- Прости меня, Крис... мне только хотелось поговорить. Читать мне историю?
      - Да, - сухо сказала Кристиан.
      - Ты на меня сердишься, Крис?
      Кристиан не ответила. Редкие капли дождя стучали по крыше. Грета потянула сестру за рукав.
      - Крис, - сказала она, - а вот и герр Гарц!
      Кристиан подняла глаза, тотчас же опустила их и сказала:
      - Ты будешь читать историю, Грета? Грета вздохнула.
      - Буду... но... ой, Крис, звонят к завтраку! И она кротко закрыла книгу.
      В течение последующих недель сеансы бывали почти каждый день. Обычно на них присутствовала мисс Нейлор; маленькая гувернантка до некоторой степени примирилась с происходящим и даже начала интересоваться картиной, уголком глаза наблюдая за движением кисти художника; но в глубине души она не совсем одобряла такое проявление тщеславия и потерю времени - беззвучное движение губ и бренчание спиц выдавали порой ее сдержанное негодование.
      У Гарца хорошо получалось то, что он делал быстро; если у него была возможность не торопиться, он начинал "видеть слишком многое" и, влюбляясь в картину, не умел остановиться вовремя. Ему было трудно отрываться от холста, его мучила мысль: "Это можно сделать лучше". Грета была уже выписана, но Кристиан, как он ни старался, не удовлетворяла его; ему казалось, что лицо ее меняется день ото дня, словно душа ее становилась все богаче и богаче. В глазах ее было что-то такое, чего он не мог ни прочесть, ни воспроизвести.
      После своих ежедневных визитов к мистеру Трефри в сад нередко забредал Дони. Он с большой сигарой во рту разваливался на траве, подложив руку под голову, и подтрунивал над всеми. В пять часов подавали чай, и тогда являлась миссис Диси, вооруженная каким-нибудь журналом или романом, так как она гордилась своей начитанностью. Сеанс прерывался; Гарц с папиросой во рту подходил то к столу, то к картине, попивая чай и кладя мазки; он никогда не садился, пока не решал, что на сегодня хватит. Во время этих "передышек" завязывался разговор, обычно заканчивавшийся спором. Миссис Диси, которой больше всего нравилось говорить на литературные темы, частенько употребляла такие выражения, как: "В конце концов, раз это создает иллюзию, то остальное не имеет значения?", "В нем чувствуется какое-то позерство", "Это вопрос темперамента"... или "Все дело в том", как понимать значение слова" и другие очаровательные банальности, которые звучат солидно, кажутся многозначительными и совершенно неопровержимы, что всегда приятно. Иногда разговор переходил на искусство; говорили о цвете и мастерстве или о том, оправдан ли реализм, или следует ли нам быть прерафаэлитами. Когда начинались подобные споры, глаза Кристиан становились еще больше, еще яснее, потому что в них появлялось выражение жадной любознательности, словно они пытались увидеть суть явлений. И Гарц, не отрываясь, смотрел в эти глаза, но он не понимал их взгляда, словно в нем было не больше содержательности, чем во взгляде миссис Диси, который в сочетании со слабой, осторожной улыбкой, казалось, говорил: "Ну, давайте займемся маленьким умственным упражнением".
      Грета, дергая Скрафа за уши, поглядывала на разговаривавших снизу вверх; когда разговор кончался, она всегда встряхивала головой. Но если на сеанс никто не являлся, то порой завязывался очень серьезный, оживленный разговор, а иногда подолгу царило молчание.
      Однажды Кристиан сказала:
      - Какого вы вероисповедания?
      Гарц положил на холст мазок и только потом ответил:
      - Католического, наверно; меня крестили в католической церкви.
      - Я не об этом. Вы верите в загробную жизнь?
      - Кристиан, - прошептала Грета, сплетавшая травинки, - всегда спрашивает, что люди думают о загробной жизни. Это так забавно!
      - Как вам оказать? - ответил Гарц. - Я никогда не думал об этом, времени не было.
      - Как же вы можете не думать? - опросила Кристиан. - А я думаю... Ужасно представить себе, что после смерти от нас ничего не останется.
      Она закрыла книгу, и та соскользнула с ее колен. Кристиан продолжала:
      - Загробная жизнь должна быть, мы ведь так несовершенны. Что за польза, например, от вашей работы? Стоит ли совершенствоваться, если всему придет конец?
      - Не знаю, - ответил Гарц. - Это меня не трогает. Я знаю одно: мне надо работать.
      - Но почему?
      - Для счастья... настоящее счастье в борьбе... остальное - ничто. Вот заканчиваешь вещь... разве когда-нибудь удовлетворяешься этим? Сейчас же начинаешь думать о новой. Безделье гнетет!
      Кристиан закинула руки за голову. Солнечный луч, пробившись сквозь листву, трепетал у нее на платье.
      - Вот оно! Оставайтесь в этой позе! - воскликнул Гарц.
      Взгляд ее задержался на лице Гарца, она покачивала ногой.
      - Вы работаете, потому что не можете не работать, но это не объяснение. Что вас побуждает работать? Я хочу знать: что кроется за этим? Когда мы с тетей Констанс путешествовали позапрошлой зимой, мы часто разговаривали... я слышала, как она спорила со своими друзьями. Она говорит, что мы движемся по кругам, пока не достигаем Нирваны. Но прошлой зимой я почувствовала, что не могу разговаривать с ней; мне стало казаться, что в действительности за ее словами ничего не кроется. Я начала читать... Канта и Гегеля...
      - Эх! - перебил ее Гарц. - Если бы они могли научить меня лучше рисовать или подмечать новые оттенки в цветке или выражения лиц, я бы их всех прочел.
      Кристиан подалась вперед.
      - По-видимому, вы поступаете правильно, стремясь познать истину, и каждый шаг на этом пути очень важен. Вы верите в истину, а истина и красота - это одно и то же (именно это вы и хотели сказать), стараясь писать правдиво, вы всегда видите красоту. Но как мы можем распознать истину, если мы не знаем, в чем ее сущность?
      - Мне кажется, - вполголоса сказала Грета, - что ты понимаешь это так... а он по-другому... потому что... вас же двое, а не один человек.
      - Конечно! - нетерпеливо сказала Кристиан. - Но почему...
      Услышав какое-то хмыканье, она замолчала. Держа "Таймс" в одной руке, а огромную пеньковую трубку - в другой, от дома шел Николас Трефри.
      - Ага! - оказал он Гарцу. - Как подвигается картина?
      И опустился в кресло.
      - Вам сегодня лучше, дядя? - приветливо опросила Кристиан.
      - Проклятые обманщики, эти доктора! - проворчал мистер Трефри. - Твой отец на них молился. И что же получилось? Собственный врач залечил его до смерти... заставлял пить бочками всякую отраву!
      - Почему же тогда у вас есть собственный врач, дядя Ник? - спросила Грета.
      Мистер Трефри взглянул на нее, в глазах у него появились насмешливые искорки.
      - Не знаю, моя девочка. Стоит только раз к ним обратиться, и уже от них не отделаешься!
      Весь день дул легкий ветерок, но теперь он затих; не дрожал ни один листочек, не шевелилась ни одна травинка; из дома доносились какие-то тихие звуки, слоено там играли на свирели. По дорожке прыгал дрозд.
      - Дядя Ник, а когда вы были мальчиком, вы разоряли птичьи гнезда? шепнула Грета.
      - А как же, Грета!
      Дрозд ускакал в кусты.
      - Вы вспугнули его, дядя Ник! Папа говорит, что в замке Кениг, где он жил, когда был мальчиком, он всегда разорял галочьи гнезда.
      - Вздор, Грета! Твоему отцу никогда не добраться до галочьего гнезда, у него слишком толстые ноги!
      - Вы любите птиц, дядя Ник?
      - Как тебе сказать, Грета? Люблю, наверно.
      - Тогда почему же вы разоряли птичьи гнезда? Я считаю, что это жестоко.
      Мистер Трефри кашлянул, прикрывшись газетой.
      - Я и сам не знаю, Грета, - заметил он.
      Гарц стал собирать кисти.
      - Благодарю вас, - сказал он. - На сегодня все.
      - Разрешите взглянуть? - попросил мистер Трефри.
      - Конечно.
      Дядя Ник медленно поднялся с кресла и встал перед картиной.
      - Когда она будет готова для продажи, - сказал он наконец, - я куплю ее.
      Гарц поклонился, но почему-то ему стало неприятно, словно ему предложили расстаться с чем-то дорогим его сердцу.
      - Благодарю вас, - сказал он.
      Раздался удар гонга.
      - Вы не останетесь перекусить с нами? - спросил мистер Трефри. - Доктор остается.
      Сложив газету, он направился к дому, опираясь на плечо Греты. Впереди бежал терьер. Гарц и Кристиан остались одни. Он скреб палитру, а она сидела, опершись локтями о колени; между ними солнечный луч вызолотил дорожку. Уже наступил вечер, от нагревшихся за день кустов и цветов плыли волны аромата; птицы затянули, свою вечернюю песню.
      - Вы не устали позировать для своего портрета, фрейлейн Кристиан?
      Кристиан покачала головой.
      - Мне хочется вложить в картину то, что не всякий увидит сразу... то, что там, внутри... то, что будет жить вечно.
      - Это звучит смело, - медленно произнесла Кристиан. - Вы были правы, когда говорили, что счастье в борьбе... но это для вас, а не для меня. Я трусиха. Я не люблю причинять людям страдания. Мне хочется нравиться им. Если бы вам пришлось ради своей работы сделать что-то такое, что навлекло бы на вас ненависть людей, вы бы все равно не остановились; и это хорошо... но я на это не способна. И в том... в том-то все и дело. Вам нравится дядя Ник?
      Молодой художник посмотрел на дом, где на веранде еще был виден старый Николас Трефри, и улыбнулся.
      - Будь я самым замечательным художником в мире, боюсь, что он не дал бы за меня и ломаного гроша; но если бы я мог показать ему пачку чеков на крупные суммы, полученные за мои картины, пусть даже самые плохие, он проникся бы ко мне уважением.
      Она улыбнулась и сказала:
      - Я люблю его.
      - В таком случае он мне понравится, - просто ответил Гарц.
      Она протянула руку, и пальцы их встретились.
      - Мы опоздаем, - сказала она, покраснев, и подхватила книгу. - Я всегда опаздываю!
      VII
      За обедом был еще один гость, выхоленный господин в платье военного покроя, с бледным одутловатым лицом, темными глазами и поредевшими на висках волосами. Он производил впечатление человека, любящего покой, но выбитого из колеи. Герр Пауль представил его как графа Марио Сарелли.
      Две висячие лампы с темно-красными абажурами заливали розовым светом стол, в центре которого стояла серебряная корзинка с ирисами.
      В наступающих сумерках сад за открытыми окнами представлялся огромным пучком черных листьев. Вокруг ламп порхали ночные бабочки; следившая за ними Грета издавала явственно слышные вздохи облегчения, если им удавалось спастись от огня. Обе сестры были в белом, и Гарц, сидевший напротив Кристиан, не отрываясь, глядел на нее и удивлялся, почему он не написал ее в этом платье.
      Миссис Диси владела искусством хлебосольства; обед, заказанный герром Паулем, был превосходен; слуги бесшумны, словно тени; за столом не прекращался гул разговоров.
      Сарелли, сидевший справа от миссис Диси, казалось, ничего не ел, кроме маслин, которые он макал в стакан с хересом. Он молча переводил взгляд черных, сериезных глаз с одного лица на другое и время от времени спрашивал значение непонятных ему английских слов. После разговора о современном Риме поднялся спор, можно ли распознать преступника по выражению лица.
      - Для сильной личности, - говорила миссис Диси, проводя рукой по лбу, преступление проходит бесследно.
      - Что вы! Большое преступление... убийство, например... все равно скажется, - запинаясь, сказала довольно густо покрасневшая мисс Нейлор.
      - Если бы это было так, - заметил Дони, - то достаточно было бы внимательно присматриваться к окружающим... и не надо никаких сыщиков.
      - Я не могу представить себе, чтобы подобные дела не оставляли и следа на человеческом лице! - строго возразила ему мисс Нейлор.
      - Есть вещи похуже, чем убийство, - резко сказал Гарц.
      - О-о! Par exemple? {О! Например? (франц.).} - спросил Сарелли.
      За столом насторожились.
      - Очень хорошо! - воскликнул герр Пауль. - A vot'sante, cher {За ваше здоровье, милый, (франц.).}.
      Мисс Нейлор вздрогнула, словно ей за шиворот бросили холодную монетку, а миссис Диси, обернувшись к Гарцу, улыбалась так, как улыбаются, заставив служить домашнюю собачонку.
      Только Кристиан, не шевелясь, задумчиво глядела на Гарца.
      - Однажды я видел, как судили человека за убийство, - сказал он, - за убийство из мести; я наблюдал за судьей и все время думал: "Уж лучше быть убийцей, чем таким, как ты; в жизни не видел более мерзкого лица; ты червь; ты не преступник только потому, что ты трус".
      Объятые чувством неловкости, все замолчали, и в наступившей тишине было отчетливо слышно хмыканье мистера Трефри. Потом Сарелли сказал:
      - А что вы скажете об анархистах? Это не люди, это дикие звери! Я б их растерзал!
      - Ах, анархисты! - вызывающе ответил Гарц. - Может быть, их и разумно отправлять на виселицу, но есть немало и других, которых не худо было бы повесить тоже.
      - Что мы знаем о том, как они прожили жизнь, что испытали? проговорила Кристиан.
      Мисс Нейлор, машинально скатывавшая хлебный шарик, поспешно спрятала его.
      - Думаю... им.... всегда дается возможность... раскаяться...
      - И как не раскаяться, если вспомнить, что их ждет, - проговорил Дони.
      Миссис Диси сделала веером знак дамам.
      - Мы пытаемся объяснить необъяснимое... Не пройти ли нам в сад?
      Все встали. Гарц был у самой двери, и Кристиан, проходя мимо, взглянула на него.
      Когда он снова сел, у него вдруг появилось ощущение какой-то утраты. Теперь напротив не было девушки в белом. Подняв голову, он встретился взглядом с Сарелли. Итальянец смотрел на него с любопытством.
      Герр Пауль стал переcказывать сплетню, которую услышал днем.
      - Возмутительный случай! - говорил он. - Никогда бы не подумал, что она способна на такое! Б... вне себя. Да, кажется, вчера у них была ссора.
      - Ссоры у них бывали каждый день и с давних пор, - промолвил Дони.
      - Но уехать, не говоря ни слова, уехать неизвестно куда!.. Б., без сомнения, viveur, mais, mon Dieu que voulezvous? {Жуир, но, боже мой. чего вы хотите? (франц.).} Она всегда была эдакой бледненькой и невзрачной. Да я сам, когда моя... - Он размахивал сигарой. - Я не всегда... был примером... я живой человек... не всем же быть ангелами... que diable! Но это вульгарно. Она сбегает, бросает все и... ни слова, а Б. очень любит ее. Такие вещи не делаются!
      Его накрахмаленная манишка, казалось, надулась от негодования. Мистер Трефри, положив тяжелую руку на стол, искоса смотрел на него.
      - Б. - скотина, - проговорил Дони. - Мне жаль бедную женщину. Но что она будет делать одна?
      - В этом, несомненно, замешан мужчина, - вставил Сарелли.
      - Кто знает, - промолвил герр Пауль.
      - Что собирается делать Б. ? - спросил Дони.
      - Он любит ее, - сказал герр Пауль. - Он человек решительный и вернет ее. Он сказал мне: "Я буду следовать за ней, куда бы она ни поехала, пока она не вернется". И он исполнит это, у него твердый характер; он будет следовать за ней, куда бы она ни поехала.
      Мистер Трефри одним глотком допил свое одно и сердито обсосал ус.
      - Она сделала глупость, выйдя за него замуж, - сказал Дони. - У них не было ничего общего; она ненавидит его всеми фибрами души. И она лучше его. Однако, убегая подобным образом, женщина ничего не выигрывает. И все же Б. лучше поторопиться. А что думаете вы, сэр? - обратился он к мистеру Трефри.
      - Что? - сказал мистер Трефри. - Откуда мне знать? Обратитесь к Паулю, он у вас главный моралист, или к графу Сарелли.
      - Если б она была мне дорога, - бесстрастно произнес последний, - я скорее всего убил бы ее... а в противном случае... - Он пожал плечами.
      Наблюдавшему за ним Гарцу вспомнились его слова за обедом: "Это дикие звери. Я б их растерзал". Гарц с интересом смотрел на этого спокойного человека, который делал столь свирепые заявления, и думал: "Надо бы написать его".
      Герр Пауль вертел в руках бокал.
      - Существуют семейные узы, - сказал он, - существует общество, существуют приличия: жена должна быть при муже. Б. поступает правильно. Он должен ехать за ней; быть может, сначала она не вернется; он последует за ней; она станет думать: "Я беспомощна, я смешна!" Женщина не способна долго сопротивляться. Она вернется. Она снова будет с мужем, общество простит, и все будет в порядке.
      - Черт возьми, Пауль, - проворчал мистер Трефри, - великолепная способность аргументировать!
      - Жена есть жена, - настаивал герр Пауль. - Муж имеет право потребовать, чтобы она была с ним.
      - А что вы скажете на это, сэр? - спросил Дони.
      Мистер Трефри дернул себя за бороду.
      - Принуждать женщину жить с мужем, если она не хочет? Это подло.
      - Но, дорогой мой, - воскликнул герр Пауль, - что вы в этом понимаете? Вы же не были женаты.
      - И слава богу! - ответил мистер Трефри.
      - Но вообще-то говоря, сэр, - сказал Дони, - если муж будет позволять жене делать все, что ей заблагорассудится, то что же это получится? Что станет с брачными узами?
      - Брачные узы, - проворчал мистер Трефри, - дело великое! Но, доктор, провалиться мне на этом месте, если травля женщины когда-либо помогала укреплению брачных уз!
      - Я думаю не о себе, - горячился герр Пауль, - я думаю об обществе! Существуют приличия!
      - Порядочное общество еще никогда не требовало от мужчины, чтобы он попирал собственное достоинство. Если я обжегся на женитьбе, которую предпринял на свой страх и риск, то при чем здесь общество? Думаете, я буду скулить и просить у общества помощи? А что касается приличий, то мы бы чертовски выгадали, если бы перестали носиться с ними. Предоставьте это женщинам! Я и гроша ломаного не дам за тех мужчин, которые в подобных обстоятельствах говорят о своих правах.
      Сарелли встал.
      - Но честь, - сказал он, - ведь есть еще честь!
      Мистер Трефри уставился на него.
      - Честь! Если преследование женщины и есть ваше представление о чести, то... я его не разделяю.
      - Значит, вы простили бы ее, сэр, что бы ни случилось, - сказал Дони.
      - Прощение - это другое дело. Этим пусть занимаются ханжи. Но преследовать женщину! К черту, сэр, я не сноб! - И, хлопнув по столу ладонью, он добавил: - Об этом даже говорить протиюно.
      Сарелли развалился на стуле и стал ожесточенно крутить усы. Гарц поглядел туда, где прежде сидела Кристиан, и встал.
      "Если бы я был женат!" - вдруг подумал он.
      Герр Пауль таращил глаза, посоловевшие от выпитого, и все бормотал:
      - Ну, а долг перед семьей!
      Гарц потихоньку вышел в сад. Луна, словно сказочный белый фонарь, горела на лиловом небе; тлели редкие звезды. Воздух был теплый, но вдруг от снежных гор пахнуло холодом. От этого Гарцу захотелось разбежаться и прыгнуть. Сонный жук опрокинулся на спину, Гарц перевернул его и наблюдал, как он побежал по травинкам.
      Кто-то играл "Kinderscenen" {Сцены детства (нем.).} Шумана. Гарц остановился послушать. Музыка звучала в лад его мыслям, обволакивала; в ночи, казалось, звучали девичьи голоса, а надежды и грезы, порожденные тьмой, возносились к горным вершинам, невидимым, но близким. Между стволами акаций мелькали белые платья. Это прогуливались Грета и Кристиан. Он направился к ним; в лицо бросилась краска, он почувствовал, как его с головой захлестнуло сладостное чувство. И вдруг он в ужасе остановился. Он влюблен! А ведь еще ничего не сделано, еще столько предстоит сделать! Не устоять перед парой красивых глазок! Белые платья уже скрылись из виду. Он не даст себя опутать, он подавит в себе это чувство! Гарц пошел прочь, но с каждым шагом сердце его болезненно сжималось.
      За углом дома, в тени стены, стоял, прислонившись к дереву, итальянец Доминик. Он был в расшитых домашних туфлях и курил длинную трубку с вишневым чубуком. Типичный Мефистофель во фраке. Гарц подошел к нему.
      - Одолжите мне карандаш, Доминик?
      - Bien, m'sieur {Извольте, сударь (франц.).}.
      Пристроив визитную карточку на стволе дерева, Гарц написал миссис Диси: "Простите меня, я должен уехать. Через несколько дней рассчитываю вернуться и закончить портрет ваших племянниц".
      Он послал Доминика за своей шляпой. Пока слуга ходил, он чуть было не разорвал карточку и не вернулся в дом.
      Когда итальянец вернулся, Гарц сунул ему карточку в руку и пошел к тополям, высеребренным лунным светом и похожим на всклоченных призраков.
      VIII
      Гарц шатал по дороге прочь от виллы. Выла собака. А ему и без этого воя было тоскливо. Он заткнул пальцами уши, но тоскливый звук все равно проникал в них и отдавался болью в сердце. Неужели ничто не может избавить его от этого чувства? В старом доме на дамбе ему не стало легче, и он всю ночь шагал из угла в угол.
      Перед самым рассветом он с рюкзаком за плечами уже шел по дороге к Мерзну.
      Почти миновав Грис, он догнал человека, который шел посередине дороги и оставлял за собой струйку сигарного дыма.
      - А! Мой друг, - сказал курильщик, - раненько же вы гуляете. Нам по дороге?
      Это был граф Сарелля. Слабый свет придавал его бледному лицу какой-то серый оттенок; уже чернела, пробиваясь сквозь кожу, борода, небритая со вчерашнего дня; большие пальцы были засунуты в карманы наглухо застегнутого сюртука, а остальными он жестикулировал.
      - Путешествуете? - сказал он, кивнув на рюкзак. - Вы рано вышли, а я поздно возвращаюсь; у нашего друга превосходный кюммель... я слишком много выпил. Кажется, вы еще не ложились? Если сон бежит от кого-нибудь, стоит ли отправляться на его поиски? Согласны? Лучше пить кюммель! Простите! Вы поступаете правильно: вы бежите! Бегите прочь как можно быстрей! Не ждите, не давайте этому захватить себя!
      Гарц с изумлением смотрел на него.
      - Простите, - повторил Сарелли, приподнимая шляпу. - Эта девушка... девушка в белом... я видел. Правильно делаете, что бежите прочь! - Он нетвердо держался на ногах. - Тот старикашка... Как его зовут... Трррефрри! Что за понятие о чести! - бормотал он. - Честь - понятие абстрактное! Кто не верен абстракции, тот низок. Погодите минутку!
      Он прижал руку к боку, словно от боли.
      Изгороди чуть-чуть порозовели; на длинной пустынной дороге, кроме их собственных шагов, не было слышно ни звука; вдруг защебетала птица, другая отозвалась - мир, казалось, наполнился тоненькими голосками.
      Сарелли остановился.
      - Эта девушка в белом... - быстро проговорил он. - Да! Вы поступаете правильно! Прочь! Не поддавайтесь! Я замешкался и попался... а что получилось? Все пошло прахом... а теперь... кюммель!
      Он хрипло захохотал, подкрутил ус и покачнулся.
      - Я был молодец хоть куда... все было по плечу Марио Сарелли; всему полку был примером. А потом, появилась она... хорошенькие глазки и белое платье, всегда в белом платье, как ваша, родинка на подбородке, ручки быстрые, а прикоснется... теплые, как солнечные лучики. И не стало прежнего Сарелли! Маленький домик у крепостного вала! Ручки, глазки, а здесь у нее ничего, - он похлопал себя по груди, - кроме пламени, от которого очень скоро остался только пепел... вот такой!.. - Он стряхнул белесый пепел с конца сигары. - Забавно! Вы согласны, hein? Когда-нибудь я вернусь и убью ее. А пока... кюммель!
      Он остановился возле дома, стоявшего у самой дороги, и осклабился.
      - Я уже надоел вам, - сказал он. Сигара его ударилась о землю у ног Гарца, выбросив сноп искр. - Я живу здесь... всего хорошего! Вы любите работать... ваша честь - это ваше искусство! Я понимаю. И потом вы молоды! Человек, которому плоть дороже чести, низок... я и есть низкий человек. Я, Марио Сарелли, низкий человек! Плоть мне дороже чести!
      Он покачивался у калитки, с ухмылкой на лице; потом, спотыкаясь, поднялся на крыльцо и захлопнул за собой дверь. Но не успел Гарц сойти с места, как он вновь появился на пороге и поманил его рукой. Гарц невольно шагнул к нему и вошел в дом.
      - Будем кутить до утра, - сказал Сарелли. - Вино, коньяк, кюммель? Я добродетелен... Пью только кюммель!
      Он сел за пианино и стал что-то наигрывать, Гарц налил себе вина. Сарелли кивнул.
      - С этого начинаете? Allegro-piu-presto! {Быстро-быстрее-еще быстрее! (итал.).} Вино-коньяк-кюммель! - Он стал наигрывать быстрей. - Это не слишком долгий пассаж, а потом... - Он снял руки с клавиш, - ... приходит это.
      Гарц улыбнулся.
      - Не все кончают самоубийством, - сказал он.
      Сарелли, раскачиваясь во все стороны, заиграл тарантеллу, но вдруг оборвал и, глядя во вcе глаза на художника, стал играть "Kinderscenen" Шумана. Гарц вскочил.
      - Довольно! - закричал он.
      - Пробирает? - учтиво спросил Сарелли. - А что вы скажете об этом?
      Он снова склонился над пианино и стал извлекать из него звуки, подобные стонам раненого животного.
      - А это для себя! - сказал он и, повернувшись на табурете, встал.
      - За ваше здоровье! Итак, вы верите не в самоубийство, а в убийство? Но так не принято. Вы, наверно, презираете то, что принято? Это светские условности, а? - Он выпил стакан кюммеля. - Вы не любите общества?
      Гарц пристально смотрел на него, ему не хотелось ссоры.
      - Я не в восторге от чужих мыслей, - сказал он наконец. - Предпочитаю думать сам.
      - Выходит, общество никогда не бывает правым? Бедное общество!
      - Общество! Что такое общество? Несколько человек в хороших костюмах? Что оно сделало для меня?
      Сарелли откусил кончик сигары.
      - Ага! - сказал он. - Теперь мы попали в точку. Хорошо быть художником, свободным художником; у людей дисциплина, а для него, как говорится, закон не писан.
      Художник вскочил на ноги.
      - Да, - сказал Сарелли и икнул, - хорош!
      - Вы пьяны! - выкрикнул Гарц.
      - Немного пьян... но не настолько, чтобы об этом стоило говорить.
      Гарц рассмеялся. Ну не безумие ли оставаться здесь и слушать этого сумасшедшего? И зачем только он зашел? Гарц направился к двери.
      - Вот как! - сказал Сарелли. - Все равно не уснете... давайте лучше поговорим. Мне надо многое сказать... иногда приятно поговорить с анархистами.
      Сквозь щели в ставнях было видно, что на улице уже совсем рассвело.
      - Все вы анархисты, вы, художники, писаки. Факты для вас игрушки, вы живете этим. Игра воображения... никакой основательности... Вам только новенькое подавай... нервы пощекотать. Никакой дисциплины! Все вы настоящие анархисты!
      Гарц налил себе еще вина и выпил. Лихорадочное возбуждение этого человека было заразительным.
      - Только дураки, - ответил он, - принимают все на веру. А что касается дисциплины, то что вы, аристократы или буржуа, знаете о дисциплине? Вы когда-нибудь голодали? Вашу душу когда-нибудь клали на обе лопатки?
      - Душу на обе лопатки? Неплохо сказано!
      - Не будет толку из человека, - горячился Гарц, - если он живет чужими мыслями. Надо самому научиться думать!
      - И не прислушиваться к тому, что говорят другие люди?
      - Если и прислушиваться, то во всяком случае не из трусости.
      Сарелли выпил.
      - Что бы вы сделали, - сказал он, ударив себя в грудь, - если бы у вас тут сидел черт? Пошли бы спать?
      Что-то вроде чувства жалости охватило Гарца. Ему захотелось как-то утешить Сарелли, но он не мог найти слов и вдруг возмутился. Что может быть общего между ним и этим человеком, между его любовью и любовью этого человека?
      - Гарц! - бормотал Сарелли. - Гарц в переводе значит "деготь", hein? Ваш род не из древних?
      Гарц свирепо посмотрел на него и сказал:
      - Мой отец - крестьянин.
      Сарелли взял бутылку и твердой рукой вылил в стакан остатки кюммеля.
      - Вы честный человек... и у нас обоих в груди сидит по черту. Да, я забыл... я привел вас сюда показать картину.
      Он распахнул ставни, окна уже были раскрыты, и в комнату ворвался свежий воздух.
      - Ага! - сказал он, раздувая ноздри. - Пахнет землей, nicht wahr, herr Artist? {Не правда ли, господин художник? (нем.).} Уж вы-то разбираетесь... это стихия вашего отца... Подите сюда, вот моя картина. Корреджо! Что вы о ней скажете?
      - Это копия.
      - Вы думаете?
      - Я знаю.
      - В таком случае, вы лжете, сеньор.
      И, достав платок, Сарелли щелкнул им по лицу художника. Гарц стал белым, как мел.
      - Дуэль - это хороший обычай! - сказал Сарелли. - Я буду иметь честь познакомить вас с ним, если вы не испугаетесь. Здесь пистолеты... по диагонали в этой комнате, по крайней мере, двадцать футов. Двадцать футов дистанция неплохая.
      Он открыл ящик стола, извлек из футляра два пистолета и положил их на стол.
      - Освещение хорошее... но, быть может, вы боитесь?
      - Дайте мне пистолет! - крикнул взбешенный художник. - И я отправлю вас, дурака, на тот свет!
      - Сию минуту! - бормотал Сарелли. - Я заряжу их, от заряженных больше толку.
      Гарц высунулся из окна; голова кружилась. "Что же, черт возьми, происходит? - думал он. - Он сумасшедший... да и я тоже! Будь он проклят! Я не собираюсь рисковать жизнью!" Он повернулся и направился к столу. Там, положив голову на руки, спал Сарелли. Гарц осторожно взял пистолеты и положил их обратно в ящик. Какой-то звук заставил его обернуться; позади стояла высокая крепкая молодая женщина в просторном платье, скрепленном на груди. Она перевела взгляд серых глаз с художника на бутылки, а потом на футляр с пистолетами. Ее нехитрая логика рассмешила Гарца.
      - Так часто случается, - сказала она на местном наречии, - вам нечего бояться.
      Подняв неподвижного Сарелли, словно ребенка, она уложила его на кушетку.
      - Он не проснется, - сказала она, села и облокотилась на стол.
      Гарц поклонился ей; было что-то трогательное в ее позе - воплощенное терпение, несмотря на молодость и силу. Взяв рюкзак, он вышел.
      Над крышами хижин вились дымки; по долине плавали клочья тумана, радостно заливались птицы. Всюду в траве пауки пряли великое множество нитей, которые изгибались и дрожали от ветерка, словно оснастка волшебного кораблика.
      Весь день он бродил.
      Кузнецы, высокие, дородные люди с узловатыми мускулами, сонными глазами и длинными белокурыми бородами, выходили из своих кузниц, чтобы размяться и отереть лбы, и внимательно разглядывали его.