Все началось с того, что один археолог заметил, что на базаре часто попадаются уникальные статуэтки и другие ценные предметы из захоронений, явно подлинные и очень древнего происхождения. Удалось проследить, что продают их каждый раз люди, так или иначе связанные с многочисленной семьей одного местного жителя, Абд-аль-Расула.
      Но это еще не могло стать уликой. Когда Абд-аль-Расулу предъявили обвинение в том, будто он разыскал какое-то потайное погребение и потихоньку грабит его, тот, конечно, стал все отрицать. За него горой встали жители селения, и дело пришлось замять.
      Однако археологи, превратившиеся и сыщиковлюбителей, не прекращали тайного наблюдения за подозрительным семейством. И все же уличить ловких грабителей никак не удавалось. Выяснить правду помогла ссора, внезапно разгоревшаяся в семье Абд-аль-Расула. Один из его родственников повздорил с ним из-за дележа добычи и в отместку пришел в полицию с повинной.
      Оказалось, что шесть лет назад Абд-аль-Расулу посчастливилось обнаружить совершенно уникальный тайник в скалах - в нем еще за тридцать веков до этого были перепрятаны от других, древних грабителей мумии сорока фараонов и царских родичей!
      Богатство, свалившееся на семейство Абд-аль-Расула, оказалось так велико, что его нельзя было сразу вынести и превратить в деньги. Тогда на семейном совете решили сохранить все в полной тайне. И шесть лет эти ловкачи, когда возникала нужда в деньгах, отправлялись в тайник, чтобы выбрать несколько подходящих вещиц для продажи - совсем как бизнесмены ходят в банк!
      Но дорого доставалось это золото.
      Правда, в данном случае, как установил Красовский, грабители, видимо, обладали планом пирамиды Хирена, хотя и не знали главного: что она пуста, иначе бы они в нее просто не полезли. Но все равно - забираться в этот лабиринт опасных ловушек было весьма рискованным предприятием, я чуть не убедился в этом на собственной шкуре...
      Теперь мне предстояло вернуться обратно к развилке коридоров и найти правильный путь. Я так и сделал.
      Тот, кто ни разу не ползал в полном одиночестве по безмолвным подземным переходам, где царит кромешная тьма, все-таки никогда не сумеет по-настоящему представить, какие тревожные и странные ощущения охватывают иной раз человека в этих мрачных местах.
      То и дело приходится ползти на четвереньках или вовсе на животе. Свет лампы порой словно искры высекает из стен, отражаясь в крошечных кристаллах, а впереди непроглядный мрак. Тени скачут вокруг тебя и убегают во тьму. Огибая углы, ощупываешь руками пол: не угодить бы в ловушку. И все время чувствуешь: ты один, над тобой громада скалы. Вот-вот она придавит тебя, ты застрянешь в какой-нибудь щели-ловушке - и когда-то найдут твои кости? Ведь уже тридцать веков не звучали здесь человеческие голоса...
      Когда я был уже у самого развилка, мне послышался впереди какой-то слабый шум, словно от падения камня, покатившегося под чьей-то ногой. Я остановился и прислушался. Все тихо.
      Дальше идти следовало по тому коридору, который обманчиво поднимался вверх. Он выводил к лестнице, спускавшейся довольно круто сразу метров на шесть. Две из ее ступенек на плане Красовского были помечены все теми же тревожными красными крестиками. К счастью, аккуратные участники последней экспедиции Кокрофта предусмотрительно оставили здесь длинную и крепкую доску. С ее помощью я смог довольно легко перебраться через предательские ступеньки.
      Лестница привела меня в маленькую я совершенно пустую комнатку с низким потолком. Чтобы пройти из нее дальше, следовало ползком протиснуться в узкую щель, зиявшую в углу. Это тоже, по словам Красовского, была ловушка : при неосторожном движении каменная глыба должна опуститься, намертво придавив нарушителя вечного покоя пирамиды. Но еще сам Красовский обезопасил ее, забив по обеим сторонам щели прочные клинья.
      Правда, щель из-за этого стала совсем узкой и протиснуться в нее оказалось нелегко. Чувство, с которым я полз, было далеко не из приятных: кто знает, может клинья давно истлели и как раз в этот миг треснут под тяжестью глыбы?
      И опять, снова очутившись на время в их "шкуре", я подумал о грабителях: не могли же они лезть в эту каменную. смертоносную пасть, не разузнав предварительно ее секрета? Хотя в общем опыта-то у них в таких предприятиях было, конечно, побольше, чем у меня. А Красовский как на это решился?..
      По ту сторону щели меня ожидал снова широкий коридор. Пройдя по нему метра четыре, я увидел черную дыру, зиявшую посреди пола.
      Сердце у меня дрогнуло. Это и был вход в погребальную камеру, пробитый некогда грабителями.
      В стене торчал крюк, забитый еще Красовским: археолог прикреплял к нему веревочную лестницу и спускался по ней в гробницу. У меня лестницы не было, только прочная веревка с узлами. Один конец ее я привязал к крюку, а другой спустил в темный зев отверстия.
      Фонарь болтался у меня на шее, так что вокруг со всех сторон плясали тени, мешая мне рассмотреть, далеко ли до пола. Из-за этого я угодил прямо в раскрытый саркофаг!
      Выбравшись из него, я поднял над головой лампу и осмотрелся.
      Саркофаг стоял точно в центре комнаты, и возле него лежала гранитная крышка - все было так, как увидел впервые Красовский.
      Я медленно обошел всю комнату, рассматривая стены. Это был не асуанский гранит с его теплым розоватым оттенком, а какой-то иной, со зловещими пятнами густого бархатисто-черного цвета, с ветвистыми зеленовато-бурыми прожилками. Свет лампы как бы выделял, подчеркивал его мрачность.
      Я невольно передернул плечами, вспомнив, что в этом каменном мешке Красовский провел много дней в добровольном заточении. На потолке от лампы или факела, которым он пользовался, осталось большое пятно жирной копоти.
      Черные стены, нависший потолок - я почти физически ощущал его тяжесть, хотя пробыл здесь всего несколько минут. И эта полная, абсолютная тишина, от которой звенело в ушах... Не мудрено, что несчастный Красовский свихнулся, стал суеверным и нелюдимым, пожив в этом склепе.
      Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я снова стал внимательно осматривать стены. Это было пустым занятием - каждую щелочку между плитами до меня обследовал Красовский.
      Он нашел лишь одну надпись на стене и рисунок на крышке саркофага: шакал над девятью пленниками, стоящими на коленях. Но такие рисунки обычны в древних египетских гробницах. Они служили как бы предостережением грабителям, угрожая им вездесущей местью покойного фараона.
      Мне повезло, конечно, не больше, чем Красовскому. И все-таки я присел на край саркофага и перерисовал себе в блокнот единственную надпись, вырубленную на стене, - сам не знаю, зачем, ведь она опубликована Красовским и давно всем известна. Наверное, только потому, что уж очень обидно показалось возвращаться в лагерь с пустыми руками.
      В переводе надпись звучала так:
      "Сын мой, мститель мой! Восстань из небытия, о ниспростертый!.. Да одолеешь ты своих врагов, да восторжествуешь над тем, что они совершают против тебя..."
      Вот и все. Больше осматривать нечего. А ушебти, изображающая фараона Хирена, давно покоится в одном из залов Эрмитажа, где я столько раз видел ее еще студентом, увлекаясь загадкой пустой пирамиды с ложным погребением. Теперь я пробрался в самое сердце этой пирамиды, собственными глазами увидел и черные стены и пустой саркофаг, но ни на шаг не приблизился к разгадке.
      А ведь она должна быть где-то неподалеку - разгадка тайны! Не мог же Хирен выбрать место для своей настоящей гробницы где-нибудь в Фивах или Ахетатоне, а фальшивую для отвода глаз устроить здесь, за сотни километров оттуда? Это полная бессмыслица. Нет, его настоящая гробница тоже должна таиться где-то в здешних пустынных краях, возможно, совсем поблизости. И обнаружить ее можно, как нашли в 1922 году в давным-давно исследованной Долине царей чудом сохранившуюся гробницу Тутанхамона. И нашел же совсем недавно египетский археолог Мухаммед Гонейм даже целую пирамиду, скрытую многие века под песками неподалеку от Каира!
      "А если Хирен погиб в бою или в какой-нибудь дворцовой резне и у него вовсе не оказалось гробницы?" - подумал я.
      Нет, это все-таки маловероятно: фараонов, как правило, хоронили торжественно. Где-то должна быть его гробница!
      Но здесь, возле пустого саркофага, мне явно больше нечего делать. И так уже эта обстановка начинала действовать на нервы. Пробыл я здесь в камере не больше часа, а уже стало охватывать меня какое-то непонятное беспокойство. Надо поскорей выбираться отсюда.
      Обратный путь я проделал гораздо быстрее и без всяких происшествий. Мне только показалось, будто доска, по которой я перебирался через ступенькиловушки на лестнице, вроде лежала не так, как раньше. Но я тут же прогнал эту глупую мысль: кто мог сдвинуть доску в укромном коридоре совершенно пустой пирамиды! Даже шакалы вряд ли забираются так далеко.
      И все же, когда я подошел к штольне, пробитой Красовским, мне почудилось, будто впереди промелькнула чья-то тень...
      Да, у меня явно разгулялись нервы. Долго ли пробыл в пирамиде, а уже начала мерещиться всякая чертовщина. Не хватает еще тоже стать суеверным по печальному примеру Красовского и старика Ханусси. Хотя, честно признаться, я теперь, пожалуй, понимал ученого. В такой обстановке не мудрено стать и нервнобольным.
      Последний участок пути по штольне я нарочно прошел не спеша. Но все равно, не стану кривить душой, испытал явное облегчение, когда увидел впереди сверкающий солнечный свет и, выбравшись из пролома, с наслаждением вдохнул горячий, раскаленный, но зато такой чистый воздух пустыни.
      К обеду я немножечко запоздал. Но, к счастью, и обед слегка задержался, так что упреки достались не мне, а повару.
      - Что это с вами, Ханусси? - удивился я. - Ведь вы всегда так пунктуальны, хоть часы проверяй.
      Старик развел руками, поклонился и смиренно сказал:
      - Заходил перед отъездом проведать старого приятеля, йа хавага. Прошу извинить. Больше этого не повторится, йа хавага.
      Опять он упорно величает меня "иностранным господином", вот чертов старик!
      За обедом мы наметили маршрут разведочной поездки и состав отряда. Не обошлось без споров. Поместиться в машине могло не больше шести человек. Я решил взять с собой, кроме проводника, Павлика, нашего художника Казимира Петровича, Женю Лавровского и Ханусси, чтобы не тратить времени на приготовление пищи. Остальным предстояло закончить к нашему возвращению упаковку находок.
      Брали мы с собой и приборы для электроразведки. Но Зина накануне подвернула ногу, да и без того поездка будет тяжелой и утомительной, - я решил оставить девушку в базовом лагере вместе с Андреем Аккуратовым. А с аппаратурой мы какнибудь управимся сами: один из неписаных экспедиционных законов гласил, что каждый должен владеть основными навыками специальности товарища, чтобы при необходимости всегда подменить его.
      Андрей отнесся к моему решению философски, кропотливая лабораторная работа была ему по душе. Но Зиночка обиделась и в отмщение не разговаривала со мной весь вечер; в гордом одиночестве она сидела на берегу.
      ГЛАВА V. "СЫН МОЙ, МСТИТЕЛЬ МОЙ!"
      Мы отправились в путь рано, едва забрезжил рассвет. Но на базарной площади уже сидели женщины в черных мешковатых мелайях, разложив перед собой нехитрый товар: овощи, связки плодов манго, корзины из тростника, - их крышки в точности повторяли форму древних боевых щитов, изображения которых сохранились на фресках. Седая старина была живучей и на каждом шагу давала о себе знать в этой древней стране.
      Мы миновали огороды, потом большой пустырь, раскинувшийся вокруг селения, - здесь еще была хоть какая-то растительность в виде чахлых колючих кустов и валявшихся далеко друг от друга диких арбузов, пустых внутри, словно мячи. А потом перед нами раскинулась настоящая пустыня, ее унылую плоскость лишь подчеркивала смутно темневшая вдали невысокая гряда Нубийских гор.
      Два наших "доджа" бойко бежали по этой равнине без всякой дороги. Барханов тут не было, и плотно слежавшийся песок отлично держал машины. Только посвистывал ветер, сначала приятно прохладный, бодрящий, но постепенно раскалявшийся под лучами быстро поднимавшегося солнца и уже не приносивший никакого облегчения.
      Проводником мы взяли пожилого бедуина, по имени Азиз, одного из наших рабочих. Он объездил всю пустыню на сотни километров вокруг и знал здесь каждый камешек.
      Мы ехали уже третий час, а горы все отступали, оставались такими же далекими и размытыми. Кто знает: может быть, именно там, в горах, и спрятана настоящая гробница Хирена? Он, наверное, отлично знал свои родные края и выбрал для нее местечко поукромнее.
      Намечая маршрут похода, я надеялся все-таки напасть на какие-нибудь признаки этой гробницы. Древняя караванная тропа, заброшенные каменоломни, развалины колодца - все могло подсказать к ней дорогу. Просто разведать еще неизвестные древние памятники - и то уже было бы ценно. Но в глубине души я надеялся на большее...
      Солнце поднималось все выше, и удовольствие от быстрой езды постепенно испарялось. Лицо жег раскаленный ветер и больно кололи тысячи мельчайших песчинок. Голова будто налилась свинцом и начинала гудеть, словно телеграфный столб в открытом поле.
      Первую остановку мы сделали возле небольшой скалы, одиноко торчавшей среди песков. Такие скалы, растрескавшиеся под солнечными лучами и покрытые бесчисленными рябинками от ударов песчинок, переносимых ветром, называют останцами. Далеко приметные, они с древнейших времен служили в пустыне маяками, и обычно все проходившие мимо караваны оставляли на них какой-нибудь памятный значок.
      Нам повезло. На первом же останце удалось разглядеть иероглифы, выбитые чуть выше человеческого роста. Разобрать их было не так-то легко, слишком уж сильно время, солнце и ветер разрушили поверхность скалы. А ведь малейшее искажение придает условным значкам-рисункам уже совсем иной смысл.
      Три часа мы спорили, ощупывали пальцами каждый изгиб рисунка, рассматривали надпись под разными углами. Павлик даже спустился на веревке, переброшенной через вершину скалы, и повис, пытаясь получше рассмотреть письмена. Наконец пришли к общему соглашению, и я смог записать в блокнот первую расшифровку:
      "Исида и Озирис, охраните Тактиз-Амона, рожденного Зекарером, на трудном пути к царским рудникам..."
      Значит, мы шли по верному пути: именно здесь проходила в древности тропа к золотым рудникам.
      Потом Казимир Петрович снял оттиск с каждой надписи и рисунка, предварительно очистив камни от пыли, смочив и приложив к ним листы специальной тонкой и мягкой бумаги. Похлопывая по бумаге твердой щеткой, удается получить очень точные копии надписей. Такие оттиски - эстампажи - лучше всякой фотографии передают не только мельчайшие детали, но и фактуру камня.
      Примерно через час остановились у другого останца. Но как ни осматривали его со всех сторон, не нашли на нем никакой надписи, кроме едва заметного и по-детски примитивного рисунка, изображавшего слона с поднятым хоботом. Казалось, что это даже не рисунок, а просто следы причудливой работы ветра.
      - Ну, откуда в пустыне мог взяться слон? - кипятился Женя Лавровский.
      Да, глядя на эти пески, трудно было представить, что вовсе не всегда здешние унылые края были пустыней. Когда-то и тут зеленела трава, текли веселые ручьи, шумели листвой кусты, среди которых бродили и слоны, и бегемоты, и жирафы. Но именно эти-то примитивные рисунки на скалах, сделанные явно с натуры, и свидетельствуют, как изменился за века климат.
      Мы сделали эстампаж рисунка, чтобы доспорить уже дома. Дольше задерживаться у этой скалы не имело смысла: день уже близился к вечеру, и надо было продолжать путь.
      Остановились мы на ночлег тоже возле довольно большого останца с раздвоенной вершиной, похожей на руины крепостной башни, но даже бегло осмотреть его не успели, так быстро упали на землю сумерки. Осмотр отложили до утра.
      Басовито загудели походные примусы, призывно зазвенели алюминиевые ложки и миски, и тут все мы сразу почувствовали, как основательно проголодались и устали за день. Лица у всех горели от ветра, на зубах скрипел вездесущий песок, а в уставших от солнечного блеска глазах плыли радужные круги.
      После ужина я с наслаждением вытянулся на походной койке, поставленной у скалы прямо под звездным небом. Дождя здесь не помнили уже лет сорок, а солнце не помешает, все равно вставать придется на рассвете.
      Лагерь быстро уснул, и я остался наедине с ночью, звездами и со своими мыслями.
      Не могу передать, как нравились мне эти ночлеги под открытым небом в пустыне. Хотя рядом спали товарищи, в такие часы пустота диких, первозданных просторов, окружавшая нас со всех сторон, становилась физически ощутимой. Ни стены, ни двери, ни потолок не отделяют тебя от ночи, а яркие звезды над головой лишь подчеркивают беспредельность мира.
      И как отлично думалось наедине со звездами! Мысли отчетливо пробегали в мозгу, одна тянула за собой другую, они сталкивались, спорили, чтобы вдруг сразу растаять, превратиться в смутные, отрывочные сновидения и затем в полный, глубокий сон уже без всяких видений.
      Утром нам снова повезло. Часа через полтора после начала работы, осматривая одну из вершин останца, возле которого ночевали, я вдруг услышал крик Павлика, работавшего у другой скалы неподалеку. Он призывно махал мне рукой.
      Я поспешил к нему.
      - Что нашел?
      Вместо ответа он присел на корточки и осторожно дотронулся пальцем до обломка камня, торчавшего из песка. Я нагнулся и сразу понял, что это не просто камень, как показалось мне сначала, а обломок плиты, обработанной человеческими руками. Среди трещин проступал какой-то рисунок.
      Мы начали разгребать песок, и через полчаса вся плита была уже очищена и лежала перед нами. Края ее были неровны, снизу отколот, видимо, солидный кусок.
      Стоя на коленях в окружении всех сбежавшихся сотрудников, я начал торопливо расшифровывать надпись.
      Прежде всего бросалось в глаза изображение круглого диска с далеко протянутыми лучами. Они заканчивались маленькими раскрытыми ладошками! Несомненно, это было солнце. Точно так же его изображали на некоторых фресках времен Эхнатона: бог Атон, простирающий над миром свои животворные руки. Какая удача!
      - Смотрите, а кто-то пытался отсечь эти лучи, - прошептал над моим ухом художник. Да, во многих местах были видны отчетливые следы резца или какого-то другого острого инструмента; им пытались, очевидно, соскоблить с камня рисунок.
      "Сидящая женщина"... Так... "Сын мой"... А имя фараона в картуше явно заменено! Опять женщина, а это птенец перепелки... Мотыга - это сочетание "мр". Потом сова...
      А Женя уже протянул мне страничку блокнота со своим переводом:
      "Сын мой, мститель мой, Рамзес-Усермар, да живет он вечно. Я сияю любовью к тебе. Охраняют руки мои члены твои охраной жизни... Я простираю власть твою (и) ужас перед тобою на страны все, страх перед тобой до пределов столпов небес".
      "Сын мой, мститель мой..." Где я совсем недавно встречал точно такое выражение? Но надо сперва дочитать до конца.
      Ниже этой надписи виднелось изображение человека, склонившегося в молитве, а под ним - вторая надпись. Иероглифы ее немного отличались от верхних, словно бы их высекла другая рука.
      "Поставил, где повелел великий царь, податель жизни Рамзес-Усермар, жизнь, здоровье, сила, царский посланец, заведующий серебряной и золотой казной, приносящий жертвы богам, тот, которому он доверяет все свои намерения, начальник над хранителями книг в Доме Жизни, Гор сына Бакенамата, по дороге к холмам, в месте..."
      Низ плиты отколот.
      Отнеся ее в лагерь, мы уселись вокруг плиты под тентом, словно какие-то идолопоклонники, и начали обсуждать замечательную находку.
      Имя Рамзеса явно вставлено в обе надписи позже. Но чье имя было в картуше прежде, так старательно выскобленное острым резцом? С другой стороны, судя по изображению солнечного божества, плита была установлена не ранее правления Эхнатона. Значит, она принадлежит как раз к той эпохе, которая меня сейчас больше всего интересует. А если ее установили по приказу...
      Я, лихорадочно начал листать блокнот. Да, я не ошибся: "Сын мой, мститель мой..." - точно так же начинается надпись, которую я срисовал в гробнице Хирена!
      Неужели стертое имя фараона в картуше было Хирен?!
      "Стоп, - осадил я себя. - Это еще надо доказать. Может быть, совершенно случайное повторение какого-то традиционного оборота речи, не больше".
      - А кто же обращается в таком случае к Хирену? "Сын мой, мститель мой..."? Покойный Эхнатон, что ли? - спросил Павлик.
      - Нет, это, пожалуй, уж слишком вольное толкование, засмеялся я.
      - Обращается к неизвестному нам фараону, в котором мы пока только подозреваем Хирена, конечно, сам бог Атон - его покровитель, - сказал Женя Лавровский. - Но и такое свидетельство очень важно, если плита и в самом деле установлена по приказу Хирена. Тогда она доказывает, что Хирен пытался продолжать реформы Эхнатона и восстановить поруганного, по его мнению, бога Атона, отомстить за него.
      - Но все это еще надо доказать, - добавил я, вставая, - а значит - надо искать, искать дальше! Может, хоть отколовшийся кусок найдем.
      Вдохновленные находкой, мы теперь работали так тщательно, что готовы, казалось, были просеять сквозь собственные пальцы весь песок пустыни.
      Мы пробовали применить электрическую разведку. Она дает хорошие результаты при поисках старых рвов, могил и просто ям на местах древних поселений, если даже они давно засыпаны и совсем неприметны для глаза. Метод этот довольно прост: в определенных местах в землю вкапывают стальные прутья-электроды и пропускают через них ток. По изменению удельного сопротивления различных участков можно судить, не находятся ли в земле какие-нибудь археологические памятники.
      Правда, несколько усложняют дело естественные помехи, порождаемые геологической структурой отдельных пластов земли. Нужен определенный навык и опыт, чтобы хорошо разбираться в показаниях приборов. Поэтому мы копались с измерениями довольно долго - сказывалось все-таки отсутствие Зиночки. Но в конце концов нам удалось обнаружить одну яму, совершенно занесенную песком.
      Мы раскопали ее, но это оказался заброшенный окоп времен восстания Махди. На дне его валялось несколько позеленевших гильз от английских винтовок.
      Мы двинулись дальше вдоль предгорий. Вставали на рассвете, наскоро завтракали, потом отправлялись в путь, задерживаясь возле встречного останца. Внимательно осматривали каждую скалу, но ничего особенно примечательного больше обнаружить не удалось. Попались только две надписи времен вездесущего Рамзеса II, то есть более поздней эпохи, чем времена Хирена, да еще изображение страуса, сделанное, видно, тысяч шесть лет назад.
      Работать удавалось только в утренние часы и под вечер, когда немного спадала жара. А днем мы лежали под тентом, обливаясь потом, и мучительно ждали вечера. Ночами же было так прохладно, что приходилось иногда укрываться вторым шерстяным одеялом.
      Работа была очень однообразной, и, втянувшись, выполняли мы ее уже с каким-то привычным автоматизмом. Особенно заметно это становилось вечерами, когда каждый сразу и без лишних слов начинал в строго определенном порядке выполнять свою часть работы по разбивке лагеря. Сначала полагалось достать из машины бачки с водой и закопать их в песок, затем проверить засветло все фонари и залить их керосином. И, наконец, все принимались готовить себе постели, пока Ханусси расстилал на песке брезентовую "скатерть" к ужину, о близости которого возвещали своим торжественным гуденьем примусы.
      После ужина начинался некоторый разнобой в занятиях в зависимости от привычек каждого. Мы с художником тут же укладывались - иногда с книгами в руках, придвинув к себе поближе фонарь. Остальные еще некоторое время сидели по краям брезента, заменявшего нам "круглый стол", и вели беседы - чаще всего о том, как хороша наша русская зима и как здорово бы сейчас прокатиться на лыжах где-нибудь в лесу возле станции Опалиха... А потом Женя Лавровский, любивший подольше поспать, пристраивался поближе к свету и начинал авансом бриться, чтобы не тратить утром на это времени и понежиться лишних пятнадцать минут. При этом он то и дело ронял осколок, заменявший нам зеркало, и потом долго с проклятьями шарил по песку, пытаясь его отыскать.
      А утром лагерь быстро и в таком же строго определенном порядке свертывался, мы садились в машину и двигались дальше, а горячий песок уже через несколько часов заметал наш след.
      Но скоро этот размеренный порядок походной жизни нарушился...
      ГЛАВА VI. ВСТРЕЧА В ПУСТЫНЕ
      В этот день, также не принесший никаких открытий, мы остановились на ночлег раньше обычного, когда солнце стояло еще довольно высоко. Причина была довольно прозаической, но совершенно неотложной: все мы порядком пообросли, скитаясь по пустыне, и нельзя было дольше откладывать генеральную стрижку. До ближайшего парикмахера - километров триста, но мы захватили с собой машинку и теперь решили заняться самообслуживанием.
      Особого парикмахерского опыта ни у кого из нас не было, так что "сеанс всеобщей взаимной стрижки", как окрестил его Женя, протекал весьма забавно, конечно, для зрителей. Но как только один из зрителей становился очередной жертвой, улыбка на его устах быстро застывала и сменялась весьма недвусмысленной гримасой боли. Но остальных это только еще больше веселило.
      Мы все увлеклись этим зрелищем, и я - как раз внутренне сосредоточившийся, готовясь перейти из рядов зрителей на пыточное место очередной жертвы, - не сразу заметил, что наш проводник подает мне какие-то знаки, поднимаясь на цыпочки за спинами веселящихся зевак. Я протолкался к нему.
      - Следует ждать гостей, йа устаз [Устаз - учитель, профессор (арабск.).], - тихо проговорил он.
      - Откуда?
      - Там идет машина, очень быстро идет. - Азиз ткнул пальцем куда-то на юго-восток.
      Мы отошли с ним в сторонку, и я начал всматриваться в даль, но ничего не увидел и вопросительно посмотрел на него.
      - Идет машина, такая же маленькая, как наши, - повторил он. - Скоро будет здесь.
      Кто бы мог ехать оттуда, из самой глубины этих пустынных и диких предгорий? Никакой дороги к берегам Красного моря, насколько мне известно, тут не проходило. Но я привык доверять поразительной остроте зрения нашего Азиза.
      Пришлось ускоренно сворачивать стрижку. Скоро послышалось негромкое урчание мотора.
      К нашему лагерю лихо подскочил совершенно седой от пыли "додж" с поднятым рваным тентом и резко затормозил. Внутри него кто-то явственно выругался по-английски, потом дверца открылась и перед нами предстал Лесли Вудсток, потирая ушибленный лоб. В руке он держал пробковый тропический шлем и тут же приветственно замахал им.
      Меня он даже обнял и несколько раз похлопал по спине, как старого знакомого, - при этом по густому запаху я понял, что выпил он сегодня уже достаточно и никаких бутылок показывать ему за ужином больше не следует.
      - Хотя вы и удалились в пустыню, мы всетаки разыскали вас, - игриво сказал Вудсток, почему-то грозя мне пальцем. - Мир тесен, дорогой коллега, мир тесен!
      - Вы это так говорите, словно мы прятались от вас, засмеялся я. - Но ведь вы отлично знали, что мы собирались свернуть раскопки в поселке и отправиться на разведку. Так что найти нас было легко, если у вас возникло такое желание.
      - О, не подумайте, пожалуйста, что мы зачем-то преследуем вас в этой паршивой пустыне, - перебил он меня. - У нас тоже небольшая разведка...
      - Но, кажется, вы продвинулись дальше нас. Вы уже возвращаетесь?
      Наверное, сразу задавать такие назойливые вопросы было не очень вежливо, но я не мог удержаться. При виде этого человека во мне опять всколыхнулась какая-то безотчетная тревога. И мне очень хотелось узнать, что же они искали там, в горах?
      Но он нарочно не спешил ответить, намеренно пропустив мой вопрос мимо ушей. Вудсток отступил в сторону, повернулся - я уже ожидал, что из-за его спины, как и в первый раз, появится долговязая фигура молчаливого Афанасопуло.
      Но теперь передо мной предстал маленький и полный человек в пестрой рубашке навыпуск и оранжевых шортах. Круглое добродушное лицо его было покрыто крупными каплями пота.
      - Позвольте вам представить еще одного коллегу, - учтиво сказал Вудсток. - Профессор Меро из Музея человека в Париже.
      Француз схватил мою руку и долго жал и тряс ее, приговаривая:
      - Очень рад... коллега-русский... Прошу извинить, проклятая жара... И проклятая полнота тоже... Что делать, люблю французскую кухню... И восточную тоже...
      Он, наконец, отпустил мою руку, выхватил из кармана платок и начал вытирать багровое лицо.
      "Везет мне на чудаков!" - подумал я и невольно, видимо, выдал свои мысли, тут же спросив:
      - И господин Афанасопуло с вами?
      - Нет, папа Афанасопуло не любит экзотических прогулок, засмеялся Вудсток. - Он остался дома. Это нам, героям и мученикам науки, не сидится на месте. Но он просил меня передать вам тысячу наилучших пожеланий...
      Голубые глазки его все время оставались серьезны и даже печальны, и я не понимал толком, издевается ли он надо мной или просто у него такая манера разговаривать.
      Решив ни о чем пока больше не спрашивать, я пригласил гостей поужинать с нами, заранее извинившись, что не сможем их как следует угостить.
      - У нас все попросту, по-походному. И к тому же, к сожалению, "сухой закон".
      - Похвально, похвально! Вы большие пуритане, чем мы, англичане, - проговорил Вудсток и, подмигнув мне, вытащил из кармана плоскую серебряную фляжку. - Вас не буду неволить: понимаю, начальник экспедиции должен подавать пример. Профессор жалуется на почки. Но мне, вечному страннику и мученику науки, надеюсь, можно?
      Я пожал плечами и ничего не ответил. Вудсток и не ждал моего разрешения. Усевшись по-восточному на поджатые ноги прямо на песок у брезентовой скатерти, он уже, запрокинув голову, сделал первый солидный глоток из своей фляги. Приходилось, видно, принимать его таким, каким он был.