Летим на "тихоходах" в Ленинград. У меня во второй кабине сидит все еще сияющий от радости капитан Цыганов. Жаль, что нет возможности взять с собой всех летчиков, так много сил и отваги вложивших в защиту Ленинграда.
      19 часов 30 минут. Вчетвером проталкиваемся на середину Дворцового моста. Ленинградцы впервые за 900 дней и ночей вышли на улицы, не опасаясь обстрелов и бомбежек. Город, сбросив маскировку, засветился окнами домов. Свет вспыхнул даже в искалеченных, полуразрушенных зданиях. Зажглись фонари на изрытых воронками и траншеями, перегороженных еще металлическими ежами, противотанковыми устройствами улицах и площадях.
      20 часов. Мглистую тьму рассекли вспышки орудий. Загремели раскаты первого залпа салюта. Россыпь взлетевших разноцветных огоньков осветила все - от земли до облаков. Ракеты медленно снижались и гасли. Но тут же им навстречу хлынула новая разноцветная огненная волна. А за ней, как бы опомнившись, вдогонку разноголосое, но слитное "Ура-а-а!". И так двадцать четыре раза подряд...
      Не знающие друг друга солдаты, офицеры, многострадальные ленинградцы, чувствуя, что вокруг все родные и близкие, взволнованно смотрели в небо, поздравляли друг друга, жали руки, обнимались. Многие плачут. У меня тоже сжало грудь, на глаза набежали слезы. Текут слезы и по юному лицу Цыганова бакинца, ставшего за годы суровых испытаний коренным ленинградцем...
      Утих грохот последнего залпа, угасли разноцветные огни. Мы еще долго стояли в плотной толпе людей, не желающих расходиться. Они продолжали радоваться великому торжеству города на Неве. Ленинградцы были счастливы, что дожили до того дня, когда можно ходить по улицам, не обращая внимания на белые в синих квадратах надписи: "Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Надписи кое-где сохранятся - напоминание о героизме и страданиях великого города.
      Окончился первый этап великой битвы на Балтике. Теперь наш путь - на запад, до полного изгнания врага с родной земли и полного разгрома фашистских полчищ там, откуда они пришли...
      Часть IV.
      На Запад
      Так в бой, товарищи, вперед!
      Все небо пламенеет в залпах.
      И штурмом молодость идет
      За землю Русскую, на запад!
      Вс. Азаров
      Нарвский барьер
      Наконец-то мы дали себе небольшой роздых - отошла на второй план вся тяжесть испытаний, связанных с длительной битвой за Ленинград. Нет больше блокады, снята! Немцы разгромлены, их остатки в панике отступают на "заранее подготовленные оборонительные рубежи" по рекам Луге, Нарве и Чудскому озеру. Там враг надеялся остановить наши войска. Фашистское командование срочно усиливало 18-ю армию и 1-й воздушный флот, подтягивало морские силы в Финский залив, обновляя минные поля, укрепляя противолодочный таллинский рубеж. Задача - блокировать наш Балтийский флот в восточной части залива.
      Нелегкая работа предстояла нашей воздушной армии, и особенно морской авиации. Ждать пришлось недолго. 1 февраля 2-я ударная армия освободила город Кингисепп, на плечах фашистов форсировала реку Лугу, затем Нарву и южнее города захватила небольшой плацдарм на левом берегу.
      В этот день впервые за весь период операции фашистские бомбардировщики нанесли удары по переднему краю, а истребители завязали воздушные бои. Было сбито шесть немецких самолетов, в том числе два Ю-87. 3-й полк потерял два самолета и одного летчика. В нашем полку потерь не было.
      Появление пикирующих бомбардировщиков Ю-87 на этом участке фронта оказалось неожиданным. Видимо, их срочно перебросили сюда для уничтожения переправ через реку Нарву и разрушения восстанавливаемых мостов на Луге.
      Нарвский оборонительный рубеж, который гитлеровцы сооружали с 1943 года, оказался для наших войск пока что непреодолимым. Войска расширяли плацдарм, пытались форсировать реку в других местах. Но напрасно. Захватить новые участки побережья Нарвы, несмотря на активную помощь штурмовиков Ил-2, не удавалось.
      Усиление воздушного противника в районе нарвского направления потребовало перегруппировки нашей истребительной авиации, восстановления старых аэродромов восточнее Кингисеппа. 4 февраля поступил приказ: "4-му ГИАП к исходу 6 февраля перебазироваться на аэродром Лавенсари, имея главной задачей ночное и дневное прикрытие переправ через р. Нарва и войск на захваченном плацдарме".
      В полку произошли перемены. Вместо убывшего на должность командира 3-го ГИАП майора Шмелева моим заместителем стал капитан Е. М. Карпунин, опытный летчик-истребитель, пять лет прослуживший на Тихоокеанском флоте. У нас он вырос от ведомого до командира 1-й эскадрильи. Он был моложе меня года на два, хороший методист, исполнительный, требовательный к подчиненным командир.
      На земле он выглядел несколько медлительным, мешковатым, но стоило услышать команду "по самолетам", как Карпунин преображался. Первым успевал занять место в кабине самолета, запустить мотор, прослушать радиоинформацию с КП и тому, кто последним докладывал: "К вылету готов", грубовато ронял: "Мешок, долго возишься".
      Я считал, что Евгений с честью выполнит возложенные на него новые обязанности.
      Второй раз в этом году принял должность начштаба полка майор Тарараксин. А Бискуп, так и не залечив своего душевного надлома, получил назначение в Ейское авиаучилище. Забегая вперед, должен сказать, что там он оказался более полезным, чем в строевых частях. Его труд в последующие годы мы почувствовали в хорошей подготовленности прибывающих из Ейского училища молодых летчиков. Правильно говорят в народе - на войне у каждого свой удел.
      ...Майор Тарараксин доложил о порядке перебазирования полка. Самолеты воздухом. Автомобили и другая тяжелая техника вместе с ремонтными мастерскими - морским транспортом. На все - три-четыре дня. Ответственность за организацию последнего эшелона наземных средств возлагалась на инженера по ремонту С. Ф. Мельникова.
      Наконец все было готово, чтобы сняться с "насиженного" гнезда. Прощай, Кронштадт! За эти 18 месяцев мы, летчики морской авиации, вписали свою страничку в летопись твоей боевой славы. Замечательный остров, Петровский парк с рядами заросших могилок солдат и матросов, отдавших жизнь в Гангутском сражении, с десятками памятников и склепов, частично превращенных в жилье гвардейцев, стали нам близкими и родными. Улетая, мы оставляем рядом с аэродромом похороненных боевых друзей, а вместе с ними - часть своего сердца.
      Прощальный ужин несколько задержался. Неутомимые труженицы столовой готовились угостить улетающих гвардейцев своими деликатесами - пирогами с капустой и рыбой горячего копчения. Своей заботой женщины и девушки хотели выразить нам уважение и любовь, пожелать успехов в трудной дороге на запад. Они как матери и любящие подруги провожали нас в далекий и неведомый путь.
      Шумно и весело было в большой столовой - так называли квадратную комнату, в которой питался летный состав. Завтра летчики приземлятся на незнакомом острове, с которого будут громить врага в районе Нарвы, завоевывая господство в воздухе над акваторией Финского залива до меридиана Порккала-Удд - Таллин. Они впервые увидят бесчисленное количество островов и изрезанный большими и малыми проливами северный берег Финского залива, мысы на таллинском побережье.
      С невольной грустью вспоминаю сорок первый год, Таллин, Ханко, острова Лавенсари, Сескари, сотни горящих кораблей, упорно, через минные поля плывущих на восток. Теперь же к этим знакомым трагическим местам возвращаются только трое летчиков: Владимир Дмитриев - штурман полка, Павел Макеев - командир звена и я, единственный из всех воздушных бойцов, оборонявших до 2 декабря 1941 года полуостров Ханко. А наши техники на земле, под Таллином и на Ханко, днями, неделями и месяцами работали под артиллерийским огнем и бомбами врага. Многие из них в том же лихом году по горло нахлебались соленой балтийской воды, оставив часть друзей в морской пучине.
      Молодость и душевная дружба никогда не скудеют. Летчики, наблюдая друг за другом, перебрасываются шутками.
      - Что же, Кира, приуныл? - с усмешкой обронил лейтенанту Столярскому неугомонный первый замкомэска старший лейтенант Федорин.
      Столярский улыбнулся, промолчал, не желая раскрывать то, что беспокоило его в этот прощальный вечер на кронштадтской земле, где он вынес столько испытаний, оставивших рубцы от ожогов на лице, руках и ногах, и встретил человека, который навсегда вошел в его жизнь.
      На вопрос Федорина ответил сидевший рядом "железный холостяк", как называл себя лейтенант Аркаша Селютин:
      - Будешь грустить, если в пионерку влюбишься. Столярский спокойно ответил:
      - Она уже в комсомоле, да и работает за взрослую. Я, Аркаша, пока идет война, жениться тоже не собираюсь, зачем вдов и сирот оставлять. Их и так хватает. Вот когда вернемся... А Биана - девочка что надо. К тому же стойкая, если сумела отразить твои любовные атаки.
      - Я что? Как бы ее гвардейцы десятого не увели вместе с комсомольским билетом, пока ты будешь лететь на запад, - не унимался Селютин. - Вон, кивнул он на Бычкова, - тоски ни в одном глазу. Привязал к себе Валю-машинистку и твердо знает - куда полк, туда и она. А Биана здесь со своей мамой и вещевым складом останутся до конца войны. Опасное дело.
      Шутливый разговор был прерван новым противнем с пирогами...
      Прощальный ужин заставил взгрустнуть не одного Столярского, тень разлуки легла на лица и холостяков, и семейных. В "кают-компании" командира (морское название, данное комнате, где питались офицеры штаба и комэски) поникшие сидели инженер по вооружению и - чего я не ожидал - мой заместитель по летной части капитан Карпунин.
      - Что, Евгений Михайлович, нос повесил? День вроде бы прошел нормально, без потерь, - спросил его майор Абанин.
      - Без потерь и без особых успехов, - буркнул Карпунин. Сидевший напротив Абанина Тарараксин счел нужным добавить, лукаво поглядывая на Карпунина:
      - Потери обнаружатся ночью и завтра, когда улетит полк. На кухне наша Танечка плачет в три ручья.
      Щеки капитана заполыхали. Он уже готов был уйти, но не успел. Рыжик, не поднимая заплаканных глаз, уже ставила на стол тарелку с горячей копчушкой.
      Я попросил ее позвать остальных работниц столовой, а присутствующим за столом налить по рюмке себе и нашим гостям.
      Никогда не думал, что так тяжело будет прощаться с нашими кормилицами, - привыкли, жили как одна семья. Рыжик уже стояла за спиной Карпунина, сжимая руками спинку стула. Казалось, что Таня крепко обняла капитана, вот-вот крикнет: "Не пущу!" - и убежит на кухню. Я торопливо сказал:
      - Товарищи, друзья! Предлагаю - не будем прощаться, лучше скажем нашим дорогим женщинам "до свидания". Наш путь - к последнему рубежу. Как бы он ни был труден, мы пронесем в сердцах ваше тепло. Спасибо вам, а теперь поднимем тост за успех. За боевую удачу, за житейское счастье!
      Шорох белых халатов, легкий перезвон рюмочек, шепот, ласковые слова. Только одна Танюша словно прилипла к стулу. Вдруг вскинула голову и открыто, громко, с горькой улыбкой произнесла:
      - До свидания, Женя, помни, ты всегда в моем сердце!..
      Она крепко обняла капитана, поцеловала и, чокнувшись с каждым из нас, прямая, с запрокинутой головой, пошла на кухню.
      Всю ночь два самолета Ли-2 перебрасывали личный состав и легкое оборудование на остров Лавенсари. Утром взяли старт двенадцать Ла-5. Погода была на редкость ясная, видимость прекрасная, и мне подумалось: такой денек - для воздушного боя. Ну, ничего, кое-что успеем и сегодня, не уйдут от нас стервятники. Обернувшись, оглядел строй. Ведомый капитан Володя Дмитриев, коренной ленинградец, лихой воздушный боец, в левом пеленге держал боевую дистанцию, всегда готовый к любой неожиданности. В правом пеленге 3-я эскадрилья Жени Цыганова. Мы выбрали такой боевой порядок, чтобы с одного круга парами произвести посадку на глазах гвардейцев 3-го полка. Пусть посмотрят, как на узкой, с изгибом полосе "впритирку" друг к другу сядут их друзья, гвардейцы 4-го.
      Под нами стелется круглое поле - аэродром Котлы, слева на горизонте станция Веймарн, чуть подальше разрушенный Кингисепп, впереди аэродром Купля - места, где в 41-м насмерть бились на старых "ишачках" с численно превосходящим врагом. Сейчас мы летим не отдельными звеньями, не малыми группами - в каждой эскадрилье по 10-12 лучших в мире самолетов. Так, оправившись от удара, на втором дыхании мы шли громить фашистов. И, словно угадав мои мысли, доносится голос Дмитриева:
      - "Тридцать третий"! В сорок первом бы так пролететь. Я - "Ноль четвертый".
      - Понял, понял. Сейчас заправимся и пойдем сводить счеты за сорок первый.
      Не думал я в эту минуту, что завтра над Кургаловским полуостровом вспыхнет свечой Володин самолет и сам он сгорит вместе с машиной.
      ...Смотреть нашу посадку было некому. Эскадрильи 3-го полка, сменяя одна другую, с рассвета вели бои над Нарвским плацдармом. Через сорок минут десять наших Ла-5 улетели сменять воздушный патруль. Еще через четверть часа Цыганов доложил:
      - Веду бой с большой группой "Юнкерсов-87" и "фокке-вульфов". Резерв только моя пара.
      И хотя я понимал, что не успеть, все же решил вылететь на помощь. Набирая высоту, прослушиваю торопливые, но уверенные команды Цыганова и командиров звеньев. Радуюсь - у врага есть сбитые. А у нас?
      - "Ноль тридцать первый"! Подхожу на высоте четыре, с севера. Я "Тридцать третий".
      - Понял, понял! Удар отбит, объект в порядке, пара "лаптей" догорает (значит, два пикирующих "бомбера" сбиты)...
      - Молодцы! Через три минуты подойду на четырех с половиной, держите свою высоту!
      Рассчитывая, что немцы должны проверить результаты своего удара (они не верят на слово командирам ударных групп), тщательно просматриваю верхнюю сферу над плацдармом.
      У Цыганова время вышло, но смена задерживается, приказываю ему уходить на базу, сам остаюсь над объектом.
      - Понял! - коротко ответил Цыганов.
      А мне - глядеть в оба. Увеличиваю высоту до пяти тысяч метров, а скорость до пятисот, жду подкрепления от соседей на случай, если противник повторит удар по переправам.
      Видимость - "миллион на миллион", ослепительно светит солнце, выручают светофильтровые очки. В голубом небе далеко от Чудского озера прорезалась едва заметная "тирешка". Слежу не отрываясь, но "тирешка" то исчезает, то снова ближе. Неужели разведчик на такой высоте? Вполне возможно. Однажды в январе мы перехватили его на шеститысячной высоте, но сейчас под ним восемь тысяч - не меньше. Но вот обозначился след инверсии, и сомнения рассеялись: высотный фоторазведчик!
      - "Ноль четвертый"! Приготовить кислород! - негромко командую Дмитриеву, словно разведчик и впрямь может услышать меня.
      Горло знакомо сжимает нетерпеливый комок - с таким напарником, как Дмитриев, бой с одиночным высотником кажется красивой игрой. Опасная самоуверенность, которую гонишь прочь. С небом будь на "вы", особенно если в нем - враг. Это закон, пренебрежение которым может окончиться плохо. Риск должен быть оправданным всегда... Но вот на переднем конце белой инверсии проклюнулась черная точка. Вот он, голубчик, держит курс на север, прямо на плацдарм. Вряд ли его спасет высота, да и прикрытия пока не вижу, подумал я, прибавив обороты. Высота - семь тысяч. Отчетливо различаю разведчика - это Ме-110, две белые полоски тянутся за его хвостом. Летит, как по натянутой струне, навстречу нам, но значительно выше. В лоб выйти не успеем, тем более что рядом с разведчиком возникают дымки зенитных взрывов. Внезапность потеряна, и, набирая высоту, отворачиваю, чтобы отрезать разведчику путь назад.
      Я видел, как он пошел зигзагами, ища нас под собой. Вот он совсем близко, рукой подать, но еще не пора, еще не верняк, упустишь - спикирует и уйдет. Так и есть - заметил, нырнул, солнечно блеснули плоскости и фонарь кабины. Машинально делаю правый переворот и почти отвесно падаю на него. По свисту воздуха, обтекающего кабину, чувствую, скорость вот-вот перевалит критическую, и в последний, чутьем угаданный момент даю длинную очередь. Кажется, попал.
      Выход из пике стоит немыслимых усилий. Словно тисками сдавило грудь, в глазах темно. Снова обгон по горизонтали и крутое снижение, только бы отрезать ему путь, едва он выйдет из пике. Знаю: у него автоматический вывод, специальные тормозные щитки и он, конечно, не новичок, - резко сломав курс, помчался над кромкой уже "своего" леса, но тут его достала моя вторая очередь - она пришлась по кабине, "мессер" на огромной скорости срезал в лесу огненную просеку, словно густую траву.
      Только теперь ко мне со всех сторон потянулись трассы вражеских "эрликонов". И, как всегда в таких случаях, спасает противозенитный маневр: свечой - вверх, прочь из зоны огня.
      На высоте ищу глазами ведомого. Молодец Дмитриев! Головокружительный маневр не сбил его с толку - идет за мной. Уже над плацдармом встретили восьмерку "лавочкиных", круживших над переправами, по которым нескончаемой вереницей тянулись боевые колонны 2-й ударной армии.
      На стоянке, не вылезая из кабины, осмотрел крылья: дыры, вмятины, вспученная обшивка. Мелькнула острая мысль: опоздай я с выходом из пикирования секунды на три - лежал бы сейчас в болоте вместо "мессера". Инженеры Николаев и Мельников долго еще ходили вокруг самолета, обстукивали его, осматривали, словно тяжелобольного. Николаев сказал, покачав головой и поглядев на меня как-то странно, будто на воскресшего из мертвых:
      - На вашем самолете, товарищ командир, не только летать, но и рулить опасно. Как сели - ума не приложу.
      - Сядешь, если жить хочешь...
      Самолет отслужил мне верную службу - восемь вражеских машин было уничтожено на этом красавце. Теперь надо было срочно запрашивать из резерва дивизии новый, не отнимать же у подчиненных, а "безлошадным" быть командиру не положено.
      - Получите самолет, Николай Андреевич, - поставьте на нем бортовой номер тридцать три.
      - Есть, понял...
      В конце дня на остров нагрянуло дивизионное начальство и командующий авиацией флота. Их прилет был связан с усилением авиационного обеспечения войск 2-й ударной армии, пытавшейся сломить контратакующего врага на Нарвском плацдарме. Фашистам удалось не только сдержать натиск наших войск, но и потеснить нас с небольшого пятачка на левом берегу севернее города Нарва, уничтожить десантный батальон морской пехоты на побережье залива у деревни Мерекюля. От нас, истребителей, требовалось сорвать массированные удары по армейским объектам и особенно по переправам.
      Воздушные бои последних дней показывали, что противник лишь прощупывает нашу противовоздушную оборону, решительные схватки впереди. 6 февраля двумя полками было сбито двенадцать фашистских самолетов. Наш 4-й, успев заступить на боевую вахту, сбил пять машин, не имея потерь. Поэтому на итоговом разборе командующий авиацией похвалил наш полк, а меня поздравил с уничтожением высотного разведчика. И вновь на фотографии моей малышки я заполнил строку: "Милая Галочка, сегодня, 6 февраля, сбил 37-го фашистского стервятника".
      ...Утро выдалось погожее, и воздушные бои над плацдармом разгорелись с новой силой. Начальник штаба дивизии подполковник Ройтберг улетел на У-2 к переправе на пункт управления. Он помогал летчикам своевременно выходить на перехват обнаруженных радиолокацией и визуальными постами бомбардировщиков .
      Немцы, не считаясь с потерями, настойчиво пробивались к объектам, используя подход своих ударных групп с разных направлений и высот. Плотность их налетов была велика. К тому же они стали применять новый метод борьбы с истребительным прикрытием плацдарма. Минут на пять-шесть опережая бомбардировщики, на нас нападали две-три группы "фокке-вульфов", стремясь оттеснить от переправ. Вслед за "фоккерами" с двух сторон заходили "юнкерсы". Их боевой строй отличался от прежнего. Звенья по четыре машины летели ромбом, огневая мощь их была так сильна, что преодолеть ее одиночными или разрозненными атаками было очень трудно. Но и в новом боевом построении врага слабым местом была передняя полусфера. Потому-то "фокке-вульфы" и старались расчистить им путь на участке боевого курса и при переходе в пикирование.
      Однако и мы, как говорится, не лыком шиты - придумали свою тактику: оставив часть истребителей над плацдармом, одной-двумя группами встречали бомбардировщики еще до линии фронта, заставляя их сбрасывать бомбы на свои войска.
      В девять часов утра 7 февраля - день, который, как и многие другие, запомнился надолго, - на прикрытие переправ вылетели двумя группами. Первую шестерку "лавочкиных" вел Владимир Дмитриев. С ним летели друзья-однополчане - лейтенант Николай Шестопалов и его ведомый Виктор Островский, питомцы Ейского авиаучилища. Соколята - называли мы их, еще не имевших поражений в бою.
      Подлетая к плацдарму, Дмитриев получил указание атаковать на подходе к линии фронта группу противника, идущую с юга вдоль реки Нарвы.
      - Вас понял! Я - "Ноль четвертый", - спокойно ответил Владимир и, увеличивая скорость, повернул навстречу врагу.
      Вскоре он обнаружил плотный строй из шести четверок пикирующих бомбардировщиков Ю-87, летевших под прикрытием десяти "фокке-вульфов". Судя по всему, двадцать четыре бомбардировщика решили нанести удар по всем трем переправам. Но их замыслу не суждено было осуществиться: Дмитриев был опытным и отважным командиром.
      - Я - "Ноль четвертый"! Атакуем на встречном, всей группой. Коля, приказал он Шестопалову, - прикрой повторные атаки на попутном. Понял? Действуй!
      И "лавочкины", открыв пушечный огонь, врезались в строй врага. Два горящих Ю-87 вышли из общего строя. Еще три, получив повреждения, сбросили бомбы и повернули назад. Остальные, сомкнув строй, продолжали полет.
      Теперь все решали мгновения. Дмитриев, развернув звено, ринулся в повторную атаку с задней полусферы. Шестопалов и Островский, маневрируя, отбивали атаки "фоккеров". Упорство и дерзость вновь принесли успех ударному звену. Загорелся еще один "юнкерс", два подбитых, снижаясь, повернули на запад. Строй распался. Сбрасывая бомбы на свои войска, "юнкерсы" легли на обратный курс.
      - Коля, ранен, выхожу из боя, добивай гадов. Я - "Ноль четвертый".
      Прикрытый ведомым, Дмитриев, теряя высоту, потянул к аэродрому. Четверка Шестопалова продолжала бой с десятью "фокке-вульфами", решившими свести счеты за бомбардировщики. Но уже летело на помощь посланное Ройтбергом патрульное звено Ла-5. Они были на подходе, когда одна за другой упали две машины - вражеская и наша. В лобовой атаке погиб Виктор Островский. "Лавочкины" погнали немцев, Шестопалов меткой очередью успел сбить еще одного. Победа! Но и наша утрата была горькой. Не стало двух прекрасных воздушных бойцов: Дмитриева и Островского.
      В этот день не стихало небо над плацдармом и переправами. Все попытки фашистов поддержать свои войска были сорваны. Девять из двенадцати стервятников были записаны на счет нашего полка.
      Разбор боевого дня с его победами и потерями - дело непростое. Командир обязан глубоко проанализировать действия каждой боевой группы, каждого летчика в отдельности, элементы, из которых складывался бой в целом, ситуации, ведущие к успеху или поражению, и, конечно же, сделать точные выводы. В отношениях с людьми необходима особая чуткость: указать на ошибки, не унижая достоинства, дать дельный совет на будущее. Моральные последствия боя очень важны, их нужно тонко уловить и принять соответствующие меры, чтобы мобилизовать коллектив по-боевому, - от этого зависит завтрашний успех.
      Именно так прошел вечерний разбор 7 февраля, закончившийся клятвенным словом гвардейцев - беспощадно уничтожать фашистов до полного разгрома.
      Ночью попутным самолетом Ли-2 в Ленинград вылетели майор Абанин и механик. Они повезли извещение о геройской гибели гвардии капитана В. Дмитриева и гвардии лейтенанта В. Островского, вещи погибших, письма их родным и близким от командования полка и боевых друзей.
      Как-то вечером ко мне в землянку зашел лейтенант Шестопалов, сбивший в этот день над линией фронта красивой атакой в упор бомбардировщик Ю-88, за что был представлен к очередной награде - ордену Красного Знамени. Однако жесткое лицо его не выражало радости: глаза суровы, у рта горьковатые складки. Я спросил его, стараясь шуткой сбить уныние:
      - Что случилось, гвардии победитель?
      - Письмо получил от матери Виктора. Осталась совсем одинокая, что ей ответить - не знаю.
      Он подал мне конверт.
      - Садись, Николай...
      По правде сказать, я не знал, как его успокоить. Помню, начал говорить о том, что у самого наболело. Война - страшное горе всего народа. Оно сейчас в каждой семье, у каждого солдата погибли друзья и товарищи.
      - Ты потерял боевого друга, с кем делил победы и поражения. Я в этом бою потерял тоже одного из своих учеников - ленинградца Володю Дмитриева. Три года рядом летали.
      Так оно и было. В марте сорок второго при штурмовке станции Мга мой самолет подбили, и Володя полчаса отбивал атаки врага, пока я не дотянул до аэродрома. Мне казалось, никакая пуля не вырвет его из наших рядов. Развернув треугольный конверт, затаив дыхание, прочел я письмо матери Виктора Островского к товарищам своего сына. Оно хранится и сейчас у меня. Вот оно:
      "Здравствуй, дорогой Коля!
      Коля, получила печальную весть, что мой дорогой сыночек Витенька погиб. Как тяжело. Нет слов для утешения, нет меры, которой можно было бы измерить это горе. Закатилось мое солнышко, уже больше мне не светит.
      Коленька, дорогой летчик, славный сокол, отомсти за своего друга детства, ведь вы вместе голубей гоняли, вместе немцев истребляли. Перестал гудеть мотор боевой машины, перестало биться сердце в гордой груди моего сына.
      Коля, дорогой! Напиши еще раз подробнее, как погиб Витенька, я хочу знать все о моем соколике. Коля, передай Витиным товарищам сердечный привет и пожелание долгого житья на славу родным, на страх врагам.
      Мои дорогие соколы, отомстите за моего любимого и единственного сыночка. Дорогие, пишите. Мне очень грустно, некому теперь писать и не от кого ждать дорогих строчек. Я с удовольствием заменю мать тем, у кого из летчиков нет ее.
      Обнимаю вас и желаю быть бессмертными, закончить войну и с победой приехать к нам. Я встречу вас, мои соколы, и приму, как принимала своего сына.
      До свиданья, Коленька, пиши, жду ответа.
      Островская М. А.".
      - Ну что, Николай, давай завтра вечером соберем всех комсомольцев полка и зачитаем материнское обращение. Ведь у нас есть летчики, у которых фашисты убили родных. Может, кто-нибудь из них станет приемным сыном Марии Алексеевне...
      Шестопалов поднялся.
      - Спасибо, товарищ командир. Я сейчас поговорю с Сашей Ковшовым, у него немцы отца с матерью расстреляли, он переживает, добрый парень... Я тоже буду писать Марии Алексеевне, пусть и меня чувствует своим близким.
      На собрании кроме молодежи были комэски и командование полка. Вместо доклада комсорг лейтенант Хлыстов прочел письмо матери - Марии Алексеевны.
      В битком набитой землянке - летной столовой - стояла тишина, изредка прерываемая чьим-то участливым вздохом - горе матери разделяли люди, совсем не знавшие ее.
      "...Я встречу вас, мои соколы, и приму, как принимала своего сына".
      Наступившую тишину первым нарушил лейтенант Аркадий Селютин, один из лучших боевых летчиков, прибывший в полк в 1943 году. За десять месяцев он сбил семь самолетов врага, два из них - после гибели Островского.
      - Селютин мстит фашистским пиратам не щадя сил, - сказал комсорг, - так и сообщим мамаше Виктора...
      После него выступили летчики Столярский, Полканов и Алпатов. Очень взволнованно говорил комсомолец Саша Ковшов, на вид совсем мальчишка, с русым вихром и синими глазами.
      - Дорогие друзья! Вы знаете мое горе. Фашисты прямо на площади посреди села убили моих отца и мать только потому, что я летчик. Родители приняли смерть гордо, не опустив головы. В каждом своем полете я помню об этом, и немцы пусть помнят... Пока жив, буду их бить, гадов... Ну вот посоветовался я со своим осиротевшим сердцем, с боевыми друзьями и заявляю собранию: счастлив буду стать приемным сыном Марии Алексеевны. Конечно, Виктора не заменишь, но я сделаю все, чтобы облегчить ее судьбу.
      Землянка дрогнула от аплодисментов. Друзья одобряли решение юного гвардейца.
      Комсорг сообщил, что бюро вместе с Ковшовым и Шестопаловым подготовило ответное письмо Островской, и прочел его вновь притихшему собранию.
      "Здравствуйте, многоуважаемая Мария Алексеевна! Комсомольцы однополчане Виктора Островского шлют Вам балтийский привет и вместе с Вами разделяют постигшее нас всех горе - утрату боевого товарища.
      Дорогая Мария Алексеевна, Ваше письмо, присланное на имя Николая Шестопалова, мы, комсомольцы-гвардейцы, заслушали на собрании. И в наших сердцах с еще большей силой запылал священный огонь ненависти к подлому врагу. Кому из нас не принес немец горя? Много еще наших отцов, матерей, братьев, сестер и любимых девушек стонут в фашистском аду. С великой надеждой ждут они часа освобождения. И мы своими беспощадными ударами по немецко-фашистским захватчикам приближаем этот желанный час, нашу победу.
      Мария Алексеевна, Вы пишете, что готовы быть матерью тому из летчиков, у кого ее нет. У летчика комсомольца Ковшова Александра Федоровича нет родителей. Саша изъявил горячее желание стать Вашим сыном. С этим письмом мы высылаем Вам его фотокарточку.
      Мария Алексеевна, на Ваш призыв отомстить за Виктора мы, комсомольцы, ответим еще большими ударами по фашистскому зверю. Первым открыл счет мести за друга летчик Николай Шестопалов. В воздушном бою после смерти Вашего Виктора он сбил вражеский самолет "Юнкерс-88". Летчики-комсомольцы Селютин, Столярский, Полканов и Алпатов, мстя за вашего сына, в воздушных боях сбили пять немецких самолетов. Не зная устали, мы будем с каждым днем множить счет нашей мести врагу.
      Комсомольцы-гвардейцы заверяют Вас, дорогая Мария Алексеевна, что в решающих боях навсегда похоронят в водах Балтики фашистских коршунов.
      До свидания, Мария Алексеевна. От имени всех гвардейцев нашей части желаем Вам долгих лет жизни и доброго здоровья.
      Летчики-комсомольцы Селютин, Столярский, Ковшов, Шестопалов, комсорг Хлыстов".