Мы молчали, чтобы не мешать ему. День выдался жаркий, но в машине было прохладно. Серая лента дороги слепила глаза. Бетон шелестел под шинами, звонко стучали мелкие камушки.
      Потом горы словно выросли и прижали дорогу к самому морю. На их пологих склонах густо росли дубы и буки, вонзались в бледное, словно выгоревшее от зноя небо, острые вершины кипарисов.
      — Странджа-Планина, — сказал Раковский. — Начинается Странджанский край.
      Мы приникли к стеклам, стараясь получше рассмотреть родину Томаса, которую так долго искали.
      Мелькали зеленые сёла, рыбачьи поселки. В сущности, таким небольшим поселком был и Ахтополь, приютившийся на скалистом полуострове, далеко вдававшемся в голубой залив.
      Тишина. Прямо на камнях набережной сохнут рыбачьи сети.
      Раковский привез нас в маленькую, но очень уютную гостиницу, где все было как-то по-домашнему. Когда мы устроились, он предложил показать нам город, но ни у кого не оставалось сил.
      — Потом, потом, в свободное время, — сказал Морис. — Ведь Томас сказал во сне, что родился и жил не в городе. Город от нас не уйдет.
      Поужинав в небольшом ресторанчике возле гостиницы, мы завалились спать.
      А рано утром неугомонный Раковский уже повез нас по окрестным селам. Наверное, мы повидали их за день не меньше тридцати и к концу поездки уже тупо смотрели вокруг.
      Несколько раз Томас как будто что-то припоминал и просил остановиться. Но потом обескураженно покачивал головой, молча вздыхал, и мы снова садились в машину.
      — Не огорчайтесь, — утешал его Морис. — С каждым бывают такие случаи, когда он вроде узнает места, где на самом деле никогда не бывал раньше. У нас, у психологов, эта особенность человеческой памяти так и называется: «уже видел», специальный термин даже есть — «deja vu». А тем более при вашем настроении, когда вы смотрите на все вокруг со страстным желанием узнать, вспомнить. Не беспокойтесь — вспомните!
      На другое утро поиски продолжались, и снова сёла мелькали перед нами словно в калейдоскопе.
      До Мориса даже не сразу дошло, когда Раковский, остановив машину возле каменного бассейна с фонтанчиком на площади одного из селений, многозначительно сказал ему:
      — Это Былгари.
      — То самое? — Глаза у Мориса загорелись, он начал оглядываться по сторонам.
      — То самое, — подтвердил наш проводник. — Но нестинарские игры бывают тут лишь весной, по большим праздникам.
      — Может, удастся их уговорить, чтобы показали нам эти пляски сейчас? — с надеждой спросил Морис.
      — Вряд ли, — ответил Раковский. — Ведь это не цирк, дело для них серьезное, связанное с религией, старыми обычаями.
      — Да, конечно, вы правы, — смутился Морис и повернулся к Томасу. — Ну, здесь вы видели женщин, пляшущих на углях? Узнаёте селение?
      Тот неуверенно покачал головой:
      — Не знаю.
      — Впрочем, пляски здесь бывают ведь и в других селениях, — сразу устало сникая, проговорил Морис. — Ладно, едем дальше. Нам важно родной дом ваш найти, а ведь он где-то здесь, рядом.
      «Может, и рядом, — вяло подумала я, — может, мы даже уже проезжали мимо него, да Томас не узнал родной дом. Сколько ведь лет прошло. Может, даже его мать выглянула из окошка, посмотрела вслед нашей промчавшейся в клубах пыли машине — и тоже не узнала родного сына», — но ничего не сказала.
      Видимо, Раковский думал о том же, потому что проговорил, не оборачиваясь:
      — Имя… Если бы знать ваше настоящее имя, Томас. Мы бы тогда быстро нашли…
      И вдруг Томас рванулся и громко вскрикнул:
      — Здесь! Здесь! Остановите!
      Раковский так резко затормозил, что мы намяли себе бока при толчке. Георгий начал извиняться по-болгарски и еще больше смутился, сообразив, что мы его не понимаем.
      Но его просто никто не слушал.
      Мы поспешили вылезти из машины и оглядывались вокруг. Пустынная дорога. Справа — поля до самого горизонта, слева — глухие заросли.
      — Здесь вы жили? — недоверчиво спросил Морис, повернувшись к Томасу. — Но это явно какой-то старый, заброшенный сад. Никакого жилья не видно.
      — Да, это старый сад, — подтвердил Раковский и, сверившись с картой, добавил: — До ближайшего селения шесть километров. А здесь нет даже никакой сторожки. Сад давно заброшен, одичал и не охраняется.
      — Здесь должен быть дом, — упрямо сказал Томас. Глаза у него лихорадочно блестели. — Большой каменный дом… в два этажа. Там, за забором. Вот и остатки забора, видите?
      Он подбежал к торчавшему среди кустов покосившемуся каменному столбу с обрывками проржавевшей колючей проволоки.
      — Могу я войти туда? — спросил Томас у Раковского.
      — Конечно! Идите смело, мы за вами.
      Вслед за Томасом мы стали продираться сквозь густые кусты. Сад совсем зарос. Старые яблони и груши одичали — их задушил колючий кустарник. Плоды на них были маленькие и кислые даже на вид.
      Никаких тропинок уже не осталось. Но Томас пробирался через заросли с видом человека, все лучше вспоминающего знакомую дорогу.
      — Нет, надо направо, — бормотал он, и мы послушно сворачивали за ним направо. — Вот, — тихо проговорил Томас, останавливаясь перед грудой кирпичей, заросшей бурьяном.
      — Здесь был ваш дом? — так же негромко и сочувственно спросил Раковский.
      — Не знаю, кажется… Мы здесь жили.
      Было пусто в старом, заброшенном саду. Только в листве весело перекликались птицы.
      — Я устал, — сказал Томас. — Я очень устал.
      Морис взял его под руку, и мы выбрались обратно на пустынную дорогу.
      Раковский отвез нас в гостиницу и ушел наводить справки. Морис велел Томасу хорошенько отдохнуть и успокоиться и дал ему какую-то таблетку, чтобы он ненадолго уснул. Томас принял ее, но опять с некоторым колебанием и опаской.
      Меня сморила жара, и я тоже решила немножко отдохнуть.
      Проснулась я уже под вечер от голосов в соседней комнате. Морис и Раковский старались говорить потише, но, увлекаясь, то и дело повышали голос. Я начала причесываться, прислушиваясь.
      — Здание тщательно охранялось, — говорил Раковский. — В саду днем и ночью дежурили часовые с овчарками.
      — И в нем жили дети? — недоверчиво спросил Морис. — Странно… Насколько мне известно, гестаповцы не устраивали детских домов.
      — Местные жители считают, что это было нечто вроде школы.
      — Школы? Какой школы?
      — Неясно. Она была тщательно засекречена. Детям лишь очень редко удавалось общаться с местными жителями, и они уклонялись от разговоров о школе. Не сохранилось никаких документов. В августе сорок четвертого года всех детей куда-то вывезли, а здание гитлеровцы взорвали, убегая в сентябре.
      Я постучала в дверь, вышла к ним и спросила:
      — Я не помешаю?
      — Нет, конечно, что вы, — поспешно ответил Раковский.
      А Морис воскликнул:
      — Ты слышала? Георгий уверяет, будто в саду была какая-то школа, а вовсе не дом Томаса.
      — Слышала. Странно…
      — Что за школа в глухом месте, вдалеке от жилья? Ладно, попробуем его порасспросить, — сказал, тряхнув головой, Морис. — Проведу сейчас сеанс.
      — Смогу я присутствовать? — спросил Раковский. — Для нас тоже очень важно…
      — Конечно. Как только он уснет, я вас позову… Пойду посмотрю, как он себя чувствует, наш Томас, — поспешил Морис.
      Не возвращался он довольно долго, а войдя в комнату, сказал:
      — Спит как сурок. И улыбается во сне. Не стал его будить, а то опять разволнуется. Так даже лучше. Просто перевел его из обычного сна в гипнотический. Идемте.
      Томас крепко спал у себя в комнате на широкой деревянной кровати. Над его головой в раскрытое окно тянулась ветка, вся увешанная мелкими румяными яблочками.
      — Можете нормальным голосом задавать мне любые вопросы, курить, ходить — вообще чувствуйте себя совершенно свободно, — сказал Раковскому Морис, заметив, что тот вошел на цыпочках и боится подойти ближе к кровати. — Никогда не приходилось присутствовать при таких сеансах?
      — Нет, — ответил Раковский, с любопытством рассматривая спящего Томаса.
      — Присаживайтесь вот сюда, поближе. Да не бойтесь вы: его сейчас пушками не разбудишь. Он слышит только мои приказы. Покажу вам сегодня любопытные вещи и довольно редко применяемые, — не удержался похвастать Морис и тут же виновато посмотрел на меня. — Клодина, будь добра, займись, пожалуйста, магнитофоном. Надо записать все получше!
      — Хорошо.
      Он, конечно, мог гордиться своими знаниями и способностями. Морис творил настоящие чудеса, и так спокойно, ловко, уверенно, что я залюбовалась им, а Раковский притаил дыхание, замер, словно его и не было в комнате.
      Морис снова внушил спящему Томасу, будто ему девять лет, и вернул его в давний сорок четвертый год.
      Морис не терял времени зря и еще дома, ожидая, пока Томас выйдет из больницы после загадочного покушения, занимался болгарским языком. И он начал теперь задавать вопросы по-болгарски:
      — Где ты живешь?
      — Не зная.
      — Твой дом здесь, в большом саду?
      — Не.
      — А где твой дом?
      — Не зная.
      — А что было в саду?
      — Това е лошо място, — ответил Томас и быстро добавил, понизив голос: — Не бива да се ходи там.
      Морис вопрошающе посмотрел на Раковского.
      — Там плохое место. Не надо туда ходить, — торопливо перевел тот.
      — Защо? — спросил Морис у Томаса.
      Томас промолчал, словно не слыша вопроса.
      — Тут была школа, в большом доме, в саду?
      — Не разбирай, — помотал головой спящий.
      Морис повторил вопрос по-немецки.
      И Томас ответил:
      — Да.
      Морис опять попробовал перейти на болгарский:
      — Как тебя зовут?
      — Томас.
      — А как зовут твоего отца?
      — Не зная.
      — Как зовут твою мать?
      — Не зная.
      — Къде живеят те?
      — Не зная, — помолчав, Томас вдруг добавил не очень уверенно по-немецки: — Они умерли.
      — От каквоса умрели?
      Молчание.
      Морис повторил вопрос.
      — Не разбирай.
      — Вспомни: как ты называл своего отца? — спросил Морис по-немецки.
      Молчание.
      Лицо спящего Томаса стало вдруг напряженным и побледнело.
      — Мой отец — фюрер, — неожиданно громко произнес он и выкрикнул что есть мочи: — Хайль Гитлер!
      Мы все трое переглянулись.
      — Любопитно… Много любопитно. — Раковский от возбуждения тоже перешел на родной язык.
      — Ты учишься в этой школе? — продолжал допытываться на немецком Морис.
      — Да.
      — Как называется твоя школа?
      — Школа, — с некоторым недоумением ответил Томас.
      — Как зовут директора школы?
      — Герр Лозериц.
      — Он строгий?
      — Да.
      — Ты хорошо учишься?
      — Да.
      — Какие предметы вам преподают?
      — Нельзя говорить, — нерешительно ответил Томас. — Всякие…
      — А какие предметы ты любишь?
      — Географию. Как находить дорогу в лесу.
      — Пожалуй, хватит, — пробормотал озабоченно Морис. — Очень он волнуется. Пусть отдохнет. Спи спокойно, крепко. Когда ты проснешься, будешь чувствовать себя здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим…
      Сделав мне знак, чтобы я выключила магнитофон, Морис спросил у Раковского:
      — Ну как?
      — Потрясающе! — воскликнул тот и развел руками, — Никогда бы не поверил. Вы настоящий маг и волшебник!
      Морис заулыбался, но я поспешила вернуть его на землю, спросив:
      — Что же это за странная школа, о которой он не хочет вспоминать?
      — Да, действительно весьма любопытно, — подхватил Раковский. — Мне кажется это важным. Нельзя ли его расспросить о ней подробнее? Так была засекречена, и не случайно, конечно, немцы ее взорвали.
      — Попробуем, — сказал Морис. — Хотя почему-то рассказывает он о ней неохотно. Такое впечатление, будто ему внушали что-то забыть, никому не рассказывать и хранить в строгом секрете. Мои вопросы о школе его явно волнуют, беспокоят.
      — Под гипнозом внушали? — переспросила я. — Ты думаешь, его гипнотизировали?
      Морис пожал плечами, рассматривая лицо спящего Томаса, и задумчиво ответил:
      — Возможно… Не случайно же он так боится таблеток и засыпал первый раз неохотно.
      Что же это в самом деле была за необычная школа, где детей подвергали гипнозу? И зачем? Я не могла понять, а донимать Мориса расспросами при Раковском стеснялась.
      Дав Томасу немного поспать спокойно, Морис снова внушил, будто ему девять лет, и опять начал задавать вопросы:
      — Как е вашето име? Къде живеете?
      Он спрашивал его по-болгарски о родителях, о странной школе, о друзьях.
      Томас отвечал неохотно и все одно и то же:
      — Не разбирай… Не зная, — и то и дело старался перейти с болгарского на немецкий язык. Он вертел беспокойно головой, дергался, по лицу его катился пот; Морис несколько раз вытирал его осторожно полотенцем. Расспросы о школе явно мучали бедного Томаса.
      Тогда Морис переменил тему и стал спрашивать его по-немецки:
      — А после занятий вы что делаете?
      — Играем. Играем в саду.
      — Как вы играете?
      — Как хотим. В сыщиков. В боевые операции.
      — Сад тебе нравится?
      — Очень нравится, — с улыбкой, странно выглядевшей при крепко закрытых глазах, ответил Томас.
      — А яблоки вам разрешают рвать? Ягоды есть?
      — Нам всё разрешают. Делай что хочешь после занятий.
      Вспоминать это Томасу было приятно. Даже голос у него изменился, стал радостным, веселым, и по губам то и дело пробегала улыбка.
      — А гулять вас пускают?
      — Иногда разрешают ходить с учителем на речку, рыбу ловить. Только редко.
      — Ты любишь ловить рыбу?
      — Да.
      — А куда-нибудь еще пускают?
      — Нет, — грустно ответил Томас и громко вздохнул.
      — И вы никуда не ходите?
      — Только с учителями. И все вместе. Редко.
      — А домой вас отпускают, повидаться с родителями?
      — Нет.
      — А где ты родился?
      — Далеко отсюда, — неожиданно ответил Томас, и губы у него задрожали, как у обиженного ребенка.
      — Колко далече?
      — Не зная.
      — Где же ты родился? — Морис опять перешел на немецкий.
      Томас молчал, весь напрягшись.
      — Как тебя звали там, дома, твои родные? Не бойся, мне ты можешь сказать. Как тебя звали дома?
      — Павел…
      Мы так и замерли.
      — Очень хорошо, Павел. Хорошее имя. А фамилия твоя как?
      — Петров.
      — Дома тебя звали Павел Петров?
      — Да.
      — А как звали твоего отца?
      — Не знаю.
      — А как звали твою маму?
      — Не знаю, — упрямо повторил Томас — или теперь его нужно называть Павлом?
      — Но где же они жили, где твой дом? Ты сказал: далеко отсюда. Где?
      — Не знаю. — Опять он явно не хотел отвечать на эти вопросы.
      Морис не стал его больше мучать, сделал внушение, что он будет спокойно и крепко спать до утра, а когда проснется, станет чувствовать себя веселым и бодрым, хорошо отдохнувшим, и мы ушли в свой номер, оставив Томаса одного.
      — Павел Петров… — сказал Раковский, просматривая записи в блокноте. — И родился не здесь, а где-то в другом районе. Искать будет нелегко. У нас в Болгарии много Петровых да и Павел довольно распространенное имя. Если бы еще хоть какие-нибудь детали. Имена отца, матери…
      — Вы же видите: приходится из него буквально вытаскивать новые сведения, — устало ответил Морис. — Почему он так упирается? Не пойму.
      — Да, — сочувственно произнес Раковский. — Форменный детектив. Ни разу еще, пожалуй, не приходилось мне вести такое сложное и запутанное следствие. Но у вас это великолепно получается.
      — Благодарю, — склонил голову Морис. — Но почему ему вспоминается так мало болгарских слов? Забыл? Но он уже в монастыре говорил только по-немецки — я специально справлялся. Не мог же он так скоро забыть родной язык.
      — Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.
      — Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…
      Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.

6