Оформление Л. ЗЕНЕВИЧ
 
 

 

      Во время завтрака Морис рассеянно сказал:
      — Да, ты не забыла, что у нас сегодня обедает гость?
      — Гость? Впервые слышу. Ты ничего не говорил.
      — Ну как же, дорогая. Ты просто забыла. У тебя неважная память.
      — Никогда не жаловалась! — возмутилась я. — И прекрасно помню: ничего ты мне не говорил ни о каком госте.
      — Ну хорошо, хорошо, — поспешил отступить муж. — Значит, у меня память стала пошаливать. Но теперь, пожалуйста, не забудь: у нас обедает гость.
      — Постараюсь. А кто именно? Или ты мне тоже об этом уже говорил, только я забыла?
      — Некий Томас Игнотус.
      — Странная фамилия.
      — Да, у нынешних святых отцов бедновато воображение. Не придумали ничего лучше, как окрестить его Неизвестным.
      — При чем тут святые отцы?
      — Он воспитывался в монастыре.
      — Он что — сирота?
      — Пока — да.
      — Почему пока?
      — Это ты поймешь из нашей беседы за обедом.
      — Как тебе нравится играть в тайны! Он что, очередной пациент? Будешь излечивать его от суеверий и вырывать из лап церковников?
      — Нет, на сей раз дело несколько иное. И весьма любопытное. Вот увидишь. Кстати, речь пойдет о памяти…
      — Ты снова? Не понимаю, почему деловые разговоры надо вести за обедом.
      — Мне думается, в такой обстановке он будет чувствовать себя спокойнее, по-домашнему. Человек он одинокий, обиженный судьбой. Не стоит его сразу пугать лабораторией.
      Времени оставалось мало, а осрамиться перед гостем мне не хотелось. Но все-таки я успела приготовить неплохой обед: суп с фрикадельками из гусиной печенки, бернские колбаски, на сладкое домашний яблочный торт.
      Когда Морис с Гансом Грюнером пришли из лаборатории, стол я уже накрыла.
      — Ну, где же твой гость?
      Муж не успел мне ответить, как у входной двери раздался звонок.
      — Он аккуратен, — одобрительно сказал Морис и поспешил открыть.
      Гость оказался высок, белобрыс, застенчив. Загорелые лицо и шея, из коротковатых рукавов дешевого костюма неуклюже торчат темные, как клешни, исцарапанные кисти рук, которые он не знает, куда девать. Видно, Томас много времени проводит на свежем воздухе, под солнцем, и редко надевает этот костюм.
      — Познакомьтесь: Томас Игнотус. — Морис представил нас: — Мадам Клодина Жакоб, моя жена и помощница. А это мой секретарь, Ганс Грюнер.
      Гость неловко поклонился, стараясь держаться поближе к стене. Я поспешила пригласить всех к столу.
      Морис, конечно, сразу начал донимать его расспросами.
      — Значит, вы думаете, будто родились не в Швейцарии, а где-то в другой стране? Почему? — спросил он, едва гость взялся за ложку.
      — Я — сирота, с десяти лет воспитывался в монастыре святого Фомы: профессор Рейнгарт, вероятно, говорил вам…
      — А раньше? Кто были ваши родители?
      — Не знаю, — виновато ответил Томас. — Что было раньше, я ничего не помню.
      — И только поэтому вы решили, будто иностранец? Разве мало у нас подкидывают детей к монастырским воротам?
      Морис порой бывает совершенно несносен. Я толкнула его под столом ногой, но он не обратил никакого внимания и продолжал:
      — А что это за номер у вас на руке? Монастырская метка?
      Смутившийся еще больше гость поспешно поправил манжеты, но я тоже успела заметить татуировку у него на левом запястье: «Х-66р».
      — Она была у меня еще раньше, до монастыря. Не знаю, откуда взялась.
      — А почему вы не выведете ее? Сейчас это ловко делают. Или оставили «на счастье», как талисман?
      Томас ничего не ответил и, стараясь куда-нибудь спрятать злополучные руки, задел и опрокинул солонку.
      — О, извините… — Лицо у него стало совсем багровым.
      Я видела, что ему очень хочется взять щепотку рассыпанной соли и бросить через левое плечо, чтобы не накликать несчастья. Он не решился. Тогда это демонстративно сделала я, назло Морису.
      Но Морис только весело рассмеялся и вдруг властно приказал Томасу:
      — Сцепите пальцы рук! Крепко сцепите! И смотрите мне прямо в глаза, не отрываясь. Не отводите взгляда! Ваши руки сжимаются все крепче. Вы не можете их разжать! Они разожмутся только по моему разрешению. Пробуйте, прилагайте усилия. Вы не можете разжать руки!
      Томас попытался расцепить пальцы — и не смог. На лбу его выступили капельки пота.
      Я уже видела подобные штуки: таким способом проверяют, хорошо ли человек поддается внушению. Но бедный Томас так перепугался, что мне его стало жалко.
      Ганс помалкивал, занятый своим делом — все запоминать. Но мне показалось, что он тихонечко хихикнул.
      — Морис, дай же человеку спокойно пообедать! — сердито сказала я.
      — Прошу прощения. Теперь они легко разожмутся по моему приказу. Только слушайтесь меня! Видите? Клодина, подложи гостю еще колбасок, они превосходны, — добавил он как ни в чем не бывало.
      — Спасибо, я…
      — Ешьте, ешьте. Так почему же вы все-таки думаете, будто родились не здесь, а в другой стране?
      — Иногда я вижу странные сны, — помедлив, ответил гость и посмотрел исподлобья на Мориса: не станет ли тот смеяться?
      Но Морис, наоборот, сразу стал особенно деловит и серьезен и быстро спросил, подавшись к нему через стол:
      — Какие именно сны?
      — Мне снятся горы… Не наши горы, а пологие, с мягкими очертаниями. Снится маленький городок у моря. В нем есть что-то восточное. И солнце там жаркое, не такое, как у нас, тени четкие, черные.
      — У моря? Может быть, это озеро — вроде нашего, Женевского? — спросил Морис.
      — Нет, там море, — упрямо ответил гость, покачивая головой. — На базаре продают много рыбы.
      Он замолчал, словно всматриваясь в эти воспоминания. И мы молчали, никто не решался их вспугнуть. Потом Морис спросил:
      — Еще что вам снится?
      — Иногда товарный вагон. В нем много детей. Нас куда-то везут, но выходить из вагона не дают даже на больших станциях… Часовые в стальных шлемах. Этот сон неприятный. Они толкают нас прикладами, бьют. Я всегда просыпаюсь в холодном поту.
      — В каких странах вы бывали, кроме Швейцарии? — спросил Морис.
      — Ни в каких. Я всю жизнь прожил здесь.
      — Никогда не бывали за границей?
      — Нет. Я и тут-то мало куда ездил. Вот только в Берн да однажды в Цюрих с женой.
      — Какие языки знаете, кроме немецкого?
      — Никаких. В монастыре учил латынь, но помню плохо.
      — Даже французского не знаете? — поднял брови Морис. — Довольно редкий случай в нашей многоязычной стране.
      — Немножко знаю, но произношение… Понимать-то я понимаю, но предпочитаю говорить по-немецки.
      — Пожалуй, вы правы, — задумчиво проговорил Морис. — Вас откуда-то привезли в Швейцарию.
      — Конечно! — обрадовался Томас. — Вы поможете мне найти моих родственников?
      — Пока трудно за что-либо зацепиться. Попробуйте вспомнить, что вам снилось еще. И главное — с деталями, побольше подробностей.
      Гость задумался.
      — Иногда снятся совсем другие дома, — опустив голову, виновато сказал он. — Маленькая деревня в сосновом лесу. И гор нет никаких вокруг. Может, это снится мне просто так? Как говорится, дьявол путает?
      — Вы суеверны? — быстро спросил Морис.
      — Нет, что вы! — поспешно ответил гость. — Но вчера, например, приснилась уж явная чертовщина…
      — Какая?
      — Женщины плясали вокруг костра и потом ходили босыми ногами по угольям.
      — Какие женщины? Как они выглядели?
      — В таких длинных черных платьях, в белых платочках.
      — И они ходили босиком по раскаленным углям?
      — Да. Вы мне не верите?
      — Почему же? Ведь вы в самом деле видели это?
      — Да!
      — Во сне?
      — Да. Но мне кажется, я видел это когда-то и наяву… — Под пристальным взглядом Мориса он тут же поспешил поправиться: — А может, мне так только кажется. Конечно, нелепый сон.
      — Как заметил один мудрый человек: «Сны — это лгуны, которые иногда говорят правду…», — важно произнес Ганс.
      — Значит, вы мне верите? — обрадовался гость. — И поможете?
      — Попытаюсь. Не будем откладывать. Приходите завтра к десяти часам. Мы попробуем разобраться в ваших снах.
      — Спасибо, профессор! Недаром у меня было хорошее предчувствие, когда шел к вам. Я непременно приду, только надо договориться с хозяином… — Он встал, неловко поклонился Морису, потом нам с Грюнером. — Большое спасибо за обед.
      Помявшись, но так и не решившись что-то сказать, он направился к двери. Морис пошел проводить его до ворот.
      — Очень беспокоится о гонораре, не много ли возьму за консультацию, — сказал он, вернувшись. — Я его успокоил, что подожду: «Сочтемся, когда вы найдете своих богатых родичей…»
      — Ты его не напугал? — спросила я. — А то вдруг он вообще больше не придет. Неловко получилось. Ничего себе, пригласил человека пообедать. Замучал дотошными вопросами, затем этот глупый фокус с руками. Он даже торт не доел…
      — Надо же было проверить его внушаемость.
      — Обязательно за обедом? Он и так посматривал на тебя с недоверием, как на какого-то шарлатана. Когда наконец ты научишься себя вести, как подобает профессору и доктору философии?
      — Наоборот, я произвел на него хорошее впечатление. Он мне верит. Ну, что вы думаете об этом дельце?
      Грюнер, конечно, сказал, как всегда, совершенно неожиданное:
      — Какой у него желтый и рассыпчатый голос, у этого Томаса.
      — Вам он показался именно таким? — заинтересовался Морис, сразу забыв о Томасе.
      — Да. Желтый и рассыпчатый, как просяная крупа.
      — Любопытно. Это надо записать.
      — Хорошо, я отмечу свои ощущения в протоколе беседы… — кивнул Грюнер. — Вы ему верите?
      — Его снам?
      — Тому, что он в самом деле забыл, где родился.
      — Это вполне возможно.
      Грюнер иронически скривил тонкие губы:
      — Ложку ищет, а она у него в руках…
      — Разумеется, вам это кажется совершенно невозможным, — сказала я. — Но ведь вы уникум.
      — Никогда не поверю, будто можно забыть такие вещи, — упрямо покачал головой Ганс.
      Он в самом деле уникум, человек с необыкновенной памятью. Ганс помнит все. Морис уверяет, будто его память практически не имеет границ.
      Ганс свободно запоминает таблицы в сотни цифр, что меня поражает больше всего, сколько угодно слов на любых языках и просто бесконечные наборы бессмысленных слогов. Он моментально запоминает на слух любые стихи или музыкальные мелодии. Если захочет кого-нибудь поразить, то потом любой текст прочтет по памяти в обратном порядке — или от середины к началу, от середины к концу, — как вы пожелаете.
      В такие моменты я смотрю на него с благоговейным испугом. Он начинает казаться мне роботом, которому придали вполне человеческий вид, даже аккуратно зачесали реденькие волосы, чтобы скрыть раннюю лысину, одели в серый костюм самого модного покроя, — о таких много теперь пишут фантасты. Может быть, под этим высоким лбом с чуть приплюснутыми висками спрятан электронный мозг?
      Морис очень заинтересовался Гансом и ведет над ним постоянные наблюдения вот уже шестой год. Он сделал ловкий ход, которым весьма гордится: пригласил Ганса стать его секретарем. Лучшего секретаря, конечно, не придумаешь.
      Ганс ничего не записывает, но все запоминает, а потом составляет протокол каждой беседы или опыта. Очень удобно.
      И Ганс доволен своей жизнью, хотя иногда и начинает в шутку стыдить Мориса, будто тот его безбожно эксплуатирует. Но жалованье он получает щедрое да, кроме того, частенько подрабатывает, выступая вместе с Морисом и всех удивляя своими феноменальными способностями. Деньги он бережливо копит на старость и станет, наверное, скоро миллионером, потому что одинок, скуповат, не пьет и не курит.
      — Кто зарабатывает только на хлеб, сыт не бывает, — рассудительно отвечает Ганс, когда мы с Морисом начинаем подшучивать над ним.
      Голова его напичкана пословицами, и он очень любит их приводить кстати и некстати.
      Некоторые его странности меня пугают. Ганс может, например, преспокойно сказать:
      — Ну, как же вы не помните это место?.. Там еще такой зеленый солоноватый забор…
      Цвета для него имеют вкус, и звуки тоже он, как уверяет, воспринимает на вкус и в красках. Это помогает ему якобы все запоминать.
      А может, он просто выдумывает? Ганс большой фантазер. Если его попросишь куда-нибудь сходить, он подробно и обстоятельно, с массой точнейших деталей, расскажет, что там видел. А потом выяснится, что он вовсе никуда не ходил и ничего не сделал, просто-напросто все вообразил! И уверяет при этом, что такова, видите ли, его натура: он, дескать, постоянно путает реальные события с воображаемыми, и это мешает ему жить. Меня такие штучки бесят, а Морис всегда смеется и поддерживает Ганса.
      Морис проводил специально опыты и убеждает меня, что феноменальный Ганс действительно обладает необычным воображением. Ему достаточно лишь вообразить, будто кладет левую руку на край горячей плиты, а в правую зажимает кусок льда, и температура одной руки повышается, а другой понижается сразу на два-три градуса!
      Я бы не поверила этому, если бы не видела градусник собственными глазами.
      Ганс может ускорить биение своего сердца — для этого ему достаточно лишь представить себя бегущим по улице за автобусом. А зубы он лечит без всякого наркоза: просто представляет сидящим в зубоврачебном кресле не себя, а кого-нибудь другого.
      — Хотя бы вас, — галантно сказал он как-то мне. — Это очень отвлекает.
      — Благодарю! — засмеялась я. — Вам, конечно, удобно. Хорошо хоть я при этом не испытываю зубной боли…
      — А вы потренируйте ваше воображение, — всерьез посоветовал он. — Мне кажется, это доступно всем, только надо тренироваться.
      Он ничего не забывает.
      Морис иногда проверяет его и, заглядывая в свои записи, спрашивает:
      — Скажите-ка, Ганс, какой опыт мы с вами проводили пятнадцатого июня шестьдесят третьего года?
      — Пятнадцатого июня? — переспрашивает Ганс и на миг задумывается, морща высокий лоб. — Подождите… вы были в сером костюме… Я сидел против вас у окна. А, мы запоминали таблицу цифр.
      — Вы можете ее вспомнить?
      — С удовольствием… — И Ганс начинает без запинки сыпать четырехзначными числами.
      Морис едва успевает их проверять по своим записям, ошеломленно качает головой и восхищается:
      — Ни одной ошибки!
      Конечно, при такой необыкновенной памяти любой человек кажется Гансу притворяющимся, если он что-то забыл. Он просто не может себе представить, как это возможно — забывать…
      — Ну, а ты что думаешь о нашем госте? — спросил Морис у меня.
      — История очень трогательная. Ты должен ему помочь. Это возможно?
      Постукивая пальцами по столу, муж задумчиво ответил:
      — Слишком мало мы еще знаем о загадочных процессах человеческой памяти. Последние исследования, кажется, внушают уверенность, что мы запоминаем практически все когда-либо привлекавшее наше внимание, только не умеем вспоминать по желанию. Похоже, вся информация, поступающая в наш организм, оставляет где-то в нервных клетках вечный, нестираемый след. Но где? И как добраться до этих записей?
      — Для меня нет ничего проще, — горделиво сказал Ганс.
      — К сожалению, только для вас. И если бы вы могли поделиться этой чудесной способностью с другими, научить нас все запоминать и в любой момент вспоминать по желанию… Но ведь вы даже не можете рассказать, как это вам удается.
      — Да, — смущенно согласился Всепомнящий Ганс. — Я просто вспоминаю, и все. Никаких секретов.
      — Очень просто, — насмешливо подхватил Морис. — А как подобрать ключи к памяти Томаса?
      — Он действительно сирота? — спросила я.
      — Да. Был в сорок пятом году приведен неведомо кем в одно селение возле Сен-Мориса. Крестьяне передали его в ближайший монастырь святого Фомы. Там его воспитывали до пятнадцати лет, потом пристроили куда-то батраком.
      — Он и сейчас, похоже, живет неважно, бедняга. Мне его жалко, — сказала я.
      — Работает слесарем на бензозаправочной станции. Зарабатывает, конечно, гроши. Женился неудачно, через полтора года жена его бросила. Кажется, попивает, хотя и не признается. Вообще неудачник. А мимо проносится в «кадиллаках» сладкая жизнь, едут богатые дамы и господа. Вот ему и стало казаться, что, может, родители его тоже богатые люди. Хорошо бы их отыскать, получить богатое наследство…
      — Откуда ты знаешь? — удивилась я. — Он об этом ничего не говорил. Или ты уже беседовал с ним раньше?
      — Нет, мне рассказывал кое-что профессор Рейнгарт. Томас обращался к нему, он и попросил меня заняться этим делом. Старик Рейнгарт опасается, как бы эти навязчивые мысли о наследстве и богатых родичах не переросли в психоз, тогда копаться в памяти Томаса Игнотуса станет поздно. Не разберешься, где правда, а где мечты.
      — Ты думаешь, он все выдумал, а на самом деле родился где-то в Швейцарии? — спросила я.
      — Конечно, выдумал, — решительно вмешался Ганс. — Женщины на углях. Просто притворяется, будто все забыл.
      — Посмотрим.
      — Ты хочешь его усыплять?
      — Пока нет. Внушаемость у него хорошая: вероятно, легко будет добиться самой глубокой, сомнамбулической стадии. Но с гипноза начинать мне не хочется.
      — Почему? — удивился Ганс. — У вас это ловко получается.
      — Спасибо за комплимент, но я опасаюсь, как бы он не начал под гипнозом фантазировать вроде вас, уважаемый Всепомнящий.
      — Опасаетесь ложных воспоминаний? — кивнул с глубокомысленным видом Грюнер.
      Работая вместе с Морисом, он сам уже, по-моему, стал профессором, во всяком случае, научился ловко щеголять научными терминами.
      — Вот именно, — сказал Морис. — Если у него эти сны возникают лишь от все нарастающей мании богатых родственников, как бы их не закрепить внушением в его памяти так прочно, что потом и не разберешься, где правда, а где выдумки.
      — Значит, вы решили попробовать химические стимуляторы памяти, — кивнул Ганс.
      Морис рассеянно посмотрел на него:
      — Возможно… Хотя не очень в них верю.
      — Почему? Ты же сам мне рассказывал о каких-то «таблетках памяти», изобретенных в Америке? — спросила я.
      Морис с шутливым ужасом замахал руками:
      — Мои помощники становятся слишком опытными! Если так дело пойдет и дальше, придется мне вас уволить.
      Заметив по моему лицу, что его тон меня немножко задел, он поспешил пояснить:
      — Ты имеешь в виду сайлерт? Эти таблетки расхвалили для рекламы. Ничего особенного — просто нуклеиновые кислоты из дрожжей. Есть данные, будто они облегчают процессы запоминания и последующего воспроизведения, но далеко не у каждого…
      — С чего же ты тогда хочешь начать свои опыты? — перебила его я, потому что эта научная лекция понравилась мне еще меньше, чем выговор, который он решил ею «подсластить».
      — Не угадаете, мои мудрые и многоопытные помощники. Как гласит народная мудрость: «Первая мысль не всегда самая лучшая…»
      — Он заразился этой мудростью от вас, Ганс. Так с чего же ты решил начать?
      — Пожалуй, с гадания по зеркалу, — неожиданно ответил Морис.
      Женаты мы уже больше года, но все никак не могу понять — когда он говорит серьезно, а когда подсмеивается надо мной.
      Ганс тоже смотрел на него недоумевающе.
      — Что ты задумал? — сердито спросила я.
      — Погадать с зеркалом. Ты же видела, у меня в кабинете висит большое зеркало. Старинное, им пользовалась для гадания еще мадам Русико в Париже в шестнадцатом веке, и, как свидетельствуют современники, с большим успехом. Потом оно каким-то загадочным образом попало в ловкие руки известного графа Сен-Жармен…
      — Я не только видела это зеркало, но мне уже надоело каждый день вытирать с него пыль, — сказала я. — И эти легенды тоже слышала не раз. Ты любишь украшать свой кабинет всякими магическими раритетами и сочинять о них таинственные истории. Скоро он превратится в музей. Вот я доберусь до этого зеркала!..
      — Пожалуйста, будь осторожнее с ним! — поспешно сказал Морис. — Это ценный научный прибор.
      — Какой еще там прибор! — отмахнулась я.
      — Напрасно ты мне не веришь. Я сам порой пользуюсь им, чтобы вспомнить что-нибудь забытое…
      — Представляю, как ты сидишь перед зеркалом, словно старуха гадалка!
      Грюнер засмеялся.
      — И тебя в самом деле посещают видения? — продолжала я нападать.
      — Редко, — невозмутимо ответил Морис. — Я слишком скептичен для этого. Но с Томасом, мне кажется, должно получиться. Он человек более эмоциональный и к тому же не лишен суеверий: сказывается монастырское воспитание.
      — Хватит надо мной издеваться! — уже серьезно сказала я. — Ты что, в самом деле пытаешься меня убедить, будто веришь в гадания по зеркалу? Это ты-то — старый, закаленный борец с глупыми суевериями?!
      — Это не гадание, а одна из форм самогипноза. Ее с древнейших времен используют жрецы, и успешно. Или ты думаешь, будто колдуны и чародеи ухитрялись много веков дурачить миллионы людей лишь путем простого обмана, ловкими трюками? Ошибаешься. Магия предшествовала науке и эмпирическим, опытным путем сделала немало важных открытий: гипноз, внушение и психотерапия, лекарственные травы — все это ведь известно с незапамятной древности. И маги умели превосходно пользоваться своими открытиями.
      — Хорошо, с гипнозом и травами согласна. Но гадание по зеркалу! — продолжала я сомневаться.
      — Да, тут вы, пожалуй, хватили через край из-за своей тяги к необычному и загадочному, — поддержал меня Грюнер. — Имейте мужество сознаться, дорогой профессор: вы просто решили нас поразить и теперь вынуждены упорствовать, упрямо защищая явную чепуху.
      — Ах, вы мне не верите? Не стану вас уговаривать. Завтра убедитесь сами. Как говорится: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…»

      С утра Морис в самом деле стал возиться с «магическим» зеркалом — снял его со стены, тщательно протер и установил на столике напротив мягкого кресла. Потом завесил стену за зеркалом какой-то пестрой восточной шалью, плотно закрыл шторы на окнах и зажег несколько свечей в разных углах комнаты.
      То и дело он усаживался в кресло и смотрелся в зеркало, что-то проверяя и подправляя с весьма деловым видом.
      Что за человек! Доктор философии, профессор Сорбонны и Цюрихского университета, его исследования скрытых возможностей человеческого мозга ценят во всем ученом мире — и вдруг дружит с цирковыми фокусниками, хвастает дипломом короля современной магии, который получил на международном конкурсе иллюзионистов и фокусников.
      Да и сейчас, выступая с лекциями о скрытых резервах и возможностях человеческого организма, он показывает порой удивительные вещи: прокалывает себе руки и ноги, лежит на остриях гвоздей словно на мягкой перине, дает себя прострелить насквозь, танцует на раскаленных углях…
      А после поразительных фокусов объясняет ошеломленным зрителям, что нет тут ничего таинственного и мистического — просто долгая тренировка и мастерское владение своим духом и телом.
      Не ограничиваясь такими «лекциями с фокусами», как мы их называем, Морис еще преследует и разоблачает всяких шарлатанов, которые уже не со сцены, а в жизни пытаются дурачить простаков, ловко спекулируя на всяких суевериях.
      — Это я веду атеистическую пропаганду, — смеется Морис.
      Он уже вывел на чистую воду не один десяток разных гадалок, ясновидящих, спиритов, главарей шарлатанских сект, нажив, конечно, немало врагов и не раз рискуя жизнью. Одно из таких приключений — когда Морис разоблачил загадочный «глас небесный» и спас мою тетю, как я уже рассказывала, — и познакомило, свело нас с ним. Вскоре я стала его женой. А теперь он вдруг сам затевает какие-то штучки с «магическим» зеркалом, — ну разве можно понять такого человека и привыкнуть к его странным затеям?
      Когда пришел Томас, Морис провел его в лабораторию, усадил в кресло и сказал:
      — Для начала попробуем погадать по зеркалу.
      — Погадать? — переспросил Томас, озираясь по сторонам. Он был удивлен, но явно удивлен приятно.
      — Да. Это старинное зеркало, магическое. Я сам им нередко пользуюсь, когда надо что-нибудь припомнить. Сидите спокойно, расслабьтесь и смотрите в зеркало, не отводя глаз, если даже они устанут. Смотрите и запоминайте видения, которые появятся в зеркале. Они обязательно появятся!
      Мы с Гансом переглянулись, и он пожал плечами. Мы сидели с ним в соседней комнате и не только все хорошо слышали через динамик, но и прекрасно видели благодаря остроумной выдумке Мориса.
      В стене между этой комнатой и лабораторией было устроено потайное окно, замаскированное под самое обыкновенное зеркало. Сквозь него было видно все, что делается в лабораторий. И порой бывает очень смешно наблюдать, как ничего не подозревающий пациент, оставшись в лаборатории один, подходит к этому «зеркалу» и начинает старательно прихорашиваться, порой даже строя уморительные гримасы…
      — Не буду вам мешать, — сказал Морис.
      Оставив Томаса наедине с «магическим» зеркалом, он пришел к нам с какой-то книжкой в руках.
      — Сидит спокойно, не вертится? — спросил Морис, заглядывая в потайное окно. — Отлично. Пока он грезит, могу прочитать вам маленькую лекцию. Вы видите в гадании по зеркалу только глупое суеверие. Но это гадалки так обставляют свои манипуляции, что нелегко разглядеть скрытое рациональное зерно, лишенное всякой мистики. Это же вовсе не гадание!
      — А что же? — удивилась я.
      — Ты же видела, как нередко, чтобы погрузить кого-нибудь в гипнотический сон, я заставляю его смотреть на блестящий металлический шарик или просто на свой докторский молоточек. Видела?
      — Видела.
      — Так вот зеркало попросту играет роль такого же блестящего предмета. Оно притягивает к себе взгляд и помогает погрузиться в легкий гипнотический сон. Происходит как бы самоусыпление. Конечно, это сон относительный, поверхностный, неглубокий. Человек, смотрящий в зеркало, не теряет контакта с окружающей обстановкой. Но даже такого слабого гипнотического состояния оказывается для некоторых впечатлительных людей вполне достаточно, чтобы какие-то зрительные впечатления, хранившиеся неосознанно для них где-то в глубинах мозга, перешли в сознательную сферу. Они всплывают в сознании, будто смутные видения, якобы возникающие в зеркале. Конечно, на самом деле в зеркале ничего не появляется. Все происходит где-то в мозгу. А зеркало, как я уже, по-моему, достаточно популярно объяснил, лишь помогает этому переходу вспоминаемых зрительных впечатлений из подсознания в сознание, помогает пробуждению памяти…
      Он открыл книжку на заложенной странице:
      — Подробное и весьма точное описание таких «гаданий» сделал еще в средние века арабский ученый Ибн-Халдун и дал им совершенно правильное объяснение. Вот, пожалуйста, выдержка из его трудов, чтобы вы, наконец, поверили: «Сосредоточивая свой взгляд на предметах с гладкой поверхностью, они внимательно созерцают их, пока не увидят того, что им нужно возвестить…» — очень тонко подмечено: именно «что им нужно возвестить»!
      «Некоторые полагают, что видимый при этом образ вырисовывается на поверхности зеркала, но это неверно, — продолжал он читать, назидательно подняв палец. — Прорицатель пристально глядит на поверхность зеркала, пока она не исчезнет и пока между ним и зеркалом не явится как бы завеса из тумана. На этой завесе выступают образы, которые он желает видеть… Прорицатели в этом состоянии не видят того, что можно действительно видеть в зеркале, у них является совершенно особый род восприятия…»
      Очень верно и точно все объяснено, — сказал Морис, закрывая книжку. — Именно так: «совершенно особый род восприятия» — воспоминания в самогипнозе. Молодец Ибн-Халдун!
      Ганс, не отрывавшийся от потайного окна, вдруг вскрикнул приглушенно:
      — Он заглядывает в зеркало. Он в самом деле в нем что-то видит!
      Томас действительно, вцепившись в подлокотники кресла, весь подался к зеркалу, словно пытаясь что-то рассмотреть в нем получше.
      — Отлично! — потирая руки, сказал Морис. — Кажется, получается. И без всяких моих расспросов, которые могли бы его толкнуть на путь ложных воспоминаний. Он видит лишь то, что в самом деле таится где-то в глубинах его памяти.
      Я слушала Мориса, а сама не отрывалась от окна: что видит Томас в «магическом» зеркале? Не терпелось узнать…
      Вскоре Томас начал вертеть головой, поводить плечами, ерзать в кресле.
      — Устал. Надо кончать, — сказал Морис и пошел к нему в лабораторию. — Ну, видели что-нибудь? — спросил он у Томаса.
      — Видел, профессор, видел, — радостно ответил тот. — Жалко, не очень отчетливо…
      — А что вы видели?
      — Жену, — услышали мы с Гансом и переглянулись. — Она была в той самой голубой кофточке, что я ей подарил на рождество.
      — Да? — несколько обескураженно сказал Морис и покосился на потайное окно, зная, что мы все слышим и видим. — А больше ничего не видели?
      — Больше — нет.
      — Хорошо, на сегодня хватит. Вы и так устали, взволнованы. Приходите завтра…
      — Завтра я не смогу, профессор. Заболел мой сменщик, приходится работать и за него. Если можно, послезавтра? Хозяин обещал отпустить меня.
      — Пожалуйста.
      Проводив Томаса, Морис, затягиваясь сигареткой, вошел к нам в комнату.
      — Успехи невелики, но я и не ждал большего, — с довольно наигранной бодростью сказал он, опережая наши насмешки. — Он, видно, так любил сбежавшую жену, что она до сих пор заслоняет от него все прежние воспоминания. Ничего, мне гораздо важнее психологический выигрыш.