Кусты как зеленым дымом закутало. На мелкоярнике полный лист развернулся, на тундровом березняке - в полулист, на ольшанике почки только развертываться начали.
      Мох из-под снега вышел белый. А теперь между старые белым мохом проскочил молодой вешний мох, и тудру как зеленым сукном подернуло. В полную силу цвела морошка; по зеленому сукну раскинулся морошечный цвет серебряными звездочками, - в темную осеннюю ночь никогда не увидишь на небе столько звезд, сколько высыпало их сейчас по тундре. Забурел лист медвежьей ягоды, и между листьев желтеют ее цветки. На черничных кустиках цветочки зелеными колокольчиками свесились, продолговатые листья голубики в полной красе красовались.
      Ехали мы, не различая дня и ночи. Вторая наша остановка была в верховье какого-то ручья. Свежий ветер шелапутный переметывался с одной стороны на другую и обдувал комаров. Лежа рядом с палаткой, мы отдыхали после позднего обеда. Ия Николаевна попросила меня.
      - Романовна! Люди говорят, что ты сказки мастерица рассказывать. Скажи, а мы послушаем.
      - Слушай во все уши, в голову клади да в память бери, да людям скажи. А сказку мою зовут: "Стрелец-молодец".
      "Где-то край неба жил пребогатый царь. Был он холостой, богатства имел без меры, без счету, и много держав ему подчинялись.
      Был у него хороший работник. Больше всего любил он охотиться. Каждый день уйдет утром, а на обед приносит государю уток и гусей - и царю и гостям хватало. Так его и прозвали "стрелец-молодец".
      Долго-долго тянется сказка про стрельца-молодца, про беды его и муки, про царскую лютость. К концу нашей стоянки подошел и конец сказки...
      "...Попрощался стрелец-молодец со свояченицами и с тещей и отправился с лягушкой в путь-дорогу. Шли они да шли, через трое суток дошли они до места, где стояли три дуба на одном корню. А под дубами чугунная лестница. Вот лягушка и говорит стрельцу-молодцу:
      - Чему буду учить - слушайся меня. Спускайся по этой лестнице под землю до дубовой двери. Зайдешь через лубовую дверь в комнату - там слева стоят три шкапа. Отворяй двери первого шкапа, спрячься туда и запрись. И слушай оттуда все, что будет делаться. А потом сам догадаешься, что нужно делать.
      Так и сделал стрелец-молодец. Посидел сколько-то в шкапу, слышит: идут двое и песни поют. И видит: вошли в комнату двое, ростом немного больше четверти, сами с ноготок, а бороды у них с локоток, по земле волочатся. Вошли они и громко крикнули:
      - Ум-разум, приготовь нам обед!
      А обед уже на столе стоит, да и с водочкой. Вот наелись они и опять кричат:
      - Ум-разум, убирай посуду!
      Запели песню и куда-то ушли.
      Вылез стрелец-молодец из шкапа и тоже кричит:
      - Ум-разум, приготовь мне обед!
      А обед готов, да и с водочкой. Пригласил стрелец-молодец:
      - Давай, Ум-разум, вместе со мной обедать.
      Вот сели они вместе и разговаривают. Ум-разум и жалуется:
      - Я тыщу лет у этих стариков работаю, а ни разу они меня не накормили. А ты вот с первого раз обо мне позаботился.
      - Ну так брось на них работать, пойдем, Ум-разум, со мной.
      И с радостью Ум-разум согласился. Вышли они на землю, взяли с собой лягушку и пошли обратно. Вот Ум-разум и говорит:
      - Ты, стрелец-молодец, добрый хозяин, я тебе худа не хочу. Не останавливайся ты у тещи в гостях. Они тебе измену сделают, они все волшебницы. Оставь ты им лягушку, а сами пойдем дальше.
      Так и сделал стрелец-молодец. Теща и свояченицы слезно просили остаться, а стрелец-молодец не послушался их. Оставил им лягушку, а сам в путь. Вот и говорит Ум-разум:
      - Пойдем-ка немножко быстрее, что-то тихо идем.
      - Пойдем, - согласился стрелец-молодец.
      Схватил его Ум-разум, поднял над землей, и полетели они по воздуху быстрее стрелы.
      Кричит на лету стрелец-молодец:
      - Уронил я свою шапку!
      А ему Ум-разум ответ дает:
      - Твоя шапка осталась за три тысячи верст.
      Прилетели они к царским землям, а там послал царь навстречу сорок тысяч солдат, чтобы убили стрельца молодца. А сам царь сидит на балконе на двенадцатом этаже и смотрит в подзорную трубу.
      Вот Ум-разум и просит стрельца-молодца:
      - Дозволь мне воевать с царским войском.
      Приказал стрелец-молодец:
      - Воюй, Ум-разум, не оставляй ни одного на семя.
      И сразу вся сила царская легла, как трава, - это Ум-разум косил войско саблей-самосеком. А напоследок и у царя отсек голову.
      Прилетела из сада пташка, обернулась женой, обняла стрельца-молодца и много раз поцеловала. А весь народ окружил стрельца-молодца, и назначили его царем. И царь с царицей дружно жили много лет. А Ум-разум и сейчас народу служит".
      Понравилась всем сказка. Ия Николаевна и говорит:
      - Теперь, Романовна, тебе работы еще прибавится: каждый вечер сказки сказывать заставим.
      4
      Ровно в полночь ветер стих. И вот отовсюду полезли к нам в палатку комары. Столбами да тучами поднимались они над тундрой, и в палатке их как туман наплыл. С той поры не было нам от них покоя.
      - Теперь, - говорю, - прощайтесь, ребятушки, со спокойными ночами да с добрым сном.
      - А скоро они пропадут? - спрашивает Саша.
      - Что ты, Сашенька, - говорю, - они тебя ладом еще ни разу не укусили, а ты уже пропасти ждешь. До снега комары продержатся. Комарики еще полбеды, хуже будет - обжористая мошка.
      А Саша и сейчас терпеть не может. За одну ночь расчесал себе кожу за ушами, и на лбу, и на шее. Всю ночь он не снимал накомарника, а утром смотрит в зеркальце и видит, что весь распух он, а кровь колобками насохла. Чуть не плачет Саша.
      По привычке терпели комаров Петря, Михайло, я и Леонтьев. Разрисуют они нас, как горностаи снег, а мы и во внимание не берем.
      Что всего удивительнее - комары даже и не глядели на Зубатого, не только не садились.
      - Ты чем отводишь комаров? - спрашиваю. - Заговор какой знаешь?
      - Своих комары не едят, - отвечает Зубатый.
      Часто он темнел лицом и над чем-то задумывался. Едет на своих нартах и словно не видит, где едет.
      "Доброе ли он замыслил?" - думалось мне. И чем больше я к нему присматривалась, тем неспокойнее было у меня на сердце...
      На одной стоянке Петря выбрал наверху большого холма место для чума и палатки. Этот холм будто огорожен маленькими сопками. А между сопок озеро, как из ворот выглядывает: круглое, синее, вода светлая. Брось на середину кольцо золотое - увидишь. А вокруг озера зеленой опушкой берега замкнулись. Когда мы подъезжали, с озера стадо уток черной тучей поднялось.
      - Ну, - говорю, - как бы утки на своих крыльях всю воду не унесли.
      Отдохнули, чаю попили, начали судить, куда дальше ехать. Петря говорит:
      - Сейчас ямдать нужно.
      А Зубатый спорит:
      - Не нужно ямдать.
      - Как не нужно! - горячится Петря. - Стоять не нужно: комар в силу войдет - всех оленей задавит.
      Зубатый на своем стоит:
      - Стоять надо. - А потом по-ненецки: - Будешь торопиться - на полпути олени пропадут. И мы пропадем, пешком не выйти. Два дня стоять надо. Три дня стоять надо. И лодку надо осмолить.
      Хотел было Петря на своем вывести, да не знает, куда путь держать.
      Все равно пути не знаем. Без карты куда поедешь?.. Волей-неволей стоять надо.
      Стоим.
      Ночью подул свежий ветерок, окреп - и комаров будто не бывало. Первый раз мы вышли из палатки без накомарников. Легли отдыхать прямо на траве и не боялись, что комары нас заживо съедят. Раскинулись на траву на зеленую, на цветы душистые. Солнцем обогревает, а ветерком охолаживает.
      Краше этих трех дней мы за весь путь не знали.
      В хороший день все тяжести и невзгоды забываются.
      В тот же день мы приводили в порядок лодку. В Воркуте мастера не успели ее ни проконопатить, ни просмолить, ни уключины приделать. Вот мы насобирали да наломали дров, разожгли костер и начали распаривать да разваривать вар; пришлось его нам вместо смолы с собой взять. Той порой мужики проконопатили лодку и залили швы варом. А потом разожгли докрасна железный прут и красным концом проводили по залитой конопатке. Вар расплавился, залил все щелочки и ровным слоем покрыл весь шов.
      Просушили мы лодку и на другой день стали пробовать. Спустили лодку на озеро, видим - не течет.
      - Надо узнать, сколько она поднимет, - говорит Леонтьев.
      Залезло нас в лодку пятеро - борта высоко над водой. Еще трое забралось, да и Митрю Татьяна с собой затащила - все еще запас есть.
      - Тридцать пудов верных подымет, - высчитали мы.
      Еще раз просушили лодку и осторожно, чтобы вар не обить, погрузили ее на нарты и дополна налили водой, чтобы солнцем борта не разодрало.
      За три дня стоянки у озера сдружилась я с семьей Валеев. В чуме у них, чтоб комары не донимали, всегда дымок стоял: все время мокадан был прикрыт куском оленьей шкуры. Я выбирала время, когда Иван дежурил в стаде, заходила в чум и здоровалась по-ненецки:
      - Ань торово!
      Татьяна торопилась меня усадить, сама возвращалась к швейной машинке. А Михайло любил загадки. Вот я ему и загадываю:
      - Два волка бежат, сами на небо глядят, про людей говорят?
      - Нарты, - сразу отгадывает Михайло. И тут же мне загадывает: - Две собачки все время лают в небо?
      - Тоже нарты, - говорю.
      Вот мы с ним и бьемся: кто первый отгадать не сумеет?
      - Черная гагара по лесу летает, золотые орехи она загребает?
      Михайло никак отгадки не придумает. Он, может, никогда и не видел, как кочергой в печке шуруют.
      - Дай-ко мне загадать, - просит Татьяна. - Впереди кость, сзади железо, посреди дерево?
      - Хорей.
      У хорея на толстом конце - копье железное для упора, для пробы льда и для защиты от зверя, а на тонком конце - костяная пуговка, чтобы хореем оленей не вредить.
      А Татьяна в задор вошла:
      - Три шамана одного больного не могут вылечить?
      Вот этой загадки я не разгадала. Легко ли додуматься, что три дыры в чуме от дыма его спасти не могут!
      А Татьяна довольна.
      5
      Здесь, посреди Большеземельской тундры, на берегу неведомого озера, начали мы с Леонтьевым работать над книгой "Война народная".
      Ходит моя дума по землям нашим разоренным. Видит мученья людей советских, моря слез материнских, слышит плач ребятишек. Все, что она видит, и все, что она слышит, - все ей гнева придает. И летит она в поле ратное, и встает там рядом с моими сынами, плечо о плечо, и наливается верой:
      "Наше дело правое. Враг будет разбит!"
      Для каждой думы надо найти свои слова. В простой речи нашей печорской, в песнях да в плачах, былинах да сказках слова живут, как в больших морях рыба плавает. Забираю я из тех морей слова, как широким неводом, а потом говорю их, будто рыбу на берег выкладываю.
      Вот и разбираем мы слова, как рыбаки рыбу: крупную от мелкой, ценную от нестоящей откладываем.
      - Когда выбираешь слова ясные, прямые да верные, то донесут они твою думу до каждой головы. И на трепет твой сердечный каждое отзывчивое сердце откликнется таким же трепетом.
      Тундру-матушку я объехала, рек широких много перешла, а все складывала свой рассказ про войну народную и про сынов моих погибших. Не раз обливала я слезами изголовье, не раз повторяла свои причитанья. Вспомню извещение о геройской их смерти - и в жар меня кидает, и холодно мне. А от работы своей не отступаюсь: хотелось мне такую книгу людям дать, чтобы мне она стала оружьем верным против Гитлера, сынам моим погибшим памятником вечным.
      Сказываю я про то, как мы перед войной жили, с той поры, как отказались от господ да бояр. Увидели люди, что каждому талант-счастье отпущено. Но вот накатилась туча черная, закружились коршуны над нашими головами. Вот и рассказывала я: как налетели на нас злые коршуны с закатной стороны, как они землю-матушку нашу стали рвать да клевать. Встретила наша Красная Армия непрошеных гостей свинцовыми гостинцами.
      Верила я, что кончится война нашей победой. Верил в это и весь народ. И вера свернула горы...
      Нашей работой очень интересовался Саша. Он подсаживался где-нибудь поближе и со вниманием слушал, что спрашивал Леонтьев и что я отвечала. Войну он своими руками воевал, знать хотел, как в это нелегкое время мы в тылу жили.
      Нет-нет да и разговоримся мы с Сашей. Как-то раз он спрашивает меня:
      - А из ваших краев герои есть?
      - Как, - говорю, - им не быть? Гастелло знаешь? Так в его самолете вместе с ним наш парень, из деревни Пеша, тоже геройской смертью погиб. Зовут его Алексей Александрович Калинин. Комсомолец он и у Гастелло стрелком-радистом был. Да и как нашим людям героями не быть? Вон под Ленинградом вместе с моими сынами ненец Григорий Вылка воевал. Когда-то его отец, Евдоким Вылка, был продан в работники купцу Терентьеву. Тридцать лет на него без платы батрачил. Так сын пошел на войну и говорит: "Ничего не пожалею, только бы Советская власть жила. Фашисты придут - не будет для нас солнца. Вернут купцов да кулаков, опять нищими будем. Надо убивать фашистов без жалости".
      Из наших земляков не меньше как полторы сотни офицеров вышло. Вон учитель Тебнев сейчас подполковник, а колхозник-ненец Апицын - старший лейтенант. А орденами да медалями у многих печорцев грудь украшена.
      - А чем вы сами Красной Армии помогаете? - спрашивает Саша.
      - Да всей душой, - говорю, - помогаем. В Фонд обороны наш округ пять миллионов рублей сдал. Кто рыбак - лучший свой улов туда же сдает, кто охотник - пушнину первосортную, а оленевод - мясо да шкуры оленьи. Индига да Пеша консервы фронту дают, Воркута - уголь...
      6
      После трех дней стоянки Петря забеспокоился. В чуме и палатке он почти не сидит: то заберется на землемерский знак, выложенный из торфа на самой высокой сопке, и вглядывается во все стороны, то хватит сани и без нужды их с места на место переставляет, то лямки перематывает, то на оленей поглядывает.
      - Что, Петря, - спрашиваю, - забота шевелит?
      А у него глаза искры мечут.
      - Неладно Зубатый делает. Пропадем от комара. Снег весь уйдет оленей не удержать. Давно ехать надо.
      Ветра не было больше суток, днем о землю марево потягивало, а ночью тоже стояла тишь да заглуха. Комары столбами поднимались от земли и кустов и летели в два места - к нашей стоянке и к стаду. Ия Николаевна стонала в палатке, а Саша или с головой забирался в свой спальный мешок, или не отходил от костра в чуме пастухов.
      - Жарко ведь тебе у огня? - спрашиваю я.
      - Да все-таки, - говорит, - попрохладней, чем на комарах.
      Олени бьются, бегают то к чуму, то от чума и только немножко покоя находят на пластине лежалого снега под соседней сопкой. Редкие пластины снега все еще не растаяли. На снегу комаров поменьше, и ветер чуть-чуть охолаживает. Посоветовались мы втроем - Петря, я да Леонтьев - и согласились, что надо сейчас же ехать. Начальница с нами согласна.
      Разобрали мы чум да палатку, погрузили да уложили все на свои места и запрягаем оленей. Иван не спорит, тоже собирается, а Михайло на него косится, как будто знает что-то и сказать не может. А у нас одна дума:
      "Куда-то поведет нас Петря? Заведет он нас в какое-нибудь беспутье..."
      А Петря и виду не дает, что пути не знает. То ли он надеялся на что-то, то ли решил смелостью брать, а только вижу - садится на нарты по-хозяйски, хорей в руки берет не робко и вперед глядит твердо. Поехали.
      Может, Петря и просчитался бы да промахнулся, не туда бы нас завез, да, на его счастье, только успели мы отъехать, встретились нам воркутинские рыбаки. Везли они в Воркуту на двух лошадях рыбу с какого-то тундрового озера, где ловили с самого начала весны. Не думали мы и людей здесь увидать, а тут и лошади, и телеги, и люди... Едут они по тундре, как по торной дороге, и печали не знают. Два мужика подходят к нам и говорят:
      - Здравствуйте, люди добрые! На деньги ли, на мену ли, а дайте закурить. Подыхаем! Табачишко кончился.
      Наши курители растряхнули свои кисеты да табакерки, шесть рук протянулось.
      - Как нам на Коротайку попасть? - спрашивает их Петря.
      - Чего проще! - показывает рыбак, который постарше. - Поезжайте вот в эту сторону, доедете верст через тридцать до тракторной дороги, а она вас сама приведет.
      - И с чего вас сюда занесло? - удивляется другой. - Сюда от Воркуты дальше, чем до Коротайки...
      Петря одним своим взглядом чуть не убил Зубатого: тот еще у Воркуты в эту сторону ехать присоветовал.
      - Ой, беда! - сокрушался Зубатый. - Совсем мой ум кружил...
      Отблагодарили мы рыбаков пачкой легкого табаку, а они отдарили нас свежей рыбой и разъехались всяк в свою сторону.
      Верным путем ехать веселее. Начальница стала посмеиваться. Я песенки запела. Саша за куропатками, по кустам поглядывает. Сколько-то пострелял приносит двух куропаток, кладет мне на нарты.
      - Разбойник ты, Сашка, - говорю я ему: - и самца и матку убил.
      - Да под ружье попадет - разве спрашивают?
      - Дурак ты, - говорю. - Детишек-то зачем обездолил? Пропадут ведь без матери. У нас в тундре закон: матку на яйцах и от малых детей не бьют. Каждую птицу в эту пору различают, казак али матка.
      Подъехал к моим нартам Петря, едет рядом и говорит:
      - Давно это дело было. От старинных людей я слыхал.
      "В кожвинских лесах пошел один мужик лесовать, белку бить. Идет и видит: из-под дерева полк выбежал. А на лесине белка прыгала и упала. Волк пасть разинул и поймал белку.
      Вот белка просит:
      - Пусти меня, волк!
      А волк говорит:
      - Пущу. Только скажи: почему вам, белкам, всегда весело, а мне тоскливо?
      Вот выпустил волк белку, а она с дерева и говорит:
      - Ты, волк, всем вред делаешь - тебе и тоскливо. А мы зла никому не делаем и вреда никому не делаем, и нам всегда весело".
      Помолчал Петря, а потом прибавил:
      - Вот и мы, люди, так: кто вред делает, тому невесело.
      И посмотрел на Зубатого пристальным взглядом.
      Я спрашиваю:
      - К чему ты это, Петря, говоришь?
      А он вместо ответа погнал оленей и в сторону от меня отъехал. Поглядела и я на Зубатого: взгляд темный, злой, и видно, что ему тоскливо.
      Тащить груженые нарты по талой земле оленям через силу было. Сами нарты не один пуд весят, да воз наложен шесть-семь пудов. Грузовые нарты всегда двое оленей волокут, а у нас олени слабые, пришлось по трое в нарты поставить. В легковые мы запрягли по пять да по шесть оленей, чтобы грузовых поторапливали.
      Вот бедные грузовые и тащатся сзади со своим немалым возом. По лопаткам они резиновыми лямками опоясаны, а от лямок по подбрюху ремни ко грузовым нартам идут. К этим нартам еще грузовая упряжка на буксир взята, к тем - еще одна: так друг дружку за шею и тянут.
      Без мала сутки мы проехали, а из комариного царства не выбились. Когда с высокого бугора увидали мы внизу черную ленту вдоль тундры, все закричали:
      - Тракторная дорога!
      Да тут и остановились. Широкий откос бугра порос кустистой шубницей. Кора у нее как у ивы, а лист как у ольхи, только толще и с нижней стороны беловатый; на верхушках веток какие-то шишки, а в них набился пушок вроде белой ваты, мягкий, как мех лисьей шубы. Потому ее и шубницей зовут.
      Растет шубница кустисто, по многу отростков от каждого корня. Раскинется она о самую землю, выкривится во все стороны, переплетется одна с другой, друг дружке навстречу, и вдоль, и поперек, и наискось по-всякому перевьется, не скоро сквозь нее проберешься. Шубница оленям дорогу загораживает, понизу ее только куроптям да горностаям привольно бегать. Зато шубница дает нам самые жаркие дрова. Нижние деревни на Печоре, как только страду в лугах закончат, идут по голоснежице за этими дровами - в приморских поселках других поблизости и не растет.
      Вот и мы развели костры из жарких дровец, и в чуме, и у палатки, и в самой палатке - от комаров. А пастухи все втроем оленей спасают.
      Вконец одолели оленей комары. Перед самым нашим приездом попали мы под дождик. А на мокрых оленей насядут комары - как смолой засмолят. В редкой весенней шерсти оленя набьется комаров в два лежачих перста. Один на другом, один на другом - в три да в четыре ряда набьются и сидят там в тепле да в добре: ни ветер их не бьет, ни дождь не сечет.
      Пастухам и спать некогда. Кусты они секут, боровину да тундровину рвут, наложат на костер, чтобы дым погуще был. Напустят дыму, как туману, и держат стадо под ним.
      К утру видит Петря, что никакой пользы от нашей стоянки нету, ни себе отдыха, ни оленям покоя да сытости, и решил ехать дальше. Тракторная дорога совсем рядом лежала, а чтобы пробраться к ней, немало все мы трудов приняли. Пришлось нам вырубать да прокладывать в густых кустах шубницы тропу. Долго ли, коротко ли - выбрались на дорогу. И вот опять наши олешки везут нас с грузом, а от комаров спасти их не можем: хореем разве их отгонишь? И на новой стоянке не легче.
      Мечутся олени - то к студеной озерной воде, то к узким пластовинкам снега в разлогах, оттуда к сопочным вершинам, где мог подуть ветерок с моря.
      На стоянке кто чем мог, тем и помогал. Пастухи берегли стадо, чтобы не разбежалось, мы с Татьяной да с начальницей костры поддерживали. Леонтьев гонял Черного за оленями, когда они от стада откалывались. А Саша оленей оглаживал да опахивал, будто он мог все стадо от комаров уберечь.
      Час ли, два ли побились, Зубатый и говорит:
      - Загоним оленей в озерко.
      На том и согласились. Олени в воду с охотой забрели. Забрели по шею в воду и стоят там, пофыркивают. Успокоились, видно, стало им легче.
      Мы Зубатого благодарить готовы. А он нам говорит:
      - Идите спать. Лишний человек оленей пугает...
      Спать-то мы легли, но весь остаток ночи слышали, как пастухи и собаки воевали с оленями.
      7
      Разбудил нас утром Петря:
      - Давай вставай! Неладица у нас.
      Переполошились мы, вскочили. На Петре лица нет.
      - Олени сбежали...
      - Все? - спрашиваем мы в один голос.
      - Да десятка три, - говорит, - задержали.
      - А где они?
      - Да вон, к саням да к кустам привязали.
      Оделись мы, вышли из палатки и глянули на свое погромленное становье.
      Видим мы - в кустах стоят и лежат привязанные олени. И такие они замученные, будто их всю ночь били, а потом по грязи волочили. Пересчитали мы их - тридцать два оленя вместо прежних ста тридцати.
      Про пастухов мы не спрашиваем, знаем, что они догонять оленей поехали: каждую ночь дежурили две легковые упряжки, а на санях даже продукты на всякий случай были положены на двое-трое суток.
      Просим мы Петрю рассказать, как было дело.
      А он Зубатого винит:
      - Выдумал тоже - оленей купать! Они кормиться хотят, водой сыты не будут, а как из озера вышли, комар-то на мокрых и насыпал. Тут с моря ветер нанесло. Почуяли олени холодок и взяли волю: головы заломили, носы на ветер - да и прощай. С собаками едва мы этих-то откололи да выимали.
      - Что же с этими делать? - спрашивает Леонтьев. - Отпустить - туда же убегут. На привязи держать - от комаров да от голоду сдохнут.
      - Думать надо, - говорит Петря.
      Думал он и час, и два - и надумал. Стреножил оленей и пустил пастись. Олени не столько едят, сколько рогами в веревках путаются, но и то хорошо - хоть далеко не уходят.
      День прошел, а мы обед не варили, ночь прошла, а мы постелей не стелили. Но все еще надежду не теряем:
      "А вдруг да вернутся олени?"
      Утром в палатку Петря снова голову просунул.
      - Олень пропал, - говорит.
      - Убежал?
      - Комар задавил.
      Всей палаткой пошли мы за Петрей. У ближней сопки в кустах бродили и лежали стреноженные олени. Один из лежащих голову закинул и не шевельнется. Глаза остекленели, ноги вытянуты.
      - Может быть, это сибирская язва? - спрашивает Ия Николаевна.
      Петря, не говоря ни слова, вынул нож, отсек оленю рог и подает нам. И видим мы, что в оленьем рогу ни кровинки нет, один белый-белый хрящ: всю кровь оленя выпили комары. Теперь ни один комар не лез к нему в шерсть: чуял, что тут больше нечем поживиться.
      Еще с десяток оленей лежали на земле, и нам страшно стало: не то эти олени отдыхают, не то подыхают...
      8
      На четвертый день воротился Михайло, пришел пешком, грязный, голодный. Попил да поел с дороги и поделился с нами нерадостными вестями.
      - Оленей, - говорит, - не могли догнать. Сперва они в виду бежали. До Нямды доехали, подсаночные вовсе пропали, ног волочить не могут. Бросили их, пешком пошли. День шли - видно, где олешки бежали: где в болотах след, где мох вырван, где куст оборван. А потом вовсе из глаз пропали. Вот, едва дошел...
      - А Зубатый?
      - Дальше пошел. Говорит: "Три дня ждите: найду - приеду. Через три дня не дождетесь - вовсе не приеду".
      Пришлось нам еще три дня лежать да ждать.
      Пошли тут споры да разговоры. Петря говорит:
      - В Воркуту ворочаться надо. Олени малы, да и те падут. А без оленей по тундре никуда не ускачешь. На лодке всеми людьми да всем грузом - вниз по порогам да вверх по рекам - не уплыть. Осень в тундре захватит пропадем. Надо к Воркуте податься. И никто нас не осудит.
      А Леонтьев говорит:
      - Вернемся - сами себя должны мы осудить. С какими мы глазами к Александрову явимся? Что ему скажем?
      - Ну, а что вы предлагаете? - спрашивает Леонтьева начальница.
      - Вперед идти. До рек здесь недалеко...
      - До Сядей-Ю вовсе близко, - говорит Михайло.
      - Ну а вода нас до Сарамбая донесет, - говорит Леонтьев. - Лодку по порогам я водить умею. Не влезет груз в лодку - плот сплотим.
      Начальница усмехается:
      - Из чего это вы плот делать хотите?
      - Из нарт, - говорит Леонтьев. - Александров нас отправлял, что говорил?! "Что хотите и как хотите делайте, а задание должно быть выполнено". Значит, нам обратная дорога закрыта.
      - На замок закрыта, - соглашаюсь я.
      - Я на фронте, - говорит Саша, - тоже не любил обратно ходить.
      - Сядей-Ю вовсе близко, - твердит Михайло.
      Начальница говорит:
      - Раз назад нельзя, так и я вперед согласна. Только вы, мужчины, понимаете, за что беретесь?
      И начинает подсчет:
      - Вот, - говорит, - мы только сто километров искружили, а впереди, смотрите: река Сядей-Ю - добрых сто километров наберется, да Тар-Ю на нашем пути - пятнадцать-двадцать, да Коротайка до Сарамбая - почти двести, да Сарамбай - больше ста, да Талата - больше ста. Всего больше полтысячи километров. Теперь столько же на боковые пути, на ручьи да речки, прибавьте. Вот и тысяча.
      - Кроме Сарамбая, нам везде вниз по воде плыть, - говорит Леонтьев. В стороны по ручьям, наверно, не очень далеко заходить будем, пешком можно. Надо осилить.
      А начальница еще предостерегает.
      - Всего, - говорит, - труднее последние двести километров по Сарамбаю и по Талате. Сарамбай, может быть, совсем сухой. Ты не бывал на нем? спрашивает она Михаилу.
      Тот головой крутит.
      - А если сухой Сарамбай, - говорит Ия Николаевна, - придется нам лодку бросать и всем пешком идти. И мало того - продукты, палатку, все снаряжение нести.
      Подумали Леонтьев и Саша, друг на друга поглядели и говорят:
      - Надо выдюжить.
      Леонтьев успокаивает:
      - Нам только Сарамбай пройти, а там все оставим и с одной меховщиной на Талату выскочим. В Талату пройдем - с Синькина носа за имуществом на оленях по первому ледку съездим.
      На том и порешили.
      Леонтьев рассчитывает:
      - Лодка подымет тридцать пудов. Больше этого ничего и не возьмем. На этих заморышей больше пяти пудов не положишь. Значит, нам нужно взять шесть грузовых нарт. На шесть нарт - двенадцать оленей. Да в легковые: Петре - пять, Михайлу - пять, тебе, Романовна, - четыре хватит. Выходит, всего двадцать шесть оленей поедет. А у нас их двадцать девять. Трех - на пристяжку к слабым.
      - Один вовсе больной, худа пособка, - говорит Михайло.
      - Оставим здесь отдыхать. Татьяна посмотрит.
      Решено было Татьяну с чумом не трогать с места. Михайлу мы брали провожать нас до Сядей-Ю, он должен был оттуда сразу же пешком воротиться, а Петря - оставаться у Сядей-Ю оленей пасти, пока Зубатый не приведет обратно беглых оленей.
      И вот снова едем мы по тундре. Ведет наш аргиш на этот раз Михайло. Откуда-то у парня взялся и ум и толк; видим мы, что не худо он знает эти места, будто он тут и родился. Обменили парня да и только.
      "Не иначе, - думаю, - раньше он Зубатого боялся..."
      Долго ли, коротко ли мы карабкались - к какому-то разлогу приползли. Где-то под высоким стоячим кряжем издалека пошумливала не то речка, не то ручей.
      Михайла начал выпрягать оленей. Пока грелись чайники, мы обошли стоячий кряж и спустились к берегу. Не развеселила нас долгожданная речка: добрый ручей больше этой реки. Тут же мы перешли по камушкам на другой берег, набрали там мелких сухих дровишек (мы их мелкотьем зовем) и вернулись к палатке, повесив головы. Думали мы, что по Сядей-Ю корабль пройдет, а тут и лодкой не проехать. Пешком иди - ноги не замочишь.
      - Придется вниз по берегу ехать, - говорит Ия Николаевна, - через день-два, может, и лодку на воду спустим.
      - Не надо вниз, - говорит Михайло, - тут большой заворот у реки. Прямо - десять верст, берегом - тридцать.
      В дороге не начальница за главного, а ясовей. Посидели курители, кто курит, кто нюхает, - потолковали. А я хожу по тундре да брожу. Ягод, вижу, много будет, но еще не созрели. У брусники ягодка еще только-только в цветочке зародилась, у вороницы - с мелкую дробинку, у голубицы - с горошину. Одна морошка, на прямых своих сторожках из пакулей красную головку показала.
      "Скоро, - думаю, - морошечное время подойдет. Пойду я тогда по ягоды". Морошку брать - праздничная работа. На морошечники куропти налетят, гуси набегут, ворона и та прилетит. Ворона ни от чего не откажется, всякую пропасть жрет, а жирной да мясной никогда не бывает.