На другой день около полудня увидели мы избу в Тундо-Юнко. И два чума рядом с избой. По ручью подъехали к самой избе. Узнали мы, что тут ловит рыбу бригада из Янгарейского колхоза и что собираются они в тот же день рыбу в Янгарей везти. Вот мы, чтобы свою лодку туда и обратно не гонять, и присватались к ним.
      Привезли они нас в Янгарей - мы сразу в медицинский пункт.
      "Где тут фельдшерица?" - спрашиваем.
      А нас вот эта девушка встречает.
      "Никакой, - говорит, - здесь фельдшерицы нет".
      "А кто есть?"
      "Я".
      "А кто вы?"
      "Медицинская сестра".
      "Осмотрите, - говорю, - вот этого больного".
      Осмотреть-то она осмотрела, а лечить отказывается.
      "У меня, - говорит, - все лекарства вышли, а с новыми морской пароход еще не пришел".
      Трое суток прокоротали, чувствую, что Саша дальше может не выдержать. А он и не скрывает, прямо грозит:
      "Или застрелюсь, - говорит, - или возьму бритву или ножик и сам себе руку распорю".
      И верю я ему, что он так и сделает. И в госпитале и на Памире были у меня в руке флегмоны, знакома мне эта боль. Гной и кости ломает, и мясо разъедает, и кожу рвет. Надо большую силу, чтобы эту боль перенести.
      Уговариваю я Сашу, как могу, а сам свои меры принимаю. Карабин я спрятал на чердак. Бритвы, ножи, ножницы и вилки хозяйка под замок запирала.
      А главную свою надежду я на девушек положил. Обошел я девушек-колхозниц, двух учительниц, счетовода, инструкторшу из машинно-рыболовной станции и подговорил их:
      "Выручайте, - говорю, - меня, спасайте моего товарища. Я больше не выдержу, свалюсь сейчас и усну. А Саша без надзора может какую-нибудь глупость сделать. Так большая к вам просьба: ходите вы к нам в гости по очереди. Забавляйте вы его, чем сумеете, играйте, пойте, сказки сказывайте, коли это не поможет - письма ему пишите, ревнуйте друг к другу, но парня сохраните. Может быть, еще и кому-нибудь из вас пригодится".
      А Валя со своей подругой-зоотехником еще раньше были подговорены.
      Согласились девушки, и я после этого свалился и уснул на целые сутки. Через сутки просыпаюсь и не узнаю той комнаты, в которой мы жили. Разукрасили ее девушки, как на праздник. А в комнате настоящая вечорка. На столе патефон стоит, и пластинки со всего Янгарея снесены. Одна девушка на балалайке играет, остальные по очереди частушки поют, кому-что в голову забредет, а все больше смешное.
      Так еще трое суток протянули. День и ночь около Саши дежурили девушки, помогали ему с болезнью бороться. И видим мы, что перестали ему помогать все хитрости девичьи, и песни, и шутки. И я тоже хочу что-нибудь сморозить, а гляну на Сашу - и рот у меня не раскрывается. Пришлось и мне смолкнуть. У человека сорок один градус, так ему шутки за издевку покажутся.
      А кожа над раной, вижу, у него рдеет. И одним я его утешаю:
      "Прорвет, Сашенька... Скоро прорвет. Обязательно прорвет".
      Седьмая ночь была самая тяжелая. Саша потерял сознание. То он бредить начинает, то очнется, вскочит и карабин требует. Повалю я его силком, а он плачет и руки себе ломает. Глядя на него, и я плачу.
      Вот один раз Саша заложил руки да как нажмет на больную - гной и прорвал кожу. Саша сам испугался.
      "Потекло", - говорит.
      И пока мы хлопотали, видим - у Саши голова набок свалилась и на подушку упала: он спал.
      Еще через три дня мы с Сашей уже ехали в Тундо-Юнко, а еще через два дня дождались Петрю. И чтобы больше в Янгарей не ездить, попросили Валю с нами ехать, проводить Сашу: медицинский пункт теперь у нас в отряде.
      8
      - Ну что же, давайте опять одной семьей жить, - говорю я. - А лодка у вас где?
      - Бросили в Тундо-Юнко.
      Спиридону это и не любо, ворчит:
      - С умом была деревенька нажита, да без ума прожита.
      Валя с первого взгляда мне понравилась. Всем она взяла - и плечом, и лицом, и молодостью своей. Заплетет она свои светлорусые рассыпанные волосы, косами, как венком, голову обовьет. Бело-розовое лицо - как картинка писаная: глаза голубые, задумчивые, щеки наливные, носик сухонький, с тонким переносьем. Одета она в приглядный цветной сарафанчик. И так он пристал к ней - как прикипел.
      - В каком это лугу ты выросла? Под каким солнцем вызрела? - спрашиваю я Валю.
      Спиридон и тот хлопнет ее по плечу и скажет:
      - Эх, Валька! Сбросить бы мне годов сорок - не долго бы ты в девушках проходила.
      - Я и не поглядела бы на тебя, - смеется Валя.
      - Присушил бы. Нашептал бы да нароптал бы тайных да заповедных слов сама пришла бы.
      - Ты небось и заговоров-то не знаешь! - подзадоривает Спиридона Леонтьев.
      - На присуху-то? Как не знать! Читать начну, так и теперь любая девка-краля зашевелится.
      На другой день оставили мы веселые берега Сарамбая и перешли в верховья другой реки - Талаты. Воркутинская лодка в последний раз забралась на нарты и проехала на легкой подводе. Шли мы новыми, незнакомыми местами. На болотах стояла самая ягодная пора. Низенькие кусты голубельника посинели от ягод. Морошка только что дошла до полного налива. Краснобокая брусника - самая поздняя ягода - тоже вызрела и стала темно-бурой. Если стояли мы на подсухом месте, на какой-нибудь горбовинке, у всех и щеки, и губы, и зубы были в синюю краску выкрашены.
      - Как с медведем целовались, - смеюсь я. - Медведь, он ягоды пуще меда любит. В тундре голубель, в наволоках смородина - для медведя царь-еда.
      - Врешь, - говорит Спиридон. - Забыла ты вот эту ягоду.
      И показывает на бурую большую ягоду, крупную, как черная смородина. Я, верно, забыла про нее. А была девчонкой - не хуже медведя ее любила. Растет она на сухих, песчаных местах. Прямо из земли выходят четыре больших продолговатых зеленых листика. Летом между листиками зацветает желтенький цветок, а потом листики побуреют, и на месте цветка ягода вызревает. И зовут эту ягоду медвежья.
      Над большими озерами утки да гуси подлетывали и кружили целыми семьями. В ту пору птица учит летать детей. Утята Да гусенята отстают от отцов и матерей, и тем приходится не торопиться: крыльем машут редко, летят тихо, с оглядкой. В это время хорошо их влет стрелять.
      9
      Узкая, но глубокая Талата вилась по тундре зачертями и завитухами, как звериный волочень. Когда зверь попадет в капкан, иногда он сорвет его с якорей и волочится вместе с ним по тундре, без ума от боли, крутится и петляет по кустам, оставляя глубокий след-волочень.
      Устали мы за дорогу и ничем не отметили свое новоселье на Талате. На первой стоянке перегнал нас ненец из колхоза "Тет-Яга-Мал", по русски "Исток четырех рек". Сейчас он ехал зачем-то из Янгарея на Синькин нос.
      Ненец поговорил о чем-то с Петрей, и заносят они в палатку какой-то сверток, а на свертке надпись:
      "Тундра. Большеземельская экспедиция, рабочему Костину".
      - Откуда это? С неба, что ли, свалилось? - удивляется Саша.
      - Распечатывай - увидим, - торопит Ия Николаевна.
      В свертке оказались бинты, вата, йод, марганцовка и все, что было нужно для операции.
      - Откуда это? - спрашиваю я ненца.
      - Из Янгарея, - говорит он. - Самолет из Москвы прилетел. Доктора привозил.
      Вычислили мы с ним тот день, когда прилетел самолет. Получилось, что в Янгарее он был на другой день после отъезда Леонтьева с Сашей. Прилетал доктор, чтобы Саше операцию сделать, никого не застал, оставил вот эту посылку и улетел обратно. И в самом деле - самолет был послан из Москвы Севморпутем, хоть и позже срока: радиотелеграмма Леонтьева в дороге опоздала.
      - Это Москва для Саши прислала? - догадывается Петря.
      - Москва, - говорю.
      - А что, Романовна, из Москвы это все один самолет летает?
      - Что ты, Петря! - говорю. - Там самолетов большое стадо в небе пасется.
      - Больше, чем наше?
      - Сказал тоже: наше... Больше, чем стадо в "Кара-Харбее".
      Саша стоит, молчит. И вдруг накинулся на Спиридона:
      - Что же ты, седой черт, мне напевал? "Не полетят... Там тысячи гибнут... Где уж Сашке самолет!" И горячее на фронте время, а про меня, простого рабочего... Сашку Костина... на краю земли... помнят... - И Саша заплакал.
      Спиридон молчит. И мне перед Сашей неловко: я ведь тоже со Спиридоном соглашалась. И стыдно мне за свою ошибку.
      - Далеко мы заехали, - говорю я Саше. - Ведь края-то здесь полуночные. Когда с тобой болезнь приключилась, думала я тоже, грешным делом, что голоса нашего не услышат. А, выходит, ошиблись мы. У родной земли-матери долга рука на ласку.
      - На фронте я свое дело сделал, - говорит Саша, - и здесь, в тылу, своих рук не сложу: увечные они, а дела просят. Думаю, что из экспедиции я теперь никуда перескакивать не буду: тяжело здесь, а тяжесть эта хорошая. Да и от Спиридона мне как-то стыдно отставать.
      - В чем отставать?
      - Да вот он веру-то свою сменил, надо и мне попытать: судьба надо мной командует или я над ней? А в экспедициях испытать это легче. Спиридона-то экспедиция образовала. Вот нефть найдем - на Чукотку поеду. Найдем ведь, Ия Николаевна? - спрашивает он начальницу.
      Удивляла нас Валя. День-деньской бродила она то с Ией Николаевной по ручьям, то одна неведомо где и каждый раз приносила в сумочке каменьев, ракушек и земли разных цветов. И каждый образец заботливо в бумажку завернет.
      - Откуда, - спрашиваю, - Валенька, - у тебя эта заноза в сердце попала?
      - А, меня, - говорит, - завлекает это дело. Была я еще годов пяти, так с берега Двины все ракушки да камешки домой таскала. В камешках я немножко понимаю, - говорит Валя, - этому нас еще в школе учили. Учитель математику преподавал, а геологию любил. Собрал он нас в кружок юных краеведов и летом да по выходным далеко по Двине водил. Нашли мы железо, нашли охру, нашли точильный камень. Потом писали об этом в "Пионерской правде". В войну думала я на фронт попасть, медицинскую школу прошла для этого, а меня вот куда послали. Года два в Янгарее еще поработаю и поеду учиться на геолога.
      - Правильно, Валенька, - говорю я ей, - выбирай себе дорогу на всю жизнь. А землю свою высматривать, клады подземные выискивать - доброе дело.
      Однажды прибегает Валя из тундры и кричит:
      - Ия Николаевна! Нашла!..
      - Что нашла?
      - Нашла! Нефть нашла. По ручью я шла, - рассказывает Валя. - Верст за пять отсюда вижу - над берегом болотце, а из болотца в ручей ручейки стекают. А в ручейках - нефть. И в болоте тоже нефть.
      Пошли мы все туда пешком, оленей беспокоить не хотели - оленей наших ждала еще далекая дорога, до Воркуты.
      Валя подвела нас к своей находке. Там, где текли ручейки, вода была покрыта жирной пленочкой. На солнце пленочка, как радуга, всеми цветами переливается.
      - Вот, смотрите все, - говорит нам Ия Николаевна. - Сейчас я проведу по этой пленке пальцем. Если пленка сразу вслед за пальцем снова сомкнется - это нефть. Если же пленка разобьется на кусочки да так и плавать будет - это железная ржавчина.
      Вот Ия Николаевна нагнулась и прочеркнула по воде пальцем. Пленка расступилась и больше не сошлась.
      День за днем пролетали в работе. Начальница, Леонтьев и Саша затемно уходили и к ночи возвращались.
      Иногда задержатся до полуночи, и не знаем мы - не заблудились ли они. Беру я тогда из костров головню, привяжу нагорелым концом к хорею и помахиваю в темени, только искры валятся. А Михайло еще стрелять начнет. Слышим - шлепают наши заброды по соседнему болоту.
      После долгой осени сразу пришла в тундру зима. Сначала затянули свою прощальную песню лебеди на болотах. На утренней заре стоят они, рослые, прямые, вытянут шею и поют.
      Вот по утрам стал выпадать иней. Поднялись с озер утки водоплавки и потянулись в полуденную сторону. За утками снялись в отлетную дорогу гуси. Перед отлетом гуси чутки да пугливы, а охотников наших они давно даже близко не подпускали. Влет их тоже было не взять: поднимались гуси высоко, под самые облака.
      - Ко глубокому снегу высокой дорогой отлетают, - говорит Спиридон.
      А над тундрой самый расцветный час, самая красивая пора: утренняя заря уходить не хочет, все шире и шире расходится, а солнце заспалось и задержалось на минутку.
      Мы сами тоже к отлету готовимся. Наша востроносая воркутинская лодка проскочила тундровые низкие берега и заплыла в высокие каменные щелья. Как две стены подымались берега по обе стороны лодки. Оба берега сверху донизу были из камня выложены и только с самого верху тонкой боровиной с кустами да ягодами, как цветным половиком, закрыты.
      - Коренные породы! - кричит Ия Николаевна.
      - Коренные породы! - кричим мы все в один голос.
      Лодка пристала к левому берегу. Саша отбил молотком от скалы кусок камня. Ия Николаевна сама понюхала камень и всем нам дает нюхать. И все мы переглядываемся и в один голос говорим:
      - Нефть!..
      Дождались мы Петрю и Михайлу с Татьяной: они ехали оленями и везли все наше имущество берегом. Отбили от берега еще камешек и еще из другого места образец и дали оленщикам нюхать - тоже в один голос говорят:
      - Керосин!
      Ия Николаевна решила здесь дневать, чтобы образцы собрать, все в свои записи занести, а потом уже сплывать вниз. До устья Талаты оставалось еще километров немало.
      Тут я к начальнице обратилась:
      - Ия Николаевна, послужила я тебе верой-правдой. А теперь мои сроки выходят. Скоро поднимутся в путь-дорогу и последние птицы - гагара с чайкой. Пора и мне о зимнем гнезде подумать, в Нарьян-Мар надо попасть. Там птенцы мои заждались небось. На Синькин нос в эту пору пароходы да боты ходят. Вот бы мне их застать - морем у меня было бы всего три дня дороги. А вам я руки-ноги свяжу, и мне зимний путь в тягость.
      Согласилась начальница. Провожать меня она отправила Спиридона. Распрощалась я со всеми и поехала последней оленьей дорогой к недалекому концу оленьих краев.
      А с Леонтьевым прощаемся ненадолго. Книгу свою мы между делами здесь закончили, да работы впереди у нас еще много.
      То ли память Спиридону изменила, то ли он соснул лишнее, на нартах сидя, только к морю мы выехали не к Синькину носу, а сами не знаем, куда. Заночевали мы на самом краю Большой земли, куда в часы прилива заплескивает брызги студеная морская волна.
      Утром, когда звезды пробежали свой путь по небу, Спиридон повернул оленей направо и поехал к морю.
      - Откуда ты взял, что вправо ехать надо? - спрашиваю я Спиридона. На камне придорожном, что ли, прочитал?
      - Звезды сказали, - говорит Спиридон.
      Весь день ехали мы вдоль моря. Изредка встречались промысловые избушки, но никого в них не было: охотники приходили сюда промышлять песца только в начале ноября. А места мы проезжали самые песцовые. Сколько раз песцы выпрыгивали из-под самых оленьих ног!
      На Синькин нос мы попали поздно вечером. На рейде блестел огнями паровой бот из Нарьян-Мара. Утром он собирался отплывать.
      Стоит Синькин нос на самом морском берегу, у края Хайпудырской губы. Три домика, да баня, да склады - вот и весь поселок.
      Остановились мы у моего знакомого Степана Кожевина, он заведовал промыслово-охотничьей станцией. Недавно у него погибла дочь Шура. Работала она радисткой на боте "Выучейский". Когда бот вышел в море, настигла его фашистская подводная лодка. Встала рядом с ботом, в упор расстреляла пассажиров, а бот потопила. Бот уже ко дну шел, а Шура все еще сигналы дает. Так и в воду ушла Шура, а поста своего не бросила.
      Кроме Степана, жили здесь две ненецкие семьи, двое русских охотников мезенцев с семьями, пекариха Дарья, магазинщица Нина и радистка Маша, семнадцатилетняя девочка. Маша только что окончила курсы, а рация у ней была старенькая, и связь часто терялась: то Маша не слышит Нарьян-Мара, то Нарьян-Мар не слышит Машу.
      Ну да в тундре и без радио вести быстро летят. На Синькином носу еще месяц назад слышали, что к ним идет экспедиция, нефть ищет. Не успели мы со Спиридоном с оленей сойти, сбежались люди, спрашивают:
      - Нашли нефть?
      Спиридон оглядел всех, бороду огладил и, как самый главный геолог, говорит:
      - Коренные породы нашли. Керосином так и разит.
      - Где?
      Рассказал Спиридон, а потом вынул из карманов два камня, постучал ими друг о друга и дает всем нюхать. Заохали люди, заахали, головами закивали. А Спиридон на них накинулся:
      - Вы, - говорит, - небось керосин-то морем возите, а он у вас под боком. Худые вы хозяева!
      Пусть цветет и радуется родная советская земля, пусть крепнет и растет наше народное хозяйство! И хочется мне думать, что и наши труды не пропадут напрасно, не зря и я в тундре доброму делу помогала.
      Повел нас Степан к себе в дом, угощает рыбой, куропатками. А о чем ни заговорит, все к нефти клонит. И все про коренные породы выспрашивает: какие они да в каком месте мы их нашли? А Спиридон, будто бы всю жизнь геологом был, отвечает толково, с умом.
      Выслушал его Степан, как ребятишки учителей слушают, да тут же и учителя своего удивил.
      - Я, - говорит, - тоже такое место знаю, где камень наверх выходит, Может, и там нефть найдется.
      Да, недолго думая, взял оленей и за ночь обернулся туда и обратно. Привез он с собой два такие же камня, как и у Спиридона были: ударишь их друг о друга - и нефтью запахнет.
      Теперь и Спиридон за ученика стал.
      - Где ты их взял? - спрашивает.
      И рассказал нам Степан, что ехал он когда-то ночью по тундре и задремал. И показалось ему, что полозом где-то за камень задело. Совсем он было позабыл этот случай, а вот теперь вспомнил. И место это хорошо знает.
      - Быть здесь городу, - говорит Кожевин. - Я здесь под поселок место выбирал, да уж, видно, мне и под город выбирать место придется.
      - Быть городу, - соглашается Спиридон.
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      Каждый год из Москвы, Ленинграда, Мурманска, Архангельска, Красноярска, Владивостока по нетореным путям-дорогам отправляются экспедиции в наши оленьи края. В розысках заветных кладов, ухороненных в матушке-тундре, экспедиции ходят по оленьим тропам, вдоль раздольных северных рек, по широким нашим междуречьям. Роются они в речных окатях да осыпях, выбирают нужные, приметные камни, пробуют их и на глаз, и на зуб, и на ощупь. И что пригодно людям, заносят в свои списки.
      На новых исследованных местах строятся советские заполярные города.
      Много людей ходят с экспедициями по нашему Северу. Помогают они своим знанием глухих, нехоженых мест, своей силой да сноровкой в трудных переходах. Горят они любопытством к новым путям-дорогам, готовы весь мир своим шагом измерить. В работе они не щадят себя и среди дорожного неустройства находят свою неспокойную радость.
      Про этих людей писать - одной книги мало. Одной книги мало, чтобы рассказать о делах моих ученых и неученых товарищей, что бродили вместе со мной по Большеземельской тундре. Рассказала я, как могла, про поход одного только отряда одной только экспедиции. А ведь в этой экспедиции, кроме того, еще два отряда было. Как они забирались в верховья Воркуты, Подымей-Вис и Тар-Ю, как обшарили в этих местах все берега рек и межозерья, как попадали со своей лодкой в настоящие водопады, как отыскали коренные породы там, где их найти никто не думал, - про все это в одной книжке не расскажешь.
      Скажу только, что после всех этих находок взял Донат Константинович карту, прочертил по белому месту трехрядную черту и говорит:
      - Мы открыли подземный горный хребет. Раньше его здесь не значилось.
      Неправильных слов он не говорил: за эту находку да за новые нефтяные места Александрова с геологами Москва премировала.
      Целую книгу можно рассказать про то, как уже после моего отъезда ехал каш отряд в обратную дорогу. От Синькина носа Ия Николаевна, Леонтьев и Саша Костин в тяжелую осеннюю распутицу едва добрались до Хоседа-Харда.
      В Москве, в Доме литераторов, когда читали отрывки из этой повести, встретили мы с Леонтьевым свою бывшую начальницу. Подошла она к нам после читки и говорит:
      - Не в укор будь сказано, а вот не можешь ты, Романовна, знать, как мы из Хоседа-Харда до Воркуты добирались.
      - Как это, - говорю, - не могу знать? Всю вешнюю беспутицу по тем путям-дорогам прошла.
      - А мы - в пургу да в морозы...
      Стояли мы втроем посреди светлого зала, а сердце в ту минуту было на далеком Севере, среди наших тундровых друзей. И очень хотелось, чтобы наши пути-дороги еще раз сошлись.
      1947
      М А Т Ь П Е Ч О Р А
      Широка, долга и славна мать Печора - золотое дно. На две тысячи верст по дремучим лесам, по глухим болотам пролегла она от юга к северу. Свой зачин берет она вместе с Камой и Вычегдой из одних потаенных ключей.
      Не иначе как в этих самых ключах бьет та живая вода, от которой мертвые оживали, раны у людей зарастали. Про нее наши прадеды сказки сказывали, да только по сказкам ее и знали. А она в здешних родниках хоронилась, серебряными ручьями да гремучими речками вытекала в преславные русские реки - Волгу, Двину, Печору - и поила наш русский народ богатырскою силой, нерушимым здоровьем да еще необоримым упорством.
      От матерого водолома трех рек бежит Печора, с роздыхом в излучинах, с роздумью на синих тишайших переплесьях. А чуть минует Якшинское сельбище переменится Печора повадками и норовом. Не признать здесь нашу реку-скромницу. Пляшет река по перекатам, несется без удержу по порогам. Где-то ниже Шугора подходит она близко к Сибирскому Камню, мечется ему чуть не под ноги, а потом шарахнется в сторону и уходит к своим подругам-попутчицам - Усе, Ижме, Цильме. Отдают они ей свою воду без торга и без расчета:
      - На, бери, у нас не убавится!
      Набирает мать Печора глубину на глубину, прибавляет ширину к ширине и мчится дальше, крутые берега обрывает.
      Тысячи безымянных ручьев и речушек прогремят по берегам Печоры. Без меры и счета прольется в Печору ключей-родников. В самой красе и шири проходит река мимо нашего Нижнепечорья и выносит свое многоводье к студеному морю.
      Ой ты, море океанское! Сколько удалых голов ушло в твои бескрайние воды! Сколько парусов уплыло в невозвратные пути-дороги - на Вайгач, на Колгуев, на Обь да Енисей, да на далекий Грумант**! С великими трудами разведывал русский человек твои воды, искал новые берега. Неприветливы твои холодные волны, а печорцы и прежде не хотели променять тебя на самые теплые моря. Чем же ты, морюшко, славишься, что вознесли тебя люди превыше других морей-океанов? За что тебя в песнях пропели и в простой печорской помолви всякий час добром поминают? Разве не стоит над тобой студеный туман да морок? Не падают холодные, как снег, дожди? Не поднимает лютая буря убойную волну?
      Нет, грех правду утаивать да людей обманывать. И доброго и худого всего довольно в нашем Баренцевом море. Знаем мы и погожие дни. Лето стоит в самой красе - с теплынью, солнышком и всякой благодатью. Знаем мы и другую пору. Навалится кислая осень, живую летнюю красу ветры буйные сдуют, дожди частые зальют.
      В ту пору отлетает от моря залетная птица. Пустеют реки и озера, плавает по ним густая, как студень, шуга. По тихим заводям на синем море ходит осеннее непогодье. По широким просторам ярится хмельной ветер, шатается недобрая стоячая волна. В ту непогожую пору не дай бог заплыть карбасу в широкие наши загубья**. А все равно рисковые печорцы заплывают!
      Нынче на Печоре устроено надежное затулье от лихой морской непогоды.
      Вблизи моря стоит теперь город, а при нем корабельная пристань.
      По сказкам, жил когда-то в Мезени беспокойный человек Александр Деньгин. Мезенцы до самой революции в черных избах жили. Печорцы тоже не меньше их в дыму да в саже коптились, а все мезенцев высмеивали, сажеедами да чернотропами честили; выйдет мезенец на улицу, и за ним на снегу черная тропа остается.
      Захотелось Деньгину побольше света в окна. То он придумал, что надо мезенцам в море на острова переехать, добычливой жизни искать. Сколотил он какое-то суденышко да чуть не погиб у Колгуева. То задумал он деревянный водопровод в Мезени строить. Высчитал, сколько мезенцам воды нужно, чтобы почище жить, вычертил чертежи и поехал в Архангельск, к губернатору. До того он надоел своими выдумками, что губернатор приказал даже близко его к крыльцу не пускать.
      Вернулся Александр Деньгин в свою Мезень и выдумал новую затею: в устье Печоры, подальше от губернатора, новый город выстроить - с большими светлыми домами, чтобы о черных избах и памяти не осталось. За эту затею губернатор хотел его в сумасшедший дом засадить. Вызвал его к себе, кричит и ногами топает:
      - Сажеед поганый! Город ему понадобился! Света захотел!..
      Хорошо, что Александр Деньгин успел из Архангельска вовремя убраться в свою Мезень. Пожалуй, не хуже для него и то, что он вскорости помер...
      И вот теперь я живу в том самом городе, который нашим отцам-чернотропам снился. В городском Совете состою депутатом от тех самых людей, которых до революции сажеедами прозывали. Стоит вблизи от устья Печоры и выход в море охраняет Красный город - Нарьян-Мар.
      Новые города на Печоре, новые люди, новые песни.
      I. МАТВЕЙ ПЕРЕГУДА
      1
      Заканчивалось затяжное заполярное предвесенье.
      Пропылили последней снежной пылью снеговые птички пунухи. Прогоготали над Нарьян-Маром гуси, просвистели разнобокие утки-перелетки. А весна где-то остановилась, задумалась и к нам не торопится.
      Стучат да гремят в порту водники, последние заклепки клепают, ломают лед, рвут его аммоналом, готовятся к горячей ледоходной поре.
      Двое суток днем и ночью шумело вешнее половодье. Лед проскользнул к морю, как на оленях прокатился.
      - Открыла мать Печора уши, - говорят нарьянмарцы.
      "Есть что ей послушать, - думаю я. - Добрые речи, светлые думы ходят нынче в народе".
      Не успела большая вода-пенница за льдом убежать, забелела мать Печора парусами, застучала катерами: рыбаки на вешний лов к морю отправились. Еще не отпел свою последнюю песенку, пошумливает да позванивает в воде мелкий игольчатый лед, а рыбаки уже плывут.
      Из верховских деревень первыми подплыли к Нарьян-Мару светлозерские колхозники. Катер-щеголь, крашенный в голубую краску, вел на буксире два карбаса. За карбасами покачивались легкие выездные ловецкие лодки-востроноски. Катер поровнялся с городом, круто развернулся и стал у берега, как большая голубая птица. На носу красовалось веселое слово: "Весна".
      На всей нашей Печоре нет человека, который не знал бы Светлозерья.
      - Светлозерье? Да это где самые заядлые былинщики, самые горластые певуны и перегудошники живут, - ответят печорцы. - Там и фамилии все больше Скомороховы да Перегудовы.
      Печорские старики сказывают такую побывальщину:
      "В бытность царя Алексея по всей Руси лютовал Никон-патриарх, на старую веру ополчился. Народ думы свои в песнях изливал. Скоморохи да перегудошники - те любую кручину в песню вложат, любого недруга высмеют.
      А Никон тех песенных людей смертным боем бил, в железа ковал и в ссылку угонял. Ну да песню не закуешь! Побежали неунывные люди в нашу сторону, подальше от глаз да ушей патриарших. Поселились они в светлозерских краях, от царевой тяготы да боярской немилости там и укрывались..."
      Вспомнилась мне эта старая бывальщина. Не врут, наверно, люди, что веселее Светлозерья не найдешь села по всей Печоре. На самодеятельных олимпиадах в Усть-Цильме люди из других колхозов при светлозерцах выступать стеснялись.
      - Где уж нам соловьев перепеть! Засмеют...
      ...Стою я на берегу и вижу: из переднего карбаса выскочил на берег рослый седой старик, а за ним и все остальные. Тут были и молодые ребята в красных рубашках с расстегнутыми воротами, и женки да девки в цветных сарафанах с плетеными поясами, и пожилые колхозники в обыкновенных магазинных пиджаках - всего девятнадцать человек.
      - Здравствуйте, горожане! - нараспев поздоровался старик. - Что худо нас встречаете? Музыка-то где? Или светлозерцев не признали?
      Видно было, что старик у них главный. Он сошел бы за молодого, если бы не седина да поджатые плечи - будто кошка в лопатки вцепилась. А так у него и молодая ухватка не пропала, и бодрость не потерялась, и в глазах задор светится.
      Из катера на берег вышел моторист.
      - Ты, Василий Сергеевич, досмотри за якорьками, - говорит ему старик, - а то карбаса впереди нас к морю сплывут. - Повернулся и на берег поднимается.
      - Не сплывут, Матвей Лукьянович! Досмотрю!
      "Матвей Лукьянович!" - спохватилась я. На берег ко мне подымался знаменитый по всей Печоре былинщик и сказочник Матвей Лукьянович Перегудов. На всякий случай я все же спрашиваю:
      - Так это вы и есть тот самый...
      - Тот самый, - перебил меня со смехом Матвей.
      Подошел он, встал во фронт и отчеканил:
      - Балагурщик и песенник, в старое время рядовой солдат, печорский мужик, нынче член правления светлозерского колхоза "Весна" Матвей Перегуда, по паспорту шестидесяти пяти годов, по духу - семнадцати...
      Обрадовалась я Матвею. Сказитель! Да еще сказитель-то какой!.. Спросите любого у нас на Печоре - старый и малый скажет про Матвея доброе слово. Немало слышала я о нем, а встречать не доводилось.
      - Сказители, - говорю, - соловьиная родня. Значит, и я тебе, Матвей Лукьянович, не чужая, я ведь тоже сказительница.
      - Да ты, случаем, не та самая...
      Теперь я смеюсь.
      - Та самая - Маремьяна Голубкова, в старую пору безвыходная батрачка, нынче советская гражданка, городу своему хозяйка, детям мать, родине дочь.
      Светлозерцы той порой тоже поднялись на угор и пошли кто куда: кто по делам, кто по знакомым домам, а кто - просто ноги размять.
      - Ну, раз назвалась хозяйкой, показывай гостям свой город, - требует Матвей.
      С нами пошли две женки, да парнишка Юра лет тринадцати, в рыбацких резиновых бахилах не по ноге, да моторист Василий Сергеевич. Повела я их по городу.
      - Город мой весь на виду, замки не навешены, ключи не нужны. Тебе, Юра, Нарьян-Мар, пожалуй, ровесником доводится. Какого ты года рождения?
      - По паспорту - тридцать шестого, - отвечает Юра, а сам глазами на Матвея стреляет: как бы не влетело за шутку...
      А у Матвея, вижу, смех по губам бегает.