Было около девяти часов вечера 22 июня, когда я подходил к авиагородку. Солнце склонялось к горизонту, и от двухэтажных восьмиквартирных домов падали длинные тени. Уютный городок, расположенный рядом с густым лесом, был безлюден, только старушка мать командира авиационно-технической базы сидела на детской площадке с кучкой ребятишек, строивших песчаные домики.
      Дверь в квартиру была закрыта. Ключ мы оставляли под половичком, когда уходили надолго. На столе я нашел записку: "Вася, ушла вместе с женщинами на боесклад набивать пулеметные ленты для вас... Целую. Твоя С." Да, война вошла и в жизнь Сашеньки, и в жизнь других жен летчиков и техников. Взяв нужные вещи, я осмотрел нашу чистенькую и светлую комнату. Все в ней было спокойным и родным. "Неужели кончилось то прекрасное, что радовало нас обоих?" - подумал я, выходя из дому. Солнце медленно опускалось за кромку леса. Постояв немного на крыльце, я пошел на аэродром дорогой, которая шла мимо боесклада. И почти сразу же увидел грузовик, ехавший навстречу. В открытом кузове машины, держась друг за друга, стояли двадцать или тридцать женщин. Одна из них громко закричала:
      - Саша, смотри, твой парашютист на свидание пришел. Машина промчалась мимо, обдав меня пылью. Я решил
      вернуться на несколько минут домой. Машина у окраины поселка остановилась, из кузова с шумом и визгом выскочили молодые женщины, потом степенно и неторопливо спустились на землю те, кто постарше. Донесся тот же звонкий голос:
      - Саша, он же ждет тебя!
      Из толпы женщин ко мне бежала Саша. Я быстро пошел ей навстречу. Ее лицо, руки и даже пышные локоны каштановых волос были измазаны маслом. Она обняла меня, прижалась горячей щекой и заплакала. Впервые я увидел ее слезы. Но ничего ей сказать не успел. С противоположной стороны аэродрома, там, где стояли замаскированные в кустах самолеты нашего отряда, на небольшой высоте с глухим рокотом моторов появился самолет. От его фюзеляжа отделились два темных предмета и упали в район стоянки. Это был фашистский самолет Ю-88.
      Вот теперь, не на секретном плакате, а воочию я впервые увидел "юнкерс". Застекленная кабина штурмана с пулеметной установкой выдавалась немного вперед от гондол двух моторов. Толстый, круглый и длинный фюзеляж заканчивался массивным хвостовым оперением. На желтоватом фоне широких эллипсовидных крыльев чернели большие кресты с белой окантовкой, а на высоком киле - паучья свастика. Прямо из-под фюзеляжа, чуть сзади гондол убранных шасси, торчал ствол пулемета.
      Во время разворота верхний стрелок дал несколько длинных очередей, ливень трассирующих пуль летел в сторону ангаров и служебного здания. Потом стрельбу открыли штурман и нижний стрелок. Они вели огонь по стоянке самолетов второго отряда и звена управления.
      По "юнкерсу" тоже беспорядочно стреляли трассирующими пулями из винтовок и одного пулемета, установленного недалеко от палатки командира эскадрильи. Три И-16 второго отряда прямо из-под самолета Ю-88 начали взлет на его перехват. Нижний стрелок "юнкерса" дал по ним длинную очередь, пули подняли впереди и левее взлетавших истребителей столбики пыли. Видимо, фашист стрелял торопливо и неприцельно...
      Ю-88 со снижением уходил в сторону Финского залива, южнее военно-морской базы Ручьи. Наши истребители убрали шасси и всем звеном сделали правый разворот, погнались за скрывшимся за лесом "юнкерсом". Это был дальний разведчик, предвестник возможного бомбового удара в сумерках или в период короткой и светлой июньской ночи. А так как я входил в расчет экипажей, выделенных для ночных действий, то нужно было срочно бежать на аэродром. Я крепко обнял растерявшуюся и испуганную супругу.
      - Иди домой, - крикнул я ей уже на бегу, но она продолжала стоять на том же месте.
      Пробегая мимо стоянки самолетов звена управления, я увидел, что на автостартере (машина для запуска моторов самолета) повезли раненого механика. Вот и первый ручеек крови пролился в нашей авиационной семье. А как этот ручеек будет течь дальше, превращаясь в огромную реку, я тогда не думал.
      Техник с мотористом стояли у самолета. Техник взволнованно сказал:
      - Нам повезло. "Юнкерс" сбросил две бомбы, и они не взорвались, их сбросили вместе с предохранителями от ветрянок взрывателей. Наверное, руки тряслись у разбойника - не успел снять. Сейчас оружейники готовят длинные тросы, будем оттаскивать бомбы к болоту и подрывать. Во втором отряде и в звене управления есть поврежденные самолеты и ранен механик...
      Выслушав техника, я сел на ящики с пулеметными лентами - это был тот самый боекомплект, который готовили наши жены.
      В ранних сумерках приземлились дежурные истребители. Догнать "юнкерса" им не удалось, он ушел на финскую территорию.
      Так просидел я до наступления полной темноты, потом пошел в палатку, лег не раздеваясь на матрац, лежавший поверх душистых березовых веток. Я испытывал беспредельное недовольство собой. С четырех часов утра и до восьми вечера дежурил в истребителе, вылетал перехватывать противника, оказавшегося на поверку нашими же самолетами. А когда прямо на аэродром прилетел "юнкерс", я оказался с женой около дома и беспомощно смотрел, как над головой пролетел враг, сбросивший бомбы и стрелявший из пулеметов...
      Да, неудачно прошел первый день войны. Какими-то будут второй, третий?.. А может быть, и сотый? Тогда никто не мог предполагать, что впереди без малого полторы тысячи боевых дней, боль потерь, пьянящая радость побед.
      Тогда я еще не знал о событиях в районе Таллина и о том, что 25 июня летчик 13-го полка Алексей Антоненко собьет первый фашистский самолет. Это будет первой победой в Балтийском небе. Но рассказать об этом придется позже со слов друзей-очевидцев, потому что в бою я не участвовал. К тому же последовательность событий приходится несколько смещать, иной раз возвращаться к прошлому...
      Трижды тринадцатое
      Давно существуют поверья и разные приметы на дни, числа, явления природы. И случается, что суеверия эти вроде бы подтверждаются реальными событиями. А вернее, человек, внушив себе что-то, неосознанно ищет совпадений. В самом деле, издавна считается, что понедельник - день тяжелый, а отчего - неизвестно. Тринадцатое число - чертова дюжина... И тому подобное.
      Вырос я в деревне, в большой трудовой семье. С детства не был трусливым, ходил один в лес за ягодами, по грибы, умышленно захаживал в соседние деревни, где не раз меня, чужака, лупцевали мальчишки. Суевериям я не был подвержен, хотя в юности да и на воинской службе не раз случались различные неприятности, и приходились они, как нарочно, на тринадцатое число.
      13 июля 1941 года рано утром я распростился с боевым другом капитаном Полтараком. Он был назначен командиром отдельного отряда в Петергоф. Как только У-2 скрылся за лесом, мы по приказу нового командира отряда заняли места в кабинах самолетов. Ждать долго не пришлось. Часов в восемь по сигналу красной ракеты мы пошли на взлет. Но только начали разбег, как на аэродром посыпались бомбы. Фашистские "юнкерсы"!
      Две девятки, они впервые бомбили наш аэродром, и все же мы взлетели и не позволили противнику после сброса бомб встать в круг и методически расстрелять все обнаруженное на земле.
      Правда, нам не удалось собраться отрядом, мы атаковали немцев парами или звеньями. Я летел на своем тринадцатом.
      Мой ведомый лейтенант Дмитрий Князев держался близко ко мне. Навстречу чуть выше и левее шли четыре Ю-88. Я решил атаковать их с наиболее уязвимой стороны - в лоб, и был немало удивлен тем, что вражеские пилоты не боятся лобовой атаки и сами доворачивают навстречу.
      Держа в прицеле ведущего, я шел на сближение, чтоб бить наверняка. Но противник опередил меня, начал стрелять с большей дистанции. Темная дымовая трасса прошла рядом. И вдруг пламя взметнулось у меня перед лицом: снаряды попали в мотор. Я машинально двинул ручку управления вперед. Самолеты противника мелькнули выше меня. На одном было двухкилевое хвостовое оперение. Я поежился, поняв, что ошибся: это был вовсе не "юнкерс", как я предполагал, а штурмовик Ме-110, вооруженный четырьмя 20-миллиметровыми пушками и двумя пулеметами. С ним на встречном курсе шутки плохи.
      Дорого обошлась мне ошибка.
      Мотор моего И-16 заклинило, винт прекратил вращение. Счастье еще, что аэродром был справа под крылом.
      Все мое внимание было поглощено посадкой, но "мессершмитт" не отстал. Гитлеровец видел, что я иду на вынужденную, и решил меня добить - это никакого труда ему не составляло. Нужно было левым разворотом вновь выйти мне навстречу и дать прицельную очередь.
      Князев своевременно заметил намерение врага и мое крайне тяжелое положение. Он прекратил свою атаку и атаковал наседавшего на меня Ме-110. Увидев, что я уже на аэродроме, Князев погнался добивать "мессера", который на одном моторе заметно отставал от основной группы.
      Посадку я произвел на самом краю летного поля, едва перетянув через жилой городок. Весь облитый маслом, я вылез из кабины и, не снимая парашюта, подошел к мотору. Как я не сгорел в воздухе, трудно понять. Три нижних цилиндра и передняя крышка мотора были полностью разбиты. Видимо, в мотор попало несколько снарядов.
      Князев в районе Нарвы догнал и добил Ме-110. Пронесся над аэродромом, произвел посадку, лихо подрулил к моему самолету и громко спросил: "Ну что, Василий, не ранен?" Я мотнул головой и сказал только: "Нет".
      В каждом боевом вылете летчик накапливает опыт, но вот когда допущенные ошибки едва не стали в жизни последними, они остаются в памяти надолго, если не навсегда.
      Когда самолет мой восстановили, ко мне подошел техник Богданов и шепнул: "Товарищ командир, давайте перепишем номер самолета на четырнадцатый". Поняв его предложение, я ответил: "Не надо, смеяться будут над нами. Суеверие же это... Подбили меня правильно - это моя ошибка. Спасибо Князеву, что не дал добить".
      Богданов помолчал и сказал: "Долг платежом красен... Ты же его спас недавно от верной гибели..."
      ...Его слова воскресили в памяти многие вылеты навстречу фашистским бомбардировщикам, прорывающимся к Ленинграду, на штурмовку к Лужскому оборонительному рубежу, где бомбами и реактивными снарядами мы ежедневно уничтожали десятки автомобилей, броневиков и танков врага. Совершали мы и полеты на разведку в тыл врага, вели бои с "мессершмиттами" и "хейнкелями".
      11 июля, за два дня до моей роковой ошибки, парой с Дмитрием Князевым полетели мы на разведку фашистских войск, продвигающихся от Пскова на Струги Красные. Зная, что главную опасность представляют "мессеры", я принял решение весь полет выполнить на малой высоте.
      С самого начала по нам вели огонь зенитные пулеметы и малокалиберные пушки "эрликоны", установленные на машинах, движущихся в боевых порядках фашистских войск.
      В конце концов зенитчикам удалось подбить самолет Князева. Было повреждено управление, лететь Дмитрий мог только по прямой и только на пониженной скорости (при большей скорости самолет валило на крыло). Я пропустил Князева вперед, отстав на необходимую дистанцию. Нетрудно понять, что испытали мы, увидев выше себя четыре "мессершмитта".
      В незавидном положении оказался я теперь как прикрывающий. Одному было бы легче. А тут придется отбиваться от четырех, не отходя ни на шаг от боевого друга, который лишен возможности маневрировать.
      Гитлеровцы сразу догадались, что с советским истребителем творится что-то неладное. Неспроста он летит только по прямой и в оборонительный круг не становится. С Князева они и начали. Я дал полные обороты мотору и на максимальной скорости начал носиться вправо, влево, вверх, вниз... Отбивал одну атаку за другой. В одной из схваток поймал в прицел самолет врага и из всех четырех "шкасов" полоснул огнем по его мотору и кабине. "Мессер" вспыхнул и упал рядом с колонной своих войск. Это отрезвило остальных, и они стали не так уж наглы и самоуверенны.
      Бой длился около 12 минут, и только за линией фронта "мессершмитты" повернули обратно. Князев благополучно посадил на аэродром поврежденную машину, подбежал ко мне, схватил, поднял и, не опуская, сказал:
      - Ну, Василий, молодец, спасибо, для тебя малая высота как для щуки омут: думал я, что это мой последний полет...
      Вспомнил я и второй бой. На этот раз нашей шестеркой командовал командир отряда. Я летел у него ведомым. Над Кингисеппом разгорелся неравный бой. Шестнадцать истребителей врага прикрывали девятку Ю-88. "Юнкерсы" шли бомбить мост через реку Лугу.
      Дерзкая атака нашей шестерки сорвала замысел врага. Два Ю-88 загорелись и упали, не долетев до моста, остальные повернули обратно, сбросив на развороте бомбовый груз. Теперь перед нами только "мессеры". Они-то и решили разделаться с нами. Однако мы вскоре сбили два Ме-109. Но у самолета командира отряда был поврежден мотор, самого пилота ранило, он вышел из боя и полетел к аэродрому.
      Есть закон воздушного боя - прикрывать ведущего в любых обстоятельствах. Я бросился ему вдогонку и сразу же ввязался в бой с двумя "мессершмиттами", пытавшимися добить поврежденный самолет.
      Бой длился недолго, командир был спасен, а я без единого патрона, на последних каплях горючего тоже вернулся на свой аэродром. В моем самолете было всего четыре пулевых пробоины.
      За небольшое время на моем счету было более ста боевых вылетов, из них сорок пять на бомбоштурмовые удары. Я участвовал во многих воздушных боях, в которых лично и вместе с друзьями сбил одиннадцать вражеских машин - четыре Ю-88, разведчика ФВ-189 (прозванного бойцами "рама"), шесть "мессершмиттов". Но тринадцатое число вновь всплыло, да еще как!
      Ночью 13 августа я вылетел на прикрытие моста через реку Нарву. Полет прошел без встречи с противником.
      В 8 часов в составе двух звеньев, которые вел только что назначенный заместитель командира отряда, я вылетел на прикрытие железнодорожной станции Веймарн. Там шла разгрузка Ленинградской дивизии народного ополчения.
      Нам приказали летать на высотах 1200-1500 метров. "Люди будут видеть, что их прикрывают", - пояснил нам командир эскадрильи при постановке задачи. Это был явный тактический промах: мы отдавали противнику преимущество в высоте{6}. Ошибку командира не исправил и ведущий группы. Он точно выдерживал заданную высоту. В моем звене левым ведомым шел Князев. Мне всегда было радостно, когда на задание мы вылетали вместе.
      Так мы барражировали положенное время, пора бы уж быть смене, но ее все не было. Вдруг с высоты на большой скорости нас атаковала десятка вражеских истребителей Ме-109. Завязался неравный и невыгодный для нас бой. Отбивая атаки "мессеров", мы не покидали объект прикрытия, зная, что имеем дело с "группой сковывания" и вот-вот подойдут "юнкерсы".
      Горючее кончалось, и надо было выходить из боя. Выход из боя при численном превосходстве противника и его господстве по высоте всегда чреват опасностями. И точно: Князева тут же атаковал Ме-109 и поджег. Летчик выбросился с парашютом.
      "Сейчас его начнут расстреливать "мессеры". Я развернулся и отбил одну за другой две атаки.
      Сильный удар сзади ошеломил меня на несколько секунд. Оглянулся назад Ме-109 у меня в хвосте. "Переворот", - мелькнула мысль. И тут же - второй удар. Снизу. Чувство ног пропало. Одной ручкой сделал вялый переворот.
      Высота требовала срочного вывода самолета из пикирования. Подбираю ручку на себя, а самолет продолжает пикировать. Убираю полностью газ и двумя руками подтягиваю ручку к себе. В это время горячее масло и бензин залили очки. Сбросив их, на мгновение увидел впереди мелкий кустарник. Из последних сил подтянул ручку управления к себе, левой рукой уперся в передний борт кабины...
      В сознание пришел через сутки. Вначале долго не мог понять, где я. Почему так тихо? Почему лежу на спине? Попытался поднять голову, но нестерпимая боль прошла по позвоночнику, ударила в затылок. Я стиснул зубы, закрыл глаза.
      Рядом знакомый голос назвал меня по имени. Кто? Напрягаю память: это же голос Дмитрия Князева.
      - Дима, это ты? - тихо спросил я, не открывая глаз.
      - Я... Ты, Василий, лежи спокойно, все будет хорошо. Поедем домой на аэродром.
      Через некоторое время в палатке полевого госпиталя появились люди. Я узнал нашего врача. Он что-то тихо говорил высокому человеку в белом халате. Из разговора я понял, что меня нужно везти в Ленинград, а то будет поздно. Я ничего не понимаю. Меня вынесли на руках и усадили в "эмку" на заднее сиденье. Нестерпимая боль обожгла, сознание помутилось.
      Дмитрий Князев протянул забинтованные обожженные руки, обнял меня, поцеловал в щеку и сказал: "Поправляйся, как подживут руки, приеду навестить".
      Рядом в кабину села симпатичная женщина, фельдшер. Она сопровождала меня до госпиталя.
      Врач строго предупредил ее, чтобы нигде не задерживались: машину командир эскадрильи дал всего на три-четыре часа.
      Путь от Веймарна до Ленинграда некороткий. Машину несколько раз останавливали, спрашивали документы, которых у нас не было, но сопровождающая оказалась человеком упорным, и часов в одиннадцать вечера мы добрались по затемненному Ленинграду до проспекта Газа в военно-морской госпиталь.
      Медики несколько дней боролись за мою жизнь. Сумели вынуть много осколков, а сколько чужой крови влили в меня - того, наверное, не измерить...
      К концу августа я поднялся с постели и стал передвигаться на костылях. Хотелось скорее вернуться в эскадрилью. Шли тяжелые бои на земле и в воздухе. Каждый день от "новеньких" раненых мы узнавали о потере хорошо известных мне крупных населенных пунктов. Противник хотя и медленно, но упорно продвигался на всех направлениях к Ленинграду.
      За первую неделю сентября гитлеровцы подошли к Ропше, Красногвардейску{7}, Ижоре, захватили Мгу и вышли к левому берегу Невы. Раненые моряки, привезенные из-под Шлиссельбурга, сообщили, что город захвачен немцами. Держится только маленький островок - крепость Орешек на Неве.
      В это время я стал ходить с палкой, костыли передал товарищу по палате. Врач сказал, что лечиться мне еще недели две. На шее рана затянулась и заживала хорошо, а вот раны на правой ноге сильно гноились, несколько осколков осталось в мышцах. Такой срок лечения только обрадовал мою супругу, забежавшую в госпиталь навестить меня перед отъездом на оборонительные работы куда-то в район Колпина.
      Это был ее третий выезд на оборонительные работы. Выглядела она уставшей, сильно похудела. Но, как и прежде, были аккуратно причесаны волосы. Сашенька заплетала две тугие косы, а на кончиках волосы завивала спиралью.
      - Тяжело тебе, Сашенька... - сказал я. - Зря ты на прошлой неделе не согласилась уехать в тыл. Могла бы заехать в Старую Ладогу, пожила с моими стариками, а дальше было бы виднее. Сама видишь - обстрелы, бомбежки. Бадаевские склады полностью уничтожены. Говорят, что теперь будет очень трудно с продовольствием...
      - Нет, милый, как бы ни было тяжело, я из Ленинграда не уеду. Тебя больного, с такими ранами оставить... Нет, нет...
      Я обнял ее левой рукой, нежно поцеловал.
      - Сашуня, видишь, костыли бросил, теперь хожу с палкой. Скоро снова сяду на "ишачка", не могу больше здесь сидеть, надо уходить. В эскадрилье долечусь.
      Завыла сирена, из репродуктора раздался голос: "Воздушная тревога, воздушная тревога..."
      Я взял Сашу за руку, и мы спустились к траншеям, вырытым во дворе госпиталя для укрытия персонала и раненых. Но прятаться не стали, просто посидели на скамейке под деревом...
      Когда дали отбой воздушной тревоги, Сашуня заторопилась: боялась опоздать на сборный пункт. Женщинам сказали, что тех, кто сегодня уедет, отпустят домой через пять дней.
      - Как вернусь, сразу прибегу к тебе, родной ты мой раненый сокол...
      Она легонько обняла меня за шею, несколько раз поцеловала.
      - Давай помогу тебе подняться в палату, а то растревожишь раны. Я еще успею... - сказала она, беря меня под руку.
      - Не надо, Сашенька, я до обеда побуду здесь, а то по тревоге опять придется ковылять с третьего этажа...
      Утром 12 сентября я, стараясь меньше хромать, пошел к начальнику медчасти госпиталя. Не спрашивая разрешения, вошел в кабинет и произнес подготовленную заранее фразу:
      - Товарищ начальник, я, летчик-истребитель - ночник, бегаю всю ночь в укрытие по воздушной тревоге, а бить врага в воздухе кто будет? Прошу отпустить меня в часть. Самолеты есть, а летать некому. Если не отпустите, все равно уйду сегодня же, вот так, в чем есть.
      Врач внимательно посмотрел на меня и сказал:
      - Положите палку, пройдите по кабинету.
      Я поднял руку с палкой, стиснул зубы и твердо сделал несколько шагов, потом остановился у его стола. Перед глазами мелькали разноцветные искры, капли пота выступили на лбу. Врач видел это, конечно. Видел, что я едва хожу. Но он понимал, что нужно отпускать тех, кто рвется в бой в такое тяжелое время. Сейчас Ленинграду нужен каждый, кто может сражаться с врагом.
      Через час-полтора мне вернули оружие, очищенный от крови китель и все остальное. Только вот ботинки оказались на два размера больше, зато фуражку и белье выдали новые.
      Я сел за столик медицинской сестры, быстро написал письмо жене. Просил ее не беспокоиться обо мне, беречь себя.
      На аэродром в Низино я добрался на попутной полуторке. Дорога после Стрельны почти до самого Петергофа находилась под артиллерийским обстрелом. Несколько поврежденных машин стояли на обочинах и прямо на дороге. Возле них суетились люди - военные и гражданские.
      Наш шофер гнал полуторку на предельной скорости. В кузове машины было пять человек. Мы держались друг за друга и за кабину, чтобы не вылететь за борт. Болела раненая нога. Ниже колена через бинт начала просачиваться кровь. Шофер подвез меня прямо к санитарной части авиабазы. Остановил машину и улыбаясь сказал: "Ну вот, товарищ лейтенант, и проскочили, идите перевяжитесь, наверное, все бинты от тряски сползли".
      С помощью спутников я вылез из кузова и, едва переставляя правую ногу, пошел в санчасть. Ожидая перевязки, я узнал, что рядом в комнате лежит раненный в левое плечо летчик нашей эскадрильи лейтенант Федор Зотов. Я зашел к нему, и он рассказал мне о событиях, происходивших после моего ранения.
      Эскадрилья в последних боях понесла тяжелые потери. В двух отрядах, в которых к началу войны было двадцать шесть самолетов И-16, осталось девять. Два поврежденных самолета стоят в мастерских на аэродроме, но ремонтировать их некому.
      Утром эскадрилья перелетела в Новую Ладогу. Ее увел новый командир, Герой Советского Союза майор Денисов.
      Из оставшегося технического состава эскадрильи и авиабазы сформировано две стрелковые роты. Они сейчас заняли оборону у аэродрома. Противник в пяти километрах южнее. Все техническое имущество отправляют в Петергоф для перевозки его водой на Лисий Нос и потом на другие аэродромы под Ленинградом. Ночью или завтра утром заберут раненых.
      Новости тяжелые, что и говорить! Нужно возвращаться в Ленинград и оттуда добираться до Новой Ладоги попутными самолетами.
      Когда мне делали перевязку, в санчасть привезли еще двоих раненых. Они ехали в Ленинград и перед самой Стрельной попали под огонь немецких автоматчиков. Дорога перерезана, и бои идут на берегу Финского залива.
      Выходило, что пути в Ленинград нет. А тут, как назло, нога моя распухла, ботинок надеть нельзя.
      Натянув на правую ногу большую калошу, найденную у раненых, я пошел на вещевой склад, где грузили имущество на ЗИС-5, и встретил там младшего воентехника Шепилова, руководившего погрузкой имущества. Он осторожно обнял меня (видел на шее перевязку) и быстро подобрал мне летное обмундирование: меховой шлем, поношенный кожаный реглан, новые кожаные брюки, сапоги 44-го размера, теплое белье, шерстяной свитер и даже планшет.
      - Эх, да еще бы хоть какой-нибудь самолет, Василий Терентьевич, к этому обмундированию, - сказал я ему.
      Он о чем-то задумался, молчал. Потом попросил часик подождать его здесь и побежал куда-то.
      Через час-полтора вернулся с двумя мотористами из нашей эскадрильи и сказал, что, если аэродром еще сутки продержится, будут восстановлены два поврежденных И-16 - они стоят в ангаре. Только вот пулеметы с них сняли. Оружейники сделали специальные приспособления и превратили "шкасы" в наземные огневые точки.
      Шепилов поручил погрузку и отправку имущества кому-то из младших командиров, послал одного моториста в стрелковые роты позвать на помощь людей и быстро ушел.
      Я, уже одетый по-летному, вернулся в санчасть, рассказал Зотову о затее Шепилова и спросил, сможет ли он лететь. Федя обрадованно ответил:
      - Одной рукой буду управлять - был бы самолет! Только вот не знаю, где наш аэродром.
      - Ладно, Федя, если отремонтируют - долетим. Я ведь из Ладоги, знаю там каждый куст - не только аэродром.
      Весть о том, что Петергоф отрезан от Ленинграда, быстро разнеслась по аэродрому. Оставшиеся заработали с утроенной силой, спешили вывезти все, что еще было возможно.
      Зотову сделали перевязку, и часов в десять вечера мы пошли к самолетам. На южной стороне аэродрома шла сильная ружейно-пулеметная перестрелка. Часто рвались мины. Мы, конечно, особенно четко отличали очереди из родного нам пулемета "шкас": он давал 1800 выстрелов в минуту. Это был единственный в мире авиационный пулемет, имевший такую скорострельность.
      В ангаре при свете переносных ламп работали человек пятнадцать механиков, прибористов, электриков. Всех их отпустили из рот для подготовки самолетов.
      В шесть часов утра техник Шепилов опробовал работу моторов. Заправили бензиновые баки. Все готово к вылету. Утром был туман, который, видимо, препятствовал немецкой пехоте. После захвата южной части аэродрома враг медлил, боялся продвигаться дальше вслепую.
      У самолетов в ангаре остались Шепилов и с ним моторист, остальные печально попрощались с нами и ушли в роты.
      Вчетвером мы прождали до восьми часов утра, пока не начал рассеиваться туман. Видимость увеличилась до километра.
      - Ну, Федя, надеваем парашюты и будем взлетать напрямую, через головы немцев.
      Моторист подал нам надувные резиновые спасательные пояса.
      - Возьмите, мало ли что...
      Мы надели пояса и парашюты. Я попросил моториста затянуть потуже бечевкой сапоги повыше ступни: правый сапог, несмотря на теплые носки и байковые портянки, был все же очень велик - болтался на ноге.
      Обнялись мы с нашими техниками, поблагодарили их за помощь и кое-как забрались в кабины. Пока мы готовились к взлету, стрельба слева и справа усилилась. Наверное, немцы пошли в атаку на наши окопавшиеся роты. Мы, как было договорено, взлетели парой над головами вражеской пехоты, убрали шасси и, не набирая высоты, вышли восточнее Петергофа на залив. Видимость над заливом была не более двух километров. Туман слегка поднялся, превратившись в сплошную облачность. Хорошо зная район Ленинграда и области, я уверенно направился по правому берегу Невы к Шлиссельбургу.
      Постепенно видимость увеличивалась, облачность поднялась.
      Не зная, где проходит линия фронта, я решил лететь через большое село Шереметьевка, далее вдоль южного берега Ладожского озера, затем пересечь железную дорогу в районе Войбокала, пройти через Волховстрой, родную Старую Ладогу, взглянуть на родной дом, а там уже рукой подать до давно знакомого аэродрома на правом берегу Волхова.
      Подлетая к Шереметьевке, я посмотрел на крепость Орешек, о которой с гордостью говорили в госпитале раненые моряки. На маленьком островке рвались снаряды, в воздухе висели белые шрапнельные дымки: крепость продолжала держаться. И тут я увидел, что четыре Ме-109 строем растянутого фронта неслись нам наперерез. В такую погоду встречи с врагом мы не ожидали. Драться было нечем - пулеметы сняты. Надо уходить в облака. Но в облака нельзя, потеряю ведомого. Он не знает района, и карты у него нет. Придется применить ложную лобовую атаку, а пока немцы станут разворачиваться отрываться на восток. Делаю несколько покачиваний крыльями - сигнал Зотову "следуй за мной". Он ответил, значит, врага видит и сигнал понял.
      Доворачиваю вправо, увеличиваю скорость. Встреча произойдет восточнее города Шлиссельбурга километра полтора. "Мессеры" попарно резко отворачивают влево и вправо. Проскакиваем между ними. С земли тянутся к нам трассы от пулеметов и "эрликонов". Значит, нужно уходить еще левее, дальше от берега он у врага. Но вот какой-то легкий щелчок в моторе. Через несколько секунд крупная капля масла расплывается на лобовой части козырька кабины, за ней вторая, третья...
      Надо уменьшить скорость, иначе масло быстро выбьет и мотор заглохнет. Но лететь на малой скорости вдоль берега озера безоружным нельзя, "мессеры" догонят и собьют обоих. Остается одно - идти через озеро на Лаврово Кобону. Через этот район летает наша транспортная авиация, имеющая прикрытие.
      Расстояние до Кобоны 30-35 километров. "Мессеры" на озеро на такой высоте не сунутся, а у меня, возможно, масла и хватит. Оглядываюсь назад, истребителей противника нет. Наверное, на развороте потеряли нас.
      Через две минуты южный берег скрылся. Скорость 260 километров в час. Мысленно прикидываю время полета до восточного берега озера. Выходит 7-8 минут.
      Вот в эти секунды и вспомнил я, что сегодня как раз тринадцатое число... Поглядел на ручные часы - без десяти девять.
      Теперь все внимание мотору. Масло тонкими струйками ползет по козырьку и, сорванное потоком воздуха, оседает пленкой на лице. Значит, перебит маслопровод в верхней части мотора. А вдруг повреждена маслосистема, изменяющая шаг винта? Это совсем скверно: как только масло совсем вытечет, винт автоматически перейдет на большой шаг, потеряет силу тяги, и скорость упадет, а следовательно, время полета до берега увеличится на 2-3 минуты.
      Температура головок цилиндров мотора повысилась, стрелка прибора медленно пошла вверх. Очки заливает маслом. Снял их, прищурил глаза.
      Зотов ходит галсами за моим хвостом. Прошел в десяти метрах выше, показывает на мотор, видит, что он стал черным от масла.
      Минуты тянутся как вечность. А лечу над водой всего несколько минут. Стараюсь вперед не смотреть. Я верно определил повреждение. Винт постепенно переходит на большой шаг, его тяга уменьшается, и я начинаю метр за метром терять высоту. Выпускаю на одну треть посадочные щитки, это чуть-чуть увеличивает подъемную силу крыла. Температура головок цилиндров критическая. Если поднимется выше, мотор заглохнет.