
      Не от радости я тебя кидаю,
      Не от охотушки отдаю;
      По чужим ты людям шатаешься,
      По рабам ли да по холопам.
      Беззащитна ты, бесприютна,
      Не сердись ты да не гневайся,
      Рожоно ты мое дитятко.
      Оплакала мать, только тогда посадила меня на кухне, в простенок между двух окон. Тут и я начала плакать, матери пеняться да досаду выплакивать:
      Уж ты, свет моя осударыня,
      Уж ты кинула меня, бросила
      Из жарка пламя во палюч огонь,
      Из больша горя - во кручинушку.
      Пригласила я родню и девушек за столы:
      - Просим милости - не всех поименно, а всех заедино чаю пить, хлеба-соли кушать.
      Усадила я всех по порядку: которые побольше дружились - те поближе, которые меньше - те дальше.
      А родня сидит ниже девушек. Только сватью ниже не посадишь, та рядом сидит.
      Первым делом девушки запели:
      В сентябре во первом месяце,
      При девичьем большом вечере...
      Началось угощенье. Мать подносила чай, пряники, конфеты, пироги, а я вставала и кланялась всем:
      - Кушайте, гости честны, красны девушки, не посудите - не подивите.
      После чая до ужина девки играли, плясали. За ужином снова опевали мою девью жизнь:
      Одна ночка - с тобой ночевать...
      Тут уж мне вовсе тошно было. Девкам петь легко, гостить весело, одна невеста только как на смерть собирается.
      Все подружки переночевали у меня. Долго разговаривала я с ними, а все-таки на какой-то час уснула. Плач хуже хмеля долит: хоть сон-то и нездоровый, а все же сон.
      Утром девушки стали баню топить. Истопили да приготовили и стали меня в баню звать. Все собрались, пришли в избу, огляделись-осмотрелись, поклонились и запели:
      Просим милости в парну баенку,
      Ты, девица да душа красная,
      Ты невеста да зарученная,
      Как княгиня да первобрачная,
      Маремьяна да свет Романовна.
      Парна баенка тебе принатоплена,
      Ключева вода принагретая,
      Тазы медные приначищены.
      Просим милости в парну баенку.
      Еще раз поклонились девушки, а я ответ держу:
      Уж вы, свет мои белы лебеди,
      Белы лебеди да красны девушки,
      Задушевные мои подружечки,
      Мы пойдемте да в парну баенку,
      Приумойте меня, младу-кручинну,
      Уж вы смойте да, белы лебеди,
      С белой груди воздыханьице,
      С ретива сердца печаль-горюшко,
      Со бела лица горючи слезы...
      Тут сдала я свою девью красоту матери: заплела я себе косу накрепко, вправила в нее шелковую красную ленту, накинула на плечи платок и запричитала матери:
      Ты сними с меня волю привольную,
      Ты сними с меня девью красоту,
      Ты положь ее в крепки ящики,
      Ты замкни ее во туги замки...
      Подошла мать и сняла с моих плеч платок. Крепко я его держала, а мать на своем настояла. По избе шепот пошел:
      - Красоту сняли.
      Снова стала я теперь пенять да выговаривать своей матери в плаче.
      А мать отвечала мне таким же плачем.
      Попросила я своих подружечек:
      Расплетите мою русу косыньку,
      Разведите мою девью красоту
      По единому вы по рядышку,
      По едину да русу волосу,
      Вы разложьте мою трубчату косу
      По могучим да моим плечикам.
      Расплели мне девушки русу косу и повели в баню. Идут впереди, дорогу вениками метут. Пришли - веники на крышу побросали, один только оставили на обратный путь - дорогу заметать. Раздели меня в бане, вымыли, домой привели. Поблагодарила я девушек за парну баенку, за ключеву воду, за шелков веничек, за тазы медные. Сказала им, что смыли они с моей груди воздыханьице, с ретива сердца - печаль-горюшко, с бела лица - горючи слезы. А только сказала неверно...
      11
      Сходили девушки домой, переоделись и опять пришли. Только у них в это время и работы, что со свадьбой справляться. Каждая принесла мне по подарку, у нас зовут "принос". Подойдет, поздоровается, поцелует и подарит кофточку ли, платок ли, тарелку, чайную чашку, пару ложек, денег - кто что может.
      Сели девушки за стол, чай пьют да меня опевают:
      Что во светлой во светлице,
      Во столовой новой горнице
      Тут спала красна девица
      Что невеста зарученная,
      Маремьяна Романовна.
      Разбудившись от крепкого сна,
      Обвела очми по горнице,
      Она узрела-увидела
      Своего брата родимого,
      Она просила-упрашивала,
      Она молила-умаливала:
      - Засеки, братец, засеку
      От востока до запада,
      Что от матушки сырой земли
      До ходячего облака,
      Не проходили б люди добрые,
      Не пробегали бы кони быстрые...
      Так в песне поется... Но не могла я умолить. Сколько я ни плакала мне не верили. Никакой не засекли засеки, а еще разгородили. И показалось мне, что будто шутя эту свадьбу делают, как игру играют. Думалось мне: поиграют-поиграют да и бросят. Было мне в ту пору еще шестнадцать лет. Жениха я не видала. Вот, думаю, как увижу да не понравится - и вся свадьба ничем кончится.
      Отпили девушки чай - играть начали. Попляшут под гармошку да попоют. А песни все попадались такие, будто только для меня и сложены. Моему сердцу от них больно было.
      Не на улице дождь поливает
      В Голубкове у нас девок убывает,
      Что молодушек у нас прибывает.
      Уж я батюшку просила,
      Уж я свету родному говорила:
      - Не отдай меня, батюшка, замуж,
      Ты не зарься на высокие хоромы:
      Не с хоромами жить - с человеком.
      После игры начался родительский обед. Столы составили. Пришли девушки и вся моя родня, уселись, стали пить да есть, угощаться.
      Родительский обед не успели отвести, а уж надо готовиться к женихову столу. Старую посуду убирают, моют, снова уставляют, чтобы столы не голые стояли. Вскоре заслышались колокольцы - "женихи" приехали. Опять у меня помутилось в глазах, полились горючи слезы. Опять заплакала, запричитала.
      Уж дважды приходил сват.
      - У нас был товар закуплен. Как бы нам дорядиться да договориться, да к рукам прибрать?
      Дважды его отсылали обратно:
      - Не пора еще, Егор Иванович, не время. Пока товар наш, так и дело наше.
      На третий раз Егор пристал и попросил:
      - Хочу я свою должность дружкам передать. Они помоложе и на ногу полегче. Им - в науку, а мне - в замену.
      Мать с родней согласились. Вот Егор привел дружек и передал матери:
      - Вот вам легкая замена, скорая посылка. Встречайте да принимайте, как меня встречали да принимали.
      И дружки раза два сходили к нам.
      - Нельзя ли нам с князем поездом прийти? Наш молодой князь Федор Михайлович соскучился по молодой княгине Маремьяне Романовне.
      Согласилась родня:
      - Просим милости с князем молодым, со всеми любящими, с гостями да с гостьями.