А телятам имена я сама давала. Тоже Красейком да Белейком называла. На Первое мая Майка родилась, в марте - Марта, в самый Новый год - бычок Январик.
      Зайдешь - все они нюхают да лижут меня, будто приласкаться хотят.
      Глажу я телочку, приговариваю:
      - Матенька ты моя, кормилица, хорошая моя, пригожая. Стосковалась ли ты обо мне, моя куколка? Долго тебя хозяюшка не поила да не кормила. Чего ты думаешь-то: проспала я или осердилась на тебя, или позабыла тебя, мою ласковую? Нет, моя хорошая, не забуду - не просплю, напою да накормлю, выглажу да вычищу.
      Одну гладишь, а другие ждут, когда я их поглажу да с ними поговорю. Хожу я середи коров, разговариваю, как с людьми. Ну и они меня любили. Сено раскладываешь или грязь выбираешь из кормушек, а корова голову вытянет, мне на плечо положит, трется о плечо, заставляет крепче гладить.
      Один теленок, как дитя, привязался ко мне. Я его Женькой назвала.
      Выйду я в хлев, кликну:
      - Женюшка, покажи головушку!
      Заскачет Женька в стае, прыгнет передними ногами на заборку. Стоит на задних ногах, как ученая собачка, и головой водит. Подойдешь - он играть зовет, взад-вперед бегает, хвостом вертит, попрыгивает, поскакивает. И другие телята, на него глядя, прыгают.
      Хоть весь день с ними играй, как с малыми ребятами. Только телят, как и ребят, не переиграешь. И неохота уходить от них, да дело не бросишь.
      Когда скот дружно телиться стал, вся забота на меня упала. Не однажды по две коровы враз растеливались. Я и мечусь да без всяких фельдшеров справляюсь. Полюбилось мне колхозное дело, вот у меня душа и болит.
      И ликбеза я не бросала. Когда и не удастся в школу сходить, так я на дом задание возьму: читать, писать, примеры решать. А потом к учителю пойду, отчитаюсь и новое задание беру.
      Кроме меня, пятеро детей моих учились: Павлик - в Нарьян-Маре на стипендии жил, трое младших - на всем готовом в интернате, и только Андрюше я пропитание посылала. Сбегаю между делами к виске, мережку брошу, на другой день я и с рыбой. Пошлю Андрюше рыбы да молока, он неделю и живет.
      Если бы не Советская власть, мне бы детей не учить. Без Советской власти наши матери нас неграмотными оставили, мы весь свой век с досады локти кусали. Та же участь и наших бы детей ждала, да время переменилось. Из-за того я еще больше душой тянулась к Советской власти. А дети мне подниматься помогали, вместе с ними я росла: нонче не только матери детей растят, а и дети матерей.
      Летом на меня весь скотный двор оставили. Людей мало, так решили одной доярки хватит. Авдотья в то время в декретном отпуске ходила, заменяла ее Лукея Тюшина. И почему-то захотело правление ее дояркой оставить. Она молода да здорова, покрепче меня, так думали, что одна справится.
      Тут уж я и сама за себя стоять начала:
      - В зиму, - говорю, - столько труда приняла, выходила телят, а Лукея пришла под готовый стан, только ножки ставь.
      А правление говорит:
      - Если можешь двадцать скотин на руки взять, справляйся.
      Я духом не упала, взялась. Первое время еще и телятницы не выделили, так я и шестнадцать телят выпаивала. Заведующая МТФ Анна Сергеевна в больнице лежала, так я два месяца еще и ее заменяла. Да еще и весь навоз из хлева выносила сама и пастухом работала.
      Встану я в четыре часа утра, побегу на луг, пригоню коров. Запущу в хлев, доить начну. Опять выпущу коров, молока за два раза по два ведра на маслозавод снесу. Тогда и телятами займусь: выпою и в луга выпущу. Они по лугу, как цветы, раскинутся. Навоз из хлева вынесу - день настает. К одиннадцати часам закончу, сбегаю домой, попью да поем - бегу за коровами. Коровы на песке под самым сенокосом лежат. Я сбегаю на пожню, не могу утерпеть, куч полдесятка сена еще накучу, а сама в то время на коров смотрю. Как начнут коровы вставать, бросаю я сено, гоню скот в деревню. Снова дойка, едва поесть успеешь.
      Свою корову я и забыла, домой-то только в гости ходила, так в моем хлеве старуха Тюшиха досматривала. А я в колхозном хлеву до двенадцати часов трудилась. По-настоящему надо бы за коровами и ночью смотреть, да у меня сил уж не хватает больше, спать бегу.
      Павлик окончил техникум, приехал домой, удивился:
      - Чего, - говорит, - тебя загоняли так?
      - Кому-нибудь да надо делать, - говорю. - Людей не хватает, а дела в колхозе выше глаз.
      Павлик прожил с неделю и говорит:
      - Мама, мы поедем в Москву на экскурсию. Всех выпускников наших туда посылают.
      А я рада, что сын такую честь, заслужил.
      - Посмотри, - говорю, - там за меня. Нам, может, и не придется увидеть, так хоть вы-то посмотрите Москву белокаменную. Приедешь домой матери расскажешь.
      6
      В ту пору из МТС прибавили нам еще одну косилку. Людей, которых с сенокоса освободили, колхоз на путину выделил, а сена теперь еще больше ставил. В другие колхозы и тракторы пошли. Скота у нас на ферме прибавилось, а по нашим лугам - все еще не так много. Думали мы целиком на сельское хозяйство перейти, да рыболовство - вековечный наш промысел. Тем более, что в новые рюжи да ставные невода рыбы втрое больше, чем прежде, шло. От рыбной ловли у нашего колхоза в банке большие тысячи лежали. От путины да от сенокоса доходы год от году росли.
      В колхоз, кроме газет, и журналы стали приходить, в красном уголке книги завелись. Радиоприемник купили. Патефон сначала в школе ликбеза стоял, а потом мужики его на путину взяли - в обед можно и музыку послушать.
      В октябре ночи темные, ветры холодные, снежком порошит, а у нас в красном уголке и светло, и тепло, и весело.
      За один год работы в колхозе меня выдвинули в ударницы и дважды премировали. В старое время уж известно, какой простому человеку почет был: не вперед пропускали, а назад толкали. Да и я вперед не забегала, хоть и позади не оставалась: все искала путь да дорогу.
      Прежде имени моего люди не знали, отчества не слыхали. Люди вокруг были друг другу чужие.
      Село Оксино от нас в семи верстах, а всегда звалось чужое село да дальнее.
      И своих соседей не каждого ближним называли: искоса глядели да говорить не хотели. Встретишься с иным, так лучше под ноги не суйся стопчет.
      Взять такой случай: когда я ребенком на седьмом году ходила по миру, встретилась однажды на лестнице с Семеном Коротаевым. Так он мне такую оплеуху закатил, что я по лестнице на землю скатилась. Так, ни за что ни про что. Вот тебе и сосед!
      А при колхозе люди по-другому зажили: дружно да согласно.
      Ананий Шевелев чужой мне, и не сосед даже, а не раз помощь оказывал: то сани мне поправит, то валенки ребятишкам изладит. Он до колхоза тоже всю жизнь бедовал. А если человек сам все испытал, жизнь узнал, он и людям сочувствует. Да и другие колхозники по-человечески ко мне подходили, где делом, а где добрым словом помогали. Колхозная работа всех людей переменила.
      В единоличном бытье каждый только свое дело, свою работу знал. Никто в чужое житье не совался, люди в чужом пиру своих свечей не жгли.
      А в колхозном деле друг у друга надо спросить да сказать, да посоветоваться. И кто шире дело захватит да ладом его сделает, тот и на виду в колхозе, ему честь воздают, низко кланяются. Колхоз нас в одну семью свел, согласье между нами посеял, работу полюбить заставил.
      7
      Перед выборами собрания у нас пошли. Стали мы обсуждать да намечать, кого нам выбрать в Верховный Совет. Приезжали к нам из райкома партии, все разъясняли. Рассказали они нам про стахановца Мусинского Василья Степановича с архангельского лесозавода да про народных кандидатов из Красного Флота. Узнала я, какие это достойные люди, и сразу у меня душа легла отдать за них свой голос. Почувствовались они мне близкими, как свои родные.
      - Таким людям довериться можно, - говорила я соседкам и соседям на собраниях. - Прежде, когда старост выбирали, созывали в Пустозерске сходку. Разошлют повестки мужикам, домохозяевам. Иной поедет, а иной и плюнет, дома останется. А нас, женок, и дело не касалось, как будто и людьми нас не считали. Да и из мужиков, если кто поедет, так пропьют да проспят - не знают, чего велось и чего делалось. И без них выйдет, что выберут господ да полугосподье - у кого пузо толстое да казна в кармане густа.
      Нынче люди шли как на праздник.
      В день выборов поднялись пораньше, чтобы до указанных часов все дела справить. Принарядились и пошли на избирательный участок.
      - Какой праздник-то у нас! - говорю я женкам. - Прежде пасха за год первым праздником считалась, а нынче у нас выборы за весь век первый праздник наш.
      Провели мы его с великой радостью.
      Неделей раньше подобрала я женок поголосистей, уговорила в праздник песни петь. И вот мы затянули песенку. Новых песен, кроме частушек, еще не знали мы, так старинку-матушку прихватили.
      Попели мы проголосных песен, потом на игровые перешли.
      И снова я призадумалась: время новое, а песни старые. Не о том поем, что на сердце лежит. Старые песни не подходят, а новые не сложены. Про выборы пропеть охота, вот и свои своедельные частушки в ход пошли:
      Петухи уже пропели,
      Ой, подружка, скоро свет,
      Выходите спозаранья
      Все на выборы в Совет.
      Да частушка песню не заменит, не распоешься.
      После выборов не могла я найти покоя: захотелось мне песню спеть, свою песню, какую душа подсказывает. Денно и ночно об одном думаю: как бы мне песню сложить да как бы ее на люди вынести. Рассказать ли мне, описать ли мне - не знаю, не ведаю. И столько я мучилась с этой затеей. Не знаю, как за дело взяться. С кем бы мне обсудить да посоветоваться? Ни брату родному, ни другу ближнему рассказать про свои мысли я не могла: они не больше меня знают да понимают.
      И решила я выбрать как-нибудь время, пойти в Оксино и поговорить там с грамотными людьми. Думала я поехать к моей знакомой Надежде Николаевне Морозовой. Она, как и я, из простых людей, работала в райкоме партии. Полгода назад приходила она к нам в Голубково с докладом, ночевала у меня и хорошо со мной поговорила, без гордости. Совсем я собралась пойти к Морозовой, да из-за дела со дня на день все откладывала.
      8
      Однажды дежурю я в хлеве, приходит невестка Серафима и говорит:
      - Моя Паша из Нарьян-Мара приехала, а с ней какой-то мужичок. И чего-то он у Паши про тебя все расспрашивает. А сейчас меня за тобой послал.
      Паша, Серафимина дочь, работала в Нарьян-Маре в типографии наборщицей.
      "Кого такого, - думаю, - она привезла? Наверно, скотом интересуется".
      Да как была в халате, так прямо и пошла. Прихожу, у Паши сидит человек в лыжном костюме, что-то пишет. Поздоровались мы, и начал он сказывать, зачем приехал.
      - Фамилия моя Леонтьев. Записываю я, Маремьяна Романовна, вашу печорскую старину. Печора песнями богата, былинами. А то есть еще люди причитать хорошо умеют. Не знаешь ли ты таких людей в Голубкове? А может и сама ты кое-что знаешь?
      Леонтьев работал в окружной газете "Красный тундровик", и там Паша Голубкова уже рассказывала ему про меня, что я - песенный человек.
      Я не отказываюсь. Когда он спросил, какого я происхождения, я отвечаю:
      - Не кулацкого, а бурлацкого. Песенная книга-то у меня не мала, только на старые песни у меня что-то удача стала сдавать. От плачей я отстала; по новой дороге пошла, так и слезы забыла. Последний свой плач я три года назад проплакала, когда мужа хоронила.
      Записал Леонтьев плач про мой горький век и говорит:
      - Ты очень хорошо, Маремьяна Романовна, рассказала о старой жизни, не каждый сумеет так рассказать. А раз у тебя такая способность, то надо бы тебе подумать не только о старой жизни, а и о новой. Про что ты сейчас рассказала, это уже позади осталось. Вот ты сама говоришь, что уже три года новой дорогой идешь. Подумала бы ты обо всем да и рассказала людям про новую жизнь так же речисто.
      - В уме у меня кое-что уже сложено, надо только с мыслями собраться говорю я. - Зашел бы ко мне в гости, поговорили бы.
      Вечером, только я домой вернулась, пришел гость. Начали мы беседу.
      - Про что, - спрашивает Леонтьев, - ты вперед рассказать хочешь?
      - Дай, - говорю, - про колхозы сначала сказать. Колхозы нам новую дорогу открыли. Вон моего мужа брат, Иван Федорович, до зла-горя не хотел вступать, а теперь живет да колхоз похваливает. А я к колхозу с самого начала, как лист к солнцу, тянулась.
      И стала я сказывать, как после смерти мужа надо было мне подымать на ноги детей, как выбирала я дорогу и как выбрала. Растила я их, искала свое счастье и век бы его не нашла, кабы не колхозы.
      Хотела я в своем сказе про весь народ сказать, про партию, все свои давнишние думы выложить. А не знала, откуда мне пример взять.
      Хожу я по избе, вздыхаю, для чего-то малицу надела, а примера все не нахожу, с которым бы сравнить можно было и народ, и партию. Вдруг взбрела мне в голову светлая мысль. И сразу сказ дальше пошел:
      Много с гор ручьев по земле течет,
      Из ручья в ручей, в реку быструю,
      Из быстрой реки в мать Печорушку,
      Из Печорушки в океан-море,
      В океан-море Ледовитое.
      Много думушек есть народных,
      Мысли-думушки, как ручьи, текут,
      Как ручьи текут да как вода бегут.
      Как ручьи в реку, в мать Печорушку,
      Мысли-думы текут в нашу партию.
      Сравнила я колхоз с матерым лесом, а себя, единоличницу, с тонкой вербочкой:
      Тут растет-цветет одно деревцо,
      Как стоит оно да все шатается,
      Ко сырой земле пригибается.
      Как шатают его ветры сильные,
      Пригибают его пурги северны,
      Бьют-секут его да дожди резкие,
      Дожди резкие да они быстрые,
      Они быстрые, да сами мокрые.
      У того то ли у деревца
      Листья-отрасли приосыпаны,
      А вершиночка приобломана,
      И стоит оно одинешенько,
      Бесприютное да неуютное.
      А про лес будто как про колхоз говорю:
      Не боится он бури-падеры,
      Не страшится он пурги северной,
      Ко сырой земле он не клонится,
      От больших ветров он не ломится
      Разрослись его листья-отрасли,
      Пораскинулись широкохонько,
      Приразросцвели зеленехонько,
      И стоит в лесу каждо деревцо
      И приютное и уютное...
      Когда я сказ закончила, Леонтьев долго не мог успокоиться - очень уж мои слова его обрадовали, - а на прощанье и говорит мне:
      - Как хочешь, Романовна, я от тебя не отступлюсь. Буду просить у председателя, чтобы тебя ко мне в гости в Нарьян-Мар отпустили.
      9
      И верно, приехал как-то Константин из Оксина и говорит:
      - Завтра поезжай в Оксино, тебя в райком зовут. И деньги на дорогу в Нарьян-Мар выписаны.
      Сборы у меня были недолгие. Шапку в охапку, рукавицы за пояс, поклон - да и вон. Взяла в колхозе лошадь, вожжой тряхнула, плетью махнула, была - да и нет. Зашла в райкоме к Кудрявцеву, он меня хвалит:
      - Ну, Маремьяна Романовна, слышали мы твою работу.
      Получила я деньги, справку в сельсовете и вместе с секретарем райкома поехала в Нарьян-Мар. Дорогой объяснил он мне, что мое простое слово может людям службу служить.
      Приехала я в гости к Леонтьеву. Показал он мои сказы - уже в газете напечатаны. Первый, мой плач про старую жизнь, назван "Я не жизнь жила горе мыкала", второй - "Мы пошли в поход на кулацкий род". А внизу статья Леонтьева про меня напечатана. Вижу, дело это не зряшное. Как-никак газета эта у нас в Ненецком округе почти в каждый дом, в каждый чум ходит. Все прочитают, старый и малый узнает, все знакомые мои и незнакомые, какие я слова сказываю. Прочитают, хвалить будут или ругать, а все равно мое слово что-то значит: с бухты-барахты его не пропечатали бы.
      Сводил меня Леонтьев в редакцию, познакомил там с редактором. Ему тоже понравились мои сказы. Спросил меня редактор, о чем я еще сказывать думаю.
      - Про выборы хочу сказать. Они у меня первым великим праздником были. Да еще, - говорю, - про Красную Армию у меня дума. Как-никак я пять сынов ращу. Старший скоро в армию пойдет, а за ним и остальные, один за другим, пошагают. У всех у них только и разговору, что о Красной Армии. Младшему, Клавдию, шесть годов, а и он красноармейцем себя представляет.
      И верно, о Красной Армии сыновья меня думать заставили.
      Старший, Павлик, учителем работал и вот обижался на отсрочку. Отсрочку ему окроно выхлопотало, чтобы учительскую работу он вел. Не один раз Павлик вздохнул:
      - Тянут до моржового заговенья.
      И во сне-то ему снилась Красная Армия.
      Меньшой, Клавдий, выплакал у меня шинель: "Купи да купи". Купила я у Полинарьи Дитятевой детскую шинельку. У них сынишка Герман носил эту шинель, да вырос скоро из нее. Вот Клавдий наденет шинель, застегнется на все пуговицы, подпояшется чем придется и пойдет по деревне: "Я, говорит, - красноармеец".
      И соседи его красноармейцем величают: "Давно ли с фронта?" спрашивают.
      Начала я обдумывать да сравнивать, как прежде в солдатах служили и как нынче в Красную Армию люди идут.
      Прежде, когда сыновей да мужей на царскую службу брали, матери да жены горевали да печаловались. Сколько мученья там люди принимали, а не знали, за что про что. Долгие годы ходит мужик в солдатах, мытарится, всю свою молодость там положит, а вернется таким же мужиком, каким и ушел, темным да неграмотным. Придет да опять за ту же навозную лопату возьмется.
      Свой сказ о Красной Армии я не сразу сложила. Сначала спрашиваю Леонтьева:
      - Я в Голубкове не много видела да слышала. Ты уж мне пособи: ум хорошо, а два лучше того. На ликбезе нам про Красную Армию говорили, да, может, не все я поняла.
      Достал Леонтьев нужные книги, читал мне про революцию, про Красную Армию. Когда все это улеглось в мыслях, тогда и принялась я свой сказ сказывать:
      В Красну Армию всенародную
      Солеталися орлы-сокелы,
      Самы лучшие да самы верные,
      Они шли-пошли не неволюшкой,
      А своей душевной охотушкой,
      Им не жалко было жизнь отдать
      За свою родну Советскую власть,
      За свои заводы-фабрики,
      За свою землю-матушку.
      А белые генералы да белые офицеры слетались злым-лихим вороньем.
      Уж как то ли зло-лихо воронье
      Созывало оно силу заморскую:
      Не званьем звало - наймом наймовало,
      Что за те ли земли самолучшие,
      Самолучшие да хлебородные,
      Что за те ли богатства народные.
      Приходила к генералам из-за моря
      Иноземна помощь-сила лихая.
      Только не пособили им ни многосмертное оружие, ни генеральские головы. По указу Ленина поднималась навстречу врагу-супротивнику сила храбрая красноармейская, стала трепать ту стаю иноземную. Выгнала она зверя белого генеральского, змея лютого заморского, скосила всю силу вражескую.
      И пошла у нас тогда жизнь по-ладному,
      По-ладному да по-хорошему.
      Во спокое народ взялся за работушку.
      Что по всей земле по советскоей
      Рассадили мы сады невиданны,
      Стали строить города небывалые,
      Стали накрепко крепить Красну Армию:
      Стали строить себе пушки скорострельные,
      Стали делать себе танки скороходные,
      Да готовить самолеты быстролетные,
      Да снастить себе кораблики черненые,
      Да учить командиров ворошиловских,
      Чтобы все мы могли на спокое жить
      Да растить-крепить дело колхозное,
      Чтобы земля расцвела сливой-вишенью,
      Сливой-вишенью да яблонью кудрявою,
      Виноградами-кустами да зелеными,
      Чтобы в нашем саду виноградовом
      Мог народ век цвести в счастье-радости.
      И думала я: "Для нашей родной земли Красная Армия - защита крепкая, оборона непобедимая. Для всего народа Красная Армия - сила неиздержимая".
      Двадцатого февраля закончила я свой сказ, а двадцать третьего, в день Красной Армии, его напечатали в газете "Красный тундровик".
      10
      Про выборы мне было легче сказывать. Тут я все сама видела да со своим хором избирателей веселила. Этот праздник и старому и малому на память остался.
      Когда я сказывала сказ "Про выборы всенародные", брала я пример для напева из прежних своих плачей, чтобы строчка в этот напев улаживалась и чтобы с другой строчкой ровна была.
      Из песен да плачей выбирала я хорошие слова, как морошку брала: хорошее да крупное, зрелое да спелое в туес кладу, а на худое да мелкое, незрелое да неспелое не гляжу, мимо пробегаю.
      Все, что про выборы моя голова передумала, то я в этом сказе и выложила. Сравнила я, какие люди прежде почитались и какие нынче у нас в почете.
      Прежде честь и место богачам отводили, их на руках носили. Иной ничем не взял - ни умом-разумом, ни чистой совестью, а богатством на виду, так он с первыми стоит в ряду. Уж я в своем сказе, не жалеючи, их высмеяла.
      До советской-то поры-времени
      У кого в селе пузо толстое,
      Тот и первый был человек в селе,
      У кого в кармане казна густа,
      Тот и первый был по всей волости,
      По всей волости, по всей губернии.
      Только нам от них мало прибыли:
      Брюхо толстое, да совесть тонкая,
      Казна густа, да голова пуста.
      При нонешней поре-времени
      Людей меряют по работушке,
      По светлу уму да по разуму:
      У кого работа в руках родится,
      Тот и первым у нас считается,
      Кто идет - с пути не отклонится,
      Тот отменным у нас почитается**.
      11
      Сказ про выборы тоже без промедления в Нарьян-Маре напечатали. Вижу я, что мое слово к деду да к месту идет. И люди, слышу, обо мне хорошо отзываются. Встретила меня Павла Степановна, женка Миши Конюкова, и говорит:
      - Читала я твои газеты. Первый плач твой соседкам вслух читала, так и сама реву, и они вместе. Я им и говорю: "Не напрасно Маремьяна это составила: все она переиспытала, все изведала". И про колхозы мне понравилось: и складно и правильно. Поездили кулаки на нашей шее, протерли загривок, как у оленя лямкой.
      Павла тоже хлебнула горя, тоже на девятнадцатом году в работницы к кулакам пошла и только при советском времени, когда Миша Конюков домой из армии пришел, вышла за него замуж.
      На прощанье Степановна меня спрашивает:
      - Ты как это додумалась сказы-то сказывать?
      - Чего тут додумываться? У певчей птицы рот не закроешь. Я и прежде, как могла, говаривала, только говорить-то мне доводилось на дороге да на пороге, а теперь оно к делу идет.
      Водил меня Леонтьев по всему Нарьян-Мару.
      Повел он меня в окружной музей. Встретила меня там Лопатина, она раньше в Оксине наших ребят учила, а теперь сюда перебралась. Провела она меня по всему музею, показала мне все богачество, все, чем славится наш округ Ненецкий: где уголь добывают, где золото, где нефть. Тут же выставлены от разного зверья кости: и моржовая кость, и мамонтовая. Чучела оленей как живые стоят, шкуры песцовые по стенам висят. Завела она меня в одну комнату. На стене, вижу, висит портрет моего старого знакомого Ивана Павловича Выучейского. Уже второй год прошел, как убили его враги. Тут же под стеклом хранились все его документы.
      Первый раз в жизни сходила я тогда в настоящий театр. До этого я видела только ребячьи постановки. Первый раз в жизни я и кино тогда увидела. Показывали картину "Пугачев". Тут мне больше театра понравилось, только тяжко было смотреть на его мученья. Пугачев с народом войной пошел на дворян-помещиков, народных кровососов. За народ и голову свою вольную на плахе сложил.
      Насмотрелась я в нашем городе улиц широких, домов высоких, новых больниц и школ. И все это поставлено в нашу пору на пустом месте, строено силой большевистской.
      И решила я рассказать про Нарьян-Мар в сказе.
      Вот я и начала с Белощелья:
      Те места мы знали-вызнали,
      К океану-морю ходючи,
      Бечевою лодку тянучи...
      Уж мы клади тут перекладывали,
      На себе лодки перетягивали,
      На желтом песку ноги вывертывали,
      Себе веслами руки мозолили,
      Бечевой себе плечи кровавили...
      А теперь
      Посередке тундры Большой Земли
      Не пыль в поле подымается,
      Нарьян-Мар чудный город разрастается.
      Разостроился нов-хорош город
      Добрым людям на дивованье...
      Из Москвы идет в Нарьян-Мар-город
      Путь-дорожечка прямоезжая,
      Прямоезжая да прямолетная.
      Что по этой-то путь-дорожечке
      Приезжают к нам люди ученые,
      Прилетают к нам смелы соколы,
      Смелы соколы да наши летчики.
      Что из наших далеких краев,
      Из далеких краев, из больших городов
      Приплывают к нам в Нарьян-Мар-город
      Богатые корабли черненые.
      И знают все от старого до малого,
      Что стоит на Печоре Нарьян-Мар-город...
      Погостила я в Нарьян-Маре чуть не месяц, а потом поехала в Голубково.
      Дорога из Нарьян-Мара ведет лугами, озерами, наволоками. Вечером отъедешь от города, оглянешься - позади огни электрические над тундрой, как звезды, сверкают.
      А рядом с городом сполохи в небе играют, по небу столбами перебегают. И столбы те разного цвета: то зеленые, то желтые, то красные, то совсем белые. У нас по сполохам примечают погоду: белые - к морозу, красные - к теплу, а разных цветов - к снежной погоде.
      Красивый у сполохов свет: то рядами столбы светлистые выстроятся и бегают друг за дружкой; то выше они подымутся, то ниже опустятся; то шире сполохи раздернет, как цветную завесу, то закроет, задернет, ровно их и не было; то, как девки, бегают да играют, пляшут да кружатся в разнарядных да в разноцветных сарафанах. Любо на них смотреть. Старики раньше бранились, не велели смотреть на сполохи, боялись их.
      А тут еще и от города электрические лучи отливаются, прямо в небо упираются, со сполохами спорят, кто кого переиграет, как малые ребята. А свет да день придут - и все потеряется, как растает.
      Ночами свет от города и лесозавода далеко видно, всю дорогу светит. Когда погода ясная, чистая, огни с лесозавода у нас в Голубкове видны. И ко мне в окна городской свет попадает. И так близко кажется, что думаешь тут и есть, на колхозные луга город пришел.
      Город наш всю тундру красит. И по всей тундре за сотни километров на Югорский Шар, в Амдерму, Варандей, Тобседу, на Индигу, на Канин нос наш город светом, как росой, кропит. Любой день из Нарьян-Мара в тундру люди едут: экспедиции, учителя, доктора, оленьи фельдшера и всякие специалисты. Помогают они ненцам наукой да грамотой, жизнь им устраивают да ухорашивают.
      И вот в Амдерме свой город у рудников растет. В Тобседе культбаза красуется, ребятишки ненецкие в интернате на всем готовом живут и в школе учатся. До революции у нас по всему округу всего только пять школ было при церквах по два да по три класса, а теперь больше сорока школ, много десятилеток, совпартшкола, педагогическое и медицинское училища. Школы, как грибы, разрослись да как цветы расцвели.
      На Индиге завод из рыбы, оленины да куроптя консервы готовит. Такой же завод и на Шойне в Канино-Тиманском районе на полном ходу.
      По всему берегу моря - от Кары до Канина носа - новые поселки построены.
      И все от Нарьян-Мара света ждут.
      И думала я: один ли у нас этот город? Мало ли их теперь в Советском Союзе строится - и городов и пригородков? И каждый небось не хуже нашего Нарьян-Мара. И все они тот же новый свет несут.
      12
      В Голубкове невестка Лизавета встретила меня радостно. Забегала с самоварами, а за чаем показывает две газеты с моими сказами.
      - Мы, - говорит, - уж без тебя тут читали. В нашем роду все доброе выходит. Вот и ты на вид вышла. Хорошо ты высказала про старое и про новое. Добро слово любо слушать. Люди понимают - довольны, а иным и неладно, что ты выявилась. Гриша Слезкин судачит: "Как она не выявится-то? Нарядилась в шелковое платье. Так себя и описала, чтобы все знали, что в шелках ходит". Наталья Петровна говорит: "Маремьяна - выдумщица. Тебе не приснится, а ей уж привидится. Захотела по городу погулять, да будто и дело нашла, уехала. Вот она там и наплела".
      А я отвечаю Лизавете:
      - Пусть худую славу наносят - не прильнет она ко мне. Я неправильное слово не скажу. За большие деньги у меня неправильное слово не купишь.
      Под женский праздник в правлении колхоза проводили собрание. Тут все женки собрались. Я свой хор снова подговорила песни петь. Надежда Николаевна Морозова пришла из райкома партии, доклад нам сделала.
      - Нет ли, - говорит, - желающих слово сказать?
      Никто не нашелся. А я не усидела.
      - Товарищи женки, - говорю, - прежнее наше с вами житье было нам хуже лиха лихого, темней темной ночи. Смозолила нам прежняя жизнь руки, протерла шею, нарастила горбы на спинах. Жили мы измучены да научены. Много ли из нас здесь учеными жили? А дик да глуп, так больше бьют.
      Разве я неверно про себя сказала, что не жизнь жила - горе мыкала? А кто из вас его не мыкал? Может быть, ты, Серафима? Мало ли тебя Прокопий тиранил? Али ты, Варвара? Не хлебнула ты горя, когда Константин на войне пропадал? Ребят замкнешь одних в избе, сама в лес едешь на целый день. Али, может, тебе, Ульяна Кирилловна, хорошо жилось? Считала ты при муже свои синяки? Мало тебя свекор изводил? Муж три года на войне мучился, а тебе с шестью ребятами легко вздыхалось? Мужа война унесла - мало слез ты пролила?
      А ты, Хионья, почему не скажешь про свое мытарство? Или с ребятами ты не мучилась? Или здоровьем всю жизнь не маялась? Или кто тебе помогал десятерых родить да семерых на ноги поднимать?
      А теперь мы за хорошие дни схватились - плохие отступились. Колхоз любому труднику поможет. Я за себя с той поры, как в колхоз пришла, спокойна стала. Детей моих государство учит, а старшего учителем сделало. Да и у каждой из вас, женки, не по-старому, а по-новому жизнь ведется. У тебя, Варвара, Константин колхозом руководит. У тебя, Ульяна Кирилловна, вся семья в колхозе, и сыновья и невестки, - все у дела да у места.