Пошли мы с Леонтьевым Москву смотреть. Я говорю:
      - Веди меня на сельскохозяйственную выставку: больно много про нее сказывают.
      Билет на выставку мы не сразу достали: народу съехалось многое множество, со всех концов да со всех краев. Поехали мы тогда в редакцию выставочной газеты. Получили там пропуск на выставку и весь день ходили да смотрели.
      Когда я слышала про выставку в Архангельске, казалась она мне чем-то вроде нашего нарьянмарского базара: ларьки кругом, а между ларьками все добро расставлено.
      А тут посмотрела - целый город стоит да еще и пригородков немало. Высокие строенья, узорчатые башни, терема с притеремками. Это все павильоны наших республик.
      И чего только в тех павильонах нет! Какого богатства навезли со всех сторон, со всех наших советских рек: с Волги-матушки, с Дона тихого, с Северной Двины и с нашей Печоры-реки. И все богатство своими трудами нажито, на своей земле посеяно, своими руками собрано. Всего много, да все хорошее да красивое. И думаю я: "Не ушел бы от этой красы. Денно и ночно все бы смотрел да глядел, да и то бы душа не насытилась".
      В дальнем углу увидели мы оленей. Ходят они по лужку так же вольно, будто в тундре. Не утерпела я, сказала руководителю:
      - У нас такие же олени. Небось, с Печоры вывезли.
      - Нет, - говорит, - это из Мурманска.
      Собраны в павильонах снопы колосистые, хлопок белоснежный, яблоки, груши, виноград золотистый.
      Запомнились мне коровы холмогорские, быки кавказские, бараны не наших, печорских, пород, птицы не наших, северных, краев. Всего я насмотрелась.
      Ходят по выставке разные народы, все званые гости да гостьи: колхозники, доярки, трактористы именитые, бригадиры знаменитые, и подумала я: "Вот куда я попала. Во сне мне не снилось, где побываю да что увижу. И все это сделано руками советских людей, таких же простых, как и я".
      Любо гостям смотреть на работу стахановскую, на науку мичуринскую.
      Пять дней подряд ездили мы на выставку. Разглядела я все, рассмотрела и стала добрым людям рассказывать. Все я перебрала в своем сказе: и зелены сады с виноградами, и земляны плоды-овощи, и пшеницу кустистую, и жито-рожь колосистую.
      Прежде колос от колоса
      Не слыхать было голоса,
      А колхозные полосы
      На стеблю по три колоса.
      И машины я не забыла:
      И еще всем колхозникам
      В наученье поставлены
      Там машины хитромудрые,
      Тракторы да самосеялки,
      Саможнейки, самовеялки.
      Тракторист с колхозницей сноп пшеницы белояровой над выставкой приподняли. Про тот сноп у меня так сказалось:
      Этот сноп дороже золота:
      Ту пшеницу белоярову
      Не в одном колхозе сеяли,
      Не в одном конце вырастили,
      Ее сеяли во всех концах,
      Ее растили во всех деревнях.
      Этот сноп на чудо-выставке
      Надо всем возвышается,
      Урожаем называется.
      Сказала я, что наша чудо-выставка - всем людям в наученье. Заграничные люди грамотные - и те из-за дальних морей, из чужих городов приезжают поучиться нашей грамоте, нашей мудрости советской. И наши колхозники со всех концов едут поглядеть на чудо-выставку, перенять науки-хитрости:
      Как получше поить-кормить,
      Угощать мать сыру землю,
      Чтоб кормленье земелюшке
      Было во пору да вовремя,
      Было по сердцу да досыта,
      Чтоб поенье земелюшке
      В любой час, в любое времечко,
      Без грозового поливанья.
      Чтоб вскоре любой колхоз
      На поля урожай принес,
      Чтобы сам урожай пришел,
      Во колхоз не гостить зашел,
      Он пришел не на час-часовой,
      Он зашел не на год-годовой,
      А на долгий советский век.
      И думала я: "Будет время, взойдет хорошее семя, прорастет оно, проявится хлебородными всходами - делами большевистскими".
      И по всей по советской земле
      Разрастут поля невиданны.
      И такой урожай пойдет
      Всему миру в закрома не войдет.
      Всему миру в наученье
      Станет вся земля советская
      Чудным садом Виноградовым
      И всесветным чудом-выставкой.
      Закончили мы с Леонтьевым свою работу, и простилась я с Москвой. Подошла осень, надо было торопиться: к нам на Печору по морю шли последние пароходы.
      18
      Северное сине морюшко нас четверо суток качало. Все время до самой Печоры не меньше было девяти баллов. Лежала я ни жива ни мертва и вставать не могла.
      Когда на свою родную воду попала, тогда и ожила, пить-есть захотела.
      В Печорскую губу зашли - вижу, каждое место знакомо. Под Иевкой у бара пароходы стоят, перегружаются. Напротив этого бара, на печорской стороне, мы прежде рыбу ловили. Дальше - Пнево, Бородатое, Зеленое, Юшино, где теперь рыбоприемный пункт, Кореговка, где теперь стоит поселок ненецкого колхоза "Харп". А потом и деревни пойдут: Куя, Никитца, а оттуда и лесозавод покажется, труба дымит. А от лесозавода до Нарьян-Мара недалекое расстояние: с лавки встать да рукой достать.
      На пристани меня встретили ребята. Натосковались они, повисли на мне, как бисер, хоть на шее неси. Мимо библиотеки иду, оттуда вышли товарищи, с приездом поздравляют.
      Я и отвечать не успеваю.
      В нашем доме тоже все а охапку хватают.
      - Походила, - говорят, - да поездила, далеко была да много видела.
      Под Октябрьские праздники мне дали квартиру из комнаты с кухней в Доме учителя. Этот дом только что выстроили, и хоть я не учитель, поместили меня с учителями.
      На новоселье ко мне из Голубкова то и дело гости наезжали. Приехал и брат Константин с Диомидом Кожевиным. Не нашли меня на старой квартире и смеются:
      - За летучей птицей не угоняешься.
      Однажды меня вызвали в горком.
      - Дело есть, - говорят. - Просят нас посоветовать, каких людей депутатами в наш горсовет выбрать. И думаем мы, Маремьяна Романовна, тебя выдвинуть. Выбирают лучших да почетных людей, а ты у нас тоже на виду стоишь. Как ты думаешь: не откажешься?
      Заволновалась я.
      "Слыханое ли дело, - думаю, - меня на такую честь поднимать. Ведь я знаю мало, умею того меньше. Какой из меня депутат? Мне способней коров пасти, чем дела вести".
      А самой и любо, уму и сердцу мило, что такой честью опочетили. И думаю: "От хорошего дела отказываться нельзя. Чего не знаю - скажут, чего не умею - научат".
      Подумала я и согласилась. Велели они мне коротенько про свою жизнь написать, чтобы люди меня знали да обсуждать могли.
      Дома я совсем разволновалась. Будто какая слабость на меня нашла. То ли от радости, то ли от заботы сердце забилось. Дуня да Андрюша видят, что в лице изменилась, спрашивают:
      - Чего ты, мама?
      - Великую честь, - говорю, - мне оказали: хотят выдвигать в депутаты. Люди меня не вниз толкают, а все выше поднимают. Так же вот и вы похвалы добивайтесь.
      В Доме Советов открылось предвыборное собранье. К началу я опоздала. Когда пришла, там уже говорили обо мне: как я жила да работала, как детей растила. Хвалили моего сына Павла.
      - Третий год, - говорят, - Павел Фомич работает учителем, премию получил и благодарностей немало. Это, - говорят, - учитель-отличник. Вот каких сыновей Маремьяна Романовна вырастила, добрую дорогу им показала.
      И много еще хорошего говорили.
      А на другой день после выборов узнала я по радио, что не обошли меня избиратели, выбрали депутатом горсовета. Вскоре дали мне на руки депутатский билет.
      19
      Далеко в Финляндии шла война. В ту зиму такие морозы ударили, что птицы на лету замерзали. По снегам, по лесам, по болотам наступали наши красноармейцы, отбивали коварного врага. И вот однажды утром узнали мы по радио, что белофинны разбиты и наше правительство согласилось заключить мир.
      Вскоре вернулись с фронта многие наши печорцы.
      Рассказали они, как белофиннов били, как с морозами воевали.
      Посмотришь на этих ребят и подумаешь: "Молодцы ребята! Не дадут они на родную землю врагу грянуть..."
      Молодежь наша нижнепечорская замечательная. Один к одному умны, и все в люди вышли. Свои трактористы у нас, свои мотористы, свои учителя и счетоводы, свои врачи и фельдшера завелись. В Голубкове Ивана Коротаева сын Федя, мой сын Павлик - оба учителя. Старухи Тюшихи дочь Сима да мой Андрюша на учителей учатся.
      Племянники мои тоже не хуже других. Коля Пашков, невестки Лизаветы сын, в Севастополе в военно-морском училище учится, в дальнее плавание ходит. Никандр - в Нарьян-Маре инспектором. Пасынок мой Федор - военный фельдшер.
      Неродным моим внукам да внучкам, племянникам да племянницам счету нет, за полсотни перевалило. И правнуки растут.
      А с братьями, да с сестрами, да с невестками - полсела родни у меня. Род мой большой, и все у дела да у места.
      И весь печорский наш народ плодовит да даровит.
      20
      Печора прогремела, лед в море унесла.
      С первым пароходом поехали отпускники на курорты, командированные - в Архангельск да в Москву на выставку.
      Ребят на каникулы отпустили. Моих Степу да Колю отправили в Виску в пионерский лагерь на целый месяц. Андрюша с Дуней летом ездили на колхозном катере в Голубково. Катер колхозу на все лето давала машинно-рыболовная станция. Брал колхоз из МРС на лето и трактор, семгу ловить. Прежде мы бились, руками невод выбирали из воды, а тут невод трактором тащат.
      Мимо Нарьян-Мара вверх по Печоре баржами везли машины, рельсы, вагоны, паровозы. Говорили, что вверху строят железную дорогу с Котласа на нашу Воркуту. У деревни Кожва через Печору мост пройдет, и там город строится. Говорили, что скоро с Печоры прямо в Москву можно будет по железной дороге ездить.
      Хотелось мне побывать на зональной станции. Она в полутора километрах от города стояла. Знала я, что там растут овощи, что дело там ведет Василий Михайлович Кругликов.
      И вот однажды попала я туда.
      Шел дождь. Завел нас Кругликов в стеклянную теплицу. Там помидоры дозревали и цветы цвели. Теплица большая, как дом. А рядом с теплицей две грядки стоят с цветами.
      Потом Кругликов домой завел, дождь переждать, угостил нас помидорами да огурцами. Потом повел на поля, на гряды, показывал, как он овощи охраняет от червей, от мух, от морозов. И все у него растет: и картошка, и капуста, и лук, и пшеница, и цветы разные, и даже яблони.
      Смотрю я, слушаю да думаю: "Ничего этого у нас прежде и в заведенье не было. Землю свою мы неродимой считали. А вот советский человек чего добился! Не зря Кругликов на Всесоюзной выставке гостил, в почетную книгу там занесен и Большую серебряную медаль получил. И люди у нас даровиты, и земля советская богата".
      21
      Тридцатого ноября получила я телеграмму:
      "Срочно вылетайте Архангельск. Деньги высылаем".
      Утром улетал самолет. Тогда я в первый раз самолеты вблизи увидала.
      Завели мотор, пропеллер закрутился, самолет забегал да и вверх поднялся.
      Летела я спокойно, без всякого страха. В Усть-Цильме мы посадку сделали. Я всю жизнь прежде думала хоть с извозом в Усть-Цильму съездить, да и то не удалось, а теперь вот самолетом прилетела.
      Погода к вечеру переменилась, лететь нельзя. Остались мы в Усть-Цильме ночевать. Это село на много километров растянулось, дома двухэтажные, много магазинов.
      Утром погода прояснилась, полетели дальше. Опять из-за погоды пришлось остановки делать. Только на третьи сутки добралась я до Архангельска.
      Тысячу километров пролетела, а дальше на поезде в Москву поехала.
      Приехали мы ночью, и опять боялась я, что придется мне ночевать на вокзале. Да не успел поезд остановиться, а перед моим окном Николай Павлович Леонтьев стоит. Узнала я от него, что на днях будет проходить в Москве Всесоюзное совещание фольклористов и буду я там выступать со своими сказами.
      На совещании выбрали меня в президиум, усадили вместе с учеными почетными людьми. Докладчики рассказывали о своей работе - как они помогали сказителям - и советовали, как вперед вести работу. Кто с кем работал, тот о том и речь вел: Викторин Попов - о Марфе Крюковой, Эфенди Капиев - о Стальском, а Леонтьев - обо мне. Говорили и другие.
      Познакомилась я там с Барышниковой Анной Куприяновной. Орденоноска она, а уж простая - проще ее и быть нельзя, маленькая да старенькая, а речистая. Со мной она сразу подружилась. Шутница она, мертвого рассмешит.
      Послушала она мои сказы и говорит:
      - Вот, вишь, тебя какую нашли. Пусть ищут песенников побольше! Пусть ищут сказочников побольше! Пусть они лучше меня сказывают! Веселей народу заживется...
      Возили нас во время совещания к Мавзолею Ленина. Народ к Мавзолею как вода течет. Примкнулась я к людям, встала в черед, подвигаюсь. Думаю: только войду в Мавзолей, сразу и увижу Ленина. Спускаюсь я по крутым ступенечкам, жду не дождусь. Когда подошли поближе, увидела я Ленина, на глазах у меня слезы навернулись, сердце сильнее забилось.
      Тут у меня плач стал складываться:
      Он не сном ведь спит, как живой лежит,
      Как живой лежит, а ничего не говорит,
      Всем смотреть-то нам его хочется,
      Говорить-то с ним нам охотушка.
      Стала я дальше складывать плач о Ленине. Выбирала слова самые верные, чтобы людям в душу западали.
      Зорким глазом он все вперед смотрел,
      За большие века далеко глядел,
      Со веками он разговаривал.
      Не страшили его тучи грозные,
      Не пугали его грома громучие.
      Думу думал он с нашей партией,
      Речи молвил он со всей силушкой,
      Со всей силушкой всенародною,
      Мы со Лениным подружилися,
      Меж собою все породнилися.
      У нас семья стала нераздельная,
      Одного отца, одной матери:
      Наша мать родная - наша родина,
      Наш отец родной - Ильич дорогой.
      В то утро, когда я выходила из Мавзолея, с часовыми я ничего не говорила, только подумала. А в сказе-то я эту свою думу высказала:
      Вы храните-берегите света Ленина,
      Вы на долгие века нашим деточкам,
      Нашим внукам, всем народам света белого.
      Сказ этот у меня из самого сердца вылился.
      После совещания начали меня всюду приглашать. Ездила я с Леонтьевым в Институт истории, философии и литературы, выступала там перед студентами. С нами ездила и Барышникова. Попросили меня плачь проплакать, песни пропеть про Стеньку Разина, а потом сказ про выставку прочитала.
      Куда ни пойду - везде моими песнями, плачами да сказами интересуются. И в Союзе композиторов меня слушали, в консерватории больше десятка песен на пластинки записали, на радио да в Доме звукозаписи мои сказы тоже на пластинках оставили.
      В Комитет по делам искусств приехали гости из прибалтийских республик. И меня туда пригласили. Выступала я перед дорогими гостями дальними со своим сказом "Чудо-выставка". Почему-то он людям больше других нравился, все его выбирали. Вместе со мной выступали и Барышникова, и ашуг Мирза**, и украинские бандуристы.
      И думала я: "И везде у нас, по всей стране, песня в почете, везде она в чести да в милости".
      Часть четвертая
      ВОЙНА НАРОДНАЯ
      1
      В советскую пору мне словно весь свет открылся.
      Вся моя семья немалая поднялась. Ребята на свои ноги встали. Павлик сначала в Варандее, в Большой Земле, ненецких ребят учил, а в сороковом году ушел в армию. Андрюша к тому времени начал уроки в школе давать. Дочка Дуся семилетку в Нарьян-Маре заканчивала. Мелкота моя - Коля, Степа и Клавдий - тоже учились, шли один за другим, на месте не стояли.
      Да и у всех людей жизнь как на хороших дрожжах восходила. Пили-ели чего хотели, на работу шли с песнями: душа к делу горела.
      Детей растили и сами росли. Люди все выше поднимались. Молодые и старые каждый год как по ступенечкам вверх ступали...
      Прогостила я в Москве-матушке четыре месяца. Не отпустил меня Леонтьев одну, поехал со мной до Архангельска провожатым. Попутчиками нашими по вагону были веселые девушки-лыжницы. Ехали они из Кирова, из Горького, из Куйбышева в Архангельск на соревнование. Полон вагон набрался, все молодые, краснощекие. Одна я среди них седая, мать им всем.
      Разговорились мы с ними. Спрашивают - кто да откуда. Я и говорю Леонтьеву:
      - Прочитай-ка девушкам что-нибудь про мою жизнь.
      И начал он им читать про мой горький век.
      Присмирели мои девушки, приутихли. Весь их смех как рукой сняло. Слушают про мое мытарство да вздыхают. А одна, Аней звали, слезно расплакалась, как ручьем разлилась. Тут и читку всю прикончить пришлось.
      Вывела я ее к окошечку, утешаю ее да спрашиваю, будто родную дочь:
      - О чем ты, Анечка, слезы льешь? Что с тобой попритчилось? Или горе тебе повстречалось?
      Долго крепилась моя девушка, молчала. А потом разговорилась.
      - Не встречала я, Маремьяна Романовна, горя, и ничем не обидели меня люди. А только слушала я про твое гореванье, и думалось мне, что это мать моя говорит. Ее жизнь да твоя жизнь - ровно сестры-двойняшки. И мать моя прежде, как и ты, слезами умывалась да рукавами утиралась. Я вот слушаю вас и дивлюсь: как можно было так жить? Как у вас хватало силы? Как доставало терпенья? Да не только жить так - слышать про такую жизнь непереносно.
      - Что ж, - говорю, - поделаешь, Анечка. Жили. На живом кожа не треснет, а и треснет, так зарастет... Ну, да кончился и наш терпеж. И мы по-людски жить захотели. Жизнь, как пашню, переделали, худую траву повыкосили, хорошей понасеяли. И живете вы теперь - как цветы цветете. И мои дети вам под стать: не знают ни горя, ни печали. И про жизнь свою я вовсе не для слез рассказывала. К тому это я говорила, чтобы вы хранили да берегли теперешнюю нашу пожню. Следите за тем, чтобы не пустила корень на этой пожне вредная болотная трава.
      В Архангельске в первые же дни пригласили меня по радио выступить со сказами.
      И везде люди отзывались да откликались на мой голос. Женщины простые, как и я, руки мне жали и благодарили, будто я не свою, а их жизнь рассказала.
      На один из этих вечеров пришли наши печорцы, хорошие мои знакомые. Хотелось им про Печору речи мои послушать. Понравилось. А мне их похвала больше всякой другой. Будто я проверку выдержала.
      Первого апреля прилетела я в Нарьян-Мар. Ребята мои рады, будто век меня не видали. Навешались да нацепились на шею. Пошли тут у нас разговоры, спросы да рассказы.
      Андрюша патефон заводит, пластинки с моими сказами да песнями играет. Ребята улыбаются: с пластинок родная мать говорит. Соседи пришли, поздравляют, руки жмут, как имениннице, в гости зовут. Директора школ на концерты да вечера приглашают. Будто весь Нарьян-Мар рад моему приезду.
      Много у меня в городе семей знакомых, друзей задушевных. И кого только в этих семьях нет: учителя, бухгалтеры, плотники, радисты, рыбаки, агенты союзпушнины, связисты, санитарки, партийные работники, продавщицы, капитаны, наборщицы, кладовщики. Но с особенной охотой иду я в школы. Там мне всегда рады.
      - Приходи к нам, Маремьяна Романовна, выступи перед учениками.
      Не отказываюсь, сразу иду. Зайду в класс, ребята встанут, поздороваются. Учительница скажет, зачем я пришла, - и начинаю я свой урок. Говорю им свои сказы, а когда ребята разохотятся слушать, под конец урока я им и сказочку заведу.
      Ребята осмелеют, и самим им рассказывать хочется.
      Вот, помню, однажды ненец Коля Ледков из колхоза "Харп" прочитал нам маленький рассказ про своего отца.
      Коля учился в шестом классе, и рассказ его был написан для книги ненецких пионеров и школьников - "А у нас на Печоре".
      Вот этот рассказ.
      "Отец часто говорит мне:
      - Ты совсем маленький. Ты вырос в колхозе...
      И верно, я в колхозе вырос и не знаю, как бы я стал жить без колхоза.
      Отец говорит:
      - Ты счастливчик.
      А я и так знаю, что живется мне не худо.
      Отец начинает мне рассказывать, как он еще мальчиком должен был пасти не своих, колхозных, а кулацких оленей. Кулак был злой и жадный. Он посылал отца вместе с другими подростками в стадо, а сменять забывал. На дожде ребята мокли, и негде им было высохнуть. На морозе мерзли, а им негде обогреться.
      Отец говорит, что кулак не забывал, а просто не хотел сменять ребят с дежурства.
      Когда отец подрос, ему за каждый год работы хозяин оленя или двух давал. А потом брал обратно: как волк в хозяйском стаде задерет оленя, так кулак и отбирает оленя у батрака. И тому снова год работать надо...
      Я слушаю и знаю, что отец говорит правду. А понять не могу: как это можно было так жить!
      Отец говорит:
      - Кроме кулака, был шаман.
      А я не знаю, какой это человек - шаман. Отец опять рассказывает:
      - Шаман - это хитрый человек и жадный.
      - А он так шаманом и работал?
      Отец смеется.
      - Он не хотел работать, он хотел, чтобы его другие люди кормили.
      - А разве он старый или маленький был?
      Отец сердится, а потом громко начинает объяснять:
      - Шаманы - это обманщики. Они говорили, что есть бог Великий Нум и еще много других божков из камня. И из дерева тоже делали. И говорили, что все эти боги хотят есть оленье мясо и пить оленью кровь. И в каждом чуме шаманы забирали у нас оленей. А ели сами.
      - Вы что, глупые были, что ли? - спрашиваю.
      - Глупые, - соглашается отец.
      И еще громче говорит:
      - Шаманы пугали нас болезнями: оленя не дашь - болезнь придет. А когда в самом деле заболеешь, тут шаман без оленя лечить не будет.
      - А как он лечил? У него аптечка была, что ли, как у нас в красном чуме?
      Отец опять смеется:
      - Ты совсем глупый... У шамана был бубен. Скакал он с бубном, как сумасшедший, вокруг костра в чуме больного и кричал непонятные слова.
      - А потом?
      - А потом брал оленя и уезжал.
      - С оленем?
      - С оленем.
      Я хочу понять, почему люди были такие глупые. Хочу представить себе, какой он был, этот шаман. И не могу.
      Отец молчит. А потом снова начинает свои рассказы о старой жизни. И все в этих рассказах мне непонятно. Будто отец говорит со мной на другом языке.
      Потом мне становится скучно.
      - Ты, папа, расскажи лучше про наш колхоз.
      Отец говорит. Он уже не сердится, теперь мне все понятно. Все, о чем говорит сейчас отец, я вижу каждый день. И все равно мне интересно слушать рассказы отца о нашем родном колхозе "Северное сияние".
      Понравился мне рассказ. Я и говорю ребятам:
      - Любите, дети, свою жизнь. Она дальше все лучше цвести будет.
      2
      Изо всех наших нижнепечорских деревень шлют мне вестку за весткой, наказ за наказом:
      - Приходи да приезжай, погости да поскажи, а мы послушаем.
      Кто в Нарьян-Мар заедет, встретит меня, все пеняют:
      - Ты уж никак время не выберешь, не можешь до нас ни дойти, ни доехать. Как гордая боярыня, за наш порог не ступишь.
      И чуть не каждый день так. Люди с хлебом да с солью зовут, так мне уж делать нечего, надо ехать. Собралась я как-то и пошла в Бедовое с бедовчанкой одной Софьей Марковой. Шла я к своей падчерице Трофене, у нее погостить, а всех повидать. Зашла я как снег на голову, там уже и не ждали меня.
      - Откуда ты, - говорят, - взялась да как поднялась? Как раз ты угодила на думу да на совет.
      Трофена показывает на свою дочь Таню и говорит:
      - Вчера из Пылемца Субботин Иван Алексеевич сватов за ней засылал.
      Субботина я знала. Парень молодой, в финскую войну воевал, был ранен в руку, теперь работал в колхозе.
      На другой день вызвали письмом жениха с родителями, со сватом, с дружками, с тысяцким, с золовками свадьбу править. Свадьба наша на Печоре и сейчас по-старому ведется, только без венчанья. Да еще время колхозное всех торопит, так весь порядок свадьбы у невесты проводится вместо недели в два-три дня: тут и девишник, и женихов стол, и родительский стол, и родня с обеих сторон враз собирается. И песни свадебные тем же чередом поют, и гостьба ведется по-старому, только плакать да причитать наши девушки нынче не хотят. Невесты нынче танцуют да поют, и никакие слезы к ним не вяжутся. Свадьбы идут не на слезах да вздохах, а на шутках да на веселье.
      Наготовила моя родня кушанья да угощенья к свадебному пиру. Чего только не было настряпано да напечено, нажарено да наварено, наслоено да напряжено. Выбродило к свадьбе пиво сладкое да хмельное, запасены вина четверти. К чаю наготовлено плюшек и калачей, слояшек и пряников, сухарей и закусок сладких на сметане да на сахаре, коврижек своепечных и хворосту, у нас его пряженым зовут, и сахару и конфет разных сортов, и монпансье и леденцов. Между чаем и ужином идет выпивка под холодные закуски: тут и мороженая семга, и сырое строганое мясо, и свежие сиги, и икра омулевая.
      Потом вынесли на стол языки зажаренные. Трофена угощает:
      - Кушайте, гости дорогие, чего хотите, а начинайте с языка: язык голову кормит.
      За языком пошли студени из телячьих ног, из оленьих ног, пироги с семгой нашей печорской, пироги с нельмой. Потом начались мяса разные одно за другим, потом супы с пирожками сдобными. Корочки пирожков готовят на сметане, внутрь кладут жареное мясо с луком да с перцем, и все это заливается маслом. Одним запахом от них можно сытым быть. За супом подали свежую вареную оленину. За олениной пошли куропти, за куроптями утки. Мясные блюда всегда заканчивают жареной бараниной. Перед бараниной вино не подают по старому обычаю. И тут подавальщик винцо попридержал.
      - Баран, - говорит, - ходит по сухим горам. Не обессудьте, гостюшки, ешьте всухомятку.
      Зато уж гости налегли на винцо и водочку, когда за бараниной пошли пироги блинные, пироги слоеные, пироги с изюмом. Весело гости свадебные пили-ели, забавлялись да потешались. Ужин закончился киселями и молочными блюдами, пресным молоком и творогом с простоквашей.
      Девушки, подруги невесты, не очень за едой гонятся, а все больше за песнями да за играми. Нет-нет да и затянут они песню старинную, ту же, что и мы когда-то на свадьбах певали:
      Как на горочке деревцо,
      Деревцо кипарисное...
      Тем же порядком, что и прежде, велись игры и пляски, опевальные и игровые песни.
      Я сидела сватьей рядом с невестой и вела весь порядок свадьбы. Как на стол принесут перемену, я встаю, кланяюсь вокруг по всему столу, начиная с тысяцкого, и говорю:
      - Кушай, тысяцкой-осподин и все гости честны.
      И пока тысяцкий не попробует, никто к новой перемене руки не занесет. Гостям вино кажется горьким, требуют сластить. Молодые сластят вино целованьем, а гости все еще кричат, что горькое, пока тысяцкий со сватьей не посластят.
      Запала мне в голову дума: показать на сцене, как справлялась наша старинная свадьба на Печоре.
      Стала советоваться я с женками да с девками, побеседовала со своим хором печорской песни, и подобралась у нас свадьба - молодица к молодице, молодец к молодцу.
      С подругой моей Серебровой Анной Николаевной засела я за непривычную работу - пьесу писать. Подсчитала сначала, сколько людей на сцепу пустить. Набралось девять человек. Жених, невеста, мать жениха, мать невесты, сватья, мать крестная, двое дружек и тысяцкий. Да сверх того девушки да гости - и те не попусту место занимать должны, а нет-нет да и слово вставить. Вот и пишем роли.
      Долго мы с Анной Николаевной сидели да советовались, а все же получилась у нас настоящая пьеса в трех действиях. Распределили роли, и начались репетиции.
      Первое время мне и невесту и сватью да и все роли играть пришлось, показывать - как что делается. Пока подобрали Агриппину Фролову роль невесты играть - перебрали полдесятка молодых девушек. Ни одна не подошла: плакать не умеет. И слова им в рот положишь, а они начнут плакать, а смехом закончат. А я как стану показывать им, как мы когда-то плакали, все смехуньи заодно со мной наплачутся досыта. Они плачут, а я разливаюсь-приговариваю:
      Отступите, да дружки вежливы,
      Дружки вежливы да очестливы,
      Отступите да отойдите
      От стола ли да от дубового,
      От берчатой да белой скатерти,
      От меня ли младой кручины,
      От девицы да души красной.
      Все же невесту пришлось играть Агриппине Фроловой. А она чуть помоложе меня.
      Настоящие теперешние невесты наотрез отказались даже и в шутку плакать.
      В газете нашей "Няръяна Вындер" напечатали объявление: "22 июня состоится постановка "Печорская свадьба" под руководством сказительницы Маремьяны Романовны Голубковой".
      И тут, перед самым спектаклем, как снег на голову пала война.
      Пошли наши сватья, жених и дружки не в театр, а на войну. И девки, которых я попусту обучала плакать на свадьбе, заплакали настоящими слезами.
      23
      Собрались мы все на митинг. Народу сколько было - все пошли. У всех печаль, а я стою - рук своих не вижу. Каплют мои слезы на песок, как пули тяжелые.
      С первого дня, с того часу, с той минуты начала я проклинать Гитлера, твердить проклятье свое:
      Идолище ты поганое,
      Гитлерище распроклятое,
      Быть бы тебе серым волком,
      Лаять бы тебе собакой.
      Мать родная бы отступилась,
      Жалости к тебе не держала,
      В приюте бы тебе отказала,
      Так же кляла бы да проклинала.
      В городе народу поредело: прошла мобилизация. Одних провожают, других собирают. Кого пароходами вверх по Печоре, кого самолетами везли, чтобы пароходов не ждать. Проводили мы их на край города, платками махнули да только и видали.
      Живем мы и вести ловим, что на фронте делается. Прежние войны шли ни вести, ни слуху до нас не долетало. Где бои прошли, где врага отбили никто не знал. Вернутся раненые, и те не знают ничего, не могут сказать, где их и ранило-то.
      А тут по радио каждый день слышим самые точные вести. Только вести те нерадостны. Чувствуем мы, что фашисты силу насобирали несметную. Изо всех стран, что под их игом оказались, войско собрал да согнал.
      Слышим, идет и идет Гитлер. Старухи нет-нет да и вздохнут:
      - Не иначе, это антихрист народился...
      А я им: