Глеб Голубев

Родная страна

История эта начиналась почти так же, как рассказывал Пушкин в своей повести «Капитанская дочка»…

Ехал по оренбургским степям юноша, и дорожные размышления его были не очень приятны. Звали его Филипп Ефремов. Как и Гринев в повести Пушкина, носил он чин сержанта. Было ему от роду двадцать четыре года, но считал он себя уже старым солдатом, потому что начал военную службу еще мальчишкой: тринадцати лет, «кипя ревностью и усердием», поступил Филипп Ефремов в Нижегородский пехотный полк…

Стоял июнь 1774 года, и сержант Ефремов с командой из двадцати солдат и казаков при одной пушке ехал к месту своей новой службы, на заставу Донгуз, затерявшуюся в степях где-то возле Илецка.

Молодой сержант был преисполнен важности от задания, которое ему поручили. Шутка сказать — ведь он идет войной на супостата и мятежника, беглого яицкого казака Емельку Пугачева, провозгласившего себя мужицким царем и выступившего против государыни императрицы и всех российских дворян!

Филипп Ефремов, ехавший на каурой лошаденке во главе своего маленького отряда, тревожно оглядывал степь. За любым бугром могли таиться лихие злоумышленники. По слухам, они даже генералов бьют. Справится ли с ними простой сержант?

Трещали кузнечики в начавшей уже сохнуть на корню траве. В синем небе висели коршуны, лениво перебирая крыльями, высматривали себе добычу. И больше ни одной живой души кругом на сотни, наверное, верст.

Путь был спокоен и беспрепятствен, и когда вдали показались деревянная вышка и глиняные мазанки Донгузской заставы, Филипп Ефремов испытал даже легкую обиду и разочарование. Где же они, супостаты? Где гром сражений и слава подвигов?

Нет, никакими славными подвигами и не пахло в этом глухом углу. Свободные от караула солдаты загорали, валяясь на траве. И когда жара становилась невыносимой, перебирались в холодок и спали в тени камышовых навесов.

Чтобы держать дисциплину, Ефремов вел себя строго. Заставлял кантониста исправно трубить зорю, часто проверял посты — не спят ли в карауле, — придирался к каждой нечищеной пуговице и плохо заплетенной косичке солдатского парика. По вечерам он украдкой подходил к костру, где солдаты готовили нехитрое варево, прислушивался, не ведут ли они недозволенных разговоров.

Это было нелишне. Нет-нет да и вздохнет кто-нибудь из молодых:

— Эх, родная сторонка! Когда-то снова тебя увидим…

Ему ответит из темноты чей-нибудь насмешливый голос:

— А здесь тебе что? Чужбина? Тоже русская земля. Русские люди живут, казаки яицкие.

И пойдут разговоры:

— Чудно, право. На своих же войной идем.

— Свои-то они, может, и свои, да воры, мятежники беглые. Они против царицы идут.

«Молодец, Степан Родионов, правильно отбрил», — думает незаметно подошедший сержант, узнавая солдат по голосам.

— Беглые, да умные, а ты дурак, — отвечает хрипловатый басок. — Не от хорошей жизни в бега ударились. Ты откуда сам?

— Из Москвы. Графа Шувалова дворовый человек. Конюхом был.

— А ума не набрался. Мало, видно, тебя пороли.

Кто-то примирительно вступается:

— Ладно вам, хватит, братцы. А что, правду гуторят, будто Пугач этот…

Названо запретное имя. Тут уж надо вмешаться.

И Ефремов, кашлянув для солидности, выходит из темноты и командует:

— Гаси костер, спать пора! Чем языки трепать, амуницию бы почистили.

Он ждет, пока солдаты закидают костер землей. Потом идет проверить посты, слыша за спиной тот же насмешливый голос:

— Молод еще, горяч. Вот хлебнет горя горького, пообтешется, может, человеком станет…

Кто это сказал, не разглядишь в темноте.

Спокойнее было Ефремову, когда у вечернего костра не беседовали, а заводили песни. Пели негромко, душевно, задумчиво. Стройно и ладно выводили мужские голоса старые песни. И звучала в них все та же тоска по родной стороне, по далекому дому, по вольной волюшке. Пели и в тот вечер, который запомнился Филиппу Ефремову на всю жизнь. Угомонились поздно, когда луна уже спряталась за холмы и потянуло из степи зябким предутренним холодком.

Застава уснула, и стало тихо до звона в ушах. Но не успел Ефремов заснуть, как степную тишину разорвали выстрелы и громкие крики. Сержант выскочил из землянки, скликая солдат. Отстреливаясь, быстро заняли круговую оборону. Начало светать, и стало ясно, что бой будет трудным. Пугачевцев было много, человек пятьсот конных и пеших. А у Ефремова всего двадцать солдат да одна старенькая пушчонка. Ее едва успевали заряжать. Медный ствол раскалился, по лицам пушкарей лился пот. Пушку то и дело приходилось поворачивать, чтобы отбивать атаки с разных сторон. Пушка отпугивала нападающих. Они старались держаться на расстоянии. Налетят с гиканьем и свистом и снова бросятся врассыпную.

Несколько часов продолжался неравный бой. И когда вышел весь порох и замолчала пушка, а в ружьях осталось по одному последнему заряду, нападающие бросились в решительную атаку. Бородатые разъяренные казаки ворвались в лагерь. Ефремов сделал последний выстрел и, отступая за угол землянки, отбивался штыком от двоих наседавших на него пугачевцев. Один из них размахнулся саблей. Лезвие, жалобно звякнув, скользнуло по дулу ружья.

Ефремов почувствовал резкую боль в руке и выронил оружие. Большой палец левой руки у него был отрублен. В тот же миг второй нападавший ударом кинжала нанес Ефремову глубокую рану над правым ухом, а выскочивший из-за угла скуластый всадник с копьем ткнул сержанта острием прямо в лоб. Хлынувшая кровь залила Ефремову глаза. Он упал в бурьян и потерял сознание.

Очнулся он часа через два на телеге, которая, скрипя и подпрыгивая на ухабах, катилась по степи в облаке пыли. Кругом ехали на конях и в повозках вооруженные чем попало казаки. Молодые голоса где-то впереди колонны затянули песню. Ее дружно подхватили. И песня эта была та же самая, что пели вчера вечером солдаты Ефремова у своего костра…

Сержант с трудом поднял перевязанную голову и огляделся. Мало осталось в живых от его гарнизона. Трое шагали за телегой, еще двое раненых лежали на соседней повозке. Ехали по степи до вечера, пока не потух за холмами багровый закат. Разбили лагерь на глинистом берегу пересохшей степной речушки. Распрягли лошадей и пустили пастись, запалили большие костры из сухого бурьяна, стали кашеварить. Филиппа Ефремова и еще двоих солдат связали уздечками, чтобы не сбежали, и положили под одну из телег.

Ныла раненая голова, но еще сильнее болело сердце у молодого сержанта. Ему было стыдно: попал в плен к мятежникам, как перепелка в силок. От этих горьких мыслей Ефремов скрипнул зубами и заворочался. И вдруг почувствовал: ослаб ремень, которым стянули ему за спиной руки.

Филипп Ефремов оглянулся по сторонам. У костров громко спорили, хохотали. Никаких караулов небыло заметно. Видно, не выставили их мятежники, военных предосторожностей не знающие…

Он повернул голову в другую сторону. Рядом молча лежал, закинув русую голову и глядя в небо, молодой солдат, бывший графский конюх, Родионов Степан.

— Присягу помнишь? — тихо спросил у него сержант.

Тот вздрогнул от неожиданности, повернулся к нему, неуверенно ответил:

— Помню…

— Слушай команду, — торопливо зашептал Ефремов. — Бежать надо. Я тебя развяжу, только заслони меня, слышишь?

Солдат послушно повернулся к нему спиной, подставляя связанные руки и приподнявшись на локте, чтобы заслонить сержанта. Ефремов, напрягая мышцы, начал растягивать ремни. Они больно врезались в руки, но не поддавались. Тогда он подполз к колесу телеги и стал тереть ремень о железный обод. Боль в раненой руке стала нестерпимой. Он чуть снова не потерял сознания. Но вот ремень, наконец, лопнул.

Ефремов был свободен. Теперь он лихорадочно начал распутывать руки Родионова, пачкая его кровью, которая снова хлынула из обрубка пальца. Но сержант боли уже не замечал.

Вдвоем с Родионовым они быстро освободили и третьего пленника. Никто этого не заметил. И тогда они, стараясь не шуршать травой, задыхаясь и все время оглядываясь назад, поползли в ночную темную степь…

Рассвет настиг их уже на берегу Донгуза. Тут они упали в траву и сразу заснули. Проснулись только в полдень, когда солнце начало припекать. Напились мутной воды, чтобы хоть немного заглушить голод.

— Что дальше будем делать? — спросил Степан Родионов. Второй солдат — щуплый и рыжеватый мужик лет сорока — тоже смотрел выжидающе на командира.

Ефремов, прищурившись, глянул на солнце, прикинул направление. Потом решительно сказал:

— Пошли в Оренбург. Отсюда напрямую верст пятнадцать будет.

Но ушли они недалеко. Шагавший последним немолодой солдат вдруг по-бабьи испуганно вскрикнул. Ефремов и Родионов обернулись. Солдат, тараща глаза, показывал на дальний невысокий холм. Там виднелись силуэты каких-то всадников.

— Ложись! — скомандовал Ефремов, и все трое упали в траву.

Было уже поздно, их заметили. Всадники, погоняя лошадей, ринулись по склону холма к беглецам. Бежать бесполезно. Никуда не скроешься в открытой степи да еще безоружный.

Вмиг налетели, соскочили с лошадей, навалились на беглецов. Начали ломать руки. Это были киргизцы (Так называли в те времена всех жителей. Средней Азии. В данном случае это были казахи), Ефремов встречал их уже раньше, на пути к Донгузской заставе.

«Теперь пропал, — подумал сержант. — Даже языка ихнего не знаю. Угонят в степь. Убежали на свою голову из огня да в полымя…»

Подъезжали все новые и новые всадники в больших войлочных шапках, похожих на солдатские треуголки, смеялись над пленниками, что-то весело шумели по-своему. А потом Филиппа Ефремова с товарищами посадили на лошадей, связав им ноги для верности ремнями под брюхом лошади, и повезли на восток, в чужую, враждебную степь.

Два месяца прожили пленники в улусе на берегу маленького соленого озера. Здесь они нашли еще несколько земляков. Пользуясь мятежным временем, казахи по приказу местного хана совершали набеги на военные посты и казачьи станицы, угоняли людей в степь. Когда пленников набралось с десяток, хан приказал собирать караван в Бухару.

Ефремов сразу смекнул, что это значит: их продадут в рабство. Надо бежать, бежать во что бы то ни стало, пока еще не угнали далеко от родной стороны.

Но хитрый хан разгадал его намерения. Как-то вечером он приказал привести сержанта к своей юрте и, поглаживая реденькую бородку, кивнул на старого калмыка, который подбрасывал кизяк в костер.

— Ты знаешь, почему он хромает?

Ефремов пожал плечами.

— Он не всегда был такой. Когда мои люди поймали его в степи, он был молодой и сильный и бегал быстро, как заяц. Ему не понравилось у нас, и глупец решил убежать. Но мои люди поймали его. А чтобы он больше не бегал, ему разрезали кожу на пятках и натолкали туда, под кожу, мелко-мелко нарезанный конский волос. С тех пор он хромает. Видишь, как он ходит вокруг огня? Осторожно и тихо, ступая только на пальцы. Ты понял меня, урус?

Ефремов невольно передернул плечами. Только не это! Потеряешь здоровье — уже не убежишь.

— Понял, аксакал, — угрюмо ответил сержант.

— Тогда иди работай…

Филипп Ефремов решил ждать. Делал все, что прикажут: пас верблюдов, доил норовистых степных кобылиц, таскал воду для овец кожаным ведром из глубокого колодца. Овец у хана было много, а ведро маленькое и дырявое, как решето, — так намотаешься за день у колодца, что в глазах круги идут и замертво падаешь на горячий песок.

Старательно изучал сержант казахский язык: без него пропадешь в степи. И когда в начале осени пленных начали собирать в дальний путь, он уже вполне мог сойти за переводчика.

Шагая рядом со Степаном Родионовым впереди колонны (третьего их товарища, как хорошего кузеца, оставили в улусе), Филипп Ефремов старался получше запомнить дорогу. Наизусть заучивал расстояния между попутными улусами. Идет и шепчет, как молитву:

— От Тюс-Тюбе до урочища Каракадбаева два становища. От Каракадбаева до урочища Миргаева еще два становища…

— Напрасно стараешься, — вздыхал Родионов. — Ни деревца приметного, ни дороги наезженной. Пустая степюга кругом. Разве тут убежишь? Будешь плутать, пока с ног не свалишься или киргизцы нагонят…

Да, бежать здесь было трудно. Спрятаться беглецу негде, все видно далеко вокруг как на ладони. Нет ни озер, ни речек — помрешь от жажды.

А потом начались и совсем гиблые места. Караван вошел в сыпучие пески. Желтыми волнами тянулись они до самого края неба. Только изредка в ложбинах между барханами попадались редкие деревья, но какие-то страшные, уродливые. Сучья

у них кривые и голые, без листьев. Даже тени не дает такой саксауловый лес. Потом долго продирались через болотистые заросли, где тучами вились комары и слепни. В камышах стадами бродили кабаны. Их приходилось остерегаться. Рассвирепевший секач легко мог запороть лошадь своими кривыми клыками. По ночам шакалы оглашали камыши плачущим воем. Прислушиваясь к нему, караванщики говорили:

— Якши. Хорошая погода будет.

В воздухе посвежело, чувствовалась близость какой-то реки. Наконец увидели ее, мутную и быструю, в низких берегах. Это была Сыр-Дарья. Переплывать ее было трудно, сильное течение сносило лошадей. Пришлось привязывать к бокам каждой лошади надутые воздухом бараньи шкуры. А за рекой снова пошли сыпучие пески. Кости павших верблюдов валялись вдоль караванной тропы. Здесь от жажды и палящего зноя умерло трое пленных. Их никто не хоронил. Просто оттащили в сторонку, и караван пошел дальше.

Когда впереди, наконец, что-то зазеленело, не поверили пленники своим воспаленным глазам. Думали, что опять призрачное видение, какие часто мучали их среди песков: то озеро привидится, то какой-то город с башнями и высокими стенами, а подойдешь ближе, и все исчезнет — опять один постылый песок.

Но сейчас видение не исчезало. Уже можно было различить отдельные деревья, серые глиняные домишки, поля возле них. Начиналась Бухарская земля…

Их привели на базар. Тут Ефремова разлучили с Родионовым. Степана купил и увел за собой на цепочке, как собаку, какой-то важный толстый мулла в зеленой чалме. А Филипп Ефремов стал рабом хаджи Гафура, богатого купца, караваны которого ходили и в Персию, и в Китай, и даже в Индию.

Но прожил у купца Филипп только месяц. Хозяин подарил его правителю Бухары Данияль-бию. Это был хитрый и жестокий старик. Вступив на престол после смерти своего племянника, Данияль-бий не принял предложенный ему титул хана, а потребовал, чтобы его называли просто аталыком, правителем. Ханом же числился подросток Абулгази. От его имени издавались указы и чеканили монету, но правил всем хитрый Данияль-бий. Без его разрешения хан даже из дому выходить не смел.

Ефремова назначили в охрану аталыкова дворца. Тут было много чужеземцев: и туркмены, и воинственные джемшиды из Афганистана, и персы. Им аталык больше доверял, чем своим воинам: иноземцы чувствуют себя пленниками в чужой стране, значит, и побоятся восстать, не имея поддержки народа.

Пленный сержант исправно нес караулы, а в свободное время бродил по городу. Он изучал теперь местный язык, расспрашивал о городах и дорогах, мечтал о побеге. Но судьба готовила ему новые тяжкие испытания.

Однажды утром прибежал к нему служитель и сказал:

— Ступай за мной. Аталык зовет.

Войдя в парадные покои, где на груде подушек сидел Данияль-бий, Ефремов увидел рядом с ним еще одного человека — чернявого, с коротко подстриженными усами, в шелковом халате. Ефремов узнал его. Это был Ир-Назар-бай, который только вчера вернулся из Петербурга, куда ездил послом.

Из Петербурга! Сердце у Филиппа екнуло: «Может, ему толмач нужен для нового посольства… Вдруг возьмет в Петербург и удастся вырваться из плена?»

Данияль-бий, видно, понял по лицу Ефремова, о чем тот думает. Усмехнувшись, аталык спросил:

— Скучаешь по дому, урус? Знаю, потому и позвал. Тут тебе весточка пришла, почитай.

С этими словами он кивнул послу, и тот протянул сержанту какую-то бумагу, свернутую в трубку.

Ефремов торопливо расправил ее. Знакомые буквы, родной язык!

На глазах у Ефремова выступили слезы. Откуда-то издалека донесся властный голос аталыка:

— Что это за бумага? Отвечай.

— Это паспорт, твоему послу выданный для беспрепятственного проезда через все места, под державой России находящиеся, — ответил Ефремов, не отрывая глаз от бумаги.

— Паспорт? — переспросил аталык, переглянувшись со своим послом. — А он правильный?

Филипп Ефремов недоуменно посмотрел на аталыка.

— Конечно. Вот и подпись и печать проставлена. Все как положено.

— Это я вижу, — махнул рукой аталык. — А почему печать стоит внизу, а не наверху?

Ефремов пожал плечами.

— У нас в России так полагается: сначала дело излагают, потом подписывают и внизу печать прикладывают.

Аталык снова переглянулся с послом, подумал, потом недоверчиво сказал:

— Ты лжешь. Печать поставлена внизу, чтобы унизить нашу магометанскую веру. А почему ты плакал?

Филипп Ефремов покраснел.

— От радости, господин аталык, — смущенно ответил он. — Сколько времени уже российского письма не видел! Отпусти меня домой, век буду бога за тебя молить.

Данияль-бий нахмурился.

— Что мне твой бог? Ты в моих руках, и я что хочу с тобой сделаю. Тебя кормят, одевают. А ты о чем просишь?

Он вскочил на ноги и выхватил паспорт из рук Ефремова.

— И как ты просишь? Эй, кто там, поставьте его на колени!

Подбежали два стражника, навалились на Ефремова, заставили его встать на колени.

— Я думал, что тебе можно верить, а ты высматриваешь, как бы убежать, — успокаиваясь и снова усаживаясь на подушки, сказал аталык. — Отсюда не убежишь. Почему не перейдешь в нашу веру? Большим начальником станешь. Вы, русские, хорошие воины. У хана Рахим-бия — мир праху его! — полковником был тоже русский. Смелый был, много городов взял. А ты не хочешь мне послужить? Отвечай!

Филипп Ефремов тихо ответил:

— Не могу, господин. Русским я родился — русским и останусь. Веру менять не стану.

Данияль-бий посмотрел ему в лицо тяжелым взглядом. Ефремов не отводил глаз. Тогда аталык махнул рукой и коротко приказал:

— Уведите.

Во дворе Филиппа Ефремова связали и посадили на солнцепеке у глиняной стены. Он сидел и смотрел, как стражники готовят ему пытку. Они налили в большое деревянное корыто горячей воды, а потом высыпали туда с пуд соли. Когда рассол остыл, Ефремова подтащили к корыту и положили на спину. Палач кинжалом разжал пленнику зубы и вставил в рот деревянную трубку. Потом он начал не спеша лить в нее соленую воду.

Филипп Ефремов слышал уже об этой страшной пытке. От нее многие умирали, потому что соль разъедала у несчастных все внутренности.

Но Ефремову не дали умереть. Когда он уже начал терять сознание, один из стражников, глазевших на пытку, принес по знаку палача котелок с растопленным овечьим салом. В горящий от соли рот пленника влили три большие чашки этого пойла. Сержанта вырвало, но жизнь его была спасена: сало вобрало в себя всю соль, дикая боль утихла.

Утром в подвал, куда бросили Ефремова, зашел начальник стражи, оскалив гнилые зубы, весело спросил:

— Ну, передумал?

Ефремов упрямо покачал головой.

Его опять вытащили во двор, и пытка началась сначала. И на следующее утро его снова поили рассолом, потом овечьим салом. За эти три дня ужасных пыток пленник совсем обессилел и еле мог шевелиться. Аталык сам пришел посмотреть на его мучения.

— Теперь перейдешь в нашу веру? — спросил он.

Ефремов, собрав последние силы, мотнул головой.

Ноздри у аталыка гневно дрогнули. Заметив это, палач взялся за рукоятку своей сабли, ожидая привычного сигнала, чтобы срубить упрямцу голову.

Но аталык молчал, задумчиво глядя на осунувшееся лицо непокорного пленника.

— Ты крепкий, — с уважением сказал вдруг Данияль-бий. — Такие мне и нужны. Хорошо, оставайся при своей вере. Но служить мне будешь?

Ефремов знал: одно неосторожное слово — и ему конец. Сверкнет кривая сабля, покатится в пыль его голова. Так умереть глупо — надо жить, чтобы убежать отсюда. И, с трудом шевеля распухшими губами, ответил;

— Служить буду.

Аталык вздохнул с облегчением.

Стал теперь Филипп Ефремов именоваться юзбаши, по-российскому соответствовало это капитанскому чину. Командовал он сотней солдат, среди которых было двадцать человек из русских пленников и беглых крепостных, заброшенных причудами судьбы в Бухару.

Были в его сотне сыновья русских солдат из отряда Бековича-Черкасского, которого в 1717 году отправил Петр I к хану хивинскому послом. Поход этот кончился неудачей. Хивинский хан заманил Бековича-Черкасского в предательскую ловушку и перебил весь отряд. Только проводнику хадже Нефесу и казаку Михаиле Белотелкину удалось бежать.

Но Ефремов узнал, что погибли тогда не все русские солдаты. Сто из них были присланы в Бухару, где хан создал крепкую армию. Об этом еще ничего не знали в России.

Взял в свой отряд Ефремов и Степана Родионова, добившись, чтобы аталык отобрал его у муллы. Теперь они снова были вместе и еще крепче сдружились. Их сблизила тоска по родине.

Все кругом было иное: и дома, и одежда, и обычаи. Даже Новый год здесь праздновали по-иному: в февральское новолуние.

Вскоре встретили друзья еще одного земляка. Проезжая мимо придорожной кузницы, остановились они подковать лошадей.

— Эй, усто! (Усто — мастер) — крикнул Степан, подойдя к двери кузницы. — Салам алейкум! Коней ковать, быстро!

И вдруг в ответ хрипловатый бас ответил по-русски:

— Это кто там торопится, как поповна замуж? Успеешь.

На пороге появился старик в кожаном фартуке, вытирая рукавом лицо. Он отнял руку, и друзья увидели, что ноздри у него вырваны.

Так встретился Ефремов с Егором Прохоровым. Рассказал им старик, что каторжный свой знак получил на уральском заводе. Оттуда он ушел к Пугачеву. А после разгрома восстания, спасаясь от верной виселицы, убежал в степь. Долго странствовал по казахским улусам, пока добрался до Бухары. Здесь его ремесло было в большом почете.

Старый кузнец понравился Ефремову. Чем-то он напоминал ему родного отца. Такой же неунывающий, острый на язык и справедливый. И он уговорил Егора перейти к нему в сотню войсковым кузнецом.

Раньше Ефремов ни за что бы не поверил, что подружится он с беглым каторжником. Не против таких ли мятежников, как Егор, вел он свой отряд в оренбургские степи? Но, видно, прав был тот солдат, который как-то сказал ему вслед у костра: «Вот хлебнет горя горького, может, человеком станет».

О многом передумал Филипп Ефремов и сильно переменился, попав на чужбину. Стал он сам подневольным пленником, которым каждый мог помыкать, и понял, что такое рабская доля. Теперь ему стыдно было за те прежние, глупые юношеские мысли, когда покрикивал он на солдат и считал пугачевцев злоумышленниками и мятежниками. Он пытливее, сознательнее присматривался ко всему, что творилось вокруг. Видел, что богата и обильна Бухарская земля, а народ живет в бедности. С каждого дехканина, как называли здесь крестьян, ханские слуги драли по три шкуры. За все брали большие налоги: за землю, за воду, за урожай, за скот, даже за орехи, собранные в лесу. При малейшей провинности наказывали плетьми, сажали в подземные темницы, мучали и пытали, отрубали руки и ноги. Не было на это никаких законов, только приказ аталыка или его чиновников.

— Эх, своего Емельяна Ивановича им бы надо, — вздыхал частенько Егор.

И Ефремов понимал его.

Он завел тетрадь, в которую записывал подробные сведения о Бухарин. Записывал узбекские и таджикские слова, удивившие его обычаи. Много было для него любопытного. Вот, например, хлопчатая бумага. Привозят ее бухарские купцы в Россию, а как она делается, никто на Руси еще не знает. Надо об этом рассказать:

«Зерна, размоча, смешав с золою, сеют на песчаных местах, где вырастают тонкие ветви с листьями, вышиною более аршина, на них же яблоки зеленые, кои, когда поспеют, сделаются серые и будут с большой грецкий орех, сверху расколются на четыре части, и в середине означится бумага, потом ту бумагу выбирают и зерна от нее отделяют, а ветви травят на печение хлеба…»

Ефремов записывал все это по-русски, чтобы, не дай бог, не забыть родного языка. Записи эти как-то ощутимо связывали сержанта с далекой родиной. Он представлял, как земляки будут с любопытством читать эти вести о незнаемых странах. Степан Родионов подсмеивался над Ефремовым:

— Ну, опять пошел бумагу марать. Пойдем лучше на базар. Я такого аргамака присмотрел, не конь — огонь!

А старый Егор, наоборот, заставлял читать ему все и напоминал:

— Ты вот про погоду не забудь. Напиши, что снег здесь в редкость.

И Ефремов заносил в свою тетрадь точные и достоверные сведения о растениях, животных, о погоде и дорогах, о бухарских городах и расстояниях между ними, даже не подозревая, что создает первое на русском языке географическое описание Средней Азии…

За восемь лет плена много поездил по стране Филипп Ефремов и многое повидал. Ходил он походом с армией Данияль-бия в Персию. Поход был неудачен, и при бегстве погибло немало людей и пало лошадей в пустыне Каракумы. Но завистливый правитель Бухары не унимался. Вскоре он послал свое войско на завоевание Хивы. Поход оказался опасным и трудным. Кони вязли в топких зарослях — тугаях по берегам Аму-Дарьи. В песках налетали внезапно из-за барханов туркменские джигиты.

В одной из таких схваток Филиппа Ефремова снова ранили. На него наскочил здоровенный туркмен в бараньей папахе и выстрелил из ружья почти в упор. Филипп каким-то чудом успел отклониться, но порохом опалило ему правое ухо и щеку. С помощью Степана Родионова Ефремов догнал противника, отрубил ему в схватке руку и забрал в плен.

Начальник аталыкова войска Бадал-бек пожаловал ему за это хорошего аргамака и кафтан кармазинный, почти новый…

Так шли годы в бессмысленных битвах, в вечных переездах по чужим городам и селениям. Восемь лет уже были они в плену. И все чаще задумывался Ефремов: зачем он воюет в этой стране? Против кого, за что? Горько становилось на душе от этих мыслей.

По вечерам, расседлав лошадей, русские пленники собирались кучкой возле костра, заводили разговоры о доме, о родной стороне. Нет, теперь не обрывал Ефремов своих солдат. Сам с тоской вспоминал еловые леса, что шумят неумолчно по берегам

родной реки Вятки, где мальчишкой ловил он пескарей и купался в жаркий июльский полдень.

Уединившись где-нибудь в уголке с приятелем, Ефремов часто мечтал о побеге. Мечтать было легко и приятно, но как это сделать? Тут мнения друзей расходились. Степан Родионов считал, что нужно бежать тем же путем, каким попали сюда.

— Нет, парень, это ты по молодости своей плетешь, — возражал ему Егор. — Я эту степь исходил вдоль и поперек. Там укрыться трудно. Даже если мы от стражи аталыковой уйдем, пески нам дорогу закроют. Без большого каравана через них не пройдешь. А за песками еще степи на сотни верст. Там нас киргизцы живо словят да обратно в Бухару же и продадут.

— Что ж нам, по-твоему, погибать здесь? — вскидывался Степан.

— Зачем погибать? У меня другой план есть. Послушайте старика.

Егор придвинулся к ним и зашептал:

— Много я по базарам ходил, торговых людей расспрашивал. И вот что скажу: бежать надо в другую сторону.

— Как в другую? — изумился Степан.

— Навстречь солнцу, через горы, в Индию! Если так побежим, никто не хватится. Пристанем к каравану, какой в Индию идет. Черные мы, как. черти, русское обличье потеряли, язык знаем — примут нас за своих, магометан. Ну?

Родионов пожал плечами, неуверенно сказал:

— Чудно как-то получается. Дом на западе, а мы в другую сторону побежим, — и выжидательно посмотрел на Ефремова. Тот молчал, думал. Ему уже приходила в голову эта мысль. Бежать через степь — верная погибель. Но и путь через горы, в неведомые страны, еще дальше от дома, казался не менее опасным. Хотя что им терять? В горах беглецов поймать будет не так-то просто. Правда, высоки эти горы, тяжел путь. Но ведь ходят по нему караваны в Индию? А там англичане сидят, должны помочь российским людям добраться до родной стороны…

Задумался Филипп Ефремов, а старик понял его молчание по-своему. Затянувшись дымной цигаркой, Егор насмешливо сказал:

— А чего ему бежать? Он нам не товарищ, Степа. Захороводила его аталыкова ключница…

Филипп сердито посмотрел на него: не первый раз уже старик подшучивал над ним.

Ключницей у аталыка была пленная персиянка, которую украли из родного дома во время одного из набегов. Высокая, стройная, с черными косами чуть не до пят, была она в молодости, наверное, очень красива. Но за пять лет плена быстро поблекла вся ее красота.

Не на радость, а на беду полюбила она Филиппа Ефремова. Встречался он с нею почти каждый день, но долго ничего не замечал. А она ухаживала за ним тайно и робко. То прикажет повару приготовить на обед русские щи, которые получались совершенно несъедобными, то тайком заменит сержанту старый халат на новый, шелковый, прямо с аталыкова плеча. Неопытный в сердечных делах сержант не понимал, почему она так часто вечерами поет в саду печальные персидские песни. Думал, просто тоскует человек. И однажды он подошел к ней, ласково заговорил, стал расспрашивать о доме, о близких. А она вдруг бросилась к нему на грудь и сама, забыв о всех приличиях и законах пророка, призналась сержанту в любви и просила стать ее мужем.

Что тут было делать? Ефремов смутился, стал избегать ее, но ключница никак не могла примириться с горькой мыслью, что он ее не любит, ходила за ним, как тень. А тут еще Егор со своими шуточками.

— Нечего зубы скалить, — зло буркнул Филипп. — Человек одинокий, к ласке тянется. Понимать надо.

А сам в душе подумал: «От ключницы надо таиться. Она помешать может побегу».

Но все вышло по-другому…

Вдруг утром вызвал Ефремова сам аталык и сказал коротко:

— Собирайся. Поедешь в Хиву, письмо повезешь. Иди к писцу, пусть выпишет грамоту.