Когда вышел новый закон о помощи многосемейным, мои две невестки, Лизавета и Серафима, да Хионья Шевелева получили по две тысячи рублей на семью. Радовались женки, благодарили Советскую власть, партию.
      А у меня из семнадцати только шестеро ребят осталось, до пособия не дотянула. Да я другим не завидовала, за них радовалась.
      Вздумало правление посылать меня в Оксино на курсы доярок. Константин спрашивает:
      - Ты как думаешь? Поедешь или нет?
      А мне в Нарьян-Маре врач сказал:
      - Тяжелую работу тебе нельзя делать. Лечиться надо.
      Сказала я это в правлении колхоза, решили Таисью Кожевину на курсы послать. А Настасью Кожевину назначили заведующей фермой. Стал Константин колхозниц спрашивать:
      - Кто заменит Таисью, пока она на курсы ездит?
      Все на меня показывают.
      - Старая доярка, - говорят, - справится.
      И Таисья упрашивает:
      - Мне спокойней будет, коли ты останешься: другие непривычны.
      И осталась я по-прежнему дояркой. Снова я коров дою, за малыми телятами хожу да еще и на ликбез поспеваю. Все еще хотела побольше грамоты добыть.
      Через две недели приехала Таисья с курсов. Сменила меня. С тяжелой работы разболелась я, терпенья нет. Голову кружит и ломит. В Голубкове врача нет. В Оксино совестно глаза показывать: врачи работать не велят, а я не слушаю их.
      И задумала я выехать в Нарьян-Мар, подыскать себе там полегче работу и лечиться. Работу мне Леонтьев нашел - уборщицей в окружной библиотеке, писал-торопил, чтобы скорее приехала. И квартиру, пишет, подыскал.
      Я собралась, готова ехать.
      А тут утром прибегает Настасья Кожевина, просит:
      - Уж вижу, что болеешь, да как хочешь, подежурь еще в хлеве. Женки все то болеют тоже, то по делам рассованы, то отказываются - на ударниц уповают. А ты, знаю, человек сознательный, хоть и через силу, а не откажешь.
      Я и сама знаю, что не откажусь. Молу не могу, а идти надо, дело колхозное не бросишь.
      Встала я с койки, оделась да поплелась.
      Пришла в хлев, на один бок пригибаюсь. А мне надо ведра поднимать, к котлам тянуться. Навоз из-под коров весь вычистила. Больно, так о корову обопрусь, повздыхаю да опять за работу.
      Утром пришли доярки, я хватаюсь за бок, а все хожу да брожу.
      Распростилась я с доярками.
      Днем отдохнула я дома, а вечером Настасья опять бежит:
      - И распрощались мы, - говорит, - да опять снова пришла поздороваться. Стыдно мне, да делать нечего: подежурь ты еще ночь. Наталья Коротаева и слушать не хочет. Вернула носом: "Не я бы, - говорит, - так больше бы и некого было послать?" Ко Грише Слезкину пошла Агриппину звать, у того ответ короток: "Без Агриппины у вас обойдется". Небось ты в Нарьян-Мар уедешь, так и туда за тобой побежим.
      Пошла я, слова не сказала. Дорожила я своей хорошей славой. Раз вывел меня колхоз в ударницы, так я ни временем, ни здоровьем не дорожила.
      Ночь перекоротала я в хлеву, а наутро села в сани да и поехала в Нарьян-Мар. Заставила меня болезнь уехать из родного пепелища и еще раз переменить жизнь.
      В Нарьян-Мар я приехала на приготовленное место. Сегодня приехала, а наутро в библиотеку на работу пошла. Новая работа показалась мне много легче, чем на скотном дворе: ходишь в чистой комнате, воздух легкий и теплый. Печку вытоплю, пыль сотру - вот и все. В пятидневку раз пол вымою. После работы на леченье в больницу.
      Вечером иду к Леонтьеву. Разговор у нас один - про старинные песни да пословицы, про печорскую свадьбу, про наши причитанья. Все выспрашивал Леонтьев да записывал. Одних песен он у меня сотен пять с лишним записал. А пословиц что из решета насыпала - после Леонтьев подсчитал, - больше пяти тысяч вышло. Только про былины промолчала. Знала я былины неточно, из половины треть, и не решилась сказывать.
      Целыми вечерами говорила я про нашу печорскую старину. То рассказываю, а то и пропевать начну. Иногда уже на утренней поре соберусь домой.
      Заведующий библиотекой Павел Николаевич Дьяков взялся меня учить: то заданье мне даст и проверит, то беседует, то прямо в библиотеке займется, то книжку на дом даст. А у меня учиться охота всегда была.
      Под Первое мая дали мне комнату на Оленьей улице. Комната по моей тогдашней семье (я вдвоем с Клавдием жила) была просторная, вот и зажила я свободно.
      Познакомилась я как-то с одной ненецкой семьей по фамилии Сядей. Жили они в большом доме рыбтреста. Петр Сядей - сухой старик с седыми усами. А жену его зовут Феоктиста Титовна. Годов ей уже много, а без работы она не сидит: то шьет что-нибудь своим внучатам, то убирает квартиру, а то и рыбу ловить на Печору пойдет. Но когда она свободна, то сидит не одна: вокруг нее бегают и свои внучата и чужие ребятишки-ненцы.
      Однажды пришла я к ним и услышала такой разговор:
      - Бабушка, ты нам что-нибудь из старой жизни расскажи, - упрашивали ее ребятишки.
      - Хорошего, ребята, нечего мне рассказать, - отвечает Феоктиста Титовна. - В старое время нам, ненцам, жилось хуже, чем оленям в гололедицу. Богачи да власти нас и за людей-то не считали...
      - А за кого же, если не за людей? - спрашивает старший Феоктистин внук Толя.
      - Наверное, за зверей, - отшучивается бабушка. - Самоедами нас звали, так думали, что мы людей едим, и боялись нас. Однажды, когда я была еще девчонкой-недоростком, приезжает какой-то купец из Мезени. Увидел он, что нам живется худо, вот и давай уговаривать: поедемте, мол, со мной кормить буду и деньги платить. "Куда ехать-то?" - спрашивает ваш дедушка Тит. "По всем русским городам повезу, а может, и в немецкую землю заедем". - "А зачем нас повезешь-то?" - "Буду вас показывать. Всяких зверей видали, а таких, как вы, еще не видывали".
      Хоть и обидно было, а пришлось согласиться: нужда заставила. Целую зиму возил нас купец по Петербургу и Кронштадту, по главным городам чужих земель. Выставит нас в зоологическом саду, а сам в газетах пропечатает, что за такую-то плату можно смотреть людей дикого племени. Вот народ и валит к нему, успевай хозяин деньги получать. Перед выходом раскосматит нам волосы, вымажет нас всех салом, чтобы страшней казались. А то еще сырого мяса даст каждому в руки и грызть заставит. Не один раз говорил нам купец: "Забудьте, что вы люди!.."
      А мы забывать не хотели. Оттого мы и Советскую власть с радостью встретили. Будто подошла она к нам, ко всем ненцам, и сказала: "Помните, что вы люди. И никогда не забывайте!"
      Говорит эти слова Феоктиста, а сама плачет. И вижу, что плачет она уже не от горя, а от большой радости. Жизнь ее сейчас - чаша полная. Оба они с мужем - пенсионеры, почетные люди заполярного нашего города. Сын Иван и невестка Наталья - на ответственной работе, дочь Ксения учится в педагогическом училище, внуки начинают ходить в школу.
      Легкие, радостные сегодня слезы у бабушки Феоктисты! А ребятишки задумались. Жалко им свою бабушку: очень уж страшное было у нее детство.
      Вскоре приняли меня в союз политпросветработников. На собрании пришлось мне рассказать про свою жизнь. Не могу я про свою жизнь без слез рассказывать. И тут, только заговорила про детство, про работу на кулаков, про маету в замужестве, не могла удержаться, заплакала. А как завела речь про колхоз, про теперешнюю работу, про свои сказы, - забыла и слезы.
      - Прежде, - говорю, - все мы вяли, как трава, красным солнышком не согретая. А нонче и травы растут, и цветы цветут.
      13
      Давно я думала про нашу мать Печору песню сложить.
      Все, что хорошего есть на нашей Печоре, - все я вспомнила и в сказ положила: и луга сенокосные в наволоках, и боровые ягельные места на тундровых берегах. Рассказала, как весной плывут колхозники в легких стружочках по вешним заводям, охотятся на гусей да уток, как молодежь поет новые, веселые колхозные песни. Вспомнила я, как мы прежде ездили на низы, к морю:
      Берега-то у моря студеного
      Прежде были пусты, без строеньица,
      Ни двора тебе, ни хижины,
      Ни жилья человечьего.
      Жили в лодочках, во суденышках,
      Тут все делали-обрабливали,
      Тут и рыбу засаливали,
      Тут тебе была и спаленка,
      Тут столова-нова горница,
      Тут и нова светла-светлица.
      Ни вымыться тебе, ни высушиться.
      Мелкий дождичек - обмывка,
      Красно солнышко - обсушка,
      Бочки с рыбою - тесова кровать,
      Сетки с кибасами** - изголовьице.
      Вспомнила я про нашу маету на ловле: как раньше в плачах своих плакала, так и тут сказала. И сравнила с теперешней путиной. Каждый колхоз на своих участках у моря свои дома имеет и даже бани. Колхозники нахвалиться не могут.
      - Комнаты, - говорят, - светлые да теплые, стены обоями оклеены. Спим не вповалку на земляном полу, как прежде спали, а на хороших койках, на мягких матрацах, на чистых простынях. Придем с работы, вымоемся, переоденемся, попьем да поедим - и в красный уголок: патефон или радио слушать, в пешки-шахматы играть, беседы беседовать.
      Когда я пришла к Фоме в дом, у него во всем дому одна комната была шпалерами оклеена - всей деревне на удивленье. А тут на путине стены в домах оклеены.
      Рыбу им не надо убирать да солить, как прежде мы убирали да солили.
      Вспомянула я, как работала на кулаков по широким печорским дугам. Мы тогда день перекоротать не могли, ночи не дождемся, с устатку без питья падаем, без еды лежим. А теперь траву обкашивают не косами-горбушами, а самокосилками, работают бригадами. Каждое дело показано, каждое учитано, трудодни в книге выведены, сполна будут оплачены. Не заметим, как и день пройдет, не видим, как время катится, не хватает дня поработать, еще хочется.
      Прикатится день ко вечеру,
      День ко вечеру, ко отдыху
      Молоды ребята пляшут да поют,
      Пожилы не поддаваются,
      Старики сказки сказывают,
      Побывальщики былинушки ведут.
      Сказала я доброе слово про Печору, да тем и свой сказ закончила:
      Мать Печорушка - всем рекам река:
      Кто на ней живал,
      Тот все сам видал,
      А кто не был у нас
      Просим в добрый час,
      Не на час, не на денечек,
      Приезжать на годочек,
      Хлеба-соли кушать,
      Песенок послушать.
      Довольна была я, что песня про Печору родилась, а пуще доволен Леонтьев.
      Вскоре Леонтьев поехал по Нижнепечорью, по всем деревням еще песенниц да былинщиков искать. Всех моих знакомых откопал: и былинщиков - ненца Тайбарейского Василья Петровича из Лабожского да Осташева Ивана Кирилловича из Смекаловки, и слепую сказочницу Коткину Калерью Ивановну из Виски, и песенниц - сестру Калерьи Безумову Лизавету Ивановну из Виски, Попову Анну Егоровну из Пылемца, и Суслову Марью Андреевну из Лабожского, и других людей немало.
      Приехал Леонтьев с богатой добычей: и бумаги, и тетрадки, и книги все исписано.
      С первым пароходом привезли в Нарьян-Мар газеты и журналы. Приносит как-то ко мне Леонтьев журнал "Народное творчество". Раскрыл и говорит:
      - А ну-ка, взгляни.
      Смотрю я, а там мой портрет, и под ним сказы мои напечатаны. В архангельских газетах тоже, вижу, мои сказы есть. Тогда же и деньги немалые прислали. А тот нарядный журнал был послан мне, да попал в Голубково. Там его все голубчане по рукам таскали, до того дочитали, что все истрепали, а отрепки потом мне отправили.
      Со вторым морским пароходом уехал из Нарьян-Мара Леонтьев со всей своей семьей: он уже три года прожил в Заполярье безвыездно.
      Только проводила я Леонтьева, встретила Андрюшу из Оксина на пароходе. Он окончил семилетку и приехал. Дуня, Степа и Коля съехались в Нарьян-Мар еще раньше. Вот и вся семья собралась, кроме Павлика.
      Павлик прислал мне письмо:
      "Читал твои сказы. Ты, мама, нас вывела на широкую дорогу и себе путь нашла. Радуюсь, что ты такими шагами шагаешь".
      Опять я жизнь заново зачинаю: не по-деревенски, а уже по-городски. Утром встаю, бегу на рынок. Там колхозники навезли и свинины, и оленьего мяса, и рыбы разной, свежен и соленой, дешевой и дорогой. Из макаровского колхоза - молоко, сливки, масло, сыр привезут.
      До работы ребят накормлю, напою, побегут они на улицу играть. Рядом с Нарьян-Маром тундра. Пойдут они, грибов, ягод наберут. А ко мне в библиотеку забегут - книжки читают, в шахматы играют да меня дожидаются.
      И я нет-нет да тоже возьму домой книжку, какую-нибудь легонькую, все больше со сказками. Давал мне Дьяков и новые сказки читать.
      Однажды сажусь я дома чай пить, а из театра прибегает билетерша и говорит:
      - Тебя, - говорит, - к нам ждут.
      Ну, а кликнули, так я откликнулась. Привела она меня в городской театр, а там концерт после собрания идет. Увидали меня в президиуме, зовут к себе.
      - Выступить надо, Маремьяна Романовна.
      Да тут же и вывели меня на сцену. Рассказала я отрывки из сказа про Красную Армию. Сказала, поклонилась да и пошла. В глазах темно, никого не вижу, только слышу - хлопает народ в ладони.
      В ту пору жена заведующего почтой Гудаева взялась хор мезенских песенниц налаживать. В Нарьян-Маре люди собрались из разных мест, так и с реки Мезени людей довольно было. Как-то Гудаева зашла в библиотеку и говорит мне:
      - Присоединяйся к нам песни петь.
      - Мезенских, - говорю, - песен я не знаю.
      - Научишься, - говорит.
      Я отвечаю:
      - У меня своих печорских - всех не перепеть.
      Да вскоре и задумала я хор печорских песенниц собрать. Сговорила я свою старую подружку Полинарью Дитятеву, Дуню Торопову да Зою Попову. Потом собрала на беседу женок да девок и поговорила с ними.
      - Песня, - говорю, - нонче в чести. Давайте-ка устроим свой печорский хор.
      Человек двенадцать согласились. Меня в руководительницы выдвигают, а я отказываюсь.
      - Молодые да грамотные есть, - говорю, - их и выдвигайте.
      Так без руководителя и стали мы на спевки собираться. Записали у меня песни, перепечатали их в редакции на машинке и роздали тем, кто слов песни не знает. Через месяц нас прослушала комиссия и выдвинула наш хор на окружную олимпиаду самодеятельности.
      14
      Олимпиада в Нарьян-Маре началась 15 августа и проходила три дня. Первой выступила семья колхозника Безумова из Виски, вчетвером пели старинные печорские песни.
      Вторым вышел на сцену ненец Василий Петрович Тайбарейский семидесяти пяти годов. Мать у него, Анна Ивановна, была русская, а отец, Петр, ненец. Василий Петрович прожил свою жизнь в деревне, перенял там былины и передал их своим сыновьям. И Гавриил, и Никандр, и Константин - все знают отцовы былины и иногда поют их хором.
      Пел Василий Петрович на олимпиаде про Сокольника, про то, как он с Ильей Муромцем повстречался.
      После Василия выступила я со своим сказом "Про выборы всенародные". Андрюша мой сидел в зале вместе со студентами: он в то время уже учился в том же педагогическом училище, которое Павлик окончил. Ребята ему и говорят:
      - Смотри, как у тебя мать-то отличается. Есть у тебя с кого пример брать.
      После меня выступали с новыми советскими песнями два хора, а потом и я со своим хором выступила. Одеты мы по-печорски: в старинных платьях, в кокошниках да в повойниках с кустами**, девки - в тафте без кокошника. И я молодой оделась: волосы убраны по-старинному. Нынче эту моду молодые стали подхватывать: две косы плетут да через голову кладут.
      Пели мы, плясали под баян и под песни. Притопнем - сцена дрожит. Не только старые песни в почете у нас были, а и новые в ход пошли.
      Потом артистка Валентина Анисимовна Анидрабик исполнила мой сказ "Середи тундры город вымахал". Нарьянмарцам про свой город слушать приятно, хлопали ей усердно.
      С Валентиной Анисимовной я познакомилась осенью. Выхожу я из библиотеки, а она навстречу идет и вглядывается в меня.
      - Вы, - говорит, - Голубкова будете?
      - Я.
      Взяла она меня за руку, поцеловала.
      - Я, - говорит, - хочу с тобой познакомиться.
      Познакомились мы с ней да с тех пор как сестры зажили. Валентина Анисимовна член партии. Она многое объясняла мне, читала мне газеты, книги. Все советовала еще больше к сказам прилегать, чаще выступать и новые писать. Никогда не пропустит, если где про сказителей пишут, про Джамбула**, Стальского**, Крюкову**, - все мне покажет.
      Три дня продолжалась олимпиада. Из Оксина выехал колхозный хор, из Пеши за триста километров вывезли другой колхозный хор. Из тундры два ненецких хора приехали. Дочь моих знакомых Сядей, Ксения, играла на скрипке и рояле. Хорошо играл на скрипке и другой ненец, Миша Апицин.
      Первую премию на триста рублей получил хор редакции. Вторую премию полтораста рублей - дали мне. Директор городского театра Иванов, передавая премию, сказал:
      - Желаем успеха и впредь. А теперь собирайся в Архангельск.
      Кроме меня, в Архангельск хотели отправить Ксению Сядей и ненецкий хор.
      15
      Самолеты в то время не прилетели, и ехать нам в Архангельск не пришлось. Вдобавок я простудилась и заболела, руки опухли - шевелить не могу. Пришлось мне лечь в больницу.
      Долго я в больнице лежала. Сдружилась там с людьми. Соседям по койкам да сестрам сказы рассказывала. А они мне - про свою жизнь. Запомнился мне один рассказ.
      В больнице работала фельдшерица Марья Васильевна Нюрова. Это была первая фельдшерица из ненцев. Плохо жили ненцы до революции.
      "В колхозе "Северный полюс" Канинской тундры, - говорила Марья Васильевна, - и сейчас живет моя родня. В первый раз я попала к ним в ту пору, когда у нас на Севере англичане хозяйничали.
      Сама я в то время под окнами куски собирала по русским деревням. Девчонке-нищенке, можете поверить, не светло жилось. А тундровая жизнь мне и вовсе за ночь показалась. Хотя и сама я ненка и по малолетству понимала немного, а видела, что живут ненцы в тундрах темно и грязно.
      Малицы надевали прямо на голое тело. У кого и рубаха была - носили ее, пока она на плечах не истлеет. Так и отец мой носил.
      Приезжали к нам кулаки из Мезени. Привезли они водки, всех споили, выменяли песцов да лисиц на бусы да безделушки и уехали.
      И еще увидала я, что ненцы часто болеют. Ни врача, ни фельдшера, ни акушерки не было. Вся помощь - шаман с бубном.
      Попала я в гости к тетке Оксенье. Средний и младший девери Оксеньи и жены их в ту пору крепко болели. Лежат в жару, бормочут какую-то несгораздицу. Невестка младшая стонет, руки ломает, волосы на себе рвет. А помощи ниоткуда не дождешься. Мезень и та далеко. А в Мезени и всего-то один ветеринарный фельдшер был.
      Чумы моей родни стояли в то время на правом берегу Камбальницы. Однажды приезжает к нам гость - ненец годов сорока, Федор Вынь-Кэй. Напоили гостя чаем, разожгли костер, сидят. А я все еще не знаю, что за человек наш гость.
      Достал Вынь-Кэй бубен. Перед собой на столик поставил маленькие игрушечные нарты. Украшены они сукнами всех цветов. А на санках сидят куклы. И тоже в цветистые тряпки разодеты. Я прошу гостя:
      - Дай поиграть.
      А Вынь-Кэй говорит строго:
      - Глупая, это наши боги...
      И ударил по бубну. Бубенчики на бубне мелко зазвенели. Тут я догадалась, что это шаман.
      На лицо он надел маску из зеленого сукна. Вместо глаз - две медные пуговицы. Долго барабанил, - мне скучно стало и спать захотелось.
      - Чего, - спрашиваю, - барабанишь?
      - Добрые боги, - говорит, - придут, твою родню вылечат.
      Утром Вынь-Кэй говорит:
      - Надо богам оленя дать...
      Из стада выбрали самого лучшего, мы называем - хайданного оленя - он еще в упряжке не бывал. Взял шаман ремень из шкуры тюленя-лысуна, удавной петлей закинул оленю на шею и начал его давить. Олень попался здоровый: у шамана сила не берет. Позвал пастуха, тот помог, задавили. Прокалывает шаман оленю сердце, а сам приговаривает:
      - Даю вам, боги, жертву, а вы дайте здоровье. Петру да Алене, Марье да Ивану.
      Кровь выпустил в деревянную чашу, пошептал над ней. Рожи богам свежей кровью намазал. Отрезал по кусочку оленьего сердца, печенки, почек, языка, мозга, всех лакомых частей, тоже богам дал. А те не едят. Все остальное больным отнес:
      - Ешьте, здоровы будете!
      А они на белый свет смотреть не могут, не только есть. Забрал Вынь-Кэй еще трех лучших оленей - плату за камланье - и домой торопится.
      Только уехал, умерли Петр да Марья, а вскоре за ними - Иван да Алена. Надобавок заболели и померли двое Ивановых ребятишек...
      Тетя Оксенья убивалась, что не пригласила русского ветеринара из Мезени. А я с той поры не могла смотреть на шаманство. Вот почему мне учиться захотелось..."
      В коридоре больницы было радио. Однажды я слушала концерт, вдруг объявляют мое имя:
      - Хор Пятницкого исполнит песню "Ходил по границам Ворошилов Клим" из сказа Маремьяны Романовны Голубковой. Музыка Черемухина.
      Взволновалась я, обрадовалась: в такой дали мои слова поют! Это песня из сказа "Сила храбрая, красноармейская". И так хорошо поют, а я вслед за ними подголосничаю:
      Ходил по границам Ворошилов Клим,
      Запирал он границы на крепки замки,
      Выставлял он заставушки верные,
      Посылал он охранушки зоркие.
      Посылая-то, он им наказ давал,
      Наказ давал, такую речь держал:
      - Вы, товарищи ребята-пограничники,
      Вы храните-берегите мать родну землю,
      Мать родну землю, народную, советскую.
      Уж как наша-то земля кровью добыта,
      Кровью добыта да кровью полита.
      Вы смотрите не проспите врага-ворога,
      Чтобы он нежданно в гости не пожаловал,
      Не пришел бы к нам, разбойник, по чисту полю,
      Не пролез бы иноземец по сырой земле,
      По сырой земле да род-под кустышком,
      Не проехал бы он по морю на кораблях,
      Не пролетел бы в самолете по поднебесью.
      С той поры стоят ребята-пограничники
      На советских на крепких заставушках,
      Стерегут они границы от разбойников,
      От фашистов подорожников-разбойников.
      В дни Олимпиады передавали по радио другую мою песню из этого же сказа. Пел ее тот же хор Пятницкого, только музыка Захарова.
      Не боится ветров гора каменна
      От ветров она, гора, не сдвинется.
      Не боимся мы врага-супротивника
      От врага, как гора, мы не сдвинемся.
      Мы не тронем никого, да и нас не тронь:
      Как подступит враг, мы дадим отпор,
      Мы дадим отпор крепче старого,
      Теперь силушка у нас небывалая,
      Мы сомнем, сокрушим врага-насильника,
      Не стоять ему против Красной Армии.
      Только вышла я из больницы, переслали мне из Голубкова письмо. Пишет мне из Приморья незнакомый человек, заместитель политрука Николай Красильников:
      "Дорогая Маремьяна Романовна!
      Прочитали мы с товарищами в газете "Красная звезда" ваш сказ, посвященный Красной Армии. И вот решил я написать вам это письмо.
      Сила нашей армии не только в том, что мы имеем прекрасную боевую технику, но еще и в том, что мы крепко связаны со всем советским народом. Ваш сказ о силе храброй красноармейской подтверждает это еще раз. Мы знаем, что за нами стоит весь огромный советский народ. И если вороны-стервятники попытаются напасть на цветущую нашу страну, мы их сметем и сокрушим, как сокрушает былинку буря-падера. Это доказала наша Первая Отдельная Краснознаменная армия в боях у озера Хасан.
      И правильны ваши слова о том, что нет на всей земле такой силы, чтобы выстояла против Красной Армии. Такой силы нет и никогда не будет! Мощь Красной Армии - это мощь всего советского народа, а советский народ непобедим.
      Советский народ доверил нам самый ответственный участок дальневосточную границу, и мы оправдаем его доверие...
      Передайте, уважаемая Маремьяна Романовна, наш красноармейский привет колхозникам вашего колхоза.
      Н и к о л а й К р а с и л ь н и к о в".
      Читаю я письмо, удивляюсь и радуюсь: будто у меня еще дети выискиваются, сыновья новые.
      И думаю я: "Мало ли ребят в Красной Армии, а небось каждый мои слова тоже прочитал и каждый, как Красильников, мой сказ оценил. И любой красноармеец мне теперь вроде сына стал. Кто еще столько сыновей имеет? У какой матери теперь радости больше моей?"
      Прежде многодетную семью горем считали, а у меня радость вместе с семьей прибывает.
      Несколько раз письмо перечитала. К Валентине Анисимовне сходила, и она прочитала. Радуется она не меньше меня. Брат Константин приехал по делу в Нарьян-Мар, зашел ко мне в гости - и того прочитать заставила. Константин у нас немногословесный. А и он сказал:
      - Хорошо, что люди твое дело признали. У тебя теперь и дальние друзья завелись.
      Отписала я Красильникову, что в нем я сына нового нашла. Послала я ему приветы, пожелала добра да здоровья, велела честно служить народу, границы крепить да хранить, ворога следить. Вскоре от него снова ответ пришел.
      И думаю я: "Прежде так было: говори с подушкой, а не с подружкой. А теперь я с ближними и дальними друзьями да подругами говорю..."
      Поправилась я и снова пошла на работу в библиотеку. Кроме того, занималась я в неполной средней школе взрослых, а к весне, после испытаний, получила на руки свидетельство об окончании трех классов.
      Весной пришла мне телеграмма. Всесоюзный дом народного творчества устраивал в Москве первый слет сказителей и приглашал меня к 20 июня. Окрисполком помог мне достать билет на морской пароход, который уходил 21 июня.
      Хоть и опаздывала я в Москву, а все-таки поехала. Думаю, что хоть до Архангельска доеду.
      В день отъезда, 21 июня, дул ветер-север, с ног сшибал. Ребята из-за этого и провожать не пошли. Первый раз они расставались с матерью и ревмя-ревели.
      16
      Два моря проехали - Баренцево и Белое. В Архангельск пароход "Вятка" пришел в четыре часа утра 25 июня.
      "Куда я, - думаю, - ночью денусь? Не бывала да не видала, в город, как в темный лес, зайду".
      А не успела на берег выйти, знакомых как ветром нанесло. Иду я с чемоданишком по пристани, а родня и выискалась: стоят два незнакомых человека и руку подают, именем-отчеством меня называют. Один из них директор Дома народного творчества в Архангельске Георгий Иванович Смельницкий, а другой - работник по народному творчеству Сергей Кузьмич Баренц. Повезли они меня на трамвае, отвели мне комнату и говорят:
      - Маремьяна Романовна, отдыхай пока.
      А мне уж не особенно спалось: в большой город попала, на трамвае в первый раз проехала, люди меня поздней ночью встретили, позаботились обо мне. Есть тут о чем подумать.
      Окна в комнате большие, светлые, постель мягкая, удобная.
      На второй кровати спала женщина. Утром она проснулась, узнала, что я Голубкова, очень довольна.
      - Я, - говорит, - вас, Маремьяна Романовна, знаю: читала ваши сказы. Моя фамилия - Рождественская. Я из Москвы на реку Пинегу еду, сказки да песни собирать.
      Расспросила она меня про печорские песни да плачи, сказы я ей свои рассказала.
      На прощанье Рождественская дала мне свой адрес.
      - Будешь в Москве, - говорит, - ищи меня, в гости заходи...
      Утром пришел Смельницкий.
      - Ты, Маремьяна Романовна, в Москву уже опоздала, к шапочному разбору туда приедешь. Пока лучше погости у нас, а мы хотим устроить тебе путевку на курорт.
      На комиссии признали у меня и ревматизм и болезнь нервной системы, дали путевку на курорт в Сольвычегодск.
      Тем временем вернулись из Москвы со слета северные сказительницы Крюкова и Суховерхова**.
      Крюкова остановилась в одной комнате со мной. Смотрю я на нее - такая же она, как и все мы, только орден от других отличает. Встретила я ее, как знакомую, обняла, поцеловала, а она удивилась: какой, думает, человек ее так почетно встречает?
      Сели мы чай пить. Тут же и Суховерхова сидит. Стала я у них про Москву расспрашивать. Слушаю, как они на слете выступали, какие там сказители были: Барышникова**, Морозова**, Конашков**, Ковалев**.
      А потом стали про свои родные места рассказывать. И я свое место помянула. Марфа Семеновна прислушалась и переспросила:
      - Откуда ты?
      - С Печоры, - говорю.
      - А как твоя фамилия-то?
      - Голубкова, - говорю.
      - Да что ж ты не сказывала нам? Я не думала, что это Голубкова так меня встречает.
      Обняла меня в охапку и поцеловала. Суховерхова тоже удивилась:
      - Да как же ты молчала? Ведь мы тебя хоть и не видали, а много слышали да поминали.
      Прожили мы вместе больше недели. Познакомились да породнились с Марфой Семеновной. Говорила я ей свои сказы, похвалила она:
      - Хорошо, - говорит, - сказано. Слушаешь - и пуще слушать хочется.
      Хоть и одобряет она мою работу, а я знаю, что еще много надо мне поработать, чтобы люди оценили.
      Пришло время отправляться на курорт. С Марфой Семеновной как хорошо мы встретились, так и распростились. Поехал со мной Сергей Кузьмич Баренц: все он мне показывал да рассказывал.
      Дорога на пароходе - сначала по Двине, а потом от Котласа по Вычегде - хороша. Погода тихая, ехать спокойно, Двина-красавица местами на нашу Печору похожа - и берегами, и песками, и разливами, и наволоками.
      По воде лес плывет, пароходы идут. На песках чайки греются. Из-за мысков развернется Двина, в ширину разольется, как доброе море.
      На иной пристани выйдем в луга, пройдем по густым травам, цветы рвем. Кругом все солнцем облито, воздух вкусный, как масленый, пахнет молоком, анисом, черемухой.
      Ехали мы около трех суток.
      Приехала я в Сольвычегодск и начала лечиться.
      Ходила я иногда прогуливаться за город. Там первый раз увидела я большие поля с высоким хлебным колосом. Места за Сольвычегодском красивые, леса дремучие, высокие, берега на Вычегде песчаные, ровные да гладкие.
      Пробыла я в Сольвычегодске месяц, поправилась. Перед отъездом выступала я на вечере самодеятельности со своими сказами.
      В Архангельске меня ждала телеграмма: зовут в Москву на двадцать дней. Достали мне билет, посадили на поезд и отправили в Москву.
      17
      В Москве на вокзале встретил меня Леонтьев. Не подумала я, что и в Москве вышла, все равно как в Нарьян-Маре. В Архангельск ехала - напрасно страшилась, а и тут никакой заботы, как домой приехала. Увез меня Леонтьев на дачу в Раменское. Там для меня уже была снята комната, и зажила я по-домашнему.