И на крик она встряхнется, от испуга опустится ниже, сделает круг над головами и полетит дальше.
      - Круг стожара, круг стожара! - кричит гагара.
      Если так гагара закричала, считай - скоро дождь стихнет и хорошая погода направится, хоть сено коси.
      Стожарами мы зовем жерди, вокруг которых сено в стог кладут...
      Только к вечеру добрались мы до того места, откуда сутки назад хворост для костра собирали. Тут и заночевать пришлось.
      Целую ночь мы сушились. Платье сушили на себе: стоим около костра и повертываемся к огню то одним, то другим боком. Малицы вывернули наизнанку и повесили на хореи около костра.
      Той порой Мартын с Петрей забили одного оленя. Он совсем выбился из сил и весь день тащился на привязи за санями, мешая упряжке бежать. По законам тундры такого оленя или оставляют в пути, в надежде, что он откормится и его подберет кто-нибудь проезжий, или забивают на мясо.
      Сгрудились мы вокруг оленя, смотрим. Петря стукнул его тундровым топориком, олень на минуту свалился. Петря быстро вынул из медных кованых ножен заточенный с одной стороны узенький нож и быстро ткнул его оленю в горло. Олень дрогнул, упал да так и остался лежать с ножом в горле. Нож не вынимают минуты три, для того чтобы кровь не выходила наружу, а собиралась внутри. После этого Петря скорехонько вспорол оленю брюхо, вынул брюшину, печень, легкие. Внутри, как в братине, скопилась кровь.
      Пока кровь не остыла, ненцы один за другим черпали ее кружкой и пили. Попробовали по глотку и мы: кровь еще теплая, солоноватая, солить не надо. Тут же оленя начали по тундровому обычаю айбурдать - есть сырым. Мы съели самые лакомые части - печень, почки и самолучшие куски мяса. И вместо солонки макали кусочки в соленую кровь. Только после этого содрали шкуру, разделали всего оленя на части, по кускам, и принялись варить и жарить. Ели кто сколько хотел. Накормили досыта и собак.
      Так прошла вся ночь. Утром Мартын объявил:
      - Олени всю ночь лежали, только сейчас пошли есть. Дневать здесь придется.
      Ехать все равно было нельзя: дождь прошел, но зато такое солнышко пригрело, что снег чуть не кипел, на глазах таял. Показались первые мухи, они кружились вокруг развешанного мяса. Пришлось оленину обернуть мешками и закрыть шкурой.
      День веселый да солнце жаркое, так мне и спать не захотелось. Побрела я в тундру посмотреть, не кладет ли птица яйца. Вокруг тишина да раздолье. Сыздали сопки белеют, между сопок озерки, вода в них под солнцем вся светится. Со всех сторон птица летит, снова гогочут гуси, слышим, как они крыльями машут.
      Как в деревне бывало, кричу я гусям:
      - Бог на помощь! Бог на помощь!
      Не привелось мне ни разу видеть черных гусей, хоть они и пролетают мимо нас на острова Ледовитого моря.
      Вот лебеди летят, белые, большие, шеи длинные. Крыльями взмахивают не часто, будто и не нужно им, будто просто так забавляются. Летят лебеди и изредка покукивают с распевом. И лебедей я без привета не оставляю:
      - Здравствуйте, белы лебеди, белы лебедушки! Летите ко своим местам, ко своим гнездам. Лебедят вам побольше, трав посочнее, песков пожелтее. Широка тундра-матушка, хватит приволья и на вас и на нас.
      И улетают лебеди не торопясь, неохотно, будто им жалко со мною расставаться.
      Утки несутся надо мной, только свист стоит. Когда не очень высоко летят, я всех их различаю. Вот утки черняди свистят, казаки у них черные, с белым брюшком, матки - темно-коричневые, с сероватым брюшком. Вот утки кугласы; у них белобокие казаки, серые матки. Вот утки сауки, похожие на чернядь, только вдвое мельче черняди. А вот утки чирки с пером, как у саука, с сизыми сорочьими перышками в крылышках; эти еще вдвое меньше, чем сауки. А за ними следом серые утки крохали летят - самая большая водяная утка и самая жирная. Из водяных уток не попались мне на глаза утки косачи, похожие на крохалей, но с длинными перьями на головках, и перья те - будто косички; не видела утки гоголя, уток нырков и уток турпанов; турпаны чуть поменьше гуся и живут возле самого моря.
      Из сухопутных, горяных уток в тундре водится только утка острохвост, рябая, пестрая, сухая мясом, узкая костью, с длинным острым хвостом. У самца острохвоста хвост чуть не больше сорочьего.
      Набрала я хвороста для костра. Пока поднимались наши сони, пока снова котлы варили да чай кипятили, пили да ели, да речи вели, день и к вечеру покатился. Мартын стал собираться в путь. Ночи теперь стали не темные, солнце заходило за тундру только на малое время, и ехать можно было что днем, то и ночью.
      5
      Только успели мы тронуться - Петря кричит:
      - Песец, песец! - и показывает рукой вперед.
      Смотрим - по окати дальней сопки будто куропатка летит. Остановится, постоит да опять бежать примется. В зимнее время в такой дали песца можно заметить только приметливым охотничьим взглядом. А сейчас, весной, мех у песца синевой отливает и от снега отличается. Поскакал-поскакал и за сопкой скрылся.
      Олени через два-три километра останавливались на недолгий отдых. Каждую такую перебежку ненцы называют "дух". Осенний "дух" длиннее весеннего вдвое-втрое. От поселка до поселка, от чума до чума ненцы меряют тундру "духами".
      - Семь духов ехать-то, - говорят они, собираясь утром куда-нибудь.
      Далекий путь или короткий ждет тебя - не сразу поймешь.
      - Сколько верст ехать-то? - спрашивают ясовея-проводника.
      - Да теперь верст пятьдесят будет.
      - А разве раньше меньше было?
      - Как не меньше. Осенью двадцать считали.
      Ненец сначала смекает, осень стоит или весна, хороший путь или худой, сытые олени или истощенные, а уж потом только счет верстам выведет. Одна только постоянная мера есть у ненцев: десять верст они зовут побердо. На хороших оленях побердо проезжают за один дух.
      Снова мы едем, снова видим ту же муку да маету. Чем дальше, тем хуже дорога, тем больше муки. То олени без толку барахтаются в снегу и сани не сдвинут до той поры, пока кустов не нарежем. То в непролазных местах порвут олени и ремни и лямки - опять с ними возня да мученье. То без конца объезжаем какой-нибудь беспутный ручьишко. Ручьи-то в тундре не прямые, вертятся мысами да прилуками, да большими заворотами.
      Пройдет весна, прокатится вода-снежница, и если дождь да родники подживлять не будут, тундровый ручей выбежит и засохнет, разве что из какого ржавого болота влагу станет брать.
      Так и человек, - коли не течет в него живая вода из родников народных, недолог его путь и коротка о нем память.
      Нигде так не просторно думам, как в пути по тундре. Едешь, смотришь вокруг на ширину немереную, на красоту земную, весеннюю - и накопится у тебя мыслей, как у красной девки в сундуке нарядов...
      Незаметно подъехали мы к Нерчите. Текла она в глубоких берегах. Когда мы выехали на самый берег, все в один голос закричали:
      - Вот тебе на!
      - Прошла!
      - Вот и надейся на вешний лед!..
      Совсем по-летнему разбежалась да растеклась Нерчита. Между черных берегов в воде небо голубеет и облака плывут. Криком своим подняли мы с воды стаю уток и смотрели на них, пока из виду не скрылись. И долго мы стояли, как одурелые, пока не заговорил Мартын:
      - Надо в верховья ехать, до лесных мест. Без мала десять побердо наберется. А там плот срубим и переедем. - И вздохнут: - Олешки-то довезут ли?
      Крюк в сто верст туда да сто обратно - невелика радость. Ткнул Мартын своего вожжевого хореем не по-доброму и поехал вдоль берега. А мы - хотим не хотим - за Мартыном тянемся. Берег уже весь протаял и стоял перед глазами ровный и пестрый, разукрашенный мхами, ягодниками вороничными да листиками брусничными. И на открытую вольную вешнюю воду глазам вновинку и любо смотреть, а в голове все одно бродит:
      "И чего это воду раньше времени прорвало?"
      Река-то, конечно, в свое время прокатилась, сами мы не вовремя, по распутью, ехали. А все на реку обижаемся. Шутка сказать: такой крюк да на таких оленях огибать надо!
      Едем мы невеселы, головы повесили, будто один на другого сердимся. Чтобы укоротить нежеланный путь, объезжаем речные завороты. И вот вывернулись мы из-за одного мыска, выехали к берегу и ахнули: через всю Нерчиту, от берега до берега, неширокий, а высокий, как гора, затор стоит.
      Как гуси загоготали мы, всю печаль забыли. Выбежали мы на льдину, пробуем, можно ли переезжать. Ну, видим: коли нас лед держит, так и оленей понесет. Олень - он не хуже человека путь под ногой чует.
      Как по мосту проскочили мы Нерчиту прямо на санях, без распряжки, да тут же, на берегу, и огнище развели. На радостях хоть пир пировать готовы.
      Не успели мы чайник скипятить, слышим - река загремела, будто каленых каменьев в воду набросали. Наш мостик тряхнуло и круто понесло по быстери.
      - Прощайте! - кричим мы льдинам. - Спасибо, что нас дождались!
      Раздернуло затор по всей реке, льдинка льдинку догоняет. И вот на том месте, по которому мы только что поехали, смотрим, чистая синяя вода, будто лед тут никогда и не был.
      Все мы к Сявте рвались, да сила не в нас была, а в оленях. Стоим мы, с ноги на ногу переступаем да на олешек посматриваем. Ходят они - к земле пригибаются, ноги у них заплетаются. Едят олени с жадностью, а отдыхать им еще больше охота. С часок отдохнули и опять за еду взялись.
      Еда у оленей в эту пору скудная - ягель по варюям да почки на кустах мелкоярника. Ягель - это мох, иногда сероватый, иногда синевой отдает, иногда чисто-серебряный, даже блестит. Растет он гнездами да кучками, в каждом гнезде много-много ягелинок, и каждая ягелинка как из серебра вылита. И диву даешься: как это от сухого мха набирает олень и силу свою, и резвость, и красу?
      Снова мы варим мясо в Мартыновом котле. Кладем мы килограмма четыре оленьего мяса и кипятим до той поры, пока оно нашим зубам поддаваться начнет. Олень был измученный да и немолодой, и мясо варилось долго. Зато суп получился наварный да крепкий. С дороги выпьешь кружку супа - как вино по жилкам загуляет. А кончаем одним и тем же третьим блюдом - чаем.
      6
      После сытного обеда все спать завалились. А у меня ноги любят побродить по тундре, глаза охочи посмотреть, норовят весь белый свет охватить. Я и прежде, на путине, - только к берегу пристали - тороплюсь впереди других в тундру забежать. Не успеешь выйти, смотришь - утку или куропатку с гнезда согнала, а там яички лежат одно к одному. Гнезда два-три найду - полный подол яиц в лодку тащу.
      Вот и теперь на ту же охоту иду. Издали тундра будто неживая, а шаг ступишь - везде на что-нибудь живое натолкнешься. Вот вижу - куропоть помалу перелетывает, совсем близко подпустит - и снова на десяток шагов отлетит. И видно мне, что голова и шея у куроптя красным перьем покрылись.
      - Комаров, - говорю, - ждешь, красный накомарник надел?
      Иду я вниз вдоль Нерчиты, к тому месту, против которого мы в первый раз к реке выехали и где уток да гусей видели.
      "Не иначе, - думаю, - там гнезда должны быть".
      Гуси да лебеди раньше всей тундровой птицы яйца высиживать начинают. Часто, когда они еще летят, яйцо уже торопит матку садиться да гнездо вить. А гуси свое место знают и раньше времени где попало не садятся. Где-нибудь возле речных заплесков матка выбросит яйцо в каком-нибудь беспутном месте да тут его и оставит, сама дальше летит. Пролежит это выметное яйцо до той поры, пока человек ли подымет, зверь ли растопчет, птица ли расклюет. И не даст то яйцо ни роду, ни племени.
      Иду я и заглядываю в каждый кустик, в травяные места: нет ли тут гусиного или уточьего гнезда? Печорская наша пословица говорит: "Чего ищешь, то и найдешь, чего нальешь, то и выпьешь". И тут мне долго искать не пришлось. Набрела я сначала на гусиное гнездо. Шагов за двадцать от меня встрепенулась и поднялась пара гусей - казак и матка. Вдвоем они загоготали да крыльями так зашумели, что я вздрогнула.
      Попуталась я еще немножко в кустиках да в траве и доискалась до гусиного гнезда. В чистой траве сплетено из травы же, вперемешку с пухом, гнездо. И мягко в нем, как в перине, и тепло: от земли никакой холод не пройдет. На Печоре у нас вместе с яйцами берут и весь гнездный пух. Этот пух самый дорогой, самые мягкие подушки из него выходят. А еще гнездный пух идет нашим бабкам-знахаркам: смочат они его гарным маслом и к нарывам, как компресс, прикладывают. Вата, если ее смочить маслом, отвердеет, а пух так и останется мягким. Пух я не взяла: ни к чему он мне в дороге, да и гусей жалко. Садить сюда они яйца больше не будут, но пухом готовым для нового гнезда все-таки попользуются. А полдесятка гусиных яиц, белых, как куриные, только крупнее - это моя добыча.
      За долгий вешний день я набродиться и выспаться успела. А к вечеру подул свежий ветер, нанес с моря пургу. В тундре всегда так: днем пригреет, а ночью снегом порошит. У нас в Нижнепечорье бывает, что и в июле пургу наносит.
      Ночью Мартын снова заторопил нас. Заюрковали** мы олешек, запрягли и поехали. Отдохнувшие олени по свежему снежку нас побойчей потащили. Оставили мы за собой Нерчиту, даже назад не оглянулись. Через полчаса езды Мартын остановился и зовет всех нас к себе. Подходим, а он на землю показывает:
      - Медведь, - говорит.
      Смотрим и видим - поперек нашего пути по белому снегу идет свежий медвежий след.
      - Совсем сейчас прошел, - говорит Петря.
      Медведь в тундре мельче лесного, а такой же бурый. Просыпается он весной, как только теплые дна придут, и начинает бродяжничать. К весне он облезет, шерсть почти серой сделается, сам худой, голодный, сердитый. И люди в эту пору остерегаются медведя.
      По утреннику да после пурги мы ехали и радовались: по такой погоде дорога скоро убывает.
      По болотам едем - вода на них тоненьким ледком подернута. Сначала и хорошо было ехать, а пришло настоящее утро, солнце поднялось - ледок не стал держать оленей. На каждом шагу олени проступаются, и лед им ноги режеть.
      Потом тундра стала суше, но холмистей. Взволновалась она, как море в свежий ветер, заколыхалась горбами да холмами, зарябила сопочками. Вот и едем мы с горба на горб. Поверху едем - солнце перед глазами, снег блестит нестерпимо, весна в полную пору. Спустимся с горба в ложбину - и солнце скроется, и сумрачней станет, и зазимками пахнет. Без конца шли горбы, и ни одному нет названия - за все века никто не удосужился имя им дать.
      Спустились мы с одного горба и видим - дорогу нам ручей пересек. Воды в него много нагнало, вот он и расшумелся, как добрый жеребец, несется да ржет. Глядеть на него - и то страх берет, а нам одолевать его надо. Вперед ехать трудно и назад тяжело. Первый Петря поехал. Меня он оставил на берегу, чтобы налегке путь-дорогу изведать. Встал Петря стоймя на сани и погнал оленей в воду. И видим мы, что вода в ручье и неглубокая, с метр, а под водой жидкий снег. Оленям и плыть нельзя, и брести неможно - ноги в снег уходят, как в глине вязнут. А вода той порой с санями воюет, вот-вот перевернет. Много раз останавливались у Петри олени, а все же выскочили на другой берег.
      По готовому проследью и все другие потянулись через ручей. Остались только мы с Мартыном. Он взял на прицеп к своим саням еще упряжку оленей и на вторые сани сложил весь свой багаж, а мне велел на самый верх забраться, чтобы не подмокнуть. Поехал Мартын, а я в багаж вцепилась, держусь крепко. Снег под водой, наверно, был уже здоров размят да растоптан. И вот один полоз у моих саней осел вниз в подводном снегу, сани накренились, а потом и вовсе перевернулись.
      И сползла я с вещей, как с горки скатилась, в воду. Поймала я одной рукой вязку, которой были вещи привязаны, и держусь, а водой меня полощет. Ручей так и наскакивает на меня, от вязки отрывает. Вода под малицу до плеч налилась, и повернуться мне в этой одежде неможно. Пока люди помогать спохватились, я досыта ледяной воды нахлебалась. Да и на помощь ко мне враз не бросишься. С другого берега олени в поду не идут, а Мартыновы олени оторвались от моих саней и оставили меня одну. Первым подъехал Илья, вскочил на Мартынов багаж и оттуда меня за вязку вытянул сначала на свои нарты, а потом и на берег.
      Надели на меня, прямо на мокрое платье, леонтьевский вывернутый совик, вместо мокрых липтов** подвертели на ноги сухие портянки. Подпоясалась я веревкой, руки в пазухе грею, у самой зуб на зуб не попадает.
      И не пешком ведь иду, снова еду. Хоть до смерти замерзай на санях, а не остановишься: место беспутное, оленям корму нет. И только когда выехали на сухую горбовинку, остановились.
      Здесь мы нашли старое чумовище: когда-то стояли ненцы. Тут и щепа у них натесана и дров много оставлено. Кругом чумовища оленьи рога раскиданы, видно, что тут не один день стояли.
      Скипятили девушки чай, отпоили, отогрели меня. К вечеру у меня открылся жар. И знаю, что в тундре болеть нельзя, борюсь, а ничего поделать не могу. На другой день из-за меня снова стояли, ждали, пока хворь выйдет. И только на другую ночь мне стало легче. Утром люди подымаются, а у меня уж и чайник для них согрет.
      - Вчера, - говорю, - готовый чай пить не могла, а нынче сама согрела.
      - Значит, ехать можно, - говорит Мартын, - Олешки хорошо отдохнули.
      Вечером подъезжаем к реке.
      - Нерчита, - говорит Мартын.
      - Чего ты, - говорю, - плетешь: двое суток проехали, да туда же и приехали?
      - Нет, - говорит, - это не та Нерчита и не вторая, а уж третья. Ту Нерчиту Верхней зовут. Среднюю мы объехали. А это Нижняя Нерчита.
      Дивовались мы, что на этой Нерчите лед еще не пронесло. Петря объяснил, что чем дальше к востоку, тем реки поздней выходят. Совсем как гостей желанных ждали нас реки, и везде для нас были готовы переходы да переезды.
      Проехали мы после Нижней Нерчиты еще с десяток километров и остановились в одном леске. Становища ненцы выбирают там, где и корму оленям вдоволь и есть чем глаза порадовать. Лесок наш похож на остров в море-океане. И вдалась в лесок тундра, как морской залив. Не доходя лесного берега стоит небольшой пригорок, - словно волна морская катилась с моря, не докатилась, да так и застыла. Вот на этом пригорке и раскинули мы свое становище: на самом гребешке костер разожгли, а сани вокруг костра сдвинули. На еловых лапах раскинуты вокруг огня наши совики да малицы. И лежим мы на них, к саням прислонились и любуемся на ночную вешнюю зарю.
      Каждый год в это время весны над полуночной стороной сходятся две зари, как две сестры. Вот мы и смотрим да любуемся на редкую эту встречу двух сестер красавиц.
      Видим мы, как родится и зреет старшая сестра - вечерняя заря-заряница. Отсвечивает она и золотом, я чистым серебром, и бархатом разных цветов. И все небо как голубой шелк, а на нем золотые тычиночки едва-едва заметны: звезды.
      Только успела заря вечерняя войти в полную красу, разметать свое дорогое платье по небу, а навстречу ей младшая сестра красавица - утренняя заря, как жар-птица сказочная. Мечут с высоты лучи на тундру, и вся она со своими боровинками, перелесками, озерами и реками - как будто золотыми да серебряными нитками заткана. И каждая птица проснется от крепкого сна и пропоет, как может, свою песню. И каждый зверь поглядит на полночную сторону и тоже, наверно, радуется и ликует. И каждая рыбка выглянет серебряным глазом из своего водяного царства и посмотрит на земную красу, краше которой не бывает.
      Мы смотрели до той поры, пока обе зари замкнулись.
      7
      Новый день - новый путь. К полудню мы доехали до какого-то безымянного озера. Оно пересекло нам дорогу, а перебраться через него было нелегко. Лед на озере поднялся вместе с водой, а между берегом и льдом пролегли широкие забереги.
      Делать нечего, взяли пару топоров и принялись лес рубить да валить. Берега озера заросли высокими елками да березками. Нарубили мы их и кладем через воду - комель на берег, вершину на лед. Три-четыре деревца перекинешь, и человеку можно идти. Наметали мы леску поперек не в один ряд, застелили мостик лапами еловыми, чтобы олени ног не ломали, и мост получился не хуже инженерского.
      Перевели мы оленей и сани перетащили на лед. Лед был хоть и толстый, весь в широких трещинах, да олени легко перепрыгивали через них вместе с нартами. Худшая беда ждала нас на другом берегу. Берег там низкий, и забереги разлились метров на тридцать. Тут уж моста не вымостишь, да и не из чего его мостить - на льду стоим. Вся надежда была на льдины, которые откололо от берега. Вот мы с ними мучились, сплавляли к одному месту. Эти береговые льдины называют у нас осенщиками. Осенью, после дождей, из болот да из ручьев вода в озера нальется чуть не через край берега. От первых морозов вдоль берегов намерзнет неширокий припай. А там опять оттепель ударит, на лед воды нагонит: пурга-поносуха тоже снег больше к берегам сбивает, шугу с воды на края мечет. И все это намерзает у берега все толще и толще, вплоть до земли.
      Весной, когда снег тает, ручьи с тех же гор да болот начнут в озеро снова воду подбавлять. Вода под береговым льдом подтекает и отъедает его от земли. А когда забереги покажутся, лед-бережник отколется от середового льда, расколется на куски и будет плавать в заберегах. Вот эти куски льда-осенщика мы и сплачивали.
      Большую льдину привел Мартын. Она стояла метрах в трех от середового льда. Мартын перебросил через полынью два хорея, натащил на них нарты и по ним переполз на льдину. А потом притолкнул льдину к нам. Вся беда, что льдины друг ко другу плотно не подведешь - между ними ледяной мелочи много. Не успеешь их свести, а они расходятся, как живые. Вот и пошли мы по этому живому мосту: перекинем через полые места нарты да по ним и ползем со льдинки на льдинку.
      Лед-осенщик толстый и далеко не доходит до берега. Тут уж ничего не поделаешь. Воды еще больше метра, а нам с последней льдинки пришлось в воду спускаться и вброд брести до берега. Вымокли, только голова суха осталась. Оленей со льда на берег перегнали вплавь.
      Только и головы наши недолго сухими были. Едва успели мы попасть на берег, полил такой дружный дождь, что на нас ни волоса, ни нитки сухой не осталось. Туча за тучей по небу наваливаются, и видно, что этот дождь не пересидишь, не переждешь.
      Ждать нечего, ехать надо.
      Теперь ехали мы вдоль другого озера, с кривым и покатым берегом. Близко, по край самой воды, пригибались густые кусты и заставляли нас ехать озером. Уже на нарты заливается, а мы сидим в воде и воды не чуем: все думаем, как бы с саней не свернуться по окати.
      Так ехали мы часа два. Олени еле ноги тащили. Все чаще рвалась упряжь.
      Наконец выбились мы из воды. Показались бугорки с ягелишком, где можно было оленям хоть немножко на ноги приподняться и покормиться.
      Раскинули мы становье. В дороге без еды спать не ляжешь. Стали костер разводить, а ни у кого сухой спички нет, у всех размокли.
      Вся сидят злые, девки чуть не плачут. Смилостивилась тогда я, объявила свой секрет. Достаю из-за пазухи берестяную коробочку, из коробочки - сухой спичечный коробок.
      Повеселели все. Задымился костерок, загорелись дровца. Кто за дровами, кто мясо готовит, кто за водой побежал.
      Закипел в котле суп, зафыркал чайник. Пробовали сушиться, да как тут сушиться, коли с одного боку сушит, с другого мочит! Шалаш ставить - без пользы, все равно дождь насквозь сечет. Хочешь не хочешь, терпи.
      Подкинули мы под себя мокрые шкуры оленьи, надернули поверх себя мокрые совичонки и не чуяли, как сон подкрался. Сквозь сон слышишь, как вокруг дождь шумит, чувствуешь, как обмывает тебе лицо, а ни глаз открыть, ни головы поднять не можешь.
      Ночью Мартын сходил к оленям, посмотрел их и распорядился, чтобы все шли пешком. Оленей, которые получше, он выбрал только на одни сани, сложил на них барахлишко понужней, а сам тоже пошел пешком. С оленями здесь оставался Петря, чтобы привести их, когда они смогут пойти.
      С час или с два шли мы по раскисшим болотам, хватая на ходу клюкву-подснежницу, сквозь мелкоярник и сквозь кусты цепкого тундрового ивняка. А потом выбились на воргу - оленью тропу. Ненецкие ворги - тропы идут не по беспутным, а по выбранным местам: там, где под ногой тверже, где кустов меньше, а где и сквозь кусты идет - там просеки прорублены. Шли мы не торопясь, с остановками, с перекурками, с разговорами и смехом.
      Дождик поливал уже поменьше. Зато чуть за куст плечом заденешь, обольет тебя хуже всякого дождя. Ноги у нас мокрые, тяжелые, будто не свои. А все-таки весна дает себя знать: солнышко проглянет, птичка голос подаст, подснежник (у нас его отзимок зовут) увидишь - и сразу живее становишься. Наконец объявляет нам Мартын:
      - До Сявты полпобердо осталось.
      Пять километров нас уже не пугали: не такой конец прошли. Оставил тут Мартын оленей и сани, разобрали мы всю невеликую поклажу и пошли все вместе в Сявту.
      Лес встречался уже повыше, больше было берез, ивняк тоже не ниже елок да берез - первая примета, что где-то близко река.
      - Какая здесь река? - спрашиваю я Мартына.
      - Роговая.
      - А чего ее так назвали?
      - Мамонтовой кости здесь много, мы ее рогом зовем.
      И верно, вспомнила я, что в наш Нарьян-Марский музей бивни мамонта годов семь назад были привезены с Роговой.
      Попрыгали мы с кочки на кочку через какое-то болотце и выпрыгнули прямо на берег Роговой. Не так далеко мы увидели тот поселок, к которому мы пробивались больше недели. Обошли мы какой-то длинный ручей с озерком и очутились в долгожданной Сявте.
      Как раз к тому времени сквозь облака пробилось солнце. Это было 30 мая.
      Сявта поменьше Хоседа-Харда, домишки помельче, трубы пониже. Деревня деревней и заросла деревьем. Истопить печку надо - выйди на задворки да дерево сруби, вот тебе и дрова.
      На охоту тоже далеко ходить не надо: река рядом, а озеро еще ближе. Люди, не сходя с крыльца, целятся и бьют уток беспромашно; пока печка топится, на обед набьют.
      Богаты сявтинцы и коровами. Три дня прожили мы в Сявте и каждый день утром и вечером молоко пили. Колхоз не только оленей да коров, но и лошадей имел. От Сявты недалеко до Абези - станции на новой Северо-Печорской железной дороге. Зимой, когда олени ходят кормиться в печорские леса, выручают лошади: на них и людей, и грузы, и почту возят.
      От Хоседа-Харда километров за четыреста забралась Сявта: в лесу да в тундре живут люди, от всех других на отшибе.
      Остановились мы в доме одной старой колхозницы-пенсионерки, звать ее Пелагея. Сейчас, в шестьдесят лет, сохранила она прежнюю свою красоту: брови соболиные над большими веселыми глазами, в волосах ни сединки.
      Одета она, как и все сявтинские женщины, по-устьцилемски: цветной широкий сарафан с опояской по талии, с шелковыми ластовицами и с воротом, обшитым золотистой парчовой лентой; на цветные своевязанные чулки с писаным верхом надеты нерпичьи туфли с песцовой опушкой; на голову она с утра надевала вышитый шелком кокошник, на него - шелковый цветной платок с длинными кистями и концы его на затылке так завязывала, что кисти до колен свешивались; на пальцах серебряный перстень с четырехугольным самоцветным камнем и кольца литого золота.
      Смотрела я на сявтинских женок и дивилась: у нас в Нижнепечорье в старинную пору так одевались только купчихи да богатухи.
      Муж Пелагеи умер. Он был организатором сявтинского колхоза, его бессменным председателем. Сын воевал на фронте.
      Дом Пелагеи, как и все дома в Сявте, - обычный деревенский дом из двух комнат, каждая с русской кухонной печью, с небольшими окнами, с крашеным полом и невысоким потолком. Из мебели - деревянные столы, кровати, скамейки-лавки и табуретки, стеклянный посудный шкаф, кухонный шкафчик, большой окованный железом сундук для одежды. В углу, на лавке, калеченый патефон, а на нем гармонь-двухрядка - забава сына. На полках медная старинная посуда: чашки, братины, ковши, подсвечники. В переднем углу иконы старинного письма в серебряных позолоченных ризах. На стене портрет Ленина в самодельной деревянной раме.
      Встретила нас хозяйка приветливо. Зашумел большой, ведерный самовар, в печи закипел мясной суп. Растворила хозяйка целую квашню теста, напекли мы кулебяк с соленой озерной пелядью да свежего хлебца, - наш хоседский хлеб и сухари были в начале пути подмочены и зацвели плесенью.
      Теперь мы могли не торопиться: услышали, что многооленный колхоз "Кара-Харбей" остановился в ста верстах от Сявты, там и отел и прививки будут проводить.
      Леонтьев намеревался в этом колхозе оленей брать. По Роговой сейчас несло лед, а после ледохода нам обещали перевоз наладить.
      Через сутки после того, как мы попали в Сявту, пришел Петря.
      - Двух олешек бросить пришлось. Вовсе силу потеряли. За санями вел не идут, на санях вез - олени не везут. Остальные пасутся.
      Волей-неволей все мы за чаями да обедами время убивали. Аппетит после дороги волчий. Поедим - пить охота, попьем - есть охота.
      Выйдем из застолья, хозяйку благодарим:
      - Спасибо, хозяюшка, за хлеб, за соль! Червячка заморили, и чайку попить можно.
      8
      Пришла к нам как-то заведующая здешней школой, молодая русская девушка Люба Кононова. Она перед войной приехала сюда, прямо со школьной скамьи, еще семнадцатилетней девчонкой. Назначили ее в Сявту учительницей.
      - С такой учительницей ребятам только играть, - говорили в Сявте.
      За пять лет работы Люба набралась опыта, сейчас в Хоседа-Харде ее серьезной работницей называют. Она и класс ведет, и школой заведует. А характер у ней веселый да озорной остался, и язычок острый.
      Пришла она к нам со своими двумя подругами-учительницами. Одна учительница - коми, другая - ненка из деревни Колвы. Расспросили они нас про новости, рассказали про свое житье-бытье.
      - Раз уж вы сюда приехали, - говорит Люба, - мы вас отсюда просто не отпустим, выступать заставим. Для нас не захотите - для учеников попросим, и не откажетесь.
      Торговались мы с ней и выторговали, что не только мы выступать будем, а чтобы и они своих сявтинских сказочников да песенников показали.
      Вечером в сявтинской школе собралась чуть не вся Сявта, и старые и малые пришли.
      Концерт наш на два отделения разделили. В первом выступали мы с Леонтьевым, а во втором - женки сявтинские; мужиков в Сявте немного было: война подобрала. Председатель колхоза, колхозный счетовод - он без ноги с войны вернулся - да заведующий магазином Вася Беляев, тоже инвалид Отечественной войны, нехудой гармонист, - вот, пожалуй, и все мужчины. Старики - те на охоту по тундре разбрелись.