Когда переезжали мы Сядей-Ю, никто ноги не подмочил. Я смеюсь:
      - Вот и я первый свой сухой переезд переехала. Не купалась и не тонула, а река сзади осталась.
      Взялся Михайло за дело, без лишней разглядки прямой путь вел. А олени все больше сдавали. С великим трудом поднялись они на большой горб.
      Отсюда нам виден был весь пятиверстный спуск с этого горба в разлог, где снова подбегала Сядей-Ю. Ну, а уж раз на гору поднялись, так и в подгорье спустились. Долго еще олени холмышки ногами перебирали да ноги заплетали, а все же доехали.
      Первым делом побежали мы к реке. Глянули и сразу повеселели: Сядей-Ю текла в нешироком, зато глубоком плесе, - тут наша лодка пройдет.
      9
      Солнце в нашу летнюю пору как по широкой морской волне колышется. Скатывается оно с высокого волнового гребня, вот-вот, думаешь, за тундру нырнет... А оно еще остановится над землей на минуту между двумя волнами, словно раздумывается, и, не мешкая, в подъем на вторую волну всплывет. И снова свет солнечный по земле льется, а по речным заводям серебряные дорожки стелет.
      Днем мы спустили лодку на воду и поехали вчетвером Сядей-Ю смотреть.
      По песчаному берегу скакали серые длинноногие зуйки-побережники. Они вытягивали к нам востроносые головки на длинным шеях, вслушивались и осматривались: что за народ наехал в здешнее царство? Видно, не часто заплывают лодки в эти места. Рядом с зуйками прыгали и подлетывали вертлявые белогрудые, с черными шеями криуки и кричали: "Крив, крив, крив!"
      Над ними кружились ласточки-кряжевницы. Летают они неровно, как с прискоком в воздухе, чивкают с присвистом. Показываю я на берег и говорю:
      - Смотрите: не то что деревней - настоящим городом кряжевницы живут.
      Весь обрыв берега изверчен да истыкан гнездами кряжевниц. Идут эти гнезда в глубь берега, как длинные туннели.
      - Гляньте, - говорю, - у кряжевниц свое метро устроено.
      Вышли мы на берег, забрались на обрыв. Весь песчаный берег был усыпан прошлогодними листьями и мелким хворостом. Ветер комаров от нас отогнал. Сидим мы как на именинах, радуемся редкому бескомарному часу.
      Посидели, поговорили, поехали домой, ко своему брезентовому терему.
      - Олени вовсе устали, - жалуется Михайло.
      - Я на оленях больше не поеду, - говорит начальница. - Берегом пойду. Мне теперь уже поглядывать надо: нет ли где коренных пород?
      Про коренные породы Ия Николаевна давно толковала: где они выходят из-под тундры, там и нефть искать надо. И говорила, что скорее всего их в речных берегах можно приметить.
      Так и сделали - Сашу с Леонтьевым в лодке отправили, начальница берегом пошла, а я с аргишем поехала.
      Началась у меня мука мученическая. Олени вовсе стали какие-то слабые да вялые. Идут, идут и лягут. На наше счастье, через сутки езды вдоль Сядей-Ю увидели мы на речном берегу два чума. Подъехали мы, спрашиваем старика, который собак отгонял:
      - Кто здесь живет?
      - Ненцы на едоме**.
      И хоть никто его не спрашивал, сам себя называет:
      - Зовут меня Митрий, прозывают Большой Нос.
      10
      Митрий Большой Нос - громогласный человек: скажет слово - птица с места подымется, люди ото сна пробудятся. Вот и сейчас, настоящего утра еще не дождался, а орет у нашей палатки:
      - Гости приезжие! Рыбу надо, дак берите!
      Выглянула я из палатки и только сейчас разглядела Митрия. Маленьким его не назовешь: с крепкими, жилистыми руками, на редкость большим носом, широким лбом, густобровый, веселый, разговористый.
      Он седой, сутулый, морщинистый, как и все старики. А присмотрелась вижу: весь он какой-то особенный. Волос у него и сед, да густ, как у молодого. Сутулость его - и та не от древности да слабости, а будто сильный мужик тяжкую ношу несет. А на лице в каждой морщинке смешинки.
      Показывает мне Митрий рыбу у палатки - добрую пудовую щуку, трех щук поменьше, две большие пеляди и три чира.
      - Свежие? - спрашиваю.
      - Сейчас из воды. Еще трепещутся. Надо, дак берите.
      А я вижу, что наша лодка подъехала к берегу, и говорю:
      - Погоди, сейчас ребята подойдут.
      Зашли на угор наши молодцы, от сна запухли, комарами в кровь разъедены. Как увидел Саша рыбу, руками всплеснул.
      - Батюшки! Вот чудище-то! Бревно!..
      - Бери, Романовна, - говорит Леонтьев. - Старик, почем рыба-то?
      - Да два-то рубля за кило не дорого будет? - спрашивает он.
      Набрали мы рыбы. Старик разговорился:
      - В Русаках я, вверху Печоры, вырос. И сев засевал и пожни чистил. Пожни с кочками, с лесом, с кореньем. Лес высеку своими руками, клочье вырежу, коренье выдеру. Хозяин был крут человек, работать неволил. Поля у него сырые, корень растет. А я корень дотла вывел, землю глубоко пахал, в дождь не пахал, не боронил. Дак урожай сам-десят хозяин снял. Разжился он. А потом раскулачили его соседи. И не жалко. Больно лют, да крут, да жаден был.
      Расплатился Леонтьев, и Митрий пошел в свой чум, на ногу легкий, поворотливый.
      - К нам со старухой заходите, внуковья, - говорит он нам на прощание.
      В тот же день пошли мы все вместе в чум Большого Носа. Чум у него большой, просторный, чистый. А семья - всего трое: он с женой да внучка.
      - А внучка за морошкой ушла, - говорит жена Большого Носа, Степанида.
      Степанида Митрию под пару: немалая собой, с виду дородная, по речи степенная, по обхождению приветливая. Оба со стариком рады-радешеньки свежим людям, не знают, чем угощать, чем потчевать. Степанида только что хлебы испекла, угощает нас рыбой всех сортов да чаем с мягким хлебом и все время одно слово твердит:
      - Не обессудьте...
      Оглядела я чум, вижу - в клетках прыгают криуки и кричат: "Крив-крив-крив..."
      - Чего ты, Митрий, их запер? - спрашиваю.
      А тот подходит ко клеткам и открывает их. Выскочили птички, попрыгали по чуму, крошек поклевали - да и на улицу.
      - Чего ты их выпустил? - спрашиваю.
      - Придут! Они свой дом знают. В чуме-то и без клетки живут, да вот от этого злодея берегу, - и показывает на большущего лохматого кота. Сибирской, - говорит, - породы, злодей. До птицы лют, уток лавливал, гуся давливал, у кречета из гнезда яйца воровал, никакой собаки в чум не пустит.
      Кот был в самом деле страшный, встретишь такого в тундре - стороной обойдешь. Митрий говорил, что кот месяцами пропадает в тундре, за мышами и за птичками охотится...
      Митрий и курил, и нюхал, и табак за щеку клал. Степанида только нюхала табак. Вот набьют они свои немаленькие носы, Митрий и заведет речь:
      - Сын-то Иван в колхозе робит. Прошлый год ему премию дали, в Архангельск гостевать посылали. Младший сын Петрован на войну пошел. Вот я нонче один на все стороны: вот сетки тряси да вот дрова секи, да вот за грибами, да вот за ягодами, да вот туда-сюда. Старуха здоровьишком-то вовсе расшаталась. Говорю: "Всем болям не уверишь, которую и мимо обойти можно". А она - сегодня то, завтра другое болит... Как старая хоромина, скоро рассыплется, а там певунчики поют, ревунчики ревут, сухо дерево несут, занесут его в ухаб - не вынесут никак. Развяжет мене руки - на молодой женюсь. Дай-ка закурить, внучка.
      Угощает его Ия Николаевна папиросами и спрашивает:
      - А сколько тебе лет, дедушка?
      - Девяносто пять годов, внучка. Бросовый человек...
      - Рассказал бы, старик, как жил ты! - допытывается Леонтьев.
      - Век долог, всячины полон, где тут рассказать. Девяносто пять годов живу - вина не пивал и не то что под судом, во свидетелях не бывал. Отец говаривал: "Чужое не бери, свое не оставляй - вот твой прямой закон". И еще говорил: "Мозгами пошире захватывай. С одной стороны кол не теши: не только про себя думай. Кому можешь, добро твори. Соседу добра не сделаешь - себе добра не сделаешь". Слушал я отца, и как по торной дороге шел...
      Перед самой полуночью зову я Сашу и Леонтьева прогуляться.
      - Вы, - говорю, - теперь поменьше спите: скоро круглое солнышко кончится, и сейчас оно к земле припадет. Скоро опять придут две сестры: утренняя заря - Марья да вечерняя - Дарья. Морошка вызрела - солнышко о полуночь с землей целуется.
      Пошли мы на лужок у самого берега Сядей-Ю, выше чума Большого Носа. Саша уже привык к таким прогулкам и просит:
      - Начинай, Романовна, лекцию.
      - Сегодня, - говорю, - расскажу я тебе про наши травы, которые есть можно. Вот ты ходишь, охотничаешь, а, не приведи бог, заблудишься, без пути зайдешь, - ты ж среди пира с голоду ноги протянешь. Ну ладно, ягоды наши ты теперь знаешь: я тебе и рассказывала и показывала. А знаешь ли ты, что дорожного человека тундра летом одними травами прокормить может?
      - Летом и комар бывает сыт, - поддакивает мне Леонтьев.
      - Вот, - говорю я Саше, - в тундре цинга человека берет. А если ты почаще будешь жевать вот эту травку, цинга тебя не тронет.
      И показываю ему на траву дикого лука. Против домашнего лука он пониже и потоньше, а пользы в нем не меньше.
      - А это вот, - показываю, - у нас зовут кислушки, а у вас в Москве щавель, его ты должен раньше знать. Он от цинги тоже первая подмога. А это борщовки - из них, как и из кислушек, можно борщ варить, да и так они вкусные.
      А борщовки нам сами в руки просятся. Стоят они, высокие, нам до колен, толстые, как большой перст, прямые, как веретена. Лист у борщовки лапчатый, по краешкам зубчиками вырезан, шершавый, как иголочками покрыт. А наверху у него широкий белый цвет зонтиком раскинулся.
      Срываю я пару борщовок и учу Сашу есть.
      - Вот видишь, - говорю, - едят у борщовок не лист и не цвет, а стебель.
      Облупила я со стебля кожицу полосками, даю Саше самое сердечко стебля.
      А тот ест да хвалит.
      - Что мяконько да сладенько, то каждому миленько, - смеюсь я. Только не каждый до него добраться может. Вот и тебе мало показать, а еще, наверное, расчавкать да в рот положить надо.
      Показала я ему пучки, - в иных местах их еще дуделицами зовут: во всем на борщовки похожи, только стебель у них суставами скреплен, кожа красная, крепкая и горькая, а лист совсем гладкий. Очистил Саша одну пучку и откусить не может.
      - Как дерево, - говорит, - и горькая.
      - Мягонько да сладенько, - говорю, - только в молодости бывает. А в эту пору из пучек ребята у нас только дудки да свистульки делают. А еще по этим пучкам старики у нас лето примечают: коли в суставе, в самой середине, есть дырка - лето будет дождливое.
      Показала я Саше семена вязеля-травы; они на горох похожи и в таких же пирожках живут. Показала на ближнем болоте траву белоголовку с мохнатой шерстистой шапочкой на вершинке. Показала молодые побеги на иве: их без кожицы тоже едят. Все, что знала, показала.
      - Теперь, - говорю Саше, - можешь ты и без ружья пропитаться.
      На обратном пути мы набрели в кустах на выводок чирака. Хотела я одного в руки взять, да и самец и матка стали биться со мной. Маленькие они, как и зуйки-побережники, а шуму да крику подняли, как стая чаек на морском берегу. Носятся они надо мной вверх да вниз и кричат так, что их крик сквозь уши идет:
      "Чир-р-р, чир-р-р!"
      А я, как малая, дразню их по-деревенски:
      - У чирака яйца украли, сорок детей разорили...
      И когда только они меня с разлету дважды в темя стукнули так, что в голове запело, бросила я свою забаву и отступилась.
      Испекла я мягких белых хлебцев, выбросила плесневелый, старый хлеб, просушила подмоченные сухари, отсырелую крупу.
      Леонтьев и Саша мастерили на берегу плот из нарт. Разобрали они нарты бережно, чтобы потом на Сарамбае сложить можно было. Из полозьев, копыльев, досок от настилов, на которых сидят, связали они какой-то несуразный плот.
      А когда его сколотили, он двоих еще кое-как и держит, а третий ступит - ко дну идет. Пришлось потом на берег тащить.
      - На что же все мы погрузимся? - спрашиваем мы друг друга.
      Лодка едва могла поднять груз с одним человеком, а людям некуда и садиться.
      К той беде еще одна пришла: чуть не на половину нашего маленького стада копытка напала. Ноги у оленей распухли, на опухолях ранки показались. Помочь мы ничем не могли - никакого верного лекарства от копытки не знаем.
      Петря ходил от оленя к оленю и тяжело вздыхал. Приходит он как-то к Ие Николаевне:
      - Смольная вода нужна.
      И объяснил, что в своем колхозе он этим лекарством не раз копыточных оленей вылечивал. Смольную воду мы взяли, чтобы мочить в ней тобоки, тогда они в болотах не промокают. Отдала начальница Петре всю смольную воду.
      - Только лечи, - говорит.
      А лето красное катилось, как на колесах. Золотые деньки для работы проходили у нас в пути да в стоянках, далеко от Сарамбая. И присоветовал начальнице Леонтьев за любую цену купить у Большого Носа лодку и без оглядки ехать и ехать, а Петрю оставить с оленями.
      11
      Наградил нас Большой Нос такой лодкой, что песок и тот в ней не держится. Годов этой лодке, пожалуй, не меньше, чем самому хозяину.
      Конопатили ее два дня, позатыкали большое дырье и начали грузиться. Груз в нее клали с выбором - все, что не мокнет: ящики с консервами, веревки, палатку, бидон с керосином, посуду, а сверху - меховую одежду и спальные мешки. Все остальное влезло в новую воркутинскую лодку.
      Начальница наша собрала нас всех и по-хозяйски заговорила:
      - Зубатого, - говорит, - ждать с оленями больше нельзя. Времени у нас в обрез, а работа еще не начиналась. Поэтому, - говорит, - мы оленей оставляем здесь с Петрей, а сами едем на лодках.
      И наказывает Петре оленей стеречь да беречь, больных лечить, а как олени болеть перестанут да отдохнут - приезжать вместе с Михайлой на Сарамбай. А нам говорит:
      - Путь нас ждет нелегкий. А уж раз мы на него решились, надо его одолеть. Любому из нас порой трудновато придется. Ну, да на то мы и большевики, чтобы трудностей не бояться и дела не страшиться. На фронте потяжелей, а люди советские уже три года эту тяжесть на своих плечах несут. А коли понадобится, так и еще три года вынесут, а на своем поставят.
      Провожать нас вышли всеми семьями из обоих чумов. Большой Нос свою старуху Степаниду на берег вытащил. Внучка его принесла нам морошки. Пришел и Федор Лаптандер - хозяин другого чума, тоже с женой и со своим парнем. Петря стоит невеселый, темный.
      Распростились они с нами, жмут нам руки.
      - Комар-то вас заест, - говорит Большой Нос. - Девяносто пять годов на свете живу, а такого комара не видал.
      - Вода сухая, - говорит Федор Лаптандер, - беда, намаетесь.
      Митриеву лодку повел Леонтьев, а воркутинскую - Саша. Обе лодки сидели в воде грузно, вровень с бортами.
      - Что ж, - говорю, - нам с тобой, Ия Николаевна, видно, до самого моря бережничать придется.
      И пошли мы с ней тем же правым берегом, на котором стояли. Помахали нам ненцы руками, платками, шапками да скоро и из глаз потерялись.
      С первого шага не повезло ребятам - река пошла мелистая да каменистая. Пришлось Саше с Леонтьевым бурлачить, через мели да пески лодки волоком волочить. А оба они с больными, поврежденными на фронте руками, у обоих кости ломаны.
      Вот они с лодками маются, а мы их на берегу ждем. Видим мы, как берутся они с двух сторон за уключины лодки и тянут, до самой воды нагибаются. Одну лодку протянут - за другой пойдут. Через одну мель лодки переволокут - другая на виду. Подплывут с куриный шаг и снова на мель ткнутся.
      Вылезают оба и опять бурлачат. Волочат лодки то к одному берегу, то к другому, все ищут, как рыба, где поглубже.
      Пока они мыски да носки объезжают, мы с Ией Николаевной напрямую через мыс пересунемся и ждем своих бурлаков по часу. Другой раз сидим-сидим, над костерком от комара хоронимся, а надоест ждать навстречу пойдем. Найдем их, видим где-нибудь в прилуке, в кривом завороте они на мелях сапоги полощут. Подойдем к ним с берега - ноги не замочим - и тоже в лодки впрягаемся: видим, что бурлаков наших работа скоро вымотает.
      Раз-два помогли, чуем - и у нас хребты заныли. А время уж вечером запахло.
      - Давай, ребята, остановимся здесь, - скомандовала начальница.
      Второй раз просить не заставили, приткнулись к берегу ребята.
      Леонтьев говорит:
      - Разгружать лодки надо, а то затонуть могут.
      Разгрузили мы обе лодки, поставили палатку, готовим обед. Берег, на котором мы остановились, порос травой по колено. Хожу я вокруг, дровца в траве выискиваю и вижу, что кто-то совсем недавно здесь прошел по траве: чьими-то шагами она примята. Раздвинула я негустые стебелинки и кричу своим:
      - Смотрите-ко идите: медведь прошел.
      Пришли, посмотрели - след свежий: большая голая лапа, и каждый коготь на каждом пальце видно.
      Наутро бурлаки подняться не могут, не разогнут спину.
      - Ничего, втянемся, - говорит Леонтьев.
      Глядя на него, и Саша поднимается.
      Второй день выпал им тяжелее первого. Река вся пошла прилуками, и мели везде, курица вброд перейдет.
      А ребята наши не сдаются.
      Вот мы с начальницей опять бережничаем, а они с мелями воюют. Заманило их в какой-то закурок, заехали они туда версты на две, а выход-то песком пересыпало. Вот и помаялись они на этой кошке: до середки ее лодку протащили, а дальше - вперед не идет и назад силы нет. Думали-думали Леонтьев говорит:
      - Копать, Сашка, надо. Канаву под носом выкопаем - лодка легче пойдет.
      Взяли ребята лопаты и копают песок. Выкопают с метр, который-нибудь и поет:
      Мы не карбас тянем, лодку,
      Даст начальница на водку.
      Эй, дубинуша, ухнем!
      Эй, зеленая, сама пойдет!
      Иде-е-ет...
      Глядишь, лодка на метр подвинулась. Еще прокопают да еще покрикивают:
      - Раз-два - взяли... Раз-два - сильно...
      Из закурка выбрались на вольную воду - тоже немногим слаще. Где поглубже, там веслом толкаются, а мель подойдет - опять волокут. А за лопаты все чаще берутся.
      Два дня проехали лодки по песку с лопатой вместо паруса.
      - Километров сорок отъехали, - говорит Саша.
      А мне с берега виднее.
      - Иди-ка, - говорю, - Сашенька, сюда.
      Вышел он, а я назад показываю.
      - Тебе, - говорю, - эти чумы не знакомы?
      Верстах в четырех от нас стояли чумы Большого Носа и Федора Лаптандера. По реке мы много напетляли, а прямо-то только на четыре версты отошли.
      Саша чуть не взвыл.
      - Я, - говорит, - боялся, как бы Сарамбай нам не проехать да в море не выплыть...
      Каждый день приносил нам новые мели, и думали мы, что не выбиться нам на глубокую, вольную воду. Редко-редко подхватывал лодки какой-нибудь порожек и выносил их на такие же пески, с каких подхватывал.
      Нам с начальницей по берегам иногда кое-что и кроме морошки попадалось. В одном месте на песчаных извилистых берегах нашли мы каменный уголь. Он выходил прямо наверх небольшими пластиками и наверху рассыпался на комки, а кругом их по песку развеяна ветром черная угольная пыль. Покопались мы в этих местах. Начальница все записала, образцы угля с разной глубины взяла, в мешочки уложила. И опять дальше поехали.
      В другом месте наткнулись мы на старые избы. Стояли они на высоком берегу. Нашли мы там капканы ржавые, печки чугунные, фанеру и какие-то части от радио.
      Сделали мы тут привал. Решили мы, что это какая-то экспедиция здесь жила. Захватили мы сколько-то капканов на гусей, фанеру и немножко вара от батарей - лодки заливать.
      Много муки бурлаки наши приняли, пока доехали мы до устья Нямды. Перед самым устьем она берет в себя другую речку - Хэй-Ягу, и от устья видно, как идут они обе и стыкаются перед Коротайкой в развилку.
      И опять мы шли, и опять воевали с мелями, пока наши работники оба не свалились: у Леонтьева спина отказала, у Саши рука.
      А Ия Николаевна не унывает, храбрится.
      - Теперь, - говорит, - наша с тобой очередь, Романовна, реку копать.
      - Много ли мы, - говорю, - с тобой накопаем? Такие мужики сдали, как уж нам на силу надеяться! Тут, - говорю, - надо нам, как в сказке, Ум-разум кликать: не поможет ли он?
      Часть третья
      В РОЗЫСКАХ ЗАВЕТНОГО КЛАДА
      1
      Ум-разум что-то худо нас слушал и лениво службу служил, не так, как в моей сказке про стрельца-молодца.
      Сколько ни бились Леонтьев с Сашей, сколько ни мучились, а лодку на плечах не унесешь. Совсем измотались наши работяги, на самих себя не похожи стали. На стоянках в палатке теперь было тихо. Приуныли мы все, ни смеху, ни сказок, ни веселых разговоров.
      Саша все чаще стал за руку хвататься. Леонтьева скрючило; как старый старик он ходил, спины не разгибал. Начальница запечалилась: на команду хворь напала, тут и капитану не до веселья. И у меня язык к темени прильнул; что ни делаю, а во все плечи вздыхаю.
      И говорю:
      - Худ муж помрет, так и добра жена по миру пойдет.
      Спрашивает Леонтьев:
      - К чему это твоя присказка?
      - А к тому, что мозгами нам надо шевелить. Ум-разум не поможет, так, видно, одной силой нам не взять.
      - У меня Ум-разум вовсе от рук отбился, - жалуется Саша, - я ему говорю: "Помогай", - а он, как в насмешку, одно твердит: "Поставь лодку на колеса: где мелко - прокатишь, где глубоко - проплывешь".
      - Это он в насмешку, - соглашается начальница. - А не присоветовал он тебе, на что эти колеса надеть, где оси выковать, как их приделать?
      - Нет, не сказывает, - отвечает Саша.
      Леонтьев говорит:
      - И у меня Ум-разум не много веселей шевелится. Посоветовал он мне водой песок под лодкой промывать. Фанерным листом я струю направляю о бок лодки, водой песок несет, и за минуту под лодкой промоину вымоет. Не успеешь оглянуться - лодка на плаву.
      - Это же замечательно! - обрадовалась Ия Николаевна.
      - В том-то и дело, что вовсе не замечательно, - отвечает Леонтьев. Это Ум-разум шутки шутит: весь песок сразу за носом лодки садится, мель-то еще больше делается.
      - Ну и пересмешник этот Ум-разум! - говорю. - Отсмеем-ка мы ему отсмешку.
      Все глаза на меня уставились.
      - Рекой, - говорю, - он нас не везет, так заставим-ко его нас озером везти. На сонливого да ленивого плетка-живулька есть: сонливый - так буди раньше, ленивый - так наряжай чаще.
      Все трое наперебой спрашивают:
      - Какая плетка?
      - Как его добудишься?
      - Что надумала, выкладывай!
      - Вот я что надумала...
      И вывожу всех из палатки.
      Палатка наша была раскинута в этот раз на стоячем речном берегу. Река смыла берег, как ножиком срезала. А рядом с палаткой круглое озеро с островками. Шириной оно с версту, глубокое, без мелей и трав.
      Показываю я на озеро.
      - Вот, - говорю, - мне Ум-разум лошадку дал: сумейте оседлать - всех увезет.
      Тут все поняли, о чем я говорю. От озера до реки было каких-нибудь три сажени.
      - Озеро спустить? - спрашивает начальница.
      - Ну да, - говорю. - Берег просечем, так вода сама волю возьмет, не задержишь ее. Вода берег располощет, в реку грянет и мели зальет.
      Берег в этом месте для лопаты был подначальный, мягкую боровину да рыхлую тундровину лопаты шутя крошили. У наших больных на ту пору вся боль отскочила. Лопаты свистят, комья летят, как в руде оба роются.
      Срезали они дерно канавкой, а под дерном земля мягче, лопаты ее легче берут. А все же это не в карты играть, а землю метать. Сухой песок переметывать - и то за день руки надергаешь. И Леонтьев и Саша час-другой храбрились, да и снова сдали.
      Видим мы, что это дело за один день не возьмешь, а все же своего добиться хотим: и знаем, что озеро никуда не скроется, наше будет, а торопимся, будто боимся чего-то.
      Отправили мы наших землекопов в палатку, а на подмену обе за лопаты взялись. Раз задумали удачу искать, так уж силы своей не жалеем.
      Сколько могла, тянулась за мной Ия Николаевна. И фуфайку она сбросила, и накомарник скинула, а все ей жарко, пот по лицу горохом катится. Но лопату начальница не бросает: дело под задор пошло, и срамиться она не хочет.
      А к нам уж и смена идет.
      Канава наша вдвое и в длину подалась и в ширину раздалась; бока у нее торфяные блестят, ровные, как утюгом приглажены. После отдыха наши работнички опять зашевелились, свежей силы не утаивали. Так менялись мы раз полдесятка.
      От речного обрыва к самому берегу озера вела теперь канава глубиной в сажень. Озеро от канавы отделялось только узенькой перемычкой. Разбить перейму лопатами так, чтобы озеро на сажень спустить, - всего на полчаса работы осталось.
      И стали сечь лопатами верх у переймы. Раз ударили - и вода струйками потекла. Другой ударили - ручейком полилась. Третий ударили - ручьем загремела.
      - А ну, Сашка, лодки держать! А вы чего ручки свесили? Живо палатку снимать! - кричит Леонтьев на нас.
      А сам за водой смотрит. Вода из озера по-настоящему загрохотала, каждую минуту все больше размывает перейму. А к той поре, когда у нас все было на лодки погружено, вода валом пошла и канаву так располоскала, что бока у нее обрывает.
      - Ну, - говорю, - весь берег разнесет. Надо самим пятки убирать.
      - Угонитесь за лодками-то? - спрашивает нас Саша.
      - Не угонимся, так подождете, - отвечаю. - На мелях-то мы вас ждали.
      - Не отстанем, - говорит начальница. - Коротайку вон как всю мысами вывертело. Напрямик пойдем, так еще ждать вас придется.
      Поплыли наши лодки, подхватил их озерный вал - как на парусе понес.
      Кричу я им вдогонку:
      - К берегам близко не ездите: глаза кустами охлещет!
      Не успели мы с начальницей с места сняться, а лодки уж из глаз сокрылись. Довольнехонька Ия Николаевна. Покуривает она цигарку-самокрутку да смотрит, как вода все больше ярится - целые глыбы земли вместе с кустами на другой берег несет.
      - Как бы, Романовна, и нас с тобой не унесло, - говорит начальница. Пойдем.
      Идем мы тундрой, выбираем места поглаже да посуше, а берег из глаз не теряем. И час идем, и другой идем, а никак узнать не можем, впереди наши лодки или позади.
      - Остановимся, подождем, - говорит начальница.
      А я вижу, что вода из озера до нас по Коротайке докатилась.
      - А что, - говорю, - если они это место проплыли? Будем стоять - еще больше отстанем.
      - А если мы перегнали? - спорит Ия Николаевна. - Дальше пойдем - еще больше от них оторвемся.
      Вижу я, что у всякого Павла своя правда, а все же говорю:
      - Лучше перегнать, чем отстать. Перегоним, так мимо не проедут, укараулим. А вот уж коли отстанем, так тут беды не оберешься.
      Еще прошли столько же - опять тот же спор. Совсем было начальница на берегу уселась, а я говорю:
      - Ждать-то бы и можно, да по всему видно, что медведь должен здесь бродить, да и волчий след я только что видела.
      - Чего же ты раньше не сказала? - спохватилась Ия Николаевна.
      - Да пугать, - говорю, - тебя не хотела. Вперед ли, назад ли, а верст пять отойти надо.
      - Зачем же назад! - уговаривает Ия Николаевна. - Идти - так вперед.
      А сама уже впереди меня шаги отмеривает.
      Кустами да болотами нас на этот раз далеко от реки отвело. Ушли мы в какие-то дикие места, к большим озерам с песчаными сопками по берегам. На первой же сопке вижу я на песке чей-то крупный след, не такой круглый да маленький, как лисий, и не такой круглый да большой, как волчий. Похож этот след на собачий, такой же он продолговатый. Только знаю я, что таких крупных собак у ненцев не бывает: след от ненецких лаек чуть больше песцового.
      - Росомаха прошла, - говорю я Ии Николаевне. И самой мне что-то не по себе стало. - Пойдем, - говорю, - отсюда поскорее.
      Вдруг начальница увидела чего-то на песке, нагнулась и смотрит. И минуту стоит, и другую.
      - Не заветный ли, - говорю, - сундучок нашла?
      - Лучше, чем сундучок, - говорит. - Ракушка.
      Показывает мне кругленькую, как орешья скорлупа, ракушку и по имени ее называет, по отчеству величает, будто своего старого знакомого встретила. Говорит, когда эта ракушка зародилась, в каких морях росла и как сюда попала.
      - Росомаха-то, - говорю, - не пришла бы.
      - Ничего, - говорит, - может быть, не придет. Должны мы с тобой все эти пески высмотреть.
      И сама она оползала и меня заставила обойти все песчаные эти берега от сопки к сопке. Вижу я, что начальница не страшится зверя, - и моя робость пропала. Проискали мы с час - я еще две ракушки нашла. Одну начальница тут же выбросила, а про другую говорит:
      - Это очень редкая ракушка, ее в Москве показывать надо.
      И завернула ее в бумажку, а в книжку свою что-то записала.
      Долго после этого шли мы еще от Коротайки поодаль, пока не уперлись в какую-то речку. Речка привела нас к берегу Коротайки, и там, где она выбежала, мы волей-неволей остановились.
      - Тут, видно, нам и ждать надо, - говорит начальница. - Все равно речку нам не перейти.
      И только она успела это сказать, пониже нас на какую-нибудь версту слышим выстрел.
      - Наш карабин, - говорим мы с начальницей в один голос.
      И обе повертываемся речку смотреть: как-то нам одолевать ее надо.
      Коротайку мы едва узнали: от озерной воды стала она такой глубокой да широкой, будто и мелей в ней никогда не бывало. Подперла она нашу речку и у той глубины прибавилось. Бросила я в воду веточку - она на месте стоит.
      - Зато, - говорю, - течения в ней вовсе нет.
      А Ия Николаевна будто одной головой со мной думала.
      - Да, - говорит, - переплыть ее безопасно можно.
      Речка и не широкая, сажен двадцать, а все же плыть с узлом одежи на голове не больно сподручно. Ну, а как разделись, тут комары да мошки стоять не дают, загоняют в воду. А в воду зашли, тут уж смелость сама пришла.
      Плаваю я не худо, а все-таки Ия Николаевна кручей меня к другому берегу выскочила. Оделись мы на скорую руку и опять через мыски да носки напрямик бежим, - откуда силы прибавилось. Один мысок перешли и видим: Леонтьев да Саша, как два лешака, по кустам скачут да кого-то стреляют.
      А из куста от наших охотников прямо на нас, вижу, бегут два гуся. Не сплошала я, дорожным посошком своим хлопнула одного из-за плеча, он и в землю ткнулся. А другого не могла догнать.