XXXIV

Оборотная сторона успеха, которого добилась Динни, так деятельно начав день, заключалась в том, что девушка оказалась теперь вовсе без дела.

Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посла неизбежно парализовало всякую попытку воздействовать на них, даже если бы она могла принести пользу, что было маловероятно. Оставалось одно – ждать, изнывая от тоски! Динни все утро пробродила по городу, разглядывая витрины и людей, разглядывавших витрины. Позавтракала яичницей в закусочной и пошла в кино, смутно чувствуя, что планы Алена и Джин покажутся ей более правдоподобными, если она увидит нечто похожее на экране. Но ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не показывали ни самолётов, ни бескрайних просторов, ни сыщиков, ни бегства от правосудия. Это было подробнейшее повествование о некоем французском джентльмене не первой молодости, попадающем в чужие спальни, хотя никто из персонажей до самого конца так и не поступается своей добродетелью. Динни непритворно наслаждалась картиной, – герой был очень милый и, вероятно, самый законченный из всех виденных ею лжецов.

Посидев в тепле и уюте, она вновь направила путь на Маунт-стрит.

Там выяснилось, что её родители уехали дневным поездом в Кондафорд.

Динни заколебалась. Что делать? Уехать и ограничиться пассивной ролью преданной дочери или остаться и ждать, не подвернётся ли случай что-нибудь сделать?

Так и не приняв решения, она ушла к себе в комнату и нехотя начала укладывать вещи. Выдвинула ящик комода, увидела дневник Хьюберта, который по-прежнему возила с собой, бесцельно полистала страницы и неожиданно наткнулась на место, показавшееся ей незнакомым, так как оно не имело никакого касательства к лишениям, перенесённым её братом.

"В книге, которую читаю, попалась фраза: "Мы принадлежим к особому поколению. Оно много видело, убедилось в тщете всего и обладает достаточным мужеством, чтобы сказать себе: нам осталось одно – развлекаться, кто как умеет". Да, это действительно моё поколение, видевшее войну и её последствия, и такова точка зрения очень и очень многих. Но если хорошенько подумать, оказывается, что такие же слова мог необдуманно бросить представитель любого поколения, например предыдущего, на чьих глазах Дарвин нанёс удар религии. Стоит ли бросать такие фразы? Предположим, вы до конца поняли, что такое религия, брак, порядочность, коммерческая честность и всякие идеалы, поняли, что они отнюдь не безусловны и сами по себе ещё не дают права на определённую награду ни в этом, ни в потустороннем мире, которого, может быть, нет, и что безусловно лишь одно удовольствие, которое вы и намерены получить. Разве, поняв все это, вы облегчили себе получение удовольствия? Нет! Напротив, затруднили. Если каждый беззастенчиво объявит своим кредо: "Хватай наслажденье любою ценой", – то каждому придётся хватать его за счёт ближнего, а в выигрыше неизменно останется дьявол: поскольку так будут поступать почти все, особенно лентяи, которым это кредо наиболее близко, – урвать наслаждение наверняка почти никому не удастся. Всё то, что вы так мудро поняли до конца, представляет собой лишь правила движения, выработанные человечеством на его тысячелетнем пути для того, чтобы держать людей в узде и предоставлять каждому из них разумный шанс на наслаждение, которое в противном случае досталось бы лишь немногим сильным, бессердечным, опасным и умелым. Все наши установления, религия, брак, порядочность, закон и прочее – лишь формы нашего уважения к другим, без которых другие не будут уважать вас. Без них общество превратилось бы в моторизованное скопище жалких бандитов и проституток, порабощённых немногими архиплутами. Поэтому, отказывая в уважении другим, человек превращается в идиота и лишает себя возможности получить наслаждение. Самое смешное, что мы прекрасно отдаём себе в этом отчёт, какие бы фразы мы при этом ни произносили. Люди, которые бросаются словами, как этот парень в книге, забывают о своём кредо, как только доходит до дела. Даже моторизованные бандиты не выдают сообщников. В сущности, эта новая философия, которая призывает быть достаточно мужественным и хватать наслаждение, свидетельствует лишь о неумении глубоко мыслить, хоть она и казалась мне весьма приемлемой, когда я читал книгу".

Динни изменилась в лице и, как ужаленная, выронила тетрадь. Эту перемену вызвали не слова, которые она прочла, – смысл их еле доходил до её сознания. Нет! На неё низошло вдохновение, и девушка не могла понять, почему это не случилось раньше. Она бросилась вниз к телефону и позвонила Флёр.

– Слушаю, – донёсся голос Флёр.

– Флёр, мне нужен Майкл. Он дома?

– Да. Майкл, тебя просит Динни.

– Майкл? Можешь немедленно приехать? Насчёт дневника Хьюберта. У меня родилась одна мысль, но лучше не по телефону. Не приехать ли мне самой? Значит, приедешь? Хорошо. Захвати Флёр, если она хочет; если нет – её голову.

Майкл приехал через десять минут один. Он прибыл в состоянии деловитой возбуждённости: в голосе Динни было что-то заразительное. Она увела его в нишу и уселась с ним на диване под клеткой попугая.

– Майкл, дорогой, мне вдруг пришла такая мысль: если бы мы могли быстро напечатать дневник Хьюберта, – в нём тысяч пятнадцать слов, держать весь тираж наготове и назвать книжку как-нибудь позвучней, например "Преданный"…

– "Покинутый", – вставил Майкл.

– Вот именно – "Покинутый"… Написать хлёсткое предисловие и показать её до выпуска в свет министру внутренних дел, это, вероятно, Удержало бы его от приказа о выдаче. С таким заглавием и предисловием, Да ещё разрекламированная прессой, книжка произвела бы сенсацию и была бы для него неприятным сюрпризом. В предисловии нужно нажать на то, как соотечественника покинули в беде, на раболепство перед иностранцами и так далее. А уж газеты за это ухватятся.

Майкл взъерошил себе волосы:

– Это мысль, Динни! Но есть несколько щекотливых моментов. Вопервых, как сделать, чтобы нас не заподозрили в шантаже. Без этого не стоит и начинать. Если Уолтер почует, что пахнет шантажом, он упрётся.

– Но ведь суть в этом и заключается. Пусть почувствует, что, отдав приказ, он о нём пожалеет.

– Дитя моё, – сказал Майкл, пустив клуб дыма в попугая, – это нужно сделать гораздо тоньше. Ты не знаешь государственных деятелей. Вся штука в том, чтобы заставить их поступать себе же на благо из высоких побуждений и по собственному почину. Мы должны вынудить Уолтера отдать приказ из низких побуждений, но уверить его, что они высокие. Это непременное условие.

– Так ли обязательно, чтобы он в это уверовал? Пусть просто скажет, что они высокие.

– Нет, он должен в это верить – хотя бы при дневном свете. То, о чём он думает в три часа ночи, не имеет значения. Но он не дурак. – Майкл снова взъерошил себе волосы. – По-моему, единственный, кто сумел бы все устроить, это Бобби Феррар. Он знает Уолтера до косточек.

– А он хороший человек? Он согласится?

– Бобби – сфинкс, но сфинкс благожелательный. Кроме того, он всегда всё знает. Он вроде звукоулавливателя: до него доходит любой слух. Нам даже не придётся открыто предпринимать никаких шагов.

– Но, Майкл, разве не самое главное – напечатать дневник и сделать вид, что мы готовы выпустить его в продажу?

– Это полезно, но главное – предисловие.

– Почему?

– Мы хотим, чтобы Уолтер прочёл напечатанный дневник и на основании его сделал вывод: отдать приказ – значит нанести дьявольски тяжёлый удар Хьюберту, как оно, впрочем, будет и на самом деле. Иными словами, мы хотим воздействовать на него как на частное лицо. Я уже представляю себе, что он скажет, прочитав дневник. "Да, это большое горе для молодого Черрела, но суд вынес постановление, боливийцы нажимают, да и сам он принадлежит к высшему классу. Следует быть осторожным, чтобы не пошли разговоры о лицеприятии…"

– Как это несправедливо! – горячо перебила Майкла Динни. Неужели с человеком можно обращаться хуже, чем с другими, лишь потому, что он не простолюдин? Это трусость.

– Эх, Динни, все мы трусы в этом смысле. Так о чём говорил Уолтер, когда ты его прервала? "Однако чрезмерная уступчивость тоже нежелательна. Малые страны требуют, чтобы мы относились к ним с особым почтением…"

– Погоди! – снова воскликнула Динни. – Это кажется…

Майкл предостерегающе поднял руку:

– Понял, Динни, понял. Это и мне самому кажется тем психологическим моментом, когда Бобби Феррар должен внезапно объявить: "Между прочим, к дневнику есть предисловие. Мне его показывали. В нём проводится мысль, что Англия вечно проявляет справедливость и великодушие за счёт собственных подданных. Материал благодарный, сэр. Газеты за него ухватятся. Это их старая и популярная песенка: "Не умеем мы стоять за своих". И знаете, сэр, – продолжает Бобби, – мне всегда казалось, что такой сильный человек, как вы, просто обязан поколебать мнение, будто мы не умеем постоять за своих. Оно ошибочно – иначе и быть не может, но оно существует, и многие его разделяют. Вы, сэр, больше чем кто-либо способны восстановить равновесие в этом вопросе. Случай, разумеется частный, но он даёт нам неплохую возможность вернуть утраченное доверие к себе. По-моему, было бы правильно, – скажет Бобби, – не отдавать приказ, потому что шрам подозрений не внушает, выстрел был действительно актом самозащиты, а стране полезно почувствовать, что она снова может полагаться на правительство, которое не даст своих в обиду". И тут Бобби прервёт разговор. Уолтер поверит, что никто на него не нападает и что он сам смело совершает поступок, идущий на благо страны, – это непременное условие для каждого государственного мужа.

Майкл закатил глаза. Потом продолжал:

– Разумеется, Уолтер великолепно поймёт, хоть и не признается себе в этом, что, если он не отдаст приказ, предисловие не появится. Смею полагать, что к середине ночи он станет откровенен сам с собой, но уже в шесть утра сочтёт, что, не отдав приказ, совершит смелый поступок, и то, о чём он думал в три ночи, потеряет всякое значение. Поняла?

– Ты замечательно всё растолковал, Майкл. А вдруг он захочет прочесть предисловие?

– Едва ли. Но оно должно быть у Бобби в кармане на тот случай, если ему понадобится осадная артиллерия. На Бобби можно положиться.

– Пойдёт ли на это мистер Феррар?

– Да, – отрезал Майкл. – В целом – да. Мой отец оказал ему однажды большую услугу, а старый Шропшир – его дядя.

– А кто напишет предисловие?

– Надеюсь, что уломаю старого Блайта. В нашей партии его до сих пор побаиваются, – он умеет задать жару, когда захочет.

Динни захлопала в ладоши:

– Ты думаешь, он согласится?

– Всё зависит от дневника.

– Тогда согласится.

– Можно мне его прочесть раньше, чем сдать в типографию?

– Конечно! Только помни, Майкл: Хьюберт не хочет, чтобы он увидел свет.

– Ясно! Если это подействует на Уолтера и он не отдаст приказ, выпускать книгу незачем; если не подействует, – опять-таки незачем, потому что "дело уже сделано", как говаривал старый Форсайт.

– Во сколько обойдётся печатание?

– Недорого. Скажем, фунтов двадцать.

– Тогда справлюсь, – объявила Динни, и мысль её обратилась к двум Джентльменам, так как в денежных делах ей, как обычно, приходилось туговато.

– Насчёт этого не беспокойся.

– Майкл, это моя идея, и платить буду я. Ты не представляешь себе, как ужасно сидеть сложа руки, когда Хьюберт в опасности! Я ведь знаю, что, если его выдадут, у него не будет уже никаких шансов.

– Там, где замешаны государственные мужи, нельзя ничего предсказать заранее, – заметил Майкл. – Люди их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, может быть, даже принципиальнее и уж подавно проницательнее. Но неважно: если мы как следует обработаем Блайта и Бобби Феррара, успех за нами. Я возьмусь за Блайта, а на Бобби напущу Барта. Тем временем дневник отпечатают.

Майкл взял тетрадь:

– До свиданья, Динни, и не волнуйся больше, чем нужно, дорогая.

Динни поцеловала его, он ушёл, но в тот же вечер около десяти позвонил ей:

– Дорогая, я все прочёл. Если это не проймёт Уолтера, значит, у него кожа дублёная. Во всяком случае он над ним не заснёт, как тот чурбан: какой он ни есть, добросовестности от него не отнимешь. Он обязан понять всю серьёзность положения – речь ведь идёт по существу об отмене приговора. Если дневник попадёт к нему в руки, он его обязательно прочтёт, а материал там красноречивый и к тому же проливающий новый свет на события. Итак, выше нос!

Динни пылко воскликнула: "Дай-то бог!" – и, когда она легла спать, у неё впервые за трое суток немного отлегло от сердца.

XXXV

Дни тянулись медленно и казались бесконечными. Динни по-прежнему оставалась на Маунт-стрит, – там она всегда будет под рукой, какое бы положение ни создалось. Главная задача, стоявшая перед ней, заключалась сейчас в том, чтобы скрыть от окружающих замыслы Джин. Это удалось ей в отношении всех, кроме сэра Лоренса, который, приподняв бровь, загадочно изрёк:

– Pour une gaillarde cгest une gaillarde![13]

И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил:

– Ну совсем боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби Феррара? Мы завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное.

Динни возлагала на Бобби Феррара большие надежды, поэтому вид его перепугал девушку: он держался так, словно абсолютно непричастен ко всей этой истории. Его гвоздика, глубокий медлительный голос, широкое учтивое лицо и слегка отвисшая нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного подъёма.

– Вы любите грибы, мисс Черрел?

– Только не французские.

– Неужели?

– Бобби, – сказал сэр Лоренс, посматривая то на племянницу, то на её собеседника, – глядя на вас, трудно предположить, что вы один из самых глубоких умов в Европе. По-видимому, вы собираетесь предупредить нас, что вам едва ли удастся назвать Уолтера сильным человеком, когда вы будете говорить с ним о предисловии.

Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась.

– Я не могу повлиять на Уолтера.

– А кто может?

– Никто, за исключением…

– Ну?

– Самого Уолтера.

Прежде чем Динни успела совладать с собой, у неё уже вырвалось:

– Разве вы не понимаете, мистер Феррар, что практически это означает одно – смерть для моего брата и ужас для всех нас?

Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шёл завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал расплачиваться, Бобби предложил:

– Не хотите ли поехать со мной, мисс Черрел, когда я отправлюсь к Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне.

– Ужасно хочу.

– Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю.

Динни стиснула руки и улыбнулась ему.

– Поразительный тип! – сказал сэр Лоренс по дороге домой. – Ейбогу, в нём бездна сердечности. Он просто не выносит, когда людей вешают. Ходит на все процессы об убийствах. Ненавидит тюрьмы, как чуму. А ведь никогда не подумаешь!

– Да, – задумчиво ответила Динни.

– Бобби, – продолжал сэр Лоренс, – способен быть секретарём инквизиции, и судьям даже в голову не придёт, что у него руки чешутся сварить их живьём в масле. Уникальная личность. Дневник в наборе, Динни; старый Блайт пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта?

– Нет ещё, но завтра иду с отцом.

– Я воздерживался от расспросов, но, по-моему, молодые Тесбери чтото задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле.

– Неужели!

– Святая невинность! – восхитился сэр Лоренс. – Вот что, дорогая, не будем напускать на себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что они не нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства.

– О, разумеется, нет!

– Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило в голову, Динни, что история – это не что иное, как повесть о тех, кто берет дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из неё и себя и других. В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою тётку, когда она достаточно похудеет.

Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает.

На другой день за ней заехал отец, и они отправились на свидание с Хьюбертом. Было ветрено, стоял суровый, пасмурный ноябрь. Вид здания пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть. Начальник тюрьмы был военным. Он принял их чрезвычайно любезно и с той подчёркнутой предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует им и Хьюберту, и позволил им пробыть с арестованным гораздо дольше, чем это предусмотрено правилами.

Хьюберт вошёл улыбаясь. Динни чувствовала, что, останься она с ним вдвоём, он, пожалуй, раскрыл бы ей свои подлинные переживания, но в присутствии отца упорно будет трактовать эту историю как скверную шутку. Генерал, который всю дорогу был угрюм и молчалив, немедленно взял прозаический и даже слегка иронический тон. Динни невольно подумала, что за вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое, вернее, нечто такое, что созрело в них с ранней молодости и навсегда останется неизменным. За эти полчаса о чувствах не было сказано ни слова. Свидание стоило всем большого напряжения и, если говорить об интимной беседе, всё равно что не состоялось. По словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и вообще он нисколько не тревожился; по словам генерала, вопрос сводился к нескольким дням, в течение которых всё будет улажено. Затем он довольно долго обсуждал с сыном положение на индийской границе. Правда, когда они обменялись прощальным рукопожатием, лица их дрогнули, но и то лишь потому, что они пристально, серьёзно и просто посмотрели друг другу в глаза. Отец отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его.

– Как Джин? – чуть слышно спросил Хьюберт.

– Всё в порядке. Шлёт тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не беспокоился.

Губы Хьюберта дёрнулись и застыли в лёгкой улыбке. Он стиснул сестре руку и отвернулся.

У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном. Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться.

В эти дни Динни находила утешение лишь в обществе тёти Эм, чья врождённая непоследовательность постоянно сбивала мысли девушки с логического пути. Гигиенические свойства такой непоследовательности становились тем очевиднее, чем острее становилась тревога. Тётка искренне беспокоилась о Хьюберте, но её хаотичный мозг не мог сосредоточиться на одном предмете и довести себя до страдания. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, чтобы показать ей, как при свете фонарей, раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит.

– Пастор как раз этим занимается, – объявила леди Монт. – Оказывается, был какой-то Тесбери, которого повесили или обезглавили, словом, казнили. Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или ещё что-то и купил порох, а его сестра вышла за Кейтсби или за кого-то другого. Твой отец, я и Уилмет, Динни, делали чучела Роббинз, нашей гувернантки. У неё были очень большие ноги. Дети такие бесчувственные. А ты?

– Что я, тётя Эм?

– Делала чучела?

– Нет.

– Мы ещё ходили и распевали гимны, вымазав лицо сажей. Уилме была просто потрясающая. Высокая, ноги прямые как палки, расставлены широко знаешь, как у ангелов на картинах. Сейчас такие не в моде. Я думаю, пора принять меры. А вот и виселица. Мы тоже однажды её устроили и повесили котёнка. Правда, сначала его утопили. Нет, не мы, слуги.

– Какой ужас, тётя Эм!

– Да. Но это же было не всерьёз. Твой отец воспитывал нас, как краснокожих индейцев. Ему хорошо – он делал, что хотел, а плакать нам не позволял. Хьюберт тоже такой?

– О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя.

– Это у него от твоей матери, Динни, – она нежное создание. Наша мать была не такая. Разве ты не замечала?

– Я не помню бабушку.

– Да, да, она умерла до твоего рождения. От испанки. Это какие-то особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время тридцать пять. У него были прекрасные манеры. Тогда они ещё встречались. Подумай, всего шестьдесят! Кларет, пикет и смешная маленькая бородка. Ты видела такие, Динни?

– Эспаньолки?

– Да, у дипломатов. А теперь их носят те, кто пишет статьи об иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются.

– Но от них же так пахнет, тётя Эм!

– Да, пронзительно. Джин тебе пишет?