Оформление Л. ЗЕНЕВИЧ
 
 

 

      Во время завтрака Морис рассеянно сказал:
      — Да, ты не забыла, что у нас сегодня обедает гость?
      — Гость? Впервые слышу. Ты ничего не говорил.
      — Ну как же, дорогая. Ты просто забыла. У тебя неважная память.
      — Никогда не жаловалась! — возмутилась я. — И прекрасно помню: ничего ты мне не говорил ни о каком госте.
      — Ну хорошо, хорошо, — поспешил отступить муж. — Значит, у меня память стала пошаливать. Но теперь, пожалуйста, не забудь: у нас обедает гость.
      — Постараюсь. А кто именно? Или ты мне тоже об этом уже говорил, только я забыла?
      — Некий Томас Игнотус.
      — Странная фамилия.
      — Да, у нынешних святых отцов бедновато воображение. Не придумали ничего лучше, как окрестить его Неизвестным.
      — При чем тут святые отцы?
      — Он воспитывался в монастыре.
      — Он что — сирота?
      — Пока — да.
      — Почему пока?
      — Это ты поймешь из нашей беседы за обедом.
      — Как тебе нравится играть в тайны! Он что, очередной пациент? Будешь излечивать его от суеверий и вырывать из лап церковников?
      — Нет, на сей раз дело несколько иное. И весьма любопытное. Вот увидишь. Кстати, речь пойдет о памяти…
      — Ты снова? Не понимаю, почему деловые разговоры надо вести за обедом.
      — Мне думается, в такой обстановке он будет чувствовать себя спокойнее, по-домашнему. Человек он одинокий, обиженный судьбой. Не стоит его сразу пугать лабораторией.
      Времени оставалось мало, а осрамиться перед гостем мне не хотелось. Но все-таки я успела приготовить неплохой обед: суп с фрикадельками из гусиной печенки, бернские колбаски, на сладкое домашний яблочный торт.
      Когда Морис с Гансом Грюнером пришли из лаборатории, стол я уже накрыла.
      — Ну, где же твой гость?
      Муж не успел мне ответить, как у входной двери раздался звонок.
      — Он аккуратен, — одобрительно сказал Морис и поспешил открыть.
      Гость оказался высок, белобрыс, застенчив. Загорелые лицо и шея, из коротковатых рукавов дешевого костюма неуклюже торчат темные, как клешни, исцарапанные кисти рук, которые он не знает, куда девать. Видно, Томас много времени проводит на свежем воздухе, под солнцем, и редко надевает этот костюм.
      — Познакомьтесь: Томас Игнотус. — Морис представил нас: — Мадам Клодина Жакоб, моя жена и помощница. А это мой секретарь, Ганс Грюнер.
      Гость неловко поклонился, стараясь держаться поближе к стене. Я поспешила пригласить всех к столу.
      Морис, конечно, сразу начал донимать его расспросами.
      — Значит, вы думаете, будто родились не в Швейцарии, а где-то в другой стране? Почему? — спросил он, едва гость взялся за ложку.
      — Я — сирота, с десяти лет воспитывался в монастыре святого Фомы: профессор Рейнгарт, вероятно, говорил вам…
      — А раньше? Кто были ваши родители?
      — Не знаю, — виновато ответил Томас. — Что было раньше, я ничего не помню.
      — И только поэтому вы решили, будто иностранец? Разве мало у нас подкидывают детей к монастырским воротам?
      Морис порой бывает совершенно несносен. Я толкнула его под столом ногой, но он не обратил никакого внимания и продолжал:
      — А что это за номер у вас на руке? Монастырская метка?
      Смутившийся еще больше гость поспешно поправил манжеты, но я тоже успела заметить татуировку у него на левом запястье: «Х-66р».
      — Она была у меня еще раньше, до монастыря. Не знаю, откуда взялась.
      — А почему вы не выведете ее? Сейчас это ловко делают. Или оставили «на счастье», как талисман?
      Томас ничего не ответил и, стараясь куда-нибудь спрятать злополучные руки, задел и опрокинул солонку.
      — О, извините… — Лицо у него стало совсем багровым.
      Я видела, что ему очень хочется взять щепотку рассыпанной соли и бросить через левое плечо, чтобы не накликать несчастья. Он не решился. Тогда это демонстративно сделала я, назло Морису.
      Но Морис только весело рассмеялся и вдруг властно приказал Томасу:
      — Сцепите пальцы рук! Крепко сцепите! И смотрите мне прямо в глаза, не отрываясь. Не отводите взгляда! Ваши руки сжимаются все крепче. Вы не можете их разжать! Они разожмутся только по моему разрешению. Пробуйте, прилагайте усилия. Вы не можете разжать руки!
      Томас попытался расцепить пальцы — и не смог. На лбу его выступили капельки пота.
      Я уже видела подобные штуки: таким способом проверяют, хорошо ли человек поддается внушению. Но бедный Томас так перепугался, что мне его стало жалко.
      Ганс помалкивал, занятый своим делом — все запоминать. Но мне показалось, что он тихонечко хихикнул.
      — Морис, дай же человеку спокойно пообедать! — сердито сказала я.
      — Прошу прощения. Теперь они легко разожмутся по моему приказу. Только слушайтесь меня! Видите? Клодина, подложи гостю еще колбасок, они превосходны, — добавил он как ни в чем не бывало.
      — Спасибо, я…
      — Ешьте, ешьте. Так почему же вы все-таки думаете, будто родились не здесь, а в другой стране?
      — Иногда я вижу странные сны, — помедлив, ответил гость и посмотрел исподлобья на Мориса: не станет ли тот смеяться?
      Но Морис, наоборот, сразу стал особенно деловит и серьезен и быстро спросил, подавшись к нему через стол:
      — Какие именно сны?
      — Мне снятся горы… Не наши горы, а пологие, с мягкими очертаниями. Снится маленький городок у моря. В нем есть что-то восточное. И солнце там жаркое, не такое, как у нас, тени четкие, черные.
      — У моря? Может быть, это озеро — вроде нашего, Женевского? — спросил Морис.
      — Нет, там море, — упрямо ответил гость, покачивая головой. — На базаре продают много рыбы.
      Он замолчал, словно всматриваясь в эти воспоминания. И мы молчали, никто не решался их вспугнуть. Потом Морис спросил:
      — Еще что вам снится?
      — Иногда товарный вагон. В нем много детей. Нас куда-то везут, но выходить из вагона не дают даже на больших станциях… Часовые в стальных шлемах. Этот сон неприятный. Они толкают нас прикладами, бьют. Я всегда просыпаюсь в холодном поту.
      — В каких странах вы бывали, кроме Швейцарии? — спросил Морис.
      — Ни в каких. Я всю жизнь прожил здесь.
      — Никогда не бывали за границей?
      — Нет. Я и тут-то мало куда ездил. Вот только в Берн да однажды в Цюрих с женой.
      — Какие языки знаете, кроме немецкого?
      — Никаких. В монастыре учил латынь, но помню плохо.
      — Даже французского не знаете? — поднял брови Морис. — Довольно редкий случай в нашей многоязычной стране.
      — Немножко знаю, но произношение… Понимать-то я понимаю, но предпочитаю говорить по-немецки.
      — Пожалуй, вы правы, — задумчиво проговорил Морис. — Вас откуда-то привезли в Швейцарию.
      — Конечно! — обрадовался Томас. — Вы поможете мне найти моих родственников?
      — Пока трудно за что-либо зацепиться. Попробуйте вспомнить, что вам снилось еще. И главное — с деталями, побольше подробностей.
      Гость задумался.
      — Иногда снятся совсем другие дома, — опустив голову, виновато сказал он. — Маленькая деревня в сосновом лесу. И гор нет никаких вокруг. Может, это снится мне просто так? Как говорится, дьявол путает?
      — Вы суеверны? — быстро спросил Морис.
      — Нет, что вы! — поспешно ответил гость. — Но вчера, например, приснилась уж явная чертовщина…
      — Какая?
      — Женщины плясали вокруг костра и потом ходили босыми ногами по угольям.
      — Какие женщины? Как они выглядели?
      — В таких длинных черных платьях, в белых платочках.
      — И они ходили босиком по раскаленным углям?
      — Да. Вы мне не верите?
      — Почему же? Ведь вы в самом деле видели это?
      — Да!
      — Во сне?
      — Да. Но мне кажется, я видел это когда-то и наяву… — Под пристальным взглядом Мориса он тут же поспешил поправиться: — А может, мне так только кажется. Конечно, нелепый сон.
      — Как заметил один мудрый человек: «Сны — это лгуны, которые иногда говорят правду…», — важно произнес Ганс.
      — Значит, вы мне верите? — обрадовался гость. — И поможете?
      — Попытаюсь. Не будем откладывать. Приходите завтра к десяти часам. Мы попробуем разобраться в ваших снах.
      — Спасибо, профессор! Недаром у меня было хорошее предчувствие, когда шел к вам. Я непременно приду, только надо договориться с хозяином… — Он встал, неловко поклонился Морису, потом нам с Грюнером. — Большое спасибо за обед.
      Помявшись, но так и не решившись что-то сказать, он направился к двери. Морис пошел проводить его до ворот.
      — Очень беспокоится о гонораре, не много ли возьму за консультацию, — сказал он, вернувшись. — Я его успокоил, что подожду: «Сочтемся, когда вы найдете своих богатых родичей…»
      — Ты его не напугал? — спросила я. — А то вдруг он вообще больше не придет. Неловко получилось. Ничего себе, пригласил человека пообедать. Замучал дотошными вопросами, затем этот глупый фокус с руками. Он даже торт не доел…
      — Надо же было проверить его внушаемость.
      — Обязательно за обедом? Он и так посматривал на тебя с недоверием, как на какого-то шарлатана. Когда наконец ты научишься себя вести, как подобает профессору и доктору философии?
      — Наоборот, я произвел на него хорошее впечатление. Он мне верит. Ну, что вы думаете об этом дельце?
      Грюнер, конечно, сказал, как всегда, совершенно неожиданное:
      — Какой у него желтый и рассыпчатый голос, у этого Томаса.
      — Вам он показался именно таким? — заинтересовался Морис, сразу забыв о Томасе.
      — Да. Желтый и рассыпчатый, как просяная крупа.
      — Любопытно. Это надо записать.
      — Хорошо, я отмечу свои ощущения в протоколе беседы… — кивнул Грюнер. — Вы ему верите?
      — Его снам?
      — Тому, что он в самом деле забыл, где родился.
      — Это вполне возможно.
      Грюнер иронически скривил тонкие губы:
      — Ложку ищет, а она у него в руках…
      — Разумеется, вам это кажется совершенно невозможным, — сказала я. — Но ведь вы уникум.
      — Никогда не поверю, будто можно забыть такие вещи, — упрямо покачал головой Ганс.
      Он в самом деле уникум, человек с необыкновенной памятью. Ганс помнит все. Морис уверяет, будто его память практически не имеет границ.
      Ганс свободно запоминает таблицы в сотни цифр, что меня поражает больше всего, сколько угодно слов на любых языках и просто бесконечные наборы бессмысленных слогов. Он моментально запоминает на слух любые стихи или музыкальные мелодии. Если захочет кого-нибудь поразить, то потом любой текст прочтет по памяти в обратном порядке — или от середины к началу, от середины к концу, — как вы пожелаете.
      В такие моменты я смотрю на него с благоговейным испугом. Он начинает казаться мне роботом, которому придали вполне человеческий вид, даже аккуратно зачесали реденькие волосы, чтобы скрыть раннюю лысину, одели в серый костюм самого модного покроя, — о таких много теперь пишут фантасты. Может быть, под этим высоким лбом с чуть приплюснутыми висками спрятан электронный мозг?
      Морис очень заинтересовался Гансом и ведет над ним постоянные наблюдения вот уже шестой год. Он сделал ловкий ход, которым весьма гордится: пригласил Ганса стать его секретарем. Лучшего секретаря, конечно, не придумаешь.
      Ганс ничего не записывает, но все запоминает, а потом составляет протокол каждой беседы или опыта. Очень удобно.
      И Ганс доволен своей жизнью, хотя иногда и начинает в шутку стыдить Мориса, будто тот его безбожно эксплуатирует. Но жалованье он получает щедрое да, кроме того, частенько подрабатывает, выступая вместе с Морисом и всех удивляя своими феноменальными способностями. Деньги он бережливо копит на старость и станет, наверное, скоро миллионером, потому что одинок, скуповат, не пьет и не курит.
      — Кто зарабатывает только на хлеб, сыт не бывает, — рассудительно отвечает Ганс, когда мы с Морисом начинаем подшучивать над ним.
      Голова его напичкана пословицами, и он очень любит их приводить кстати и некстати.
      Некоторые его странности меня пугают. Ганс может, например, преспокойно сказать:
      — Ну, как же вы не помните это место?.. Там еще такой зеленый солоноватый забор…
      Цвета для него имеют вкус, и звуки тоже он, как уверяет, воспринимает на вкус и в красках. Это помогает ему якобы все запоминать.
      А может, он просто выдумывает? Ганс большой фантазер. Если его попросишь куда-нибудь сходить, он подробно и обстоятельно, с массой точнейших деталей, расскажет, что там видел. А потом выяснится, что он вовсе никуда не ходил и ничего не сделал, просто-напросто все вообразил! И уверяет при этом, что такова, видите ли, его натура: он, дескать, постоянно путает реальные события с воображаемыми, и это мешает ему жить. Меня такие штучки бесят, а Морис всегда смеется и поддерживает Ганса.
      Морис проводил специально опыты и убеждает меня, что феноменальный Ганс действительно обладает необычным воображением. Ему достаточно лишь вообразить, будто кладет левую руку на край горячей плиты, а в правую зажимает кусок льда, и температура одной руки повышается, а другой понижается сразу на два-три градуса!
      Я бы не поверила этому, если бы не видела градусник собственными глазами.
      Ганс может ускорить биение своего сердца — для этого ему достаточно лишь представить себя бегущим по улице за автобусом. А зубы он лечит без всякого наркоза: просто представляет сидящим в зубоврачебном кресле не себя, а кого-нибудь другого.
      — Хотя бы вас, — галантно сказал он как-то мне. — Это очень отвлекает.
      — Благодарю! — засмеялась я. — Вам, конечно, удобно. Хорошо хоть я при этом не испытываю зубной боли…
      — А вы потренируйте ваше воображение, — всерьез посоветовал он. — Мне кажется, это доступно всем, только надо тренироваться.
      Он ничего не забывает.
      Морис иногда проверяет его и, заглядывая в свои записи, спрашивает:
      — Скажите-ка, Ганс, какой опыт мы с вами проводили пятнадцатого июня шестьдесят третьего года?
      — Пятнадцатого июня? — переспрашивает Ганс и на миг задумывается, морща высокий лоб. — Подождите… вы были в сером костюме… Я сидел против вас у окна. А, мы запоминали таблицу цифр.
      — Вы можете ее вспомнить?
      — С удовольствием… — И Ганс начинает без запинки сыпать четырехзначными числами.
      Морис едва успевает их проверять по своим записям, ошеломленно качает головой и восхищается:
      — Ни одной ошибки!
      Конечно, при такой необыкновенной памяти любой человек кажется Гансу притворяющимся, если он что-то забыл. Он просто не может себе представить, как это возможно — забывать…
      — Ну, а ты что думаешь о нашем госте? — спросил Морис у меня.
      — История очень трогательная. Ты должен ему помочь. Это возможно?
      Постукивая пальцами по столу, муж задумчиво ответил:
      — Слишком мало мы еще знаем о загадочных процессах человеческой памяти. Последние исследования, кажется, внушают уверенность, что мы запоминаем практически все когда-либо привлекавшее наше внимание, только не умеем вспоминать по желанию. Похоже, вся информация, поступающая в наш организм, оставляет где-то в нервных клетках вечный, нестираемый след. Но где? И как добраться до этих записей?
      — Для меня нет ничего проще, — горделиво сказал Ганс.
      — К сожалению, только для вас. И если бы вы могли поделиться этой чудесной способностью с другими, научить нас все запоминать и в любой момент вспоминать по желанию… Но ведь вы даже не можете рассказать, как это вам удается.
      — Да, — смущенно согласился Всепомнящий Ганс. — Я просто вспоминаю, и все. Никаких секретов.
      — Очень просто, — насмешливо подхватил Морис. — А как подобрать ключи к памяти Томаса?
      — Он действительно сирота? — спросила я.
      — Да. Был в сорок пятом году приведен неведомо кем в одно селение возле Сен-Мориса. Крестьяне передали его в ближайший монастырь святого Фомы. Там его воспитывали до пятнадцати лет, потом пристроили куда-то батраком.
      — Он и сейчас, похоже, живет неважно, бедняга. Мне его жалко, — сказала я.
      — Работает слесарем на бензозаправочной станции. Зарабатывает, конечно, гроши. Женился неудачно, через полтора года жена его бросила. Кажется, попивает, хотя и не признается. Вообще неудачник. А мимо проносится в «кадиллаках» сладкая жизнь, едут богатые дамы и господа. Вот ему и стало казаться, что, может, родители его тоже богатые люди. Хорошо бы их отыскать, получить богатое наследство…
      — Откуда ты знаешь? — удивилась я. — Он об этом ничего не говорил. Или ты уже беседовал с ним раньше?
      — Нет, мне рассказывал кое-что профессор Рейнгарт. Томас обращался к нему, он и попросил меня заняться этим делом. Старик Рейнгарт опасается, как бы эти навязчивые мысли о наследстве и богатых родичах не переросли в психоз, тогда копаться в памяти Томаса Игнотуса станет поздно. Не разберешься, где правда, а где мечты.
      — Ты думаешь, он все выдумал, а на самом деле родился где-то в Швейцарии? — спросила я.
      — Конечно, выдумал, — решительно вмешался Ганс. — Женщины на углях. Просто притворяется, будто все забыл.
      — Посмотрим.
      — Ты хочешь его усыплять?
      — Пока нет. Внушаемость у него хорошая: вероятно, легко будет добиться самой глубокой, сомнамбулической стадии. Но с гипноза начинать мне не хочется.
      — Почему? — удивился Ганс. — У вас это ловко получается.
      — Спасибо за комплимент, но я опасаюсь, как бы он не начал под гипнозом фантазировать вроде вас, уважаемый Всепомнящий.
      — Опасаетесь ложных воспоминаний? — кивнул с глубокомысленным видом Грюнер.
      Работая вместе с Морисом, он сам уже, по-моему, стал профессором, во всяком случае, научился ловко щеголять научными терминами.
      — Вот именно, — сказал Морис. — Если у него эти сны возникают лишь от все нарастающей мании богатых родственников, как бы их не закрепить внушением в его памяти так прочно, что потом и не разберешься, где правда, а где выдумки.
      — Значит, вы решили попробовать химические стимуляторы памяти, — кивнул Ганс.
      Морис рассеянно посмотрел на него:
      — Возможно… Хотя не очень в них верю.
      — Почему? Ты же сам мне рассказывал о каких-то «таблетках памяти», изобретенных в Америке? — спросила я.
      Морис с шутливым ужасом замахал руками:
      — Мои помощники становятся слишком опытными! Если так дело пойдет и дальше, придется мне вас уволить.
      Заметив по моему лицу, что его тон меня немножко задел, он поспешил пояснить:
      — Ты имеешь в виду сайлерт? Эти таблетки расхвалили для рекламы. Ничего особенного — просто нуклеиновые кислоты из дрожжей. Есть данные, будто они облегчают процессы запоминания и последующего воспроизведения, но далеко не у каждого…
      — С чего же ты тогда хочешь начать свои опыты? — перебила его я, потому что эта научная лекция понравилась мне еще меньше, чем выговор, который он решил ею «подсластить».
      — Не угадаете, мои мудрые и многоопытные помощники. Как гласит народная мудрость: «Первая мысль не всегда самая лучшая…»
      — Он заразился этой мудростью от вас, Ганс. Так с чего же ты решил начать?
      — Пожалуй, с гадания по зеркалу, — неожиданно ответил Морис.
      Женаты мы уже больше года, но все никак не могу понять — когда он говорит серьезно, а когда подсмеивается надо мной.
      Ганс тоже смотрел на него недоумевающе.
      — Что ты задумал? — сердито спросила я.
      — Погадать с зеркалом. Ты же видела, у меня в кабинете висит большое зеркало. Старинное, им пользовалась для гадания еще мадам Русико в Париже в шестнадцатом веке, и, как свидетельствуют современники, с большим успехом. Потом оно каким-то загадочным образом попало в ловкие руки известного графа Сен-Жармен…
      — Я не только видела это зеркало, но мне уже надоело каждый день вытирать с него пыль, — сказала я. — И эти легенды тоже слышала не раз. Ты любишь украшать свой кабинет всякими магическими раритетами и сочинять о них таинственные истории. Скоро он превратится в музей. Вот я доберусь до этого зеркала!..
      — Пожалуйста, будь осторожнее с ним! — поспешно сказал Морис. — Это ценный научный прибор.
      — Какой еще там прибор! — отмахнулась я.
      — Напрасно ты мне не веришь. Я сам порой пользуюсь им, чтобы вспомнить что-нибудь забытое…
      — Представляю, как ты сидишь перед зеркалом, словно старуха гадалка!
      Грюнер засмеялся.
      — И тебя в самом деле посещают видения? — продолжала я нападать.
      — Редко, — невозмутимо ответил Морис. — Я слишком скептичен для этого. Но с Томасом, мне кажется, должно получиться. Он человек более эмоциональный и к тому же не лишен суеверий: сказывается монастырское воспитание.
      — Хватит надо мной издеваться! — уже серьезно сказала я. — Ты что, в самом деле пытаешься меня убедить, будто веришь в гадания по зеркалу? Это ты-то — старый, закаленный борец с глупыми суевериями?!
      — Это не гадание, а одна из форм самогипноза. Ее с древнейших времен используют жрецы, и успешно. Или ты думаешь, будто колдуны и чародеи ухитрялись много веков дурачить миллионы людей лишь путем простого обмана, ловкими трюками? Ошибаешься. Магия предшествовала науке и эмпирическим, опытным путем сделала немало важных открытий: гипноз, внушение и психотерапия, лекарственные травы — все это ведь известно с незапамятной древности. И маги умели превосходно пользоваться своими открытиями.
      — Хорошо, с гипнозом и травами согласна. Но гадание по зеркалу! — продолжала я сомневаться.
      — Да, тут вы, пожалуй, хватили через край из-за своей тяги к необычному и загадочному, — поддержал меня Грюнер. — Имейте мужество сознаться, дорогой профессор: вы просто решили нас поразить и теперь вынуждены упорствовать, упрямо защищая явную чепуху.
      — Ах, вы мне не верите? Не стану вас уговаривать. Завтра убедитесь сами. Как говорится: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…»

      С утра Морис в самом деле стал возиться с «магическим» зеркалом — снял его со стены, тщательно протер и установил на столике напротив мягкого кресла. Потом завесил стену за зеркалом какой-то пестрой восточной шалью, плотно закрыл шторы на окнах и зажег несколько свечей в разных углах комнаты.
      То и дело он усаживался в кресло и смотрелся в зеркало, что-то проверяя и подправляя с весьма деловым видом.
      Что за человек! Доктор философии, профессор Сорбонны и Цюрихского университета, его исследования скрытых возможностей человеческого мозга ценят во всем ученом мире — и вдруг дружит с цирковыми фокусниками, хвастает дипломом короля современной магии, который получил на международном конкурсе иллюзионистов и фокусников.
      Да и сейчас, выступая с лекциями о скрытых резервах и возможностях человеческого организма, он показывает порой удивительные вещи: прокалывает себе руки и ноги, лежит на остриях гвоздей словно на мягкой перине, дает себя прострелить насквозь, танцует на раскаленных углях…
      А после поразительных фокусов объясняет ошеломленным зрителям, что нет тут ничего таинственного и мистического — просто долгая тренировка и мастерское владение своим духом и телом.
      Не ограничиваясь такими «лекциями с фокусами», как мы их называем, Морис еще преследует и разоблачает всяких шарлатанов, которые уже не со сцены, а в жизни пытаются дурачить простаков, ловко спекулируя на всяких суевериях.
      — Это я веду атеистическую пропаганду, — смеется Морис.
      Он уже вывел на чистую воду не один десяток разных гадалок, ясновидящих, спиритов, главарей шарлатанских сект, нажив, конечно, немало врагов и не раз рискуя жизнью. Одно из таких приключений — когда Морис разоблачил загадочный «глас небесный» и спас мою тетю, как я уже рассказывала, — и познакомило, свело нас с ним. Вскоре я стала его женой. А теперь он вдруг сам затевает какие-то штучки с «магическим» зеркалом, — ну разве можно понять такого человека и привыкнуть к его странным затеям?
      Когда пришел Томас, Морис провел его в лабораторию, усадил в кресло и сказал:
      — Для начала попробуем погадать по зеркалу.
      — Погадать? — переспросил Томас, озираясь по сторонам. Он был удивлен, но явно удивлен приятно.
      — Да. Это старинное зеркало, магическое. Я сам им нередко пользуюсь, когда надо что-нибудь припомнить. Сидите спокойно, расслабьтесь и смотрите в зеркало, не отводя глаз, если даже они устанут. Смотрите и запоминайте видения, которые появятся в зеркале. Они обязательно появятся!
      Мы с Гансом переглянулись, и он пожал плечами. Мы сидели с ним в соседней комнате и не только все хорошо слышали через динамик, но и прекрасно видели благодаря остроумной выдумке Мориса.
      В стене между этой комнатой и лабораторией было устроено потайное окно, замаскированное под самое обыкновенное зеркало. Сквозь него было видно все, что делается в лабораторий. И порой бывает очень смешно наблюдать, как ничего не подозревающий пациент, оставшись в лаборатории один, подходит к этому «зеркалу» и начинает старательно прихорашиваться, порой даже строя уморительные гримасы…
      — Не буду вам мешать, — сказал Морис.
      Оставив Томаса наедине с «магическим» зеркалом, он пришел к нам с какой-то книжкой в руках.
      — Сидит спокойно, не вертится? — спросил Морис, заглядывая в потайное окно. — Отлично. Пока он грезит, могу прочитать вам маленькую лекцию. Вы видите в гадании по зеркалу только глупое суеверие. Но это гадалки так обставляют свои манипуляции, что нелегко разглядеть скрытое рациональное зерно, лишенное всякой мистики. Это же вовсе не гадание!
      — А что же? — удивилась я.
      — Ты же видела, как нередко, чтобы погрузить кого-нибудь в гипнотический сон, я заставляю его смотреть на блестящий металлический шарик или просто на свой докторский молоточек. Видела?
      — Видела.
      — Так вот зеркало попросту играет роль такого же блестящего предмета. Оно притягивает к себе взгляд и помогает погрузиться в легкий гипнотический сон. Происходит как бы самоусыпление. Конечно, это сон относительный, поверхностный, неглубокий. Человек, смотрящий в зеркало, не теряет контакта с окружающей обстановкой. Но даже такого слабого гипнотического состояния оказывается для некоторых впечатлительных людей вполне достаточно, чтобы какие-то зрительные впечатления, хранившиеся неосознанно для них где-то в глубинах мозга, перешли в сознательную сферу. Они всплывают в сознании, будто смутные видения, якобы возникающие в зеркале. Конечно, на самом деле в зеркале ничего не появляется. Все происходит где-то в мозгу. А зеркало, как я уже, по-моему, достаточно популярно объяснил, лишь помогает этому переходу вспоминаемых зрительных впечатлений из подсознания в сознание, помогает пробуждению памяти…
      Он открыл книжку на заложенной странице:
      — Подробное и весьма точное описание таких «гаданий» сделал еще в средние века арабский ученый Ибн-Халдун и дал им совершенно правильное объяснение. Вот, пожалуйста, выдержка из его трудов, чтобы вы, наконец, поверили: «Сосредоточивая свой взгляд на предметах с гладкой поверхностью, они внимательно созерцают их, пока не увидят того, что им нужно возвестить…» — очень тонко подмечено: именно «что им нужно возвестить»!
      «Некоторые полагают, что видимый при этом образ вырисовывается на поверхности зеркала, но это неверно, — продолжал он читать, назидательно подняв палец. — Прорицатель пристально глядит на поверхность зеркала, пока она не исчезнет и пока между ним и зеркалом не явится как бы завеса из тумана. На этой завесе выступают образы, которые он желает видеть… Прорицатели в этом состоянии не видят того, что можно действительно видеть в зеркале, у них является совершенно особый род восприятия…»
      Очень верно и точно все объяснено, — сказал Морис, закрывая книжку. — Именно так: «совершенно особый род восприятия» — воспоминания в самогипнозе. Молодец Ибн-Халдун!
      Ганс, не отрывавшийся от потайного окна, вдруг вскрикнул приглушенно:
      — Он заглядывает в зеркало. Он в самом деле в нем что-то видит!
      Томас действительно, вцепившись в подлокотники кресла, весь подался к зеркалу, словно пытаясь что-то рассмотреть в нем получше.
      — Отлично! — потирая руки, сказал Морис. — Кажется, получается. И без всяких моих расспросов, которые могли бы его толкнуть на путь ложных воспоминаний. Он видит лишь то, что в самом деле таится где-то в глубинах его памяти.
      Я слушала Мориса, а сама не отрывалась от окна: что видит Томас в «магическом» зеркале? Не терпелось узнать…
      Вскоре Томас начал вертеть головой, поводить плечами, ерзать в кресле.
      — Устал. Надо кончать, — сказал Морис и пошел к нему в лабораторию. — Ну, видели что-нибудь? — спросил он у Томаса.
      — Видел, профессор, видел, — радостно ответил тот. — Жалко, не очень отчетливо…
      — А что вы видели?
      — Жену, — услышали мы с Гансом и переглянулись. — Она была в той самой голубой кофточке, что я ей подарил на рождество.
      — Да? — несколько обескураженно сказал Морис и покосился на потайное окно, зная, что мы все слышим и видим. — А больше ничего не видели?
      — Больше — нет.
      — Хорошо, на сегодня хватит. Вы и так устали, взволнованы. Приходите завтра…
      — Завтра я не смогу, профессор. Заболел мой сменщик, приходится работать и за него. Если можно, послезавтра? Хозяин обещал отпустить меня.
      — Пожалуйста.
      Проводив Томаса, Морис, затягиваясь сигареткой, вошел к нам в комнату.
      — Успехи невелики, но я и не ждал большего, — с довольно наигранной бодростью сказал он, опережая наши насмешки. — Он, видно, так любил сбежавшую жену, что она до сих пор заслоняет от него все прежние воспоминания. Ничего, мне гораздо важнее психологический выигрыш.
      — Какой? — спросил Ганс.
      — Я затеял этот фокус с зеркалом больше для Томаса. Он довольно склонен к суевериям, хотя и стыдится признаться: бережет татуировку как талисман, верит в предчувствия и приметы. Вот я и подумал, что «гадание» по зеркалу должно поразить его, вызвать суеверное почтение ко мне. И кажется, не ошибся. Благодаря такому «гаданию» мне удалось завоевать его доверие.
      Но больше колдовать с зеркалом Морис все-таки не стал, небрежно заметив на следующий день за завтраком:
      — Метод слишком древний, кустарный, малопроизводительный. Надо расшатать психологический барьер в его памяти более сильными средствами. Попробуем пробиться к воспоминаниям о детстве с помощью химии.
      — Все-таки «таблетки памяти»?
      — Не только. Есть немало новейших средств, позволяющих провести так называемый наркоанализ.
      — А в чем он заключается?
      — Ну, пациент начинает как бы бредить, испытывая склонность к откровенности. Надо только умело задавать вопросы. Правда, он станет произносить довольно бессвязные фразы. Включим магнитофон, а Ганс для контроля станет все запоминать и потом запишет: таким образом я убью сразу двух зайцев — и память Ганса лишний раз проверю, и постараюсь пробудить давние детские воспоминания у Томаса.
      — А поговорку о двух зайцах ты не забыл? — спросила я.
      Но муж сделал вид, будто погрузился в свои ученые думы и меня уже не слышит…
      — Ну, каковы успехи? — спросила я его вечером.
      Морис поморщился:
      — Опять пока не блестяще. Почему-то он отнесся к таблеткам весьма настороженно и даже испуганно. Я стал успокаивать, что они совершенно безвредны. Спрашиваю: «Вам какие-нибудь таблетки давали раньше?» — «Нет, — отвечает. — Не помню. По-моему, не давали». — «Так почему же вы их боитесь?» — «Вообще не люблю принимать лекарства», — отвечает, но, по-моему, он что-то скрывает, кривит душой. Совершенно непонятно, почему его так напугали эти таблетки? Все-таки я его уговорил, и он принял их. Стал расспрашивать, когда уснул. Он говорил много, но разобраться в этом «потоке сознания» нелегко. Воспоминания сравнительно недавние, связанные все больше с тем, как его обманула и бросила жена…
      — Представляю, что он наговорил. Хорошо, что меня не было.
      — Да, мы с Гансом чувствовали себя довольно неловко, слушая его признания. Я даже не решился дать ему прослушать запись. Видно, уход жены оставил в его памяти очень прочный и болезненный след…
      — Еще бы!
      — Получился своего рода шоковый барьер, и, как через него теперь пробиться к его детским воспоминаниям, просто не знаю.
      Нечасто приходится слышать от Мориса такие признания.
      Значит, орешек ему попался действительно крепкий.
      — Понимаешь, — продолжал он, — получается стрельба вслепую, наугад. Даже повторений воспоминаний не получаем, хотя бы как в опытах Пенфилда…
      — А что это за опыты?
      — Разве ты не знаешь? Стыдно.
      — Но ведь я недавно замужем за психологом.
      — Неважно. Это одно из важнейших открытий последнего времени. Профессор Пенфилд — известный канадский нейрохирург, пожалуй, даже крупнейший сейчас в мире. Несколько лет назад, делая операции на мозге, он натолкнулся на очень важные и интересные явления. При таких операциях исследователи стараются воспользоваться представившейся редкой возможностью и, разумеется с согласия пациента, проводят некоторые исследования, скажем, вживляют в кору головного мозга тончайшие электроды и…
      — Ну уж я бы не разрешила, чтобы копались в моих мозгах.
      — Напрасно. Это совершенно безопасно и безболезненно. Мозговая ткань — единственная в нашем организме, полностью лишенная болевой чувствительности. Вскрыв черепную коробку под местным наркозом, можно потом вести операцию и при этом беседовать с пациентом на любые темы — он ничего не чувствует.
      — Ты думаешь, меня успокоил, рисуя такую идиллию? Ужас!
      — Просто у тебя слишком живое воображение. Но зато такие операции дают бесценную возможность изучать живой мозг. Пенфилд воспользовался ею и попробовал раздражать височные доли мозга своих пациентов слабым электрическим током. Результаты оказались поразительными. При раздражении некоторых извилин люди явственно, во всех деталях и красках, вспоминали картины давно пережитого. Один из пациентов услышал, как его знакомая играет на пианино старую, забытую мелодию, слышал ее шутки и смеялся вместе с нею. Другой вдруг увидел грабителей с ружьями, словно иллюстрацию к детективному роману…
      — А может, он в самом деле просто вообразил эту сценку, а вовсе не вспомнил? Как Ганс.
      — Нет, ему действительно довелось пережить такую встречу с грабителями в юности. Несомненно, ожившее воспоминание. И его удавалось воскрешать снова и снова во всех подробностях, раздражая тот же участок мозга. Пациенты рассказывали, что воспоминания развертывались перед ними в строгой временной последовательности, словно кинофильм. И длились они, по наблюдениям Пенфилда, столько же времени, сколько заняли бы реально совершающиеся события. Значит, все увиденное и пережитое словно действительно где-то записано в памяти.
      — Очень интересно! Значит, все наши воспоминания хранятся здесь? — спросила я, приложив ладони к вискам.
      — Если б так просто… К сожалению, все гораздо сложнее. У некоторых людей приходилось удалять поврежденные височные доли мозга, и они не теряли памяти. Значит, эти доли вовсе не являются хранилищем воспоминаний.
      — Как же так, не понимаю.
      — Видимо, механика памяти гораздо сложнее. Височные доли как бы играют роль «двери» к воспоминаниям, вот почему при их удалении память все-таки сохраняется.
      — Но где же тогда она хранится?
      — Если бы я мог ответить, то стал бы наверняка лауреатом Нобелевской премии, — засмеялся Морис — Этого пока никто не знает. Может, в нервных клетках, запрятанных во всей толще головного мозга. Возможно, даже в глии — так называют особые клетки, составляющие до девяноста процентов всей массы мозга. До недавнего времени считали, будто они играют второстепенную, вспомогательную роль по сравнению с нервными клетками, лишь питают нейроны энергией. Но последние исследования Галамбоса и других ученых заставляют задуматься о том, не играет ли именно глия основную роль в хранении информации. А теперь уже очевидно, что тайники памяти надо искать еще глубже — в молекулах и нуклеиновых кислотах. Но это уже ведомство биохимиков.
      — Так что ты «стреляешь» таблетками совершенно вслепую, наугад, не имея даже смутного представления, где находится цель? — покачала я головой.
      — Н-да, как справедливо изрекла сегодня народная мудрость устами Ганса Всепомнящего: «Мало целиться — надо попасть…»
      — Ну, при таком методе бедный Томас успеет состариться, так и не вспомнив, где родился и провел детство.
      — Ты рано падаешь духом. Попробуем гипноз.
      — А в нем ты уверен? Вдруг получится так же мало проку. Жалко, очень хочется помочь бедному Томасу. Он такой одинокий и неухоженный.
      Похоже, неудачи подействовали даже на Мориса, потому что он ответил без привычной самоуверенности:
      — Конечно, полной гарантии нет. Но удавалось делать любопытные вещи — гипнозом я владею неплохо.
      Он посмотрел на меня с тем внимательно-отсутствующим взглядом, который всегда мне не нравится, потому что я начинаю сразу чувствовать себя каким-то подопытным кроликом, и вдруг спросил:
      — Ты сегодня пешком ходила на рынок, не на машине ездила?
      — Пешком. А что такое?
      — Сколько столбов с уличными фонарями попалось тебе по дороге?
      — Вот уж не считала.
      — Знаешь! — настаивал он. — Ты все их пересчитала, только не можешь вспомнить. А хочешь, я тебе помогу?
      — Каким образом?
      — Усыплю тебя, и ты прекрасно вспомнишь, сколько именно столбов насчитала.
      — Морис! Ведь мы договорились! — Я отодвинулась от него подальше и даже закрылась ладонью. — Ты же обещал, что никогда не станешь меня гипнотизировать и вообще не будешь проделывать надо мной никаких опытов. Только с таким условием я вышла за тебя замуж, забыл!
      — Не беспокойся, твои прежние увлечения меня не интересуют, я хочу жить спокойно, — засмеялся Морис. — А поскольку вся информация, какую мы воспринимаем, оставляет в нас неизгладимый след, то лучший способ сохранить покой — это неведение.
      — Кто ничего не слушает и не видит, тому нечего и вспоминать?
      — Вот именно. Просто я хочу тебя убедить в силе гипноза.
      — Твои способности мне хорошо известны, потому и не хочу служить подопытным кроликом. Демонстрируй их лучше на бедном Томасе. Может, они ему помогут вспомнить и отыскать богатых родичей.

      Через два дня Морис провел первый сеанс гипноза.
      — Кажется, обстановка подходящая, — озабоченно сказал он мне утром. — Атмосферное давление быстро падает, похоже, погода переменится, приближается фен.
      — Ну и что?
      — Это поможет пробиться к глубинам его памяти. Надеюсь, он увидит сны, которые нам нужны.
      — А при чем тут погода? Морис, мне иногда кажется, что ты сам становишься суеверным. Веришь, будто к дурной погоде приснятся давно умершие родители?
      — А в этом народном поверье нет никакой мистики, — ответил муж. — Просто точные наблюдения. Перед плохой погодой обыкновенно наступает состояние глубокой сонливости, и тогда чаще всего всплывают во сне из глубин памяти самые давние образы и сценки. На это я и надеюсь.
      Когда Томас пришел, в лаборатории было уже все готово. Шторы задернуты, горит неяркая голубоватая лампа. Молчаливый Ганс пристроился в углу возле магнитофона.
      Морис расспросил Томаса, как он себя чувствует, предложил снять пиджак, галстук, расстегнуть ворот рубашки и прилечь на тахту.
      Я наблюдала за всем через потайное окно из соседней комнаты. Правда, это было примерно то же, что смотреть театральный спектакль по телевизору: впечатление слабее.
      — Почему вы опять так насторожены и волнуетесь? — спросил Морис. — Вас когда-нибудь гипнотизировали?
      — Нет, никогда.
      — Это совершенно безобидная штука, после нее вы будете чувствовать себя лучше, спокойнее, свежим и отдохнувшим.
      Делая вид, будто что-то поправляет, Морис повернулся к зеркалу — потайному окну, подмигнул мне и неожиданно спросил у Томаса:
      — Вы шли ко мне пешком?
      — Нет, ехал на автобусе.
      — Ага, значит, поднимались по лесенке от Нижней площади?
      — Да.
      — Скажите: сколько у этой лестницы ступенек?
      — Двенадцать.
      «Вот это память!» — удивилась я.
      Морис тоже опешил.
      — У вас удивительная наблюдательность, — сказал он. — Как вам удалось это запомнить?
      — Я их нарочно считал, — смущенно пробормотал Томас.
      — Зачем?
      — Загадал, четное будет число или нет.
      — А, счастливая примета! — с облегчением воскликнул Морис и рассмеялся. — Ну, а сколько столбов с фонарями вам попалось на пути от остановки автобуса до нашего дома?
      — Столбы я не считал.
      — Не считали? И не знаете сколько?
      — Нет.
      — Очень хорошо. Ну, устраивайтесь поудобнее и смотрите вот на этот блестящий молоточек, который я буду держать перед вашими глазами. И прислушивайтесь к стуку метронома.
      Метроном начал размеренно и неторопливо отстукивать.
      — Смотрите пристально на блестящую точку. Постепенно ваши глаза начнут утомляться, веки будут тяжелеть. Вас охватывает приятная усталость. Все тише, все спокойнее, все темнее становится вокруг. В голове возникает легкий туман… Он нарастает, усиливается… Вас охватывает сонливость. Веки отяжелели, словно налились свинцом. Вам хочется спать… становится все труднее различать предметы…
      Морис говорил негромко, монотонно, слегка «в нос». От его голоса у меня тоже начинали слипаться веки, и я поспешила выключить на время динамик, чтобы самой не уснуть. Наконец Морис подал знак, что я могу зайти в лабораторию.
      Томас спокойно и глубоко спал. Я видела подобное не однажды и уже знала, что ничто не может вывести его из этого сна, кроме приказания Мориса. Но все-таки никак не могла привыкнуть, старалась двигаться осторожно и разговаривать шепотом.
      — Начнем? — нетерпеливо спросил Ганс, сидевший возле магнитофона.
      — Минуточку, пока не включайте, — ответил Морис и, кивнув мне, громко спросил у спящего Томаса: — Слушайте меня внимательно, Томас. Вы шли ко мне пешком от автобусной остановки?
      — Да, — ответил тот, не открывая глаз.
      Никак не могу привыкнуть! Все кажется, будто они притворяются, эти гипнотики, а вовсе не спят. Хотя Морис заставляет их порой выполнять такие поразительные вещи, какие без гипноза никто бы ни за что не сделал…
      — Сколько столбов с фонарями вам попалось по дороге на улице?
      Спящий Томас помедлил лишь мгновение и уверенно ответил:
      — Шестнадцать столбов.
      — Повторите: сколько?
      — Шестнадцать столбов.
      Морис повернулся ко мне и сказал уже другим, обычным тоном:
      — Можешь завтра проверить.
      Я, конечно, не удержалась, так и сделала! И что вы думаете? Столбов оказалось шестнадцать! Неужели мы действительно замечаем и запоминаем все до мелочей, только бессознательно, даже не ощущая этого, и можем вспомнить лишь под гипнозом?
      Теперь я начала верить, что гипноз поможет Томасу вспомнить детство, хотя первый сеанс и не принес особых результатов. Морис просто дал Томасу возможность крепко поспать часок и посмотреть сны, властно приказав:
      — Вам снится сон. Вы запомните его содержание во всех подробностях и расскажете мне, когда я вас разбужу.
      Томас спал спокойно и крепко, изредка смешно причмокивая. Два раза он улыбнулся.
      — Приятный сон видит, — сказал Грюнер. — Интересно, что он расскажет.
      В полутемной комнате с занавешенными окнами было душно. В самом деле, чувствовалось приближение фена. У меня начинало ломить виски.
      Я всегда его плохо переношу, этот ветер, прилетающий через Альпы откуда-то из африканских знойных пустынь. Он резко меняет погоду, приносит какое-то беспокойство и раздражительность. Морис говорит, что статистика показывает, как с наступлением фена возрастает сразу число инфарктов, преступлений и самоубийств.
      Но, может, Томасу фен действительно поможет вспомнить детство?
      Через час Морис сказал, чтобы мы с Гансом ушли в соседнюю комнату, и подошел к спящему Томасу. Он проверил у него пульс и громко сказал:
      — Вы чувствуете себя прекрасно. Вы хорошо выспались и отдохнули. Теперь проснетесь, когда я сосчитаю до пяти. Все, что вам снилось, вы припомните во всех подробностях и все расскажете мне…
      После небольшой паузы он начал размеренно считать:
      — Раз… Два… Три… Четыре… Пять!
      Томас тут же открыл глаза, сладко потянулся и смущенно начал приподниматься, с некоторым недоумением озираясь по сторонам.
      — Лежите, лежите, — приветливо сказал ему Морис. — Как себя чувствуете?
      — Хорошо, — с улыбкой ответил Томас.
      — Не снилось ли вам что-нибудь?
      — Снилось. Хороший сон… Я был в саду возле моря.
      — Где?
      — Не знаю, — виновато ответил Томас. — Большой сад. Я там собирал яблоки. Только все время пчелы вокруг летали.
      — Вы были один?
      — Нет, там были еще какие-то мальчики. Я их не видел, но слышал голоса в кустах.
      — На каком языке они говорили?
      Томас ответил с некоторым недоумением:
      — На обыкновенном.
      — На немецком языке?
      — Конечно, я все понимал.
      Он задумался, потом неуверенно добавил:
      — А может, это был какой-то другой язык. Но я все понимал!
      — А откуда вы знаете, что неподалеку было море?
      Томас пожал плечами и смущенно ответил:
      — Просто знаю, и все.
      — Вы были на море?
      — Во сне? В этот раз — нет. А вообще оно мне иногда снится.
      — А на самом деле вы действительно ни разу не бывали на море?
      — Нет, когда же.
      — Может, вам все-таки снится не море, а большое озеро? Ведь на Женевском озере, на нашем Лазурном берегу, вы наверняка когда-нибудь бывали?
      — Бывал, с женой. Но это другое. Мне снится море, там такие большие волны. — Томас взмахнул рукой.
      — Что еще вы видели сейчас во сне?
      — Больше ничего, только собирал яблоки в саду… Хотя нет. Впечатление было, будто я оторвался на миг от земли и полетел… Приятное такое ощущение, и немножко страшно. Давно так не летал, пожалуй, с детства.
      — В том же саду летали?
      — Над садом.
      — А море при этом видели?
      — Нет.
      — И никаких домов, строений не видели?
      — Нет, только сад.
      Через некоторое время Морис усыпил его снова, опять внушив рассказать при пробуждении все, что увидит во сне.
      Когда Томас заснул и мы вошли в лабораторию, Морис сказал:
      — Он летал во сне. Хороший признак!
      — Почему ты считаешь это хорошим признаком? — спросила я.
      — Летают во сне обычно в детстве, пока человек растет. Похоже, удалось его настроить на детские сновидения. И сад этот… Наверняка какие-то детские воспоминания пробуждаются. В монастыре у них не было никакого сада.
      — И детские голоса слышит — видимо, сам тоже был во сне ребенком. Вы правы, профессор, — вставил оживленно Ганс и тут же испуганно посмотрел на Томаса.
      Тот вдруг негромко застонал.
      Мы замерли.
      Томас дернулся и повернулся на правый бок.
      — Просыпается? — испуганно прошептала я, пятясь к двери.
      — Без моего приказа? Что ты, — успокоил меня Морис.
      Томас громко вздохнул и закинул левую руку за голову.
      — Кажется, теперь ему снится что-то не слишком приятное, — озабоченно проговорил Морис.
      Мы помолчали, глядя на спящего.
      — А на каком же языке они разговаривали, мальчики в саду? — спросил Мориса секретарь. — Он ведь никакого языка, кроме немецкого, не знает, но почему-то заколебался, отвечая на ваш вопрос. Или в детстве он говорил на каком-то другом языке и понимал его во сне?
      — Вполне возможно. Одна француженка в глубоком гипнозе вдруг заговорила на языке, который никто из окружающих не мог понять. Оказалось, она говорит на одном из наречий, которое слышала, когда жила маленькой девочкой с родителями в Индии. А проснувшись, разумеется, ничего не понимала на этом наречии и не могла даже поверить, что знает его.
      — Может, она притворилась? — недоверчиво сказал Ганс.
      — Зачем? И любопытно, что самые давние воспоминания вдруг оживают, когда человек становится старше. В нью-йоркской больнице долго лежал один тяжелобольной старик. Родился он и провел детство в Италии, юность — во Франции, а последние годы жил в Америке. В начале болезни он говорил только по-английски. Потом вдруг забыл этот язык и стал говорить по-французски. А перед смертью он говорил и понимал лишь по-итальянски, на языке далекого детства. Не случайно и Томасу «странные сны» начали видеться лишь теперь, а раньше, пока он был помоложе, детство ему не снилось.
      — А море? Он же уверяет, будто никуда не выезжал из Швейцарии, никогда не был на море. Как же он видит его во сне? — спросила я.
      — Ну, с морем дело темное, — покачал головой Морис. — Оно может присниться, даже если он и никогда не был на море. В кино-то он его наверняка видел. Мы, современные люди, смотрим слишком много кинофильмов и телевизионных передач. Мир для нас так знаком, что порой начинаем путать, что видели в кино, а где были на самом деле.
      — Опять он стонет, — сказала я. — Мне его жалко, Морис. Может, лучше его разбудить?
      — Пожалуй, пора.
      Мы с Гансом вышли, и Морис начал будить Томаса, предварительно внушив ему, что, проснувшись, он будет чувствовать себя здоровым, свежим и бодрым, все его опасения и тревоги пройдут.
      На счете «пять» Томас открыл глаза.
      — Ну, как поспали?
      — Хорошо. Только неприятный сон видел.
      — Какой?
      — Будто я с какими-то мальчиками заперт в комнате. В сад не пускают… Душно, неприятно.
      — В какой сад? В тот же, который снился вам раньше?
      — Да.
      — Откуда вы знаете, будто это тот же сад? Вы видели его из окна?
      — Нет. Окно маленькое, высоко, под самым потолком. И на нем решетка. Но за стеной сад, я чувствую.
      — Что же это тогда за комната? Тюрьма?
      — Не знаю. Нет, не похоже. Но мы чем-то напуганы. Стучим, а дверь не открывают. Страшно.
      — А обычно, в естественном сне, вы видите неприятные вещи?
      — Последнее время часто, — хмуро ответил Томас. — Этот сон сейчас был очень неприятный?
      — Неприятный… страшный…
      — Ну ладно, больше вас мучать сегодня не буду. До завтра!
      — До свидания, доктор!
      Просматривая вечером стенограмму своих разговоров с Томасом, Морис откинулся на спинку стула и недовольно сказал:
      — Мало он рассказывает подробностей о своих снах. Наверное, стесняется, смущает непривычная обстановка. Попробуем изменить методику и разговорить его.
      Усыпляя Томаса на следующем сеансе, Морис дал ему такой приказ:
      — Вам снится сон… Вам снится приятный сон. Все, что вы видите и переживаете в этом сне, говорите громко, вслух, не пробуждаясь!
      «Неужели и это возможно?» — подумала я.
      Морис взял Томаса за руку, высоко поднял ее и отпустил. Рука безвольно упала.
      — Отлично, третья стадия…
      — Одну минуточку! — вдруг раздался голос Ганса. — Прошу вас, профессор, сидите так возле него, не шевелитесь.
      — Что вы задумали? — недовольно повернулся к нему Морис. — Притащили сюда блиц, хотите снимать? Зачем?
      — Для истории. Будут хорошие снимки для нашего маленького музея…
      — Незачем… Да и опыты только начинаются, — поморщился Морис, но махнул рукой: — Ладно, фотографируйте скорее, раз уж нацелились.
      — Минуточку!
      Лампа ослепительно вспыхнула в руках Ганса раз, другой, третий.
      Томас вдруг отчетливо сказал, не открывая глаз:
      — Пить очень хочу…
      — Бросьте аппарат, следите за магнитофоном, — сказал секретарю Морис.
      Помолчав, Томас жадно облизал губы и проговорил:
      — Жарко мне… Немножко хотя бы… Еще полежим немножко на солнышке… Нет, не могу больше лежать. В сердце колет… — Он покачал головой и забормотал: — Я не собираюсь… Хорошо, пойдем. Не могу больше. Нет, газированной я не люблю, лучше простой…
      Полежал спокойно, потом опять завертел головой, словно ему что-то мешало:
      — Солнце светит прямо в глаза. Перейдем на ту сторону…
      Мы поспешили выйти в соседнюю комнату, и Морис разбудил Томаса.
      — Хорошо поспали? — спросил он.
      — Хорошо, — ответил тот, быстро вставая и потягиваясь. — Ноет рука что-то. Наверное, отлежал.
      Морис задумчиво кивнул и спросил:
      — А вообще как себя чувствуете?
      — Прекрасно.
      — Что-нибудь снилось?
      — Мы были на пляже… Большой пляж на Лазурном берегу. Лежу на песке, и очень жарко стало. Масса народу, пить страшно хотелось. Губы сохли. Мне и сейчас хочется пить. Могу я вас попросить?
      — Пожалуйста. — Морис налил ему стакан воды и спросил: — А у кого вы просили пить во сне?
      — У жены.
      — Вы с ней были на пляже?
      — Да. Я не могу долго лежать на солнце. А ей хоть бы что.
      — Это она предлагала вам пить воду?
      — Да.
      — Какую?
      Морис, конечно, не случайно задал этот вопрос, и мы с Гансом переглянулись, услышав ответ Томаса:
      — Газированную. Я ее не люблю. Ею никак не напьешься. Простой водой быстрее напьешься.
      Значит, он в самом деле говорил во сне именно то, что чувствовал!
      — А больше вы ничего не видели? — спросил Морис.
      — Нет, больше ничего.
      — Значит, приятный был сон?
      — Очень приятный.
      — Н-да, — задумчиво произнес Морис, когда Томас ушел и мы собрались в лаборатории. — Для него сон был приятный: повидал жену, которую любит до сих пор и никак не может забыть, а для нас… Опять уперлись в этот барьер. А нам нужно, чтобы ему снилось детство… Ладно, попробуем его направлять, поможем ему.
      — Все-таки решились задавать наводящие вопросы? — поинтересовался Ганс.
      — Нет, опасно. Применим соответствующие раздражители. Вы не поняли, почему ему нынче приснился знойный пляж?
      — Нет, — ответила я.
      Ганс покачал головой.
      — Это сделала вспышка вашего блица. Раздражение ничтожное, но в его сознании оно вызвало ощущение палящего солнца и картину жаркого дня на пляже, ему даже пить захотелось. Вот мы и попробуем направлять его сновидения в нужную сторону такими легкими раздражителями. Это дает неплохие результаты. Начнем с дороги, с вокзала.
      Ночью наконец прогремела гроза, принесенная феном. Стало прохладнее и легче дышать.
      В этот раз, усыпив Томаса и наказав опять рассказывать все, что он увидит во сне, Морис включил приготовленную заранее магнитофонную запись. В полутемной комнате шумно отфыркивался паровоз, раздавались гудки и голоса людей, толпившихся на перроне.
      Томас некоторое время спал спокойно, потом заворочался и пробормотал:
      — Я не хочу, не хочу… Смотри, какая старуха… Я не знаю…
      Он успокоился, довольно долго молчал, потом снова заговорил:
      — Осторожно, отойди подальше, видишь, поезд!
      — Какой это вокзал? — быстро спросил его Морис.
      — Я не знаю.
      Длинная пауза, потом:
      — Нет, не хочу… Когда нас выпустят? Я хочу домой!.. Не буду, больше не буду…
      Он резко дернулся, повернулся на правый бок и затих, негромко посапывая.
      — Как вы чувствуете себя? — спросил с интересом Морис, разбудив Томаса.
      — Ничего.
      — Что-нибудь снилось?
      — Снилось, будто я на вокзале каком-то… Поезд подходит с шумом. Освещено все.
      — Где освещено?
      — Перрон. Женщины, солдаты их не пускают. Нехороший сон.
      — Почему нехороший?
      — Не знаю. Неприятно как-то… И странно: вагоны простые, товарные, а в них дети. Одни мальчики. Озираются испуганно…
      — А что это за вокзал?
      — Не знаю. Кто-то спрашивал: какой вокзал?
      — Во сне спрашивал?
      — Во сне. Меня спрашивали там, на перроне: какой вокзал?
      — И что вы ответили во сне?
      — Что не знаю, какой это вокзал.
      — Опишите его, пожалуйста, подробнее: как выглядел вокзал?
      — Вокзал небольшой… И где-то рядом море, гавань.
      — Опять море? — нахмурился Морис. — Откуда вы знаете?
      Томас растерянно пожал плечами.
      — Вы видели море во сне? — спросил Морис.
      — Нет, но я чувствовал: оно рядом.
      — Странно. Вокзал — и рядом море? Что еще вам снилось? Кто был на вокзале?
      — Людей на перроне мало было. Женщины, солдаты в касках…
      — Вы сказали, солдаты не пускали женщин к поезду?
      — Да, отталкивали их прикладами. У них винтовки такие коротенькие…
      — Автоматы?
      — Да, пожалуй, автоматы.
      — Женщины хотели сесть в поезд?
      — Нет, по-моему, нет.
      — Они встречали детей, которые в нем приехали? Или провожали их? Дети уезжали или приехали откуда-то?
      — Не знаю. Женщины как будто удивлялись. Некоторые плакали.
      — Попытайтесь вспомнить еще что-нибудь, тут важна каждая подробность!
      Томас задумался, уставившись в пол, потом поднял голову и неуверенно сказал:
      — Вот что меня удивило… Одна женщина что-то спросила у другой. Та ответила: «Да», а сама при этом отрицательно покачала головой. Странно…
      — Вот так? — спросил Морис и покачал головой.
      Меня насторожило, что у мужа вдруг стал такой напряженный голос. Почему он разволновался?
      — Да, так, — подтвердил Томас. — Говорит «да», а сама качает головой. Нелепый сон.
      — Любопытно, — задумчиво пробормотал Морис, поспешно записывая что-то в блокнот. — День был жаркий?
      — Да, — оживился Томас. — Очень яркое солнце. У вокзала белая стена, на нее было больно смотреть. А с моря тянуло прохладой.
      — Вы уверены, что рядом с вокзалом море?
      — Да. Слышны даже пароходные гудки.
      — Может быть, это гудят паровозы?
      — Нет, у них гудки другие, мягче, протяжнее.
      — Ну что же, на сегодня хватит. Отдыхайте, — сказал Морис. — До завтра. Извините, я вас не провожаю. Надо кое-что записать.
      Едва Томас скрылся за дверью, мы с Гансом поспешили в лабораторию. Морис быстро писал, пристроившись на краешке стола.
      — Что-нибудь узнал важное из этого сна? — спросила я.
      Морис посмотрел на меня отсутствующим, далеким взглядом и рассеянно ответил:
      — Кажется…
      — А что? — спросил Ганс. — Ведь название вокзала он так и не вспомнил.
      — Неважно. Все равно кое-что, кажется, проясняется.
      — Что же ты все-таки узнал? — допытывалась я.
      — Не будем спешить с выводами, — уклончиво ответил Морис. — А то я сам, боюсь, начну незаметно и бессознательно толкать его на ложную тропу, увлекшись своими предположениями. Пока ничего не скажу. Станем проверять.
      Морис бился с этими снами две недели, устраивая сеансы гипноза почти каждый день. Разобраться в них было нелегко. Чаще всего Томасу снилась всякая будничная чепуха: во сне он ругался со своим, видно, изрядно надоевшим ему злым хозяином, ходил по магазинам, мыл чужие машины, снова встречался с женой. Более ранние воспоминания проскальзывали в его снах лишь изредка и то такими отрывочными и бессвязными, что ничего понять толком не удавалось.
      — Он порядочный фантазер, вроде Ганса, — жаловался мне муж. — Тоже натура впечатлительная, да и жизнь ему нервы крепко потрепала. Боюсь, многое он выдумывает, накручивает. Уж больно запутанные и сумбурные сны.
      Поиски осложнились тем, что вскоре Томас вдруг угрюмо сказал Морису, понурив голову:
      — Пожалуй, ничего у нас не выйдет, герр профессор.
      — Почему?
      — Я не смогу к вам больше ходить. Времени нет. Хозяин ругается, что часто отлучаюсь. Грозится уволить, а где я сейчас найду работу…
      Морис подумал и спросил у него:
      — А ночью ведь вы свободны?
      — Ночью я сплю.
      — Вот и будете спать здесь, в лаборатории.
      Сеансы начали проводить по ночам. Я на них теперь редко присутствовала. Ганс из любопытства согласился на ночные бдения, хотя и ворчал, и потребовал прибавить ему жалованье.
      Но, похоже, что-то начинало проясняться. Иногда Морис веселел и, хотя и не рассказывал мне подробностей, оживленно говорил:
      — Кажется, теплее… теплее. Знаешь, как в детской игре?
      — Когда же ты наконец скажешь: «Горячо»?
      — Надеюсь, скоро. Потерпи немного.
      И вот этот день настал! Мне повезло: Томас был свободен, сеанс проводился днем, и я на нем присутствовала.
      Когда Томас заснул с обычным приказом рассказывать все, что увидит во сне, Морис зажег над его головой довольно яркую лампочку. Одновременно он включил магнитофон, и в лаборатории, сменяя друг друга, негромко зазвучали незнакомые мелодии. Похоже, высокие женские голоса исполняли какие-то народные песни — протяжные, задумчивые, немножко грустные.
      — Какой это язык? — спросила я мужа.
      — Угадай!
      — А вы не знаете, Ганс?
      — Похоже, один из славянских языков. Кажется, польский, но я не уверен. Или сербский.
      — Разве Ганс не помогал тебе готовить эту пленку? — спросила я у мужа.
      — Нет, я все сделал сам…
      Но тут спящий Томас вдруг заговорил:
      — Зачем они это делают? Они сгорят, обожгутся!.. Мне страшно… Давайте уйдем. Сейчас вспыхнет, вспыхнет!
      Он заметался на тахте, пытаясь укрыться от света лампы.
      — Опять ему снится пляж? — недоуменно спросил из своего угла Ганс.
      Я тоже было подумала так. Но нет, не похоже.
      — Ух как здорово! — бормотал спящий Томас. — Почему же им не больно? Ведь они босиком… Они заколдованы? Нет, я боюсь…
      Он опять заворочался.
      — Разбуди же его скорее, а то он еще забудет, что видел, — попросила я мужа. — Или вдруг ему начнет сниться другой сон и перебьет первый.
      — Хорошо, иди к себе в комнату, — согласился он.
      Проснувшись, Томас смущенно рассказал, будто снова видел женщин, пляшущих на раскаленных углях.
      — Горел большой костер, и они ходили вокруг него. А потом стали танцевать на углях… Босыми ногами — и ничего. Опять мне снится какая-то чертовщина.
      — Женщины были старые и молодые? — спросил Морис, быстро записывая что-то в блокнот.
      Зачем? Ведь магнитофон включен, он все запишет на пленку.
      — Всякие женщины, — ответил сумрачно Томас.
      — Эти женщины кивают утвердительно, когда говорят «нет»?
      Помедлив и с недоумением глядя на Мориса, Томас нерешительно ответил:
      — Пожалуй, они так тоже делают. Не помню точно.
      — И опять они были в черных платьях и белых платках?
      — Да. Откуда вы знаете?
      — Вы рассказывали в прошлый раз.
      — Ага, а то уж я подумал…
      — Что вы подумали?
      — Что вы в самом деле чародей: умеете мысли читать и даже чужие сны видеть.
      — Нет, этого я, к сожалению, пока не могу, — засмеялся Морис. — Ну ладно, идите домой отдыхайте, а я подумаю о вашем сне.
      — Странный сон, правда, профессор?
      — Да, любопытный.
      — Может, я болен?
      — Нет, что вы.
      — А почему же мне снится такая чертовщина?
      — Как определил один мудрый ученый, сны — это небывалая комбинация бывалых впечатлений.
      — Как это, не понимаю? Вы хотите сказать, будто я нечто подобное когда-то видел наяву?
      — Возможно. А во сне ваши впечатления причудливо перепутались.
      — Да, нелегко вам со мной разобраться, — сочувственно покачал головой Томас и стал прощаться.
      — По-моему, он морочит вам голову, уважаемый профессор, — сердито сказал Ганс, когда мы, как обычно, собрались в лаборатории. — Все выдумывает. У кого совесть чиста, у того подушка под головой не вертится. Он или жулик, или больной человек, маньяк. Снятся ему женщины, танцующие на раскаленных углях… Не в Индии же он родился, среди факиров и йогов?
      — А может, его детство прошло среди фокусников? — засмеялся Морис. — Не забывайте, что я тоже умею плясать на огне.
      — Слышал и давно мечтаю увидеть этот трюк, — кивнул Ганс. — Ведь это ловкий трюк, верно?
      — Не совсем. Знание законов физики, некоторая тренировка и, главное, самовнушение.
      — Ага, понятно. Вы просто воображаете, будто никаких углей нет, — как я со льдом или с горячей печкой? Надо и мне попробовать проделать фокус с углями, думаю, что получится…
      — Хотите, попробуем сейчас? — предложил лукаво Морис. — Клодина, угли в плите, наверное, разогреть нетрудно?
      — Нет уж, сначала я потренируюсь на чем-нибудь другом, — ответил поспешно Ганс и передернул плечами, видимо живо представив себе, как ступает босыми ногами по раскаленным углям. — У меня даже ноги жжет, — жалобно добавил он, болезненно морщась.
      — А вы не воображайте подобные сцены, — засмеялся Морис.
      — Но я же не виноват, что у меня такая натура…
      — Переключите свою фантазию, — посоветовала я. — Представьте себе, что вы катаетесь на коньках где-нибудь в Антарктиде.
      Ганс недоверчиво посмотрел на меня и обиженно ответил:
      — Вы не верите и смеетесь надо мной… А что? Это идея.
      Он принял сосредоточенный, отрешенный вид, и постепенно по его лицу стало разливаться выражение блаженства.
      — Что вы вообразили? — заинтересовался Морис.
      — Будто я опустил ноги в таз с ванильным мороженым, — хитро прищурившись, ответил Ганс.
      Мы все расхохотались. В нашем милом доме не заскучаешь — и Морис и его феноменальный секретарь стоят друг друга.
      — Вас это сбивает с толку, кажется загадочным и непонятным, а для меня наоборот — все стало ясным. Я нашел его родину, — с гордостью сказал Морис.
      — Где же он родился? — спросила я.
      — Есть только одна страна на свете, где существует забавный обычай: когда люди там говорят «да», то отрицающе качают головой. А когда отрицают что-нибудь, то, наоборот, кивают, как мы бы сделали в знак согласия. Ну, что это за страна?
      Мы с Гансом переглянулись и довольно тупо уставились на Мориса.
      А он, конечно, хотел продлить удовольствие:
      — Такой обычай сбивает поначалу с толку всех туристов и запоминается каждому, посетившему эту страну. Позор! Вы, оказывается, совсем не знаете географии. Секретаря я еще могу за это уволить без выходного пособия. Но как мне поступить с женой?
      — Что это может быть за страна? — растерянно спросила я. — Не мучай нас, скажи!
      — Болгария.
      — Болгария? — недоуменно протянул Ганс. — А пляски на костре? При чем тут Болгария? Значит, он их выдумал? Такое можно увидеть лишь где-нибудь в Индии.
      — И в Болгарии тоже! По описанию этих необычных танцев, которые он не мог выдумать, а несомненно видел когда-то и теперь вспомнил, мы сможем даже установить, в каком именно районе Болгарии родился Томас. Подождите минуточку!
      Морис выскочил за дверь и быстро вернулся с географическим атласом и какой-то книжкой в руках.
      — Вот, пожалуйста: так называемый Странджанский край. Юго-восточный уголок Болгарии, на берегу Черного моря и на границе с Турцией. Вот здесь — города Мичурин, Ахтополь… Жалко, карта очень мелкая. А вот что сказано в путеводителе, — добавил он, раскрывая книжку и отыскивая нужную страницу: — «В селе Былгари можно посмотреть интересные пляски на… раскаленных углях босиком. Это имеющие вековую историю и связанные с религиозными языческими обрядами так называемые „нестинарские игры“. Их можно увидеть и в других селах Странджанского края, где они устраиваются по разным поводам и в различные праздники»… — Морис победно посмотрел на нас и продолжал, помахивая книжкой: — О таком любопытном обычае мало кто знает, так что я вас прощаю. Сам узнал о них не так давно, изучая фокусы всяких современных факиров с пылающими углями. Хотел непременно побывать в Болгарии и посмотреть эти пляски своими глазами, да пока не удавалось. А теперь — судьба.
      — Но почему же Томасу ты ничего не сказал о Болгарии? — спросила я. — Не уверен до конца?
      — Уверен, но на всякий случай хочу еще проверить, — ответил он со своей всегдашней непоследовательностью. — Дело тонкое, деликатное, лучше проверить сто раз. Теперь его можно расспрашивать смелее.
      На следующий день Морис учинил Томасу форменный допрос под гипнозом, пригласив, кроме меня с Гансом, уже как официальных свидетелей, еще знакомого врача, болгарина по национальности, молчаливого старика с седой головой и лохматыми, совершенно черными, словно приклеенными бровями.
      Сеанс проходил необычно. Усыпив Томаса, Морис вдруг сказал ему:
      — Сейчас тысяча девятьсот сорок четвертый год. Сколько тебе лет, мальчик?
      — Не знаю, — нерешительно ответил Томас.
      — Разве ты не умеешь считать?
      — Умею.
      — Сколько тебе лет?
      — Мне девять лет.
      — Так, — пробормотал Морис. — Сейчас ему тридцать два — тридцать три, во всяком случае на вид. Когда он попал в монастырь в сорок пятом, ему было действительно лет десять. А в сорок четвертом — девять лет. Все верно. Он не обманывает и чувствует себя девятилетним.
      Он снова склонился над спящим Томасом:
      — Ты уже учишься в школе?
      — Да.
      — Тебе нравится учиться в школе?
      — Нет, — так искренне и поспешно ответил спящий, что мы все рассмеялись, не зная тогда, какие переживания оживают в этот миг в душе бедного Томаса, вновь превратившегося во сне в девятилетнего мальчонку…
      — Ты умеешь писать? — спросил Морис.
      — Умею.
      — Ты спишь теперь так крепко, что ничто не в состоянии внезапно тебя разбудить. Ты слышишь только то, что я тебе говорю. Я теперь открою твои глаза, и ты будешь продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, твои глаза начнут медленно открываться. Раз… Два…
      На счете «пять» Томас открыл глаза.
      — Сядь! Вот тебе листок бумаги и карандаш, напиши, сколько тебе лет.
      Томас послушно сел, взял у Мориса карандаш и начал писать. Но он спал при этом по-прежнему крепко!
      «Мне девять лет», — вывел он на листке бумаги неуверенным детским почерком.
      — Теперь напиши, как тебя зовут, — сказал Морис.
      «Томас», — подписался спящий.
      — Нет, тебя зовут не Томас. Как тебя зовут?
      — Томас, — упрямо ответил тот и нахмурился.
      — А как твоя фамилия?
      — У меня нет фамилии, — прозвучал неожиданный ответ.
      — Ложись опять на тахту, так тебе будет удобнее, — нахмурился Морис. — Закрой глаза, спи спокойно, крепко. Ты слышишь только мой голос. Слушай меня внимательно и отвечай правду.
      Заглянув в блокнот, Морис вдруг спросил, видимо по-болгарски:
      — Как е вашето име? — и посмотрел на врача-болгарина.
      Томас нахмурился, покачал головой и неуверенно ответил:
      — Томас.
      Он понимает по-болгарски!
      — Как е името на вашия баща?
      — Не разбирай.
      — Как зовут твоего отца? — повторил Морис тот же вопрос по-немецки.
      — Не знаю.
      — Как зовут твою мать?
      — Не знаю.
      — Къде живеят те?
      — Не зная.
      — Где они живут? — переспросил Морис по-немецки.
      Но Томас ответил то же:
      — Я не знаю.
      — Какъв е вашият адрес? — слегка запинаясь, прочитал Морис по бумажке.
      Томас молчал.
      — Защо мълчите? Отговорете! — вмешался болгарин, забыв или не зная, что спящий Томас сейчас слышит лишь голос гипнотизера.
      Конечно, Томас ему не ответил.
      Морис начал перечислять по бумажке названия разных болгарских городов и селений, все время вопрошающе поглядывая на Томаса. Тот внимательно слушал, наморщив лоб и шевеля губами, и вдруг сказал:
      — Не разбирай. Говорете по-бавно.
      Морис повернулся к врачу-болгарину.
      — Он сказал: «Не понимаю, говорите медленнее»! — возбужденно воскликнул тот. — Вы не ошиблись, коллега, он знает болгарский.
      Какой это был волнующий момент!
      Морис продолжал задавать вопросы то по-немецки, то по-болгарски, советуясь с консультантом.
      — Где твой дом? Как зовут твоих родителей?
      Но Томас отвечал все то же:
      — Не зная.
      — Далеко ли твой дом от школы?
      — Не разбирам.
      — Где ты родился? — перешел Морис снова на немецкий.
      — Не знаю.
      — Ты родился в Швейцарии?
      — Нет. Где это?
      — Ты не знаешь, где Швейцария?
      — Нет. Мы еще не учили.
      Мы опять все переглянулись. А Морис настойчиво продолжал:
      — Ты жил в городе?
      — Нет.
      — Значит, ты жил в деревне?
      — Да.
      — Где?
      — Не знаю.
      — Есть ли у тебя братья?
      — Нет.
      — А сестры есть?
      — Нет, — тихо ответил Томас после долгой паузы.
      — Надо кончать, — сказал Морис, осторожно вытирая пот, выступивший на лбу и щеках Томаса. — Он устал.
      — Поразительный эксперимент! — воскликнул болгарин, пожимая ему руку. — Поздравляю вас, коллега. Никаких сомнений: он родился в Болгарии! Вы нашли ему родину.
      — Спасибо. Но почему он помнит так мало болгарских слов? — задумчиво проговорил Морис, вглядываясь в лицо спящего Томаса. — То и дело твердит: «Не понимаю»…
      — Не удивительно, коллега, ведь столько лет прошло.
      — Все-таки непонятно, — покачал головой Морис. — И почему упрямо уверяет, будто его зовут Томасом? Совершенно не болгарское имя. — Он посмотрел на врача и спросил: — А не скрывает ли он что-то? Вам не кажется? Словно не хочет отвечать по-болгарски? У вас нет такого ощущения? — повернулся он к нам с Гансом.
      — Пожалуй, — задумчиво ответила я. — На все твои вопросы о родителях и об их адресе он упорно твердит: «Не знаю».
      — Молчание тоже ответ, — многозначительно вставил Ганс.
      — Не мог же он забыть, как зовут родную мать и отца? — продолжала я. — И так быстро: ведь он воображает себя сейчас во сне девятилетним ребенком. Он теперь далек от нас, на двадцать три года моложе, — так ты ему внушил.
      — Да, непонятно, чего-то он боится, — пробормотал Морис. — Тут еще много темного. Но главное мы узнали. Ну что же, буду его будить и порадую новостью.

      Узнав о том, что его родина Болгария, Томас не выразил особой радости, так что я даже слегка обиделась за Мориса. Столько он старался, затевает теперь поездку в Болгарию, а Томас довольно равнодушен.
      Похоже, он был скорее обескуражен и растерян, чем обрадован. Я не удержалась и прямо спросила его об этом. И он ответил мне с такой же очаровательной прямотой:
      — А чего мне особенно радоваться? Ведь в Болгарии никаких родственников-миллионеров не найдешь. Да и вообще, как пишут в газетах, страна эта небогатая, в основном земледельческая…
      — Но ведь это же ваша родина! — не удержалась я. — Нельзя же жить по циничной пословице: «Ubi bene, ibi patria».
      — «Где хорошо, там и отечество», — перевел он, явно радуясь возможности показать, что не забыл монастырскую латынь, и поспешно добавил не очень искренним тоном: — Да, конечно, вы правы, фрау Клодина. Пусть бедная, но это родина. А родина священна для каждого человека. Я с удовольствием поеду в Болгарию.
      — Кто надеется башмаки в наследство получить, всю жизнь босиком ходит, — назидательно произнес Ганс, когда я рассказала за обедом об этом разговоре с обескураженным Томасом.
      Но муж меня успокоил:
      — Ничего, в Болгарии у него проснутся родственные чувства.
      Устроить эту поездку было Морису не так-то просто. Хлопоты о визах требовали времени. И работа не позволяла ему отрываться надолго. Но главное, конечно, как всегда, не хватало денег.
      А их требовалось немало. Кроме всех дорожных расходов, надо было обеспечить Томаса. Хозяин отказался дать ему платный отпуск, заявив:
      — Я не знаю, сколько ты будешь кататься по чужим странам. Придется найти кого-нибудь на это время тебе взамен, а он ведь не станет работать бесплатно.
      Томас так боялся потерять работу — видно, совсем утратив надежду на богатое наследство, — что даже начал отказываться от поездки:
      — А если временный мой заместитель больше понравится хозяину? Тогда я вернусь, а место занято, он рассчитает меня.
      Чтобы успокоить его, Морис добился специального контракта, по которому место закреплялось за Томасом. Хозяин не решился отказать профессору философии.
      — Ничего, как-нибудь выкрутимся, — беззаботно решил Морис. — В Болгарии обо мне слыхали, там у меня есть друзья среди фокусников, в крайнем случае устроят мне несколько выступлений. Это даже неплохо, а то я давно не выступал, теряю форму.
      Его «лекции с фокусами» всегда пользовались большим успехом и давали хорошие сборы. Все деньги шли на его научную работу и лабораторное оборудование. Без них Морис не смог бы вести свои исследования.
      Решили, что поедем втроем: Томас, Морис и я. Ганс был огорчен, что его не берут, но утешал себя:
      — Будет много новых впечатлений, а для меня это всегда мучительно. Слишком впечатлительная у меня натура.
      — Вот именно, — насмешливо поддержал Морис. — Учитесь ее обуздывать, дрессируйте себя. Вам это полезно.
      Накануне они с Гансом поссорились. Открыв утром за кофе газету, Морис вдруг сердито швырнул ее на пол.
      — Ты с ума сошел! — возмутилась я.
      — С такими помощниками недолго и рехнуться. Вот полюбуйся, — буркнул он, протягивая мне газету. — Где этот проклятый Всепомнящий Ганс? Это его штучки! Недаром он и к завтраку не явился: знает сорока, где зимовать…
      Открыв газету на шестой странице, я поняла, что его так разозлило. Над фотографией и небольшой заметкой лез в глаза крикливый заголовок:
      «Во сне он обрел родину!»
      На сильно заретушированном снимке был запечатлен Морис, склонившийся с довольно глупым выражением лица над спящим Томасом. Это был один из снимков, сделанных во время сеанса гипноза Гансом Грюнером «для музея»…
      И заметку, конечно, написал Ганс. В ней в привычных для него выспренних выражениях расписывалась горестная судьба сироты, подкинутого к монастырским воротам и долгие годы обреченного мыть на бензозаправочной станции роскошные машины богатых господ, мечтая о потерянных родителях и мучительно страдая от одиночества…
      Дальше Ганс в сенсационном тоне рассказывал об опытах «нашего выдающегося ученого, известного профессора Мориса Жакоба», то и дело щеголяя научными терминами, которые выглядели так устрашающе-внушительно, что даже строгий редакторский карандаш не решился их вычеркнуть.
      «Итак, Томас Игнотус нашел свою родину, — патетически заканчивалась заметка. — Он скоро отправится на свидание с нею. Пожелаем ему счастья! Но призраками впереди маячат еще многочисленные загадки. Что означает таинственная татуировка „Х-66р“ на запястье у Томаса? Почему он забыл почти все родные болгарские слова? Каким образом попал из далекой Болгарии в монастырь святого Фомы? И самая главная загадка: кто же его родители и где они? Мы надеемся вскоре рассказать читателям о том, как будут разгаданы и эти загадки».
      — Зачем вы устроили эту слюнявую шумиху? — напустился Морис на Ганса, когда тот все-таки решился появиться к обеду, старательно напустив на себя совершенно независимый и беззаботный вид.
      — В обязанности секретаря входит и общение с прессой, — попытался отшутиться Ганс. — Не скромничайте, профессор, ваши интересные и ценные опыты заслуживают того, чтобы о них знала широкая общественность…
      — В таком виде да еще когда они далеко не закончены? — продолжал бушевать Морис. — Ей-богу, Грюнер, я вас уволю за такие штучки.
      Ганс обиделся или просто вспомнил, что лучший метод защиты — наступление, и тоже повысил голос:
      — Не пугайте меня, мосье Жакоб! Вы и так эксплуатируете меня как негра, а еще считаете себя коммунистом. Могу я иметь хотя бы маленький дополнительный приработок?
      — Вот как: я, оказывается, вас эксплуатирую! — возмутился Морис. — Слушайте, Ганс, это переходит уже все границы…
      — Конечно, эксплуатируете. Платите мне как секретарю, а в то же время постоянно ведете наблюдения над моей феноменальной памятью.
      — Но ведь это для науки… А жалованье я вам плачу министерское!
      Начинавшаяся ссора, кажется, переходила в довольно обычную полушутливую перепалку, так что мне можно было не вмешиваться. К тому же Ганс заявил в конце концов, приняв торжественный вид:
      — Эта заметка, за которую вы на меня так напрасно напали, еще поможет вам, уважаемый профессор.
      — Это каким же образом?
      — В судьбе Томаса в самом деле немало всяких загадок и темных мест. Мою заметку в газете могут прочитать люди, знавшие Томаса в детстве, — вот они и откликнутся, придут вам на помощь…
      Кажется, слова Ганса показались Морису резонными, во всяком случае нападать на него он больше не стал.
      Но эта злополучная заметка вызвала совершенно неожиданные события.
      Через несколько дней, когда сборы уже заканчивались, Морису позвонил по телефону незнакомый женский голос и сказал, что делает это по просьбе Томаса Игнотуса:
      — Он находится у нас в больнице и просит, чтобы герр профессор его навестил, если может. Вторая кантональная больница, хирургическое отделение.
      — Что с ним случилось? — встревожился Морис.
      — Несчастный случай. Он попал под автомашину.
      Морис тут же помчался в больницу.
      — Странная история, — сказал он, вернувшись. — Вчера поздно вечером, когда Томас уже собирался закрывать станцию, возле нее остановилась машина, новый «оппель-капитан». Думая, что он хочет заправиться, Томас крикнул, чтобы водитель поторапливался, и стал подтягивать шланг. Машина начала задом пятиться к бензоколонке, а потом вдруг резко рванулась назад и чуть не притиснула Томаса к стене. Он едва успел отшатнуться и свалился в канаву, вырытую для прокладки труб. Это его спасло. Сломал левую руку и два ребра.
      — Лучше сломать ногу, чем голову, — машинально пробормотал Всепомнящий Ганс.
      — Ужас! — сердито посмотрев на него, воскликнула я.
      — А что говорит этот лихой водитель?
      — Он скрылся. Томас его даже не успел рассмотреть. Машина тут же рванулась и умчалась по шоссе, не зажигая фар. Томас с трудом выполз из канавы, долго звал на помощь, пока его не отвезла в больницу какая-то проезжавшая мимо супружеская пара.
      — Какая нелепая случайность! Придется отложить отъезд.
      Когда Ганс ушел и мы с мужем остались одни, Морис сказал:
      — Самое печальное, что это, похоже, вовсе не случайность. Томас уверяет, будто на него покушались.
      — Покушались?
      — По всем признакам водитель весьма опытен, он никак не мог притиснуть Томаса к стене случайно, по неосторожности. И сразу умчался, не сделав ни малейшей попытки помочь пострадавшему…
      — Ну, это теперь не редкость. Почитай газеты. Но ведь его легко найти. Томас запомнил номер?
      — Нет.
      — Вот уж непростительная невнимательность для человека, столько лет имеющего дело с шоферами, — огорчилась я.
      — Номер был густо заляпан грязью, явно нарочно, считает Томас. Никакого дождя вчера не было.
      — Пожалуй, он прав. Похоже, все действительно хитро продумано. А нельзя машину найти по следам колес? Пусть полиция этим займется. Они же хвастают, что легко и быстро находят всех виновников дорожных катастроф.
      — Только хвастают. Какие там следы! Ведь у колонки бывают за день сотни машин. Полиция вообще не хочет видеть в этом происшествии никакого преступления. Просто неосторожность водителя, не вызвавшая, к счастью, серьезных последствий, — так уверяют в полиции.
      Он помолчал, размышляя, потом добавил:
      — А я согласен с Томасом: тут дело нечисто, хотя и постарался его разубедить, чтобы не пугался слишком. Начнет еще накручивать всякие страхи, чего доброго, откажется от поездки. И Гансу ты, пожалуйста, не проговорись, а то напишет еще какой-нибудь сенсационный детектив. Покушение совершили после появления его глупой заметки. Тоже, по-моему, не простое совпадение. Он расписал все приметы: детство в монастыре, загадочная татуировка. Кого-то встревожило, что мы ведем поиски. Раньше никто о Томасе ничего не знал, вот он и жил спокойно…
      — Ты прав, — согласилась я. — Но кому нужно нападать на бедного Томаса? Зачем?
      — Я тоже над этим ломаю голову: кто и почему? Кому вдруг помешал Томас? Денег у него нет, а бедняков зря не убивают, — помнишь хорошую повесть Сименона? У него Мегрэ ищет преступника именно по этому признаку: бедняков зря не убивают… Видимо, Томас что-то знает, хранит в глубинах памяти какую-то важную тайну, пока не подозревая об этом. И кто-то боится, что мы поможем ему ее вспомнить…

      Несчастье с Томасом задержало нас, и только через три недели, жарким июньским полднем, мы вышли из самолета на аэродроме возле Бургаса.
      Морис заранее списался с болгарскими властями, и нас встретил высокий черноволосый человек лет тридцати, с красивым, точеным профилем.
      — Добър ден! Георги Раковский, — представился он и поспешно добавил на безукоризненном немецком языке, видно, чтобы сразу внести полную ясность: — Сотрудник государственной безопасности.
      Я с любопытством посмотрела на него. Мне понравилась его прямота. Конечно, помогать в наших поисках должен был сотрудник именно такого учреждения: ведь все материалы, связанные с военным временем, наверняка хранятся у них. К тому же, как предупреждал Морис, поиски нам придется вести в пограничной зоне, — еще удивительно, как нас туда вообще пускают.
      Раковский был в штатском — белая рубашка с закатанными рукавами и распахнутым воротником, безукоризненно выутюженные серые брюки. В свою очередь, он так пристально рассматривал Томаса, словно мысленно сличал его лицо с какими-то фотографиями, возможно хранящимися у них в архивах… И татуировку у него на запястье он сразу заметил, так и впился в нее глазами.
      Это внимание, похоже, немного напугало бедного Томаса. Он словно почувствовал себя преступником и, наверное, сам уже был не рад, что начал поиски богатых родичей…
      Расспросив, как долетели, Раковский учтиво осведомился, хотим ли мы сразу отправиться в путь или желаем отдохнуть и осмотреть Бургас.
      — Нет, давайте не терять времени! — по-моему, не слишком вежливо ответил Морис.
      Раковский склонил голову, выражая полную покорность, и сказал:
      — Хорошо. Тогда поедем в Ахтополь. Там остановимся и будем тщательно осматривать окрестности. Собственно, административный центр Странджанского края — городок Малко Тырново. Но он довольно далеко от моря…
      — Нет, искать надо на побережье, — перебил Морис. — Ему все время снилось море где-то поблизости.
      — Тогда надо остановиться в Ахтополе, — кивнул Раковский.
      — Это далеко отсюда?
      — Восемьдесят два километра.
      — Туда можно добраться самолетом? Хотя нет, лучше поездом: может, Томас узнает дорогу.
      — Машина ждет, — ответил Раковский. — Это недалеко, а поезда туда не ходят. Здесь конец железной дороги, в Бургасе.
      — Тупик? — оживился Морис. — А где вокзал?
      — В городе. Рядом с портом.
      — Надо туда непременно заглянуть, — сказал Морис и многозначительно кивнул мне.
      Я его поняла без слов: вокзал рядом с гаванью, — неужели тот самый, что Томас видел однажды во сне?!
      Мы сели в большую, просторную машину, кажется советского производства, и помчались по широкому шоссе. Раковский вел машину сам, и, надо сказать, мастерски.
      Он все-таки ухитрился, не отклоняясь от цели, показать нам Бургас.
      Город был зеленый, тенистый, с прямыми улицами и широкими бульварами.
      — Драматический театр, один из лучших в Болгарии, — пояснял наш проводник. — А это опера. Поют любители, но очень неплохо… Картинная галерея… А вот и вокзал.
      Мы вышли из машины, с любопытством озираясь вокруг. Вокзал был большой, нарядный, монументальный, а прямо перед ним раскинулся шумный порт. Мы постояли па площади, прислушиваясь к уличному шуму и пароходным гудкам, потом осмотрели здание вокзала, вышли на перрон, заполненный спешащими людьми…
      Нет, все это явно ни о чем не напоминало Томасу.
      — В Бургасе один вокзал? — разочарованно спросил у Раковского Морис.
      — Нет, — ответил тот и при этом утвердительно кивнул.
      Я как зачарованная уставилась на него. И потом, до самого конца нашей поездки, так и не могла привыкнуть к этому удивительному обычаю, хотя и сталкивалась с ним буквально на каждом шагу, по нескольку раз в день.
      — Есть еще один вокзал, имени Павлова, — продолжал Раковский, в свою очередь удивленно поглядывая на меня и не понимая, что в его поведении вдруг так меня заинтересовало. — Он поменьше.
      — И дальше от моря? — спросил нетерпеливо Морис.
      — Нет, тоже совсем рядом.
      Мы осмотрели и этот вокзал.
      — Кажется, я здесь бывал, — нерешительно пробормотал Томас, покосившись на стоявшего рядом Мориса.
      Тот засмеялся и хлопнул его по плечу:
      — Хотите сделать мне приятное? Не надо, Томас. Прошло столько лет, и тут наверняка все изменилось, так что вряд ли вы узнаете тот вокзал. К тому же товарный поезд, который вам тогда снился, стоял, наверное, где-то на дальних путях. Вы же рассказывали, что к нему никого не подпускали. Чтобы найти это место, нам придется облазить все пути на всех вокзалах Болгарии. Нет уж, давайте лучше искать прямо ваш родной дом. Уж его-то вы сразу узнаете наверняка. Едем в те края, где женщины танцуют на раскаленных углях. Мы увидим, надеюсь, эти пляски? — повернулся Морис к улыбающемуся Раковскому.
      — Боюсь, что нет, — ответил тот, опять утвердительно кивая. — Они бывают обычно весной.
      — Жаль. Но все равно — едем!
      — Но вы должны хотя бы пообедать перед дорогой, — смутился Раковский. — У нас так не принято встречать гостей…
      — Ничего, перекусим на месте. Времени у нас мало. Едем!
      Мы переехали через мост и помчались по дамбе, проложенной между морем и огромным озером, густо заросшим тростником. Потом шоссе вырвалось на простор, и Раковский прибавил скорость. Мелькали мимо современные отели из стекла и бетона, маленькие живописные домики в зелени садов.
      Дорога шла по самому берегу моря. Оно то исчезало ненадолго за садами, чтобы потом вырваться к самому шоссе какой-нибудь узкой, скалистой бухточкой, то победно открывало взору весь свой неоглядный простор, где разгуливал над песчаными пляжами свежий, бодрящий ветер и призрачно маячили в туманной дали пестрые паруса.
      Нас, привыкших с детства к горным долинам Швейцарии, этот простор очаровал больше всего. Ничего подобного у нас не увидишь.
      Горы были и здесь: смутно виднелись в голубом мареве справа на горизонте, но совсем иные, чем у нас, — пологие, словно игрушечные, уютные, с мягкими очертаниями. Томас жадно вглядывался в них. Ему явно что-то припоминалось!
      Мы молчали, чтобы не мешать ему. День выдался жаркий, но в машине было прохладно. Серая лента дороги слепила глаза. Бетон шелестел под шинами, звонко стучали мелкие камушки.
      Потом горы словно выросли и прижали дорогу к самому морю. На их пологих склонах густо росли дубы и буки, вонзались в бледное, словно выгоревшее от зноя небо, острые вершины кипарисов.
      — Странджа-Планина, — сказал Раковский. — Начинается Странджанский край.
      Мы приникли к стеклам, стараясь получше рассмотреть родину Томаса, которую так долго искали.
      Мелькали зеленые сёла, рыбачьи поселки. В сущности, таким небольшим поселком был и Ахтополь, приютившийся на скалистом полуострове, далеко вдававшемся в голубой залив.
      Тишина. Прямо на камнях набережной сохнут рыбачьи сети.
      Раковский привез нас в маленькую, но очень уютную гостиницу, где все было как-то по-домашнему. Когда мы устроились, он предложил показать нам город, но ни у кого не оставалось сил.
      — Потом, потом, в свободное время, — сказал Морис. — Ведь Томас сказал во сне, что родился и жил не в городе. Город от нас не уйдет.
      Поужинав в небольшом ресторанчике возле гостиницы, мы завалились спать.
      А рано утром неугомонный Раковский уже повез нас по окрестным селам. Наверное, мы повидали их за день не меньше тридцати и к концу поездки уже тупо смотрели вокруг.
      Несколько раз Томас как будто что-то припоминал и просил остановиться. Но потом обескураженно покачивал головой, молча вздыхал, и мы снова садились в машину.
      — Не огорчайтесь, — утешал его Морис. — С каждым бывают такие случаи, когда он вроде узнает места, где на самом деле никогда не бывал раньше. У нас, у психологов, эта особенность человеческой памяти так и называется: «уже видел», специальный термин даже есть — «deja vu». А тем более при вашем настроении, когда вы смотрите на все вокруг со страстным желанием узнать, вспомнить. Не беспокойтесь — вспомните!
      На другое утро поиски продолжались, и снова сёла мелькали перед нами словно в калейдоскопе.
      До Мориса даже не сразу дошло, когда Раковский, остановив машину возле каменного бассейна с фонтанчиком на площади одного из селений, многозначительно сказал ему:
      — Это Былгари.
      — То самое? — Глаза у Мориса загорелись, он начал оглядываться по сторонам.
      — То самое, — подтвердил наш проводник. — Но нестинарские игры бывают тут лишь весной, по большим праздникам.
      — Может, удастся их уговорить, чтобы показали нам эти пляски сейчас? — с надеждой спросил Морис.
      — Вряд ли, — ответил Раковский. — Ведь это не цирк, дело для них серьезное, связанное с религией, старыми обычаями.
      — Да, конечно, вы правы, — смутился Морис и повернулся к Томасу. — Ну, здесь вы видели женщин, пляшущих на углях? Узнаёте селение?
      Тот неуверенно покачал головой:
      — Не знаю.
      — Впрочем, пляски здесь бывают ведь и в других селениях, — сразу устало сникая, проговорил Морис. — Ладно, едем дальше. Нам важно родной дом ваш найти, а ведь он где-то здесь, рядом.
      «Может, и рядом, — вяло подумала я, — может, мы даже уже проезжали мимо него, да Томас не узнал родной дом. Сколько ведь лет прошло. Может, даже его мать выглянула из окошка, посмотрела вслед нашей промчавшейся в клубах пыли машине — и тоже не узнала родного сына», — но ничего не сказала.
      Видимо, Раковский думал о том же, потому что проговорил, не оборачиваясь:
      — Имя… Если бы знать ваше настоящее имя, Томас. Мы бы тогда быстро нашли…
      И вдруг Томас рванулся и громко вскрикнул:
      — Здесь! Здесь! Остановите!
      Раковский так резко затормозил, что мы намяли себе бока при толчке. Георгий начал извиняться по-болгарски и еще больше смутился, сообразив, что мы его не понимаем.
      Но его просто никто не слушал.
      Мы поспешили вылезти из машины и оглядывались вокруг. Пустынная дорога. Справа — поля до самого горизонта, слева — глухие заросли.
      — Здесь вы жили? — недоверчиво спросил Морис, повернувшись к Томасу. — Но это явно какой-то старый, заброшенный сад. Никакого жилья не видно.
      — Да, это старый сад, — подтвердил Раковский и, сверившись с картой, добавил: — До ближайшего селения шесть километров. А здесь нет даже никакой сторожки. Сад давно заброшен, одичал и не охраняется.
      — Здесь должен быть дом, — упрямо сказал Томас. Глаза у него лихорадочно блестели. — Большой каменный дом… в два этажа. Там, за забором. Вот и остатки забора, видите?
      Он подбежал к торчавшему среди кустов покосившемуся каменному столбу с обрывками проржавевшей колючей проволоки.
      — Могу я войти туда? — спросил Томас у Раковского.
      — Конечно! Идите смело, мы за вами.
      Вслед за Томасом мы стали продираться сквозь густые кусты. Сад совсем зарос. Старые яблони и груши одичали — их задушил колючий кустарник. Плоды на них были маленькие и кислые даже на вид.
      Никаких тропинок уже не осталось. Но Томас пробирался через заросли с видом человека, все лучше вспоминающего знакомую дорогу.
      — Нет, надо направо, — бормотал он, и мы послушно сворачивали за ним направо. — Вот, — тихо проговорил Томас, останавливаясь перед грудой кирпичей, заросшей бурьяном.
      — Здесь был ваш дом? — так же негромко и сочувственно спросил Раковский.
      — Не знаю, кажется… Мы здесь жили.
      Было пусто в старом, заброшенном саду. Только в листве весело перекликались птицы.
      — Я устал, — сказал Томас. — Я очень устал.
      Морис взял его под руку, и мы выбрались обратно на пустынную дорогу.
      Раковский отвез нас в гостиницу и ушел наводить справки. Морис велел Томасу хорошенько отдохнуть и успокоиться и дал ему какую-то таблетку, чтобы он ненадолго уснул. Томас принял ее, но опять с некоторым колебанием и опаской.
      Меня сморила жара, и я тоже решила немножко отдохнуть.
      Проснулась я уже под вечер от голосов в соседней комнате. Морис и Раковский старались говорить потише, но, увлекаясь, то и дело повышали голос. Я начала причесываться, прислушиваясь.
      — Здание тщательно охранялось, — говорил Раковский. — В саду днем и ночью дежурили часовые с овчарками.
      — И в нем жили дети? — недоверчиво спросил Морис. — Странно… Насколько мне известно, гестаповцы не устраивали детских домов.
      — Местные жители считают, что это было нечто вроде школы.
      — Школы? Какой школы?
      — Неясно. Она была тщательно засекречена. Детям лишь очень редко удавалось общаться с местными жителями, и они уклонялись от разговоров о школе. Не сохранилось никаких документов. В августе сорок четвертого года всех детей куда-то вывезли, а здание гитлеровцы взорвали, убегая в сентябре.
      Я постучала в дверь, вышла к ним и спросила:
      — Я не помешаю?
      — Нет, конечно, что вы, — поспешно ответил Раковский.
      А Морис воскликнул:
      — Ты слышала? Георгий уверяет, будто в саду была какая-то школа, а вовсе не дом Томаса.
      — Слышала. Странно…
      — Что за школа в глухом месте, вдалеке от жилья? Ладно, попробуем его порасспросить, — сказал, тряхнув головой, Морис. — Проведу сейчас сеанс.
      — Смогу я присутствовать? — спросил Раковский. — Для нас тоже очень важно…
      — Конечно. Как только он уснет, я вас позову… Пойду посмотрю, как он себя чувствует, наш Томас, — поспешил Морис.
      Не возвращался он довольно долго, а войдя в комнату, сказал:
      — Спит как сурок. И улыбается во сне. Не стал его будить, а то опять разволнуется. Так даже лучше. Просто перевел его из обычного сна в гипнотический. Идемте.
      Томас крепко спал у себя в комнате на широкой деревянной кровати. Над его головой в раскрытое окно тянулась ветка, вся увешанная мелкими румяными яблочками.
      — Можете нормальным голосом задавать мне любые вопросы, курить, ходить — вообще чувствуйте себя совершенно свободно, — сказал Раковскому Морис, заметив, что тот вошел на цыпочках и боится подойти ближе к кровати. — Никогда не приходилось присутствовать при таких сеансах?
      — Нет, — ответил Раковский, с любопытством рассматривая спящего Томаса.
      — Присаживайтесь вот сюда, поближе. Да не бойтесь вы: его сейчас пушками не разбудишь. Он слышит только мои приказы. Покажу вам сегодня любопытные вещи и довольно редко применяемые, — не удержался похвастать Морис и тут же виновато посмотрел на меня. — Клодина, будь добра, займись, пожалуйста, магнитофоном. Надо записать все получше!
      — Хорошо.
      Он, конечно, мог гордиться своими знаниями и способностями. Морис творил настоящие чудеса, и так спокойно, ловко, уверенно, что я залюбовалась им, а Раковский притаил дыхание, замер, словно его и не было в комнате.
      Морис снова внушил спящему Томасу, будто ему девять лет, и вернул его в давний сорок четвертый год.
      Морис не терял времени зря и еще дома, ожидая, пока Томас выйдет из больницы после загадочного покушения, занимался болгарским языком. И он начал теперь задавать вопросы по-болгарски:
      — Где ты живешь?
      — Не зная.
      — Твой дом здесь, в большом саду?
      — Не.
      — А где твой дом?
      — Не зная.
      — А что было в саду?
      — Това е лошо място, — ответил Томас и быстро добавил, понизив голос: — Не бива да се ходи там.
      Морис вопрошающе посмотрел на Раковского.
      — Там плохое место. Не надо туда ходить, — торопливо перевел тот.
      — Защо? — спросил Морис у Томаса.
      Томас промолчал, словно не слыша вопроса.
      — Тут была школа, в большом доме, в саду?
      — Не разбирай, — помотал головой спящий.
      Морис повторил вопрос по-немецки.
      И Томас ответил:
      — Да.
      Морис опять попробовал перейти на болгарский:
      — Как тебя зовут?
      — Томас.
      — А как зовут твоего отца?
      — Не зная.
      — Как зовут твою мать?
      — Не зная.
      — Къде живеят те?
      — Не зная, — помолчав, Томас вдруг добавил не очень уверенно по-немецки: — Они умерли.
      — От каквоса умрели?
      Молчание.
      Морис повторил вопрос.
      — Не разбирай.
      — Вспомни: как ты называл своего отца? — спросил Морис по-немецки.
      Молчание.
      Лицо спящего Томаса стало вдруг напряженным и побледнело.
      — Мой отец — фюрер, — неожиданно громко произнес он и выкрикнул что есть мочи: — Хайль Гитлер!
      Мы все трое переглянулись.
      — Любопитно… Много любопитно. — Раковский от возбуждения тоже перешел на родной язык.
      — Ты учишься в этой школе? — продолжал допытываться на немецком Морис.
      — Да.
      — Как называется твоя школа?
      — Школа, — с некоторым недоумением ответил Томас.
      — Как зовут директора школы?
      — Герр Лозериц.
      — Он строгий?
      — Да.
      — Ты хорошо учишься?
      — Да.
      — Какие предметы вам преподают?
      — Нельзя говорить, — нерешительно ответил Томас. — Всякие…
      — А какие предметы ты любишь?
      — Географию. Как находить дорогу в лесу.
      — Пожалуй, хватит, — пробормотал озабоченно Морис. — Очень он волнуется. Пусть отдохнет. Спи спокойно, крепко. Когда ты проснешься, будешь чувствовать себя здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим…
      Сделав мне знак, чтобы я выключила магнитофон, Морис спросил у Раковского:
      — Ну как?
      — Потрясающе! — воскликнул тот и развел руками, — Никогда бы не поверил. Вы настоящий маг и волшебник!
      Морис заулыбался, но я поспешила вернуть его на землю, спросив:
      — Что же это за странная школа, о которой он не хочет вспоминать?
      — Да, действительно весьма любопытно, — подхватил Раковский. — Мне кажется это важным. Нельзя ли его расспросить о ней подробнее? Так была засекречена, и не случайно, конечно, немцы ее взорвали.
      — Попробуем, — сказал Морис. — Хотя почему-то рассказывает он о ней неохотно. Такое впечатление, будто ему внушали что-то забыть, никому не рассказывать и хранить в строгом секрете. Мои вопросы о школе его явно волнуют, беспокоят.
      — Под гипнозом внушали? — переспросила я. — Ты думаешь, его гипнотизировали?
      Морис пожал плечами, рассматривая лицо спящего Томаса, и задумчиво ответил:
      — Возможно… Не случайно же он так боится таблеток и засыпал первый раз неохотно.
      Что же это в самом деле была за необычная школа, где детей подвергали гипнозу? И зачем? Я не могла понять, а донимать Мориса расспросами при Раковском стеснялась.
      Дав Томасу немного поспать спокойно, Морис снова внушил, будто ему девять лет, и опять начал задавать вопросы:
      — Как е вашето име? Къде живеете?
      Он спрашивал его по-болгарски о родителях, о странной школе, о друзьях.
      Томас отвечал неохотно и все одно и то же:
      — Не разбирай… Не зная, — и то и дело старался перейти с болгарского на немецкий язык. Он вертел беспокойно головой, дергался, по лицу его катился пот; Морис несколько раз вытирал его осторожно полотенцем. Расспросы о школе явно мучали бедного Томаса.
      Тогда Морис переменил тему и стал спрашивать его по-немецки:
      — А после занятий вы что делаете?
      — Играем. Играем в саду.
      — Как вы играете?
      — Как хотим. В сыщиков. В боевые операции.
      — Сад тебе нравится?
      — Очень нравится, — с улыбкой, странно выглядевшей при крепко закрытых глазах, ответил Томас.
      — А яблоки вам разрешают рвать? Ягоды есть?
      — Нам всё разрешают. Делай что хочешь после занятий.
      Вспоминать это Томасу было приятно. Даже голос у него изменился, стал радостным, веселым, и по губам то и дело пробегала улыбка.
      — А гулять вас пускают?
      — Иногда разрешают ходить с учителем на речку, рыбу ловить. Только редко.
      — Ты любишь ловить рыбу?
      — Да.
      — А куда-нибудь еще пускают?
      — Нет, — грустно ответил Томас и громко вздохнул.
      — И вы никуда не ходите?
      — Только с учителями. И все вместе. Редко.
      — А домой вас отпускают, повидаться с родителями?
      — Нет.
      — А где ты родился?
      — Далеко отсюда, — неожиданно ответил Томас, и губы у него задрожали, как у обиженного ребенка.
      — Колко далече?
      — Не зная.
      — Где же ты родился? — Морис опять перешел на немецкий.
      Томас молчал, весь напрягшись.
      — Как тебя звали там, дома, твои родные? Не бойся, мне ты можешь сказать. Как тебя звали дома?
      — Павел…
      Мы так и замерли.
      — Очень хорошо, Павел. Хорошее имя. А фамилия твоя как?
      — Петров.
      — Дома тебя звали Павел Петров?
      — Да.
      — А как звали твоего отца?
      — Не знаю.
      — А как звали твою маму?
      — Не знаю, — упрямо повторил Томас — или теперь его нужно называть Павлом?
      — Но где же они жили, где твой дом? Ты сказал: далеко отсюда. Где?
      — Не знаю. — Опять он явно не хотел отвечать на эти вопросы.
      Морис не стал его больше мучать, сделал внушение, что он будет спокойно и крепко спать до утра, а когда проснется, станет чувствовать себя веселым и бодрым, хорошо отдохнувшим, и мы ушли в свой номер, оставив Томаса одного.
      — Павел Петров… — сказал Раковский, просматривая записи в блокноте. — И родился не здесь, а где-то в другом районе. Искать будет нелегко. У нас в Болгарии много Петровых да и Павел довольно распространенное имя. Если бы еще хоть какие-нибудь детали. Имена отца, матери…
      — Вы же видите: приходится из него буквально вытаскивать новые сведения, — устало ответил Морис. — Почему он так упирается? Не пойму.
      — Да, — сочувственно произнес Раковский. — Форменный детектив. Ни разу еще, пожалуй, не приходилось мне вести такое сложное и запутанное следствие. Но у вас это великолепно получается.
      — Благодарю, — склонил голову Морис. — Но почему ему вспоминается так мало болгарских слов? Забыл? Но он уже в монастыре говорил только по-немецки — я специально справлялся. Не мог же он так скоро забыть родной язык.
      — Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.
      — Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…
      Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.

      Следующий сеанс принес новую неожиданность. Усыпив Томаса как обычно, Морис опять начал расспрашивать его о доме и родителях, все время успокаивая и ободряя:
      — Где ты родился? Может быть, в Софии? Или в Бургасе?
      — Не знаю.
      — Постарайся вспомнить, Павел. Тогда мы найдем твоих родителей. Ты хочешь их увидеть?
      — Хочу.
      — Будешь снова жить дома, ходить на речку, ловить рыбу. Ты ведь любишь ловить рыбу?
      — Люблю.
      — Спросите его, пожалуйста, чем они ловят рыбу: удочкой или сетью? — зашептал вдруг Раковский, хватая Мориса за локоть.
      — Зачем? — удивился тот. — Разве это важно?
      — Пожалуйста, спросите. Я вам потом объясню.
      Морис пожал плечами:
      — А как будет «удочка» по-болгарски?
      — Въдица.
      — Въдица? Трудное слово. А сеть, кажется, — мрежа?
      — Да.
      Морис, запинаясь, задал этот, по-моему, совершенно пустой и ненужный вопрос. Томас ответил:
      — Не разбирай.
      Морис повторил вопрос снова, уже увереннее. Ответ был тот же:
      — Не разбирай… Нищо не разбирай.
      — Не понимает! — радостно воскликнул Раковский, хватаясь за блокнот.
      — Но я тоже не понимаю: зачем вы задали этот вопрос и чему радуетесь? — спросил удивленно Морис.
      — Что это за мальчишка, который не знает, как называется удочка?! Понимаете? Он не знает этого слова. Вам не кажется это странным?
      — Пожалуй, — пробормотал Морис и опять склонился над спящим Томасом. — Ну, Павел, вспомни! Как зовут твоего отца?
      — Не знаю.
      — А как зовут твою маму? Может быть, Христина? Или Лиляна?
      — Не знаю, — ответил Томас и вдруг, помедлив и понизив голос, добавил что-то еще чуть слышно.
      Мне показалось, что он сказал это на болгарском языке. Но Морис и Раковский вдруг необычно оживились.
      — Он сказал по-русски: «Мою маму зовут Ольга»! — пояснил мне Морис.
      — По-русски?
      — Да!
      Морис два года занимался научной работой в Институте мозга в Москве и неплохо знает русский язык. Он начинал задавать вопросы по-русски, и Томас отвечал так же, но опять неуверенно, неохотно, словно с опаской:
      — Ты знаешь русский язык?
      — Да.
      — Значит, ты родился в России?
      — Нет.
      — А где ты родился?
      — Не знаю, — испуганно ответил спящий.
      — А твои родители где живут? Здесь, в Болгарии?
      — Не знаю… Я не знаю. — Голос Павла звучал так умоляюще, что Морис поспешил прекратить мучительные расспросы.
      Он внушил, что сон постепенно перейдет в обычный и, проснувшись, Павел будет чувствовать себя хорошо, и мы перешли в наш номер, оставив спящего в покое.
      — Может, он родился все-таки не в Болгарии, а в России? — сказала я. — Ты ошибся, Морис?
      — Не знаю. Он ведь отрицает, но это надо еще проверить, — озабоченно ответил муж. — По-моему, он был кем-то очень запутан и многое скрывает.
      — Кем запуган?
      — Гитлеровцами, — ответил мне вместо Мориса Раковский. — Во время войны они вывезли из Советского Союза не менее сорока тысяч детей и подростков. Многие из них попали к нам, в Болгарию. Прошло уже четверть века после окончания войны, а мы все еще продолжаем искать по просьбам безутешных родителей этих злодейски украденных детей…
      — Я слышал об этом, — кивнул помрачневший Морис. — «Хеуакцион» — это вы имеете в виду?
      — Да, — подтвердил Раковский. — «Акция „Сено“» — так она называлась на секретном фашистском жаргоне.
      — Но зачем они воровали и вывозили детей? — спросила я. — Какие из малышей работники?
      — Их вывозили не на принудительную работу, — угрюмо пояснил Раковский. — Как указывалось в секретных приказах, старались этим «уменьшить биологический потенциал Советского Союза». А кроме того, фашисты мечтали вырастить из похищенных детей будущих палачей своего родного народа, слепо преданных фюреру. Их отдавали на «воспитание» в особые лагеря СС. А в конце войны попробовали даже создавать секретные школы для подготовки шпионов и диверсантов.
      — Из детей?!
      — Да.
      — Но это же чудовищно! Бесчеловечно!
      — Фашизм вообще бесчеловечен, — пожал плечами Раковский.
      Я посмотрела на мужа. Морис мрачно кивнул и сказал:
      — Да, тоже слышал о таких школах. Фашисты считали, что детей будут меньше подозревать и опасаться. Маленькие шпионы, надеялись они, смогут всюду проникать беспрепятственно.
      — И вы думаете, что несчастный Павлик попал в такую школу?
      Раковский кивнул и сказал:
      — Очень подозрительна эта загадочная школа в тщательно охраняемом саду. И этот номер на запястье у Павла. Школа была строго засекречена, детей в ней всячески запугивали, — понятно, почему он вспоминает о пребывании в ней так неохотно.
      Морис в задумчивости прошелся по комнате и сказал:
      — Пожалуй, Георгий прав: кажется, наш Томас-Павел побывал именно в таком шпионском притоне, где старательно выбивали из каждого ребенка память о прошлом — о родном доме, о близких. И не случайно кто-то испугался, что он может вспомнить виновников этих преступлений.
      Морис рассказал Раковскому о покушении на Томаса возле бензоколонки.
      — Вот видите, — сказал болгарин. — Это еще одно подтверждение, что наши догадки правильны. Его старались заставить забыть прошлое, это несомненно!
      — Но ведь он послушно воображает себя девятилетним мальчиком по одному слову Мориса, — сказала я. — Он полностью подчиняется ему, когда спит. Мне кажется, он бы ничего скрывать не стал. Нет, Морис, наверное, он в самом деле не помнит ни своей родины, ни родителей.
      Морис покачал головой.
      — Ты переоцениваешь гипнотическое внушение, а оно не всесильно. Нельзя внушить человеку поступки, противоречащие его моральным убеждениям, — я уже, кажется, тебе объяснял.
      — Пытая Эрнеста Тельмана в своих застенках, гестаповцы пробовали его заставить под гипнозом выдать товарищей и назвать их адреса, но у них ничего не вышло, — сказал Раковский.
      — Верно, — кивнул Морис. — Отличный пример. Даже под гипнозом человек не станет говорить о том, что хочет скрыть. Поэтому напрасны надежды некоторых полицейских чиновников использовать гипноз при допросах, так же как и всякие «эликсиры правды». Насколько мне известно, ни в одной стране показания, данные под гипнозом, юридической силы не имеют. Ведь я могу внушить Томасу, будто ему не девять лет, а шестьдесят. И он станет вести себя и отвечать на мои вопросы соответственно, хотя стариком еще не был! Но он вообразит себя стариком, и, можете поверить, весьма убедительно. Так что ко всем ответам человека, находящегося в гипнотическом сне, надо подходить строго критически, отделяя вымысел от правды.
      — И проверять эти показания другими данными, — вставил Раковский.
      — Совершенно верно, — согласился Морис. — Только тогда мы будем застрахованы от возможных ошибок.
      — В таком случае, может, Томас-Павел и свои детские воспоминания сочиняет? Притворяется, играет перед нами, как хороший актер? — сказала я. — Разве этого не может быть?
      — Нет! — решительно ответил муж. — То, что человек испытал, пережил, он вспоминает под гипнозом вполне искренне и правдиво. Могу привести вам такой пример: у новорожденных каждый глаз еще движется независимо от другого — они «плавают», как говорят медики. И вот один исследователь — кстати, ваш земляк, профессор Лозанов, — повернулся Морис к Раковскому, — попробовал некоторым людям внушать под гипнозом, будто им всего два дня от роду. Невероятно, но глазные щели суживались, взрослые люди начинали косить, как младенцы, и глаза у них «плавали»! Такого не сыграет самый гениальный актер…
      Морис закурил, несколько раз жадно затянулся и добавил:
      — Муштровка в этой школе создала у Павла в памяти, видимо, второй психологический барьер. Первый, связанный с его семейными переживаниями, мы благополучно преодолели. Перескочим и через второй барьер!
      Попробую перенести его внушением еще в более раннее детство, хотя бы на год.
      — В сорок третьем ему было восемь лет — уж больно ранний возраст, вспомнит ли он что-нибудь? — засомневался Раковский.
      Томас вспомнил!
      На следующем сеансе Морис внушил Томасу, будто ему только восемь лет, и начал задавать вопросы по-русски. И Томас отвечал без запинки, хотя в нормальном состоянии, не в гипнотическом сне, мог бы поклясться, что не знает ни слова по-русски! Это было поразительно.
      Раковский знал русский язык, а мне муж переводил вопросы и ответы:
      — Как тебя зовут?
      — Павел… Павлик.
      — А как твоя фамилия?
      — Петров.
      — Сколько тебе лет?
      — Восемь.
      — Ты уже ходишь в школу?
      — Нет, — ответил он с явным сожалением.
      — Почему же ты не ходишь в школу?
      — Немцы ее закрыли.
      — Где ты живешь?
      — Здесь.
      — Где — здесь? Ты живешь в городе или в деревне?
      — В деревне.
      — А как называется ваша деревня?
      — Вазово… Нет, Васино.
      — От вашей деревни далеко до города?
      — Далеко.
      — Ты был когда-нибудь в городе?
      — Нет, ни разу.
      — Как он называется?
      — Название не помню.
      — Когда ты родился?
      — Не знаю.
      — А когда празднуют твой день рождения?
      — В мае. Пятнадцатого мая.
      — А где же находится ваша деревня?
      Молчание.
      — Ваша деревня в Белоруссии? Или на Украине?
      — Я не знаю.
      — Ваша деревня в лесу или в степи?
      — В лесу. Большой лес, хороший.
      — А речка у вас есть?
      — Есть. И пруд. Мы там рыбу ловим.
      — А как называется ваша речка?
      Пожав плечами, спящий ответил, как ребенок:
      — Просто речка.
      — Спросите его, какие культуры там выращивают на полях? — подсказал шепотом Раковский.
      — Это идея! — одобрил Морис и задал такой вопрос спящему Павлику.
      — Погоди-ка, сейчас скажу… Рожь сеют… Пшеницу… Горох, овес сеют. Лен…
      — Очень хорошо, — обрадовался Морис. — Значит, северо-западные области России. Но вряд ли Украина или Белоруссия: он говорит, по-моему, без всякого акцента. Надо будет потом проверить, знает ли он украинский или белорусский язык. Продолжим. У тебя есть братья, Павлик?
      — Есть брат.
      — Как зовут твоего брата?
      — Боря… Борис.
      — Он старше тебя?
      — Да.
      — Сколько ему лет?
      — Четырнадцать.
      — А сестренка у тебя есть?
      — Да.
      — Одна сестренка?
      — Да.
      — Как ее зовут?
      — Наташка… Наташка очень красивая, — добавил он вдруг с нежностью и забавной детской гордостью.
      — Она маленькая?
      — Да.
      — Сколько ей лет?
      — Четыре годика.
      — А бабушка у тебя есть?
      — Она умерла в прошлом году.
      Отвечая на вопросы Мориса, спящий Павел рассказал, что его отца зовут Николаем и он сторожит лес, а маму — Ольгой, она работает на ферме в колхозе. Назвал он и несколько имен своих приятелей-мальчишек.
      — Сколько сразу нового мы узнали, — радовался Морис, потирая руки. — Вот теперь можно искать.
      — Но почему он заговорил вдруг так свободно и откровенно? — встревожилась я. — Ничего больше не скрывает. Тебе не кажется это странным?
      — А чего же ему скрывать? — рассмеялся муж. — Ведь мы забрались по ту сторону последнего шокового барьера. Ему сейчас восемь лет, и он еще не знает, что через год попадет в эту проклятую школу, где будут пытаться заставить его забыть о родном доме и близких… — Посмотрев на спящего, Морис добавил: — Ну вот, теперь ты можешь спать спокойно, Павлик. Томас Игнотус исчез навсегда.
      Когда Павел проснулся, Морис рассказал ему, что мы узнали из его ответов, и деловито добавил:
      — Ну, нашли вашу родину, теперь-то уж наверняка. Дело сделано, и можно собираться домой.
      — Вы уже хотите уезжать? — насторожился Раковский.
      — Да. Дела ждут. А потом надо и собираться в Россию. Ведь задача перед нами стоит далеко не простая. Павел родился несомненно в России, но где именно — этого мы пока не знаем. Поедем искать, а пока я спишусь с нужными организациями и с моими русскими друзьями и коллегами, они постараются нам помочь. Согласны?
      Павел молча кивнул. По-моему, он был вконец ошеломлен всё новыми и новыми неожиданностями, обрушившимися на него. Он сидел молчаливый, притихший.
      Только теперь Морис дал ему прослушать все записи, сделанные во время сеансов гипноза, сопровождая каждую подробными комментариями.
      Поразительно, что, слушая собственный голос, Павел все-таки не понимал самого себя, говорящего во сне по-русски. Морису приходилось переводить ему свои вопросы и его собственные ответы!
      — Видите, дружище, даже кратковременное пребывание в этой зловещей школе оставило в вашей психике шоковый барьер, — пояснял ему Морис. — Но теперь мы, кажется, его преодолели, и дело пойдет легче. Важно, чтобы вы поняли: воспоминания о школе не опасны, в них нет теперь ничего секретного, ничто вам не угрожает. Когда вы хорошенько свыкнетесь с этой мыслью, воспоминания тех лет начнут все чаще и свободнее всплывать в вашем сознании — я уверен в этом.
      — Мне уже кое-что вспоминается, — сказал Павел. — Отдельные сценки, лица…
      — Отлично! — обрадовался Морис. — Значит, дело пойдет на лад.
      — Записывайте, пожалуйста, все, что вспомнится об этой школе, я вас очень прошу, — вмешался Раковский. — Для нас важна каждая деталь. Особенно имена.
      — Да, ведь один из тех, кто мучал вас в ней, и сейчас преспокойно ездит по дорогам Европы в своем новеньком «оппель-капитане» и даже пытался вас убить. Так что в самом деле все записывайте, что вспомнится. Юридической силы, правда, ваши воспоминания иметь не будут, но Георгию могут пригодиться. А кроме того, это будет неплохая гимнастика для вашей памяти. Надо постараться ее получше расшевелить.
      Морис не может сидеть без дела и, видно, очень соскучился по своим исследованиям. Как ни уговаривал Георгий нас задержаться, через два дня мы отправились домой.
      Раковский сам отвез нас на аэродром.
      — Я так виноват перед вами, — забавно сокрушался он. — Здесь кругом ведь такие живописные места, леса, пляжи. А вы ничего не успели увидеть.
      — Ничего, — утешила его я. — Мы сами виноваты. Приедем сюда специально в следующий раз, чтобы отдохнуть на пляже и осмотреть все красоты.
      — И поплясать на кострах с вашими красавицами, — подхватил Морис. — Мы вам напишем, Георгий, и непременно приедем.
      — Да, я вас очень прошу написать, как пойдут дальше поиски. Меня тоже захватила ваша судьба, — повернулся Раковский к Павлу. — От всей души желаю вам поскорее найти родных.
      — Спасибо! Хорошая у вас страна! — вдруг с непривычной для него порывистостью сказал Павел, крепко пожимая ему руку. — Честное слово, жалко, что я не здесь родился.
      Раковский был явно растроган, но торжественно ответил:
      — Россия — хорошая родина…

      В Россию мы попали лишь на следующий год.
      К этой поездке следовало тщательно подготовиться, чтобы не искать вслепую. Россия велика, мало ли в ней деревень, которые называются не то Вазово, не то Васино и где сеют лен среди лесов, возле прудов и речек? И тысячи людей ведь потеряли там близких в годы войны, — не так-то просто найти среди них Николая и Ольгу Петровых, брата Борю и сестрицу Наташу. Да и живы ли они?
      Забот было немало, так что осень и зима пролетели быстро. Всепомнящий Ганс соскучился без нас и опять услаждал меня и Мориса чужой мудростью и удивлял своими штучками.
      — Куда исчез кувшин с молоком? — спрашивал он вдруг за обедом.
      — Вот он, перед вами.
      — О простите, Клодина! Я уже не раз замечал, что если мысленно представлю, будто молочник стоит на левом конце стола, а там его не окажется, то уже вообще не могу увидеть кувшина, даже если он у меня под самым носом. Такие вещи делают меня совершенно растерянным и несообразительным…
      Или он жаловался:
      — Зашел сейчас в кафе, попросил мороженого. «Вам сливочного или шоколадного?» — спрашивает официантка таким грязным голосом, что сразу как осколки угля посыпались на это мороженое. Разве его можно есть? Я встал и ушел.
      Да, с нашим Гансом не заскучаешь.
      С Павлом мы виделись довольно редко: ему приходилось много работать. Но Морис все-таки заставил его учить — вернее, вспоминать — русский язык, не упустив, разумеется, случая испытать на нем гипнопедию: иногда Павел ночевал у нас и магнитофон нашептывал ему, спящему, русские слова и правила грамматики.
      Память о прошлом постепенно возвращалась к нему. Постепенно он действительно припомнил немало важных подробностей о своем пребывании в фашистской школе. Вспомнил имена некоторых преподавателей и то, как старательно пытались они выбить из детей все воспоминания о прошлом. За подслушанный разговор с другими ребятами о доме тут же сажали в карцер на несколько дней, давали только по куску черствого хлеба вместо обеда, а утром и вечером лишь по стакану воды, вспоминал Павел.
      Выпустив из карцера, ребенка вызывали и спрашивали: как зовут отца и мать? Если он по неосторожности отвечал, ему делали укол каким-то лекарством и снова отправляли в карцер.
      — Такую проверку постоянно устраивали, — рассказывал Павел. — Играешь в саду с ребятами, тебя остановят и спросят: «Как имя твоей матери? Надо уточнить в анкете». Ответишь — тебе укол и в карцер…
      Эти отрывочные воспоминания, постепенно всплывавшие в памяти Павла, делали теперь понятным многое, что озадачивало Мориса в его поведении.
      Видимо, подвергали детей и гипнотическому внушению.
      — Нас вызывали и заставляли смотреть в глаза, — вспоминал Павел. — Или велели глядеть на такой шарик блестящий, качается на нитке.
      Морис кивнул и сказал:
      — А дети ведь особенно легко поддаются гипнозу. Не удивительно, что при такой «обработке» он подсознательно боялся пилюль и таблеток, тревожился на первом сеансе, а на все мои вопросы отвечал: «Не знаю…»
      Понятной стала и фраза, однажды сказанная во сне Павлом: «Нам все разрешают. Делай что хочешь после занятий…» Оказалось, это было вовсе не проявлением хоть какой-то небольшой заботы о детях, а тоже изуверским расчетом, дьявольской психологической ловушкой. Детям нарочно разрешали делать все, что дома не позволяли родители. Их учили быть жестокими и поощряли драки, всякие подлые поступки, чтобы вытравить все человеческое, доброе, сделать послушными исполнителями «воли фюрера».
      Морис провел еще несколько сеансов гипноза, потому что неясным оставалось многое: например, как мальчика вывезли фашисты из родных мест и каким образом он после Болгарии попал в Швейцарию. Но эти расспросы мучали Павла.
      Судя по отрывочным воспоминаниям, в Швейцарию его вывез кто-то из охраны школы, сумевший, видно, дезертировать в горячке фашистского бегства. Рядовому это было сделать проще: Павлу смутно припоминался какой-то «добрый солдат Альберт». Возможно, этот Альберт был родом из Швейцарии. А Павлик помог ему пробраться туда, служа своего рода «охранной грамотой»: кто заподозрит беглого солдата в отце, везущем домой сынишку?
      Когда же мальчик стал обузой, его подкинули в монастырь.
      Конечно, так ли все это было, мы могли лишь гадать. Морис не хотел злоупотреблять и копаться без крайней нужды в детских воспоминаниях Павла. Важно, что мы узнали главное. А с тем, что многое в его биографии, видимо, навсегда останется неясным, придется примириться, — так ведь обычно и бывает в жизни, в отличие от романов.
      — Если бы научиться свободно управлять памятью и легко вызывать любые воспоминания! — мечтал Морис. — Заново пережить молодость, унять боль старых горестей — ведь это было бы настоящее путешествие во времени. Заманчиво, верно?
      — Очень.
      — Точи нож, да не слишком: лезвие выщербишь, — довольно ехидно вставил тут поучающим тоном Ганс, но Морис сделал вид, будто не слышит.
      — Тогда бы мы научились и легко и быстро наполнять память нужными знаниями, за несколько минут закреплять в ней навыки, на приобретение которых теперь уходит вся жизнь. Но пока, к сожалению, память шутит над нами, — добавил он, вздохнув. — В голову лезут всякие пустяки, а нужное и важное мы никак не можем припомнить.
      Все-таки Павлу удалось вспомнить еще несколько примет родного дома: имя покойной бабушки, пруд со старыми деревьями возле села.
      — А горы есть возле вашей деревни? — усыпив его, снова начинал Морис.
      — Нет, гор нет. Откуда?
      — Что ты любишь делать?
      — Рыбачить. В речке или в пруду.
      — Павлик, а ты хочешь увидеть маму?
      — Мамочку? Да я и сейчас вижу мамочку… И сейчас… — Голос у спящего Павла вдруг задрожал, на глазах выступили слезы.
      — Как выглядит твоя мама? Она полная? Или худенькая?
      — Полная.
      Во время одного из сеансов Морис пробовал задавать ему вопросы на украинском и белорусском языках. Выяснилось, что Павел их не знает.
      Все эти сведения муж сообщал в письмах в Москву. В ответ мы получили оттуда много адресов из организаций, специально занимавшихся розыском людей, потерявших друг друга. Их сотрудники, желавшие всей душой помочь Павлу найти родных, проделали огромную работу.
      Особенно заинтересовали Мориса два адреса — в Смоленской области и под Ленинградом.
      В сведениях о них вроде сходилось все с теми приметами, которые припомнил Павлик: имена родителей, брата и сестры, даже имя бабушки — «баба Люба». Обе деревни находились в лесу и возле речек. И в той и в другой сеяли лен.
      Пруд, правда, был только в смоленской деревне. Но она называлась Вагино, а деревня под Ленинградом зато точно так, как помнилось Павлу, — Васино.
      С нее мы и решили начать и в начале мая, опять втроем, оставив огорченным очень хотевшего отправиться с нами Ганса, вылетели в Ленинград.
      В деревне Васино нас приняли очень радушно. Встречал даже колхозный хор, женщины в старинных костюмах пели русские песни, надеясь, что они помогут Павлу вспомнить родные места. Но, увы, ничего тут ему не вспомнилось. И в семье Петровых не признали в нем своего пропавшего без вести сына. Это была не та деревня.
      Неудача постигла нас и в Смоленске. Мы долго ходили по деревне, сидели на берегу речки и пруда, но Павел не узнавал этих мест.
      Больно было видеть, как седая женщина, Ольга Ивановна Петрова, потерявшая в годы войны не только сына, но и мужа, жадно всматривалась в лицо Павла и все повторяла дрожащим голосом, уже отчаявшись, но все еще надеясь:
      — Павлик, ты вспомни, сынок: у тебя был такой зеленый грузовик… Заводная машинка… Отец тебе подарил. Помнишь, ты еще потерял ключик от него и сильно плакал. Помнишь?
      — Мне очень жаль, — тихо ответил Павел и низко опустил голову.
      Я отвернулась, не могла на них смотреть.
      Грустные, усталые и разбитые вернулись мы в Смоленск. Вместе с сопровождавшим нас местным журналистом молча сели в холле гостиницы возле круглого стола, покрытого пыльной скатертью.
      — Н-да, — вздохнул Морис. — А я, признаться, на эти адреса надеялся. В других письмах многие приметы не сходятся.
      Помолчав, он сказал Павлу:
      — Может, вспомните еще какие-нибудь приметы? Пусть мелочь, пустяк. Иногда они больше запоминаются.
      — Вспомнился мне такой случай, — неуверенно проговорил Павел. — Глупость, пустяк. У меня разболелся зуб. Братишка стал пугать, что в больнице сделают больно, и предложил: «Давай, я его тебе сам вырву». Я Борису верил и согласился. Мы пошли куда-то за сарай. Помнится, там были кусты малины, кажется. Борис привязал мне к зубу прочную нитку и дернул. И дернул так сильно, что зуб вырвался, а сам он упал. — Павел посмотрел на нас и нерешительно спросил: — Забавно?
      — Забавно, — протянул задумчиво Морис. — Может, и пригодится. А кто-нибудь еще был при этой операции, не помните?
      — Нет. Кажется, никого больше не было. Мы же нарочно ушли за сарай, чтобы никто не помешал.
      — Да, это верно. Клодина, запиши, пожалуйста, со всеми подробностями на всякий случай.
      По тону Мориса, однако, чувствовалось, что он не возлагает на это детское воспоминание больших надежд. Вряд ли оно, конечно, могло помочь в наших поисках. Но я все-таки начала записывать.
      — Вот еще что вспомнилось, такая маленькая деталь, — сказал вдруг Павел. — Крыша у нашего дома была несколько необычная…
      — Чем? — оживился Морис.
      — Одна половина ее была из черепицы, а другая… Из какого-то странного материала, не знаю, как он называется. Вроде щепочек…
      — Дранка? — подсказал журналист.
      — Возможно. Отец, помню, очень гордился, что достал черепицы хотя бы на половину крыши. — Он посмотрел на нас и виновато добавил: — Всё такие мелочи вспоминаются.
      — Ничего. Эта примета интересна. Она наверняка пригодится, — утешил его Морис. — Крыша пестрая, из разного материала — такое бросается в глаза и запоминается. Наверняка ее запомнили и ваши соседи.
      — Только как их отыскать… — пробормотала я.
      — Да, ты права: только как их отыскать… — повторил невесело Морис.
      Морис пошел прогуляться — ему лучше думается на прогулках, а я прилегла отдохнуть. Но вернулся он подозрительно быстро и какой-то обескураженный.
      — Что случилось? — спросила я.
      — Ничего. Чудесно погулял.
      — Скажи мне, в чем дело. Я же вижу тебя насквозь.
      — Ты колдунья? — засмеялся он.
      — Колдунья не колдунья, но тебя-то я хорошо знаю. Что случилось?
      Он отнекивался, пытался перевести разговор, но я все-таки заставила его рассказать о том, что случилось на прогулке.
      — Только поклянись, что никогда никому не расскажешь, — просил он. — Меня засмеют.
      Случай был действительно весьма забавный и позорный для закаленного и опытного борца с жульничеством и суевериями.
      — Гулял я по бульвару на набережной, — рассказал Морис. — Погода чудесная, солнышко, птицы поют, Настроение у меня постепенно улучшалось. И вдруг вижу старую цыганку. Пристает к редким прохожим, предлагая погадать. Подошла и ко мне. Я улыбнулся, покачал головой, но все-таки сунул руку в карман и дал ей какую-то монету — просто так, из человеколюбия и от хорошего настроения. Я вообще люблю этот бродячий веселый народ, происхождение которого до сих пор остается загадочным для ученых мужей.
      Он замолчал, улыбаясь каким-то мыслям.
      — Ну? И ты из человеколюбия согласился, чтобы она тебе погадала, эта симпатичная цыганка? Что же тебя ждет?
      — Нет, гадать я, конечно, не стал. Это было бы смешно. Правда, она пыталась, но я сказал, что дал ей деньги просто так и ничего не хочу за них. Она даже удивилась…
      — Еще бы!
      — Если ты будешь издеваться, я не стану дальше рассказывать.
      — Не буду, не буду.
      — Тогда старуха, видно, тоже решила совершить добрый поступок и познакомила меня с колдуньей.
      — С колдуньей?
      — Да. Еще не старая и довольно красивая дама в пестром платке. «Это хороший человек, — представила ей меня старуха. — Он дал мне денег… — и добавила что-то еще на своем наречии. — А ты ее слушай, — сказала она мне. — Она настоящая колдунья, не сомневайся. Ее все у нас уважают…» — Морис покачал головой, засмеялся и продолжал: — Мне, конечно, стало любопытно, и я дал колдунье отвести меня в сторонку, за какой-то ларек. «Ты в самом деле колдунья?» — спросил я у нее. «Конечно. Не сомневайся. О чем ты хочешь, чтобы поколдовала?» Я, видимо, стоял с довольно глупым видом, потому что она стала подсказывать: «Любовь? Деньги? Здоровье? Ну, чего тебе нужно?» А я никак не мог решить, чего же мне в самом деле попросить у нечистой силы. Любовь? Но, кажется, пока я ею не обижен…
      — Спасибо, — перебила я мужа. — Только не сглазь!
      — Это еще что! — возмутился Морис. — Где ты нахваталась этих суеверий?! Моя жена!
      — Ладно, ладно, сам тоже хорош: гадаешь у цыганок!
      — Не гадаю, а познакомился с колдуньей. Просто показалось забавным…
      — Какая разница. Тем более. Рассказывай дальше.
      — «Хорошо, — сказал я ей, — поколдуй мне об успехе в делах». — «Пожалуйста. Дай какую-нибудь бумажку…» Она при этом весьма наглядно пошевелила пальцами. «Денег? Э нет. Я в это не верю…» — «Да не для этого! — перебила она меня. — Ты уже заплатил, я знаю. Для колдовства нужна бумажка. Если не веришь, запиши номер. Она будет цела, не бойся». Я достал рублевую бумажку и подал ей. Колдунья свернула из нее маленький кулечек, спрятала его в кулаке и начала что-то шептать. Я с любопытством наблюдал за нею… «Давай еще бумажку, — сказала она. — И повторяй за мной». Я снова полез в кошелек. Рублей больше не оказалось, только бумажка в три рубля. Я держал ее в руке и не решался отдать этой шустрой даме. «Чего ты боишься? — сказала она. — Цела будет. А не веришь — запиши номер». Она ловко выхватила деньги у меня и тоже спрятала в кулаке. Забавно, что эти глупые слова «запиши номер», которые она повторяла словно заклинание, действовали успокаивающе. «Да и чего мне опасаться? — подумал я. — Разве может ограбить среди бела дня на бульваре какая-то колдунья мужчину в расцвете сил и здоровья, к тому же прекрасно знакомого с изощренными и сложными фокусами всех времен и народов?»
      — Разумеется.
      — Она опять пробормотала какую-то тарабарщину. Потом трижды дунула на свой грязный кулак с зажатыми деньгами. «Дунь и ты три раза, — сказала она мне. — Ну!» Это было, конечно, глупо, но я дунул. Она разжала кулак и показала мне пустую ладонь. «А где же деньги?» — спросил я. Представляешь, какой был у меня глупый вид?
      — Представляю, — ответила я и расхохоталась.
      — Я чувствовал себя очень глупо, но все-таки не хотел остаться совсем в дураках и начал пугать ее милицией. «Слушай, милый, — сказала она. — Ну, придем мы в милицию. Ты все расскажешь. Все только смеяться будут. Ты сам дунул, верно? Сфотографируют тебя и повесят на стенку: „Не проходите мимо“. Тогда весь город смеяться будет…»
      — И что же ты сделал?
      — Попасть на эту фотовитрину, которые мы с тобой видели на улицах, было, конечно, мало приятно. К тому же чувство юмора и восхищения этой ловкачкой уже стали брать верх. Но я все-таки еще разок попытался пугнуть ее милицией и, кажется, далее возможными дипломатическими осложнениями…
      — А она?
      — Ну, тут она закричала на весь бульвар: «Ты же сам дунул! Что ты хочешь? Чтобы тебя записали на машинке и передали по радио? Тогда над тобой вся Россия, весь мир смеяться будут. Нет у меня никаких денег. На, обыщи!» — тут она начала весьма энергично и деловито расстегивать кофточку…
      — И ты позорно бежал?
      — Да, — сокрушенно склонил голову Морис и жалобно спросил: — А что еще, дорогая, по-твоему, мне оставалось делать?
      — Хороший урок. Будешь знать, как связываться с колдуньями. Вот я всем расскажу…
      — Ты дала слово!
      — Нет уж, стану рассказывать эту историю при каждом удобном случае, чтобы ты не слишком зазнавался. Это будет мой коронный номер: «Назидательная новелла о том, как русская колдунья провела вокруг пальца почетного мага и чародея, известного профессора Цюриха и Сорбонны, доктора философии Мориса Жакоба…» Уверена, номер будет пользоваться большим успехом.
      — Неужели тебе меня не жалко? Разве я мало наказан? — укоризненно сказал он и смешно передразнил колдунью: — «Запиши номер… Ты же сам дунул… Хочешь, чтобы тебя передали по радио?.. Вся Россия смеяться будет…»
      Я опять не могла удержаться от смеха.
      Но Морис вдруг стал серьезен и словно забыл обо всем.
      — Вся Россия… — повторил он. — Слушай, это идея! Что, если нам рассказать о судьбе Павла по радио? Нас услышит и придет на помощь вся Россия, а?
      — Хорошая мысль, — согласилась я.
      — Вот видишь, все-таки встречаться с колдуньями небесполезно.
      Эта мысль в самом деле оказалась плодотворной. Выяснилось, что московское радио уже давно организует специальные передачи, чтобы помочь людям, разлученным войной, найти друг друга. Они так и называются — «Найти человека!», и ведет их поэтесса Агния Барто. Эти передачи помогли уже обрести радость и счастье многим людям.
      Мы приехали в Москву, и в очередной передаче Морису любезно предоставили слово. Он рассказал о судьбе Томаса — Павла и перечислил все — увы! — немногие и скудные приметы, которые могли бы подсказать, где же была его родная деревня. Упомянул Морис о приметной крыше, половина которой была из черепицы, а другая из какого-то иного материала, а также и о том, как старший братишка рвал Павлику зуб и упал при этом.
      — Как видите, примет немного, дорогие друзья, — закончил он свое выступление. — Но, может, они запомнились и родным Павла Петрова, друзьям его детства и односельчанам. Пусть они откликнутся и помогут нам в поисках. Мы ждем вашей помощи, друзья!
      Письма стали приходить уже на второй день после передачи. Правда, от этих первых писем толку было мало, так что я даже стала сомневаться в успехе. В них разные люди лишь выражали сочувствие Павлу и желали нам успеха.
      В одном письме оказался детский рисунок. Смешно и неумело была нарисована большая и очень добродушная собака с длинным носом и огромными настороженными ушами, а внизу приписано крупными каракулями:
      «Это Джильда. Возьмите мою овчарку с собой в разведку. Пускай она вам поможет поскорее найти братишку и сестренку Павлика. У нее чутье во какое! Юра Гремичев из Подольска».
      — Надо ему поскорее ответить, а то еще заявится к нам на студию с овчаркой, — озабоченно сказала Рая, милый и отзывчивый редактор передачи. Видно, подобные случаи в ее практике бывали.
      Присылали в письмах и предполагаемые адреса, но все они вызывали серьезные сомнения. Одно письмо пришло даже из Казахстана. В нем Арсений Андреевич Петров спрашивал, не племянник ли его Павел — Томас, убежавший из дома еще до войны. Письмо заканчивалось трогательно:
      «Если Павлик не окажется моим племянником, все равно пусть приезжает жить ко мне в память моей сестры Валюши, его покойной матери. Я старик, пенсионер, живу один в большом доме. Приезжай, Павлик!»
      Морис с редактором вскрывали всё новые и новые конверты, передавали письма Павлу…
      И вдруг муж воскликнул:
      — Постой-ка! «Пишет вам, уважаемые товарищи, колхозник из села Вязовье, — начал он читать, делая остановки, чтобы разобрать мелкий почерк. — Был наш район до войны Калининской, потом Псковской, а теперь снова Калининской области. Многие приметы, о которых говорилось в вашей передаче о трудной судьбе Павла Петрова, сходятся с нашими краями. Есть у нас речка Сорица, неподалеку от деревни есть маленькое озеро. Правда, теперь оно почти высохло и заросло совсем камышом, но до войны в нем купалась ребятня. Лен у нас сеют издавна. И Петровых у пас в деревне есть несколько семей. Есть среди них, конечно, Николаи и Ольги тоже. Во время войны немец многие семьи порушил, долго он у нас стоял — до весны сорок четвертого. И детей фашисты угоняли с собой, когда отступали. Думаю, Павлу надо непременно приехать к нам в Вязовье…» Сомнительно… — сказал Морис, кончив читать.
      Но Павел перебил его, остановив жестом.
      — Вязовье… Вязовье… — повторял он с каждым разом все увереннее и вдруг воскликнул: — Конечно, нашу деревню звали Вязовье, как же я мог забыть! Вязовье, а не Вазово.
      — Возможно, — пробормотал Морис, не сводя с него глаз. — Может, и вправду вы тогда ошиблись? Вязовье — трудное название для иностранца…
      — Какой же я иностранец? — неожиданно с обидой ответил Павел. — Я же русский, только язык немножко забыл.

      Вязовье оказалось маленькой, но удивительно уютной деревушкой в сосновом лесу, на берегу тихой и неширокой речки с темной водой. Все дома в ней были новыми, ладными.
      — Это мы уже после войны отстроились, а то все немец спалил, — рассказывал нам председатель местного колхоза, в очках, в темном костюме и белоснежной рубашке с красивым галстуком, больше походивший на профессора, чем Морис.
      В первый момент Павел растерялся.
      — Нет, это опять не та деревня. Я ошибся, — сказал он. — Речка похожа, а селение не узнаю.
      Он шел вместе с нами по улице, в окружении большой толпы любопытных, собравшихся, по-моему, даже из других деревень, и покачивал головой.
      — Опять «уже видел»? — недовольно пробормотал Морис.
      Но Павел вдруг остановился возле одного дома и начал озираться вокруг.
      — Тут была школа? — спросил он.
      Председатель пожал плечами, но какой-то пожилой колхозник из толпы громко сказал:
      — Точно! Была у нас до войны маленькая школа. Просто изба. Она как раз тут стояла, растащили на дрова в войну. А теперь у нас школа за околицей, новая, каменная. А старая здесь была, это точно!
      Его поддержало еще несколько голосов.
      Мы со всей толпой двинулись дальше, и теперь Павел с каждым шагом начал узнавать родное селение!
      Все ускоряя шаги, он свернул в переулок, вышел на берег реки, где плотники, сверкая на солнце топорами, строили новый мост, и, остановившись перед зарослями крапивы и бурьяна, дрогнувшим голосом сказал:
      — Здесь был наш дом.
      Толпа притихла. Потом раздался звонкий женский голос:
      — Так это Ольги Петровой сыпок, они здесь жили.
      — Правильно!
      — Точно! — зашумели вокруг.
      Какой-то высокий человек с густой седеющей бородой и с черной повязкой, закрывающей левый глаз, протиснулся сквозь толпу и вдруг крепко, по-медвежьи обнял растерянного Павла.
      — Здравствуй, племянничек! — прогудел бородач басом. — Узнаешь? Я ж твой родный дядя. Дядя Федя. Родный брат твоей матери, Ольги-покойницы…
      — Она умерла? — спросил Павел.
      — Умерла, в пятьдесят втором умерла. Хату спалили немцы, муж погиб, оба сына пропали — тосковала она шибко. Жила у меня вместе с Наташкой. Сестренку-то помнишь?
      Павел совершенно растерялся от обрушившихся на него лавиной новостей и воспоминаний. Он стоял бледный, пошатываясь, вот-вот в обморок упадет.
      Мы отвели его в дом дяди, Федора Васильевича Петрова, и тут узнали все печальные подробности о судьбе его родных.
      В годы войны в этих местах был настоящий партизанский край. В глубоком тылу немецких войск существовали партизанские комендатуры, работали школы, библиотеки, колхозники спокойно выращивали хлеб и кормили партизан, ничего не давая немцам. Оккупанты ничего не могли с этим поделать, хотя и затевали против партизан несколько больших карательных экспедиций.
      Отец Павла — Николай Семенович Петров, работавший до войны лесным объездчиком, возглавлял один из самых боевых партизанских отрядов.
      — Всю войну действовали успешно, никак враг их обнаружить не мог. А вот как фронт подошел, уже артиллерию нашу стало слышно, тут и случилась беда, — рассказывал Федор Васильевич. — Видно, самоуспокоились на радости, что победа уже близка.
      Чтобы укрепить свои тылы, немцы как раз в это время решили провести сокрушающую карательную экспедицию.
      Каким-то образом им удалось найти в лесу и окружить базу партизан. Запасы оттуда уже вывезли, там в это время находилась лишь небольшая часть отряда, всего семеро партизан.
      Все они погибли в неравном бою вместе со своим командиром.
      Стоя у печки и подперши подбородок рукой, пригорюнившись, слушала рассказ Федора Васильевича его дочка Елена. В дверь и в окна, не решаясь зайти, заглядывали любопытные ребятишки.
      — Ты ведь тогда с ними в лесу был, на базе, — сказал Федор Васильевич, поворачиваясь к Павлу. — Ты и твоя сестренка, Наташенька.
      — Как так?
      — А вы понесли отцу какую-то записку, из штаба прислали. Вот мать вас и отправила в лес. Вы частенько туда ходили, будто бы по ягоды аль по грибы. Или, дескать, корову ищете, чтобы немцы не придрались. Так что все на деревне были уверены, что и вас с Наташей тогда убили душегубы. Мать несколько дней по лесу бродила, все вас искала…
      Помолчав, он добавил, опустив седую голову:
      — Все никак до самой смерти не могла себе простить, что именно в тот день вас в лес послала, на верную погибель. Оттого и зачахла, я так думаю. Ты не помнишь, что там в лесу произошло? Боя не помнишь? — спросил он у Павла.
      — Нет. — Павел медленно покачал головой.
      — Конечно, мал еще был. Да и сколько лет прошло, тоже понимать надо.
      — А сестра моя так и не нашлась?
      — Наташа? Нет.
      Мы с Морисом молчали, потрясенные горестной историей семьи Петровых. Отец, окруженный в лесу карателями перед самым освобождением родной деревни. Мать, бродящая по лесу и тщетно окликающая пропавших дочку и сына…
      — А Борис куда делся, старший брат? — спросил Павел.
      — Борис? Он в партизанском отряде был вместе с отцом… Только не угодил он в этот бой, находился в тот день в другом месте. Ну, как наши пришли, партизанский отряд расформировали. А Борис говорит: «Буду, мол, мстить до конца за погибших отца-героя и безвинных братишку с сестренкой» — и ушел дальше с бойцами. Погиб он где-то под Берлином, после победы, кажись, пришла уже похоронная.
      Я смотрела сквозь слезы на бледного, погруженного в невеселые мысли Павла, и сердце мое разрывалось от сочувствия и жалости. Вот обрел он родину. Мечтал о богатом наследстве, а нашел пепелище и горе.
      А Федор Васильевич, глядя на него, вдруг сказал:
      — Ну, вылитая мать, вылитая мать! Правда, похож? — и в какой уже раз стал снимать со стены и показывать всем старую, пожелтевшую любительскую фотографию.
      На ней в каменных позах и с напряженными лицами сидели на скамейке и смотрели прямо в объектив трое мужчин в новых костюмах, женщина в белом платочке с девочкой на руках и босоногий мальчик в матроске.
      — Это ты, ты, — твердил Федор Васильевич, тыча в мальчика кривым, заскорузлым пальцем. — А это Наташенька у матери на руках. Совсем маленькая еще. Аккурат перед войной снимались. Видишь, отец твой как вырядился.
      — А это кто рядом с ним?
      — Да я, неужели не признаешь?! Хотя, конечно… Это я рядом стою, тоже ничего еще был. А третий — тракторист один, к отцу в тот день в гости зашел. Прокопий Кузин. Вот и снялся с нами. Он тоже в партизанах был.
      — Как его фамилия? — переспросил Павел, наморщив лоб.
      — Кузин. Тоже в партизанах был, дружил с твоим батькой. Очень тогда горевал, что не оказался с ним в последнем бою. Он в другом месте был ранен, три дня по лесу блукал, кое-как дотащился до деревни. А тут уже все немцы пожгли, злобу свою вымещали, убегая. И его дом спалили, Кузина-то. Так что он вскорости в город подался, как рана зажила. Не знаю, где теперь — может, в Москве, может, еще где.
      Павел долго рассматривал фотографию, потом резко отодвинул ее, встал и вышел из комнаты.
      — Переживает, — вздохнул Федор Васильевич и покачал головой.
      А Морис, сидевший на лавке рядом со мной, вдруг начал нашептывать мне на ухо стихи:
 
Когда мы в памяти своей
Проходим прежнюю дорогу,
В душе все чувства прежних дней
Вновь оживают понемногу,
И грусть, и радость те же в ней,
И знает ту ж она тревогу…
 
      Перевести?
      — Нет, я все поняла.
      — Ты тоже делаешь большие успехи в русском языке. Нравятся?
      — Да. Чьи это стихи?
      — Поэта Огарева, друга Герцена.
      — А ты, оказывается, прекрасно знаешь русскую литературу? — удивилась я. — Помнишь даже стихи наизусть?
      — Нет, я их только сегодня прочел, — засмеялся муж. — Попалась утром на глаза книжка, стал ее листать. Правда, хорошие?
      Мне стихи Огарева тоже так понравились, что я даже решила, как вы видели, поставить их эпиграфом к этому рассказу о наших поисках родины Томаса — Павла.
      Мы прожили в деревне три дня. Стоило только Павлу появиться на улице, как его тут же непременно кто-нибудь зазывал к себе в гости, и опять начинались бесконечные воспоминания. Его «узнавали» все, и каждый что-нибудь «вспоминал», хотя, конечно, вряд ли кому мог особенно запомниться ничем не примечательный и обыкновенный деревенский мальчишка, бегавший босиком по улице.
      — Типичные ложные воспоминания, хоть в учебник психологии каждое вставляй, — ворчал Морис.
      Но несколько человек действительно вспомнили, что крыша в доме Петровых была лишь наполовину покрыта черепицей, и даже в подробностях рассказывали, как по этому поводу судачили тогда в деревне.
      — Вот одна из причуд памяти, — говорил Морис. — Важное, существенное забывается, а вот такие пустяки застревают прочно. Много тут еще любопытного.
      Но Федор Васильевич с ним не соглашался.
      — Это не пустяки. — И говорил Павлу: — Видишь, тебя каждый тут знает. Оставайся жить у нас. Женим тебя, дом колхоз построить поможет. Ты человек самостоятельный, готовый механизатор.
      — Да, я опытный механик, — подтверждал задумчиво Павел.
      — Механик. Тем более! На кой тебе эта Швейцария? Нам механики во как нужны! — И, покачивая головой, вздыхал снова, глядя на Павла: — Вылитая мать, вылитая мать…
      Надо было уезжать, но мы не решались торопить Павла. А он все бродил по окрестностям деревни, часами сидел на берегу речки или совсем заросшего камышами пруда и порой бормотал, потирая лоб:
      — Что-то я должен вспомнить важное… Что? Вот проклятая память…
      Побывали мы и там, где погиб в неравном бою отец Павла. Это оказалось недалеко от деревни, но место было глухое, со всех сторон окруженное болотами, лишь одна тропка вела через них.
      Федор Васильевич сам повел нас туда через дремучий лес, часто останавливаясь и спрашивая у Павла:
      — Вспоминаешь дорогу? Вот у той сухой сосны куда надо поворотить?
      — Не помню, — виновато отвечал Павел.
      Но вдруг при очередном вопросе неожиданно ответил:
      — А здесь надо повернуть налево, вот через те кусты.
      — Правильно! — обрадовался старик. — Значит, вспоминаешь.
      База партизан пряталась в самой чащобе, возле маленького озерка с темной и маслянистой, как нефть, водой.
      Никаких следов здесь не осталось, кроме двух неглубоких ям, где были когда-то землянки, густо заросшие кустарником. Да Морис высмотрел своими зоркими глазами и выковырял из земли позеленевшую винтовочную гильзу.
      Павел долго рассматривал ее, озирался вокруг, что-то шепча про себя, потом удрученно покачал головой и устало сказал:
      — Нет, не вспомню…
      — И как их тут немцы выследили, до сих пор ума не приложу, — сокрушался Федор Васильевич, присев на пенек и свертывая папироску. — Ведь глухое место, надежное. Николай, твой отец, сам выбирал, а уж он-то наши леса знал.
      Вернулись мы в деревню уже в сумерках, страшно усталые. Один за другим медленно поднялись по скрипучим ступенькам. Павел шел впереди — и вдруг замер на пороге. Я в недоумении заглянула через его плечо и увидела сидящую на лавке Раю, редактора нашей радиопередачи. Как она здесь очутилась?
      А навстречу Павлу неуверенно, как слепая, вытянув вперед руки, шла какая-то незнакомая молодая женщина…
      — Павлуша! — вскрикнула она. — Братик! — и бросилась к нему на шею.

      С первого взгляда можно было догадаться, что это в самом деле его потерявшаяся сестра Наташа! Она очень походила на Павла — такие же крутые брови, серые глаза, только все черты лица у нее были тоньше, нежнее.
      Наташа тоже ничего не могла вспомнить о том, что случилось с ними после трагического боя в лесу: ведь ей было тогда всего пять лет. Она только знала, что окончание войны застало ее в детском доме под Москвой. Потом ее удочерила одна пожилая женщина и увезла к себе в город Киров. Она вырастила, воспитала ее и стала для девочки второй матерью. Наташа выросла, закончила медицинский институт. У нее уже была своя семья, подрастала дочка.
      Воспоминания о детстве сохранились у нее еще более смутными и отрывочными, чем у брата. Но она знала, что ее удочерили, и пыталась разыскать родителей.
      — Особенно как у меня самой дочка родилась, — рассказывала она сквозь слезы. — Тогда по-настоящему почувствовала, каково было моей маме потерять меня. Как подумаю об этом, места себе не нахожу.
      Но примет ей запомнилось слишком мало. Она не знала своей фамилии. Не помнила названия деревни. И вспоминались ей только садик под окнами дома, огород, старый дуплистый тополь под окнами — очень ведь узок и ограничен был еще мирок маленькой девочки. А как найти родину по таким приметам?
      — И как же в самом деле вы нашли нас? — спросил Морис. — Что вспомнили?
      — Услышала передачу «Найти человека!». Последнее время постоянно их слушала, словно предчувствие какое было. Слышу имена: Николай Петров, его жена Ольга, Наташа, Павлик, старший брат Борис. Сердце у меня так и екнуло. А тут рассказали, как Борис у Павлика зуб вырывал, я так и закричала: «Это ж мои братья родные!» — Повернувшись к Павлу, она живо добавила: — Я ведь тоже запомнила, как он дернул у тебя… у вас зуб за веревочку — и сам упал. Я так перепугалась тогда.
      — Разве ты была с нами тогда? Я не помню, — удивился Павел.
      — А я в малине сидела, — сквозь слезы засмеялась Наташа.
      Она все говорила, говорила, смеясь и плача, не сводя с брата сияющих глаз, путая «вы» и «ты». Рассказывала, как поехала в Москву, примчалась на радио, и Рая, редактор, тут же повезла ее вслед за нами в Вязовье.
      — Вот мы и встретились, братик…
      Федор Васильевич теперь стал ходить вокруг нее, приговаривая свое:
      — Вылитая мать, ну вылитая мать…
      Опять он снял со стены старую фотографию, и брат и сестра рассматривали ее, сидя рядом на лавке.
      — Это вот ты. Это я стою. А это Кузин Прокопий…
      — Кузин… — задумчиво повторил Павел и повернулся к Морису: — Эта фамилия мне кажется знакомой. И, по-моему, с ней связаны какие-то неприятные воспоминания. Только не могу припомнить, как ни стараюсь. Но чувствую: вспомнить это очень важно. Вы не могли бы помочь?
      — Можно попробовать, — ответил Морис и спросил у Федора Васильевича: — Какого числа был тот бой, в котором погиб отец Павла?
      — Было это в марте, а вот какого числа, дай бог памяти… — Федор Васильевич задумался. — Помню, аккурат Герасим-грачевник был — такой у нас праздник. Значит, семнадцатого марта. Да. Точно, семнадцатого. А через неделю уже наши пришли.
      — Попробуем, хотя попасть точно вряд ли удастся…
      Вечером Морис провел сеанс гипноза. Усыпив Павла, как обычно, он сказал:
      — Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты понял меня? Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сколько тебе лет, Павлик?
      — Восемь лет… Мне восемь лет.
      — Ты помнишь, что было вчера?
      — Помню. — Спящий вдруг весь напрягся.
      Я замерла возле магнитофона, прижав ладони к щекам.
      — Что было вчера, Павлик?
      — Бой был… Немцы напали на базу.
      — Ты был в это время на базе? Был с Наташей?
      — Да.
      — Расскажи: что ты видел?
      — Я принес бате записку… Он прочитал и начал писать ответ. А тут стрелять стали. Батя говорит: «Немцы!»
      — А Кузин, Прокопий Кузин тоже там был, на базе?
      — Нет, — ответил спящий и вдруг закричал: — Кузин предатель! Кузин предатель!
      — Не кричи, — остановил его Морис. — Отвечай мне спокойно. Откуда ты знаешь, что Кузин предатель?
      — Так батя сказал.
      — А откуда он узнал об этом?
      — Ему дядя Сережа сказал. Как начали стрелять, прибежал дядя Сережа. «Идут немцы, — сказал. — Нас окружили. Их, говорит, Кузин привел. Я сам видел. Это он, говорит, им дорогу показал». Тут батя и сказал: «Кузин предатель!»
      — Успокойся, не волнуйся так. А что потом твой отец сделал?
      — Стал нас домой отправлять… Написал записку и мне дал.
      — Какую записку?
      — Что Кузин предатель… Велел в деревню отнести, мамке отдать, чтобы все знали.
      — Где эта записка? Куда ты ее дел?
      — Я ее в патрон спрятал и смолой заткнул.
      — А где этот патрон с запиской? Куда ты его дел?
      — В дупло бросил.
      — Зачем?
      — Чтобы немцы не отобрали.
      — Вас поймали с Наташей в лесу солдаты?
      — Да… Немцы.
      — И ты тогда бросил патрон с запиской в дупло?
      — Да.
      — Далеко это было от базы?
      — Нет, недалече.
      — А отец твой остался на базе?
      — Да… Поцеловал меня, потом Наташку и сказал: «Бегите быстрее, а то немцы близко». А сам остался в лесу, там бой был.
      Оглянувшись на меня, муж сказал:
      — Надо бы его еще расспросить, но он так волнуется…
      — Не мучай его.
      — Ладно, задам еще один вопрос… — Он опять склонился над спящим Павлом: — А вас с Наташей немцы забрали?
      — Да… В Сосновку отвезли на машине.
      — Успокойся и спи спокойно. Ты проснешься здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим. Никакие тревожные мысли не будут мучать тебя…
      Когда мы, пригласив председателя колхоза и нескольких бывших партизан, дали прослушать эту пленку, Федор Васильевич сказал Павлу:
      — Кузин предатель? Прокопий Кузин? Не может этого быть. Ты на него наговариваешь.
      — Да ведь Павел сам впервые слышит об этом, — сказала я старику. — Не мог он такого выдумать. Посмотрите на него: слушает самого себя и удивляется. Ведь он это во сне говорит.
      — Во сне? — удивился Федор Васильевич и покачал головой. — Тем более. Мало ли что во сне пригрезится может… Надо же: Прокопий Кузин — предатель.
      — А как вы считаете, профессор, не мог он все это в самом деле выдумать? — спросил у Мориса председатель колхоза, протирая очки.
      — Вряд ли. Такое не выдумывают. Тем более у Павла ведь нет никаких оснований наговаривать на Кузина. Он его не знает и просто повторяет разговор взрослых, который слышал в тот день.
      — Но, может, он ослышался? Чего-нибудь недопонял? — спросил один из бывших партизан. — Хотя многое совпадает, такого не выдумаешь. Дядя Сережа, которого он поминает, это не иначе как Сергей Лавушкин, разведчиком в отряде был. Он погиб в том бою, это точно.
      — И в Сосновку, говорит, ребятишек немцы отвезли, — вмешался другой партизан. — Тоже правильно, не выдумывает. Там у них комендатура была, у немцев.
      — Но все равно надо проверить, — покачивая головой, сказал председатель. — Ведь речь идет о делах серьезных, судьба человека затронута.
      — Верно, — согласился Морис. — Поэтому во всех странах и считают, что такие заявления, сделанные под гипнозом, юридической силы не имеют. Но мы можем проверить его.
      — Каким образом? — спросил председатель.
      — Павел упоминает о записке, которую запрятал тогда где-то в дупле. Надо попытаться ее найти.
      — Легко сказать… — покачал головой председатель.
      На следующий день с утра больше десятка бывших партизан начали под руководством приехавшего из города молодого человека в штатском, но с явно военной выправкой обшаривать лес вокруг бывшей партизанской базы. Они не пропускали ни одного дупла, часто обращаясь с вопросами к Павлу.
      Но он ничем не мог им помочь, потому что вспоминал о записке и о тайнике только в гипнотическом сне. Многие никак не могли этому поверить, несмотря на разъяснения Мориса, удивлялись, переглядывались, недоверчиво качали головами.
      Искали с двумя коротенькими перекурами почти до самого вечера, но тщетно.
      — Ничего не выйдет, — сказал председатель, устало опускаясь на ближайший пенек. — Пустое дело, все равно что иголку в сене искать.
      Тогда Морис задумчиво проговорил:
      — А что, если попробовать… Рискнем!
      Ничего не объясняя, он попросил всех пока оставаться на месте и отдыхать, а кого-нибудь одного из партизан отвести его с Павлом снова на то место, где находилась база.
      — А я?
      — Пойдем и ты с нами, — кивнул мне Морис. — Будешь все записывать. Жалко, магнитофон не захватили. Ничего, достаточно будет и этого протокола, потом все подпишем.
      Нас повел председатель колхоза. Когда мы пришли к двум ямам, оставшимся от прежних землянок, Морис отвел Павла в сторонку и усыпил. Теперь это происходило очень быстро: Павел слушался его с полуслова.
      — Вы спите так крепко, что ничто не в состоянии внезапно разбудить вас… (Странно это звучало в лесу.) Вы слышите только то, что я вам говорю. Я теперь открою вам глаза, и вы будете продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, ваши глаза начнут медленно открываться… Раз… Два…
      — Открывает! — прошептал рядом со мной пораженный председатель. — Смотри, открывает!
      То, что довелось им увидеть в этот день, многие наверняка запомнили на всю жизнь.
      — Сегодня семнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты находишься возле партизанской базы. Где ты находишься, Павлик?
      — На базе.
      — Ты узнаешь эти места? Посмотри внимательно вокруг.
      Павел осмотрелся и ответил:
      — Узнаю.
      — Теперь найди дупло, в которое ты положил патрон с запиской. Ты помнишь к нему дорогу?
      — Помню.
      — Иди!
      Павел бросился в лес, мы за ним. Он почти бежал, часто меняя направление, прислушиваясь и затаиваясь ненадолго в кустах.
      Так мы появились на глазах ошеломленных колхозников, ожидавших нас в лесу, — впереди Павел, за ним, запыхавшись, мы.
      Морис поспешно махнул рукой, чтобы все молчали и не двигались, хотя это, конечно, не могло помешать Павлу.
      Он ничего не видел и не слышал вокруг, хотя и шел с открытыми глазами. Он был далеко — за двадцать четыре года от нас! — в тревожном партизанском лесу…
      Все зачарованно не сводили с него глаз.
      — Немцы! — вдруг вскрикнул Павел и бросился в кусты.
      Сейчас он должен прятать патрон с запиской…
      Но Павлик как-то странно замешкался. Он озирался по сторонам, но не подходил ни к одному дереву.
      Забыл?!
      «Вспомни! Вспомни!» — едва не крикнула я.
      — Ага, вот в чем дело, — пробормотал Морис и, подойдя к Павлу, резко сказал: — Найди дерево, где ты прятал патрон с запиской. Отец приказал тебе отнести ее в деревню, чтобы люди знали о Кузине. Найди записку и отнеси в деревню!
      Мы притаили дыхание.
      Павел напролом, через кусты, бросился к старой березе и засунул руку в дупло. Он шарил в нем, стараясь дотянуться…
      — Ничего там нет, я смотрел, — не выдержал кто-то из партизан.
      На него зашикали.
      Павел вытащил руку из дупла, что-то крепко зажав в кулаке…
      — Дай мне патрон с запиской! — сказал Морис, протягивая руку.
      Павел попятился, пряча кулак за спину.
      — Отдай мне записку! Я твой друг, ты же знаешь.
      — Я должен отдать ее маме… Так батя велел.
      Что делать? Не отнимать же у него записку силой?!
      Я уже подумала, что Морис решился на это, и вскрикнула, когда он шагнул к Павлу…
      Но Морис только сказал:
      — Теперь я тебя разбужу. Я буду считать до трех. Я буду называть цифры, а ты станешь просыпаться. Когда я скажу «три», ты проснешься окончательно. Раз… Два… Три!
      Павел медленно разжал кулак и с недоумением уставился на позеленевшую от времени винтовочную гильзу, лежавшую у него на ладони…
      Он поднял голову, посмотрел на нас — и все понял. Поспешно начал неповинующимися пальцами выковыривать из гильзы застывшую смолу. Все обступили его, кто-то подал нож…
      Павел расковырял смолу и осторожно вытряхнул на ладонь из патрона комочек бумаги. Он медленно развернул его и разгладил, прочитал и молча подал Морису. Я заглядывала через плечо мужа.
      На мятом листке бумаги неровные, торопливые строчки. Местами буквы расплылись от попавшей в патрон воды. Но все равно можно было прочесть:
      «Мы окружены. Прокопий Кузин — предатель, показал тропу немцам, знайте об этом! Нас осталось семеро, боеприпасов мало, всего три десятка гранат. Если свидеться не удастся, помните: мы погибли за нашу Советскую Родину!»

      Вот и закончились поиски. Мы вернулись домой, в Монтре, и опять начались спокойные будни. Морис снова увлечен своими исследованиями и целыми днями пропадает в лаборатории.
      Павел вернулся на опостылевшую бензоколонку, моет и заправляет чужие машины.
      Как плакала Наташа, не желая отпускать только что обретенного брата! Все уговаривали Павла остаться в родной деревне. Но он решил вернуться с нами в Швейцарию. Видно, нелегко в таком возрасте менять привычный образ жизни.
      Зачем мы искали ему родину? Не знаю.
      Конечно, для науки все это любопытно. Морис вечерами пишет большую статью в научный журнал.
      Небесполезны оказались и сведения, которые удалось получить о загадочной школе в старом саду под Ахтополем.
      Раковский писал, что им удалось разыскать еще двух ее бывших воспитанников. Их опознали по такой же татуировке, как у Томаса — Павла. Теперь ведутся поиски родителей, с которыми их в детстве так злодейски разлучили фашисты.
      Через московских друзей Мориса узнали мы и об аресте Кузина. Он признался в предательстве. Оказывается, за два дня до боя в лесу он, раненный в руку, попал к немцам в плен. Его били, пытали, пригрозили расстрелом. Воевал он, кажется, честно. Но так же честно умереть перед самой победой у него не нашлось сил. Он не выдержал, показал тропу к партизанской базе. Во время перестрелки ему удалось бежать. Три дня скрывался он в лесу, не решаясь выйти к людям. Потом повстречал знакомого, узнал из разговора, что все, окруженные на базе, погибли в бою!
      Кузин решил, что о его предательстве никто теперь не узнает. Он пришел в деревню, и его в самом деле чествовали как храброго партизана. Но все-таки он предпочел уехать подальше. Арестовали его где-то в Сибири, и он сразу во всем признался.
      — Только подумать, как он жил двадцать пять лет, каждый день опасаясь разоблачения… — сказала я мужу. — Даже представить страшно.
      — Я не интересуюсь переживаниями предателей и подлецов, — холодно ответил Морис.
      Итак, возмездие все-таки настигло предателя, хотя и через четверть века. Но те, кто отнимал детей у родителей, мучал их, калечил им души, еще разъезжают по дорогам Европы.
      Эхо войны не умолкает. Еще взрываются старые мины, тревожные сны не дают людям покоя, и давно уже ставшие взрослыми дети все ищут своих матерей и отцов.
      Об этом нельзя забывать! Как сказал (устами Ганса Всепомнящего) один мудрый философ: «Те, кто забывает прошлое, осуждены пережить его вновь…»
      Стал ли счастливее Павел — вот что мучает меня.
      И вдруг он пришел к нам однажды вечером без предупреждения и сказал:
      — Я больше не могу. Я уезжаю в Россию. Там моя родина, и я не могу… Наташа пишет жалобные письма, зовет. И дядя Федя зовет, — добавил он по-русски.
      — Вам давно надо было сделать это! — радостно воскликнула я.
      — Да. Конечно. Вот я и еду. Там моя родина, там! И там моя сестра, она одна у меня. Там все живут спокойно, не тревожась о завтрашнем дне. Там легко дышится, понимаете? Свободно! — Разволновавшийся Павел пытался пояснить свои слова, размахивая руками.
      Но мы и так прекрасно понимали его.