XXXIII

Её отец и сэр Лоренс не вернулись к обеду, мать не вставала с постели, Клер осталась у знакомых, и Динни пообедала вдвоём с тёткой.

– Тётя Эм, вы не возражаете, если я съезжу к Майклу? – спросила девушка, покончив с едой. – Флёр тут выдвинула одно положение.

– При чём здесь положение? – удивилась леди Монт. – До марта ещё далеко.

– Речь идёт не о её состоянии, тётя, а об одной мысли, которая пришла ей в голову.

– Почему бы ей так прямо и не сказать?

И, вынеся этот приговор излишней вычурности речи, леди Монт позвонила.

– Блор, такси для мисс Динни. Блор, когда вернётся сэр Лоренс, доложите мне. Я хочу принять горячую ванну и вымыть голову.

– Да, миледи.

– Ты моешь голову, когда тебе грустно, Динни?

Направляясь в этот мрачный туманный вечер на Саут-сквер, Динни была в таком отчаянии, какого ей ещё не довелось испытывать. При мысли, что Хьюберт томится в тюремной камере, что он оторван от жены через три недели после свадьбы, что ему угрожает разлука, которая может стать вечной, и участь, о которой страшно даже подумать, и что виной всему нелепая щепетильность властей, не желающих поверить его слову, страх и гнев разливались в душе девушки, как нерастраченный зной в предгрозовом воздухе.

Она застала у Флёр свою тётку – леди Эдисон. Обе были погружены в обсуждение различных ходов и комбинаций. Боливийский посол находился в отпуске после болезни, и его замещал один из атташе. По мнению леди Элисон, это осложняло задачу, так как последний, вероятно, побоится взять на себя ответственность. Тем не менее она берётся устроить завтрак, на который пригласит Флёр и Майкла, а если Динни угодно, то и её. Динни покачала головой: она разуверилась в своём умении уламывать государственных мужей.

– Если уж вы и Флёр не уладите дело, тётя Элисон, то я и подавно. Вот Джин – та бывает совершенно неотразима, когда ей это нужно.

– Она только что звонила, Динни, и просила передать, чтобы вы зашли к ней, если будете сегодня в наших краях; если нет, она вам напишет.

Динни поднялась:

– Я пошла.

Она торопливо миновала окутанную туманом набережную и свернула в квартал, застроенный доходными домами, в одном из которых Джин сняла квартиру. Мальчишки газетчики на углу выкрикивали самые животрепещущие новости дня. Динни решила посмотреть, занялась ли пресса делом её брата, купила газету, остановилась под фонарём и развернула её. Вот оно: "Британский офицер под судом. Выдача по обвинению в убийстве". Как мало внимания обратила бы Динни на такой заголовок, если бы он не касался её брата! То, что означало смертную муку для неё самой и её родных, было для публики лишь щекочущей нервы забавой. Несчастье ближнего – развлечение для толпы, источник дохода для прессы. У человека, продавшего ей газету, было худое лицо, заношенная одежда и хромая нога, и девушка, осушая до последней капли жертвенную чашу своей горечи, вернула ему газету и дала шиллинг. Остолбеневший газетчик выпучил глаза, раскрыл рот. Дай бог, чтобы она принесла успех хоть ему!

Динни поднялась по лестнице. Квартира находилась на третьем этаже. У дверей в погоне за собственным хвостом вертелась большая чёрная кошка. Она раз шесть повернулась на одном месте, села, подняла заднюю лапу и начала её вылизывать.

Джин сама открыла дверь. Динни застала невестку в самый разгар приготовлений к отъезду: через руку Джин была переброшена пара комбинаций. Динни расцеловалась с ней и осмотрелась. Она была здесь в первый раз. Двери крошечной гостиной, спальни, кухни и ванной распахнуты; стены выкрашены светло-зелёной клеевой краской; пол выстелен тёмно-зелёным линолеумом. Обстановка скромная: двуспальная кровать, несколько чемоданов; обеденный стол и два кресла в гостиной; кухонный столик, стенной шкафчик с солями для ванны; ни ковров, ни картин, ни книг; на окнах – набивные ситцевые занавески; во всю стену спальни – гардероб, откуда Джин уже вынула платья, свалив их кучей на кровати. Воздух лучше, чем на лестнице, – пахнет кофе и лавандой.

Джин уложила комбинации.

– Выпьем кофе, Динни? Я только что сварила.

Она налила две чашки, положила сахару, подала одну Динни вместе с пачкой сигарет, указала ей на одно из кресел и опустилась в другое сама.

– Тебе передали мою просьбу? Рада, что ты пришла: не надо писать. Терпеть не могу писанины.

Её хладнокровие и невозмутимость казались Динни настоящим чудом.

– Ты видела Хьюберта?

– Да. Там довольно удобно. Ему дали книги и бумагу. Можно получать еду из дома, но курить не разрешается. Надо об этом похлопотать. По английским законам, Хьюберт покамест так же невиновен, как сам министр внутренних дел, а разве есть закон, запрещающий министру курить? Я больше не увижу его, а ты ведь пойдёшь к нему, – передай привет от меня особо и захвати с собой сигареты на случай, если разрешат.

Динни удивлённо уставилась на неё:

– А куда же ты?

– Вот потому я и хотела повидаться с тобой. О том, что услышишь, никому ни слова. Обещай, что будешь всем беззастенчиво врать, иначе ничего не скажу.

Динни решительно сказала:

– Ручаюсь, как говорится, головой. Выкладывай.

– Завтра я уезжаю в Брюссель. Ален – сегодня. Отпуск ему продлён по неотложным семейным обстоятельствам. Мы просто хотим приготовиться к худшему – вот и всё. Я должна срочно научиться летать. Если буду подниматься в воздух три раза в день, трёх недель мне хватит. Наш адвокат гарантировал нам самое малое три недели. Он, конечно, ни о чём не знает. Никто ничего не должен знать, кроме тебя. У меня к тебе просьба.

Джин поднялась и достала из сумочки небольшой предмет, завёрнутый в папиросную бумагу:

– Мне нужно пятьсот фунтов. Говорят, там можно купить хорошую подержанную машину по дешёвке, но остальное тоже будет нелишним.

Взгляни, Динни: это старинная фамильная штучка. Она стоит кучу денег. Заложи её за пятьсот. Если столько под заклад не дадут, продай. Закладывай или продавай от своего имени, обменяй английские деньги на бельгийские и вышли их мне до востребования в Брюссель, на главный почтамт. Нужно умудриться проделать все это в три дня.

Джин развернула пакет и показала старомодную, но очень красивую изумрудную подвеску.

– О!

– Да, недурна! – согласилась Джин. – Можешь смело запрашивать лишнее. Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.

– Почему ты не заложишь её сама до отъезда?

Джин покачала головой:

– Нет, это может возбудить подозрения. На тебя никто не обратит внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но не собираемся попадаться.

– Ты не можешь рассказать мне все? – спросила Динни.

– Нельзя и не нужно. Мы сами пока ничего толком не знаем. Но будь спокойна, – Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?

Она снова завернула подвеску в бумагу.

Динни взяла пакет и опустила за вырез платья, – она не захватила с собой сумочку. Потом наклонилась вперёд и строго потребовала:

– Джин, обещай ничего не предпринимать, пока остаётся хоть малейшая надежда.

Джин кивнула:

– Обещаю, до последней крайности – ничего. Иначе и быть не может.

Динни схватила её за руку:

– Джин, во всём виновата только я. Это я вас свела.

– Дорогая моя, не сделай ты этого, я бы тебе никогда не простила. Я влюблена.

– Но это же так ужасно для тебя!

Джин уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за угла вот-вот выйдет тигрёнок.

– Нет! Мне приятно думать, что я вытащу его из этой истории. У меня никогда ещё не было столько энергии.

– Ален многим рискует?

– Если сработаем чисто, нет. У нас несколько планов в зависимости от обстановки.

Динни вздохнула:

– Дай бог, чтобы ни один не понадобился.

– Надеюсь на это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело с таким "поборником законности", как Уолтер.

– До свидания, Джин, и желаю успеха.

Они расцеловались, и Динни вышла на улицу с изумрудной подвеской, свинцовым грузом лежавшей у неё на сердце. Моросило, и девушка вернулась на Маунт-стрит в такси. Её отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет, чтобы его опять взяли на поруки. "Работа Джин!" – подумала Динни. Министр внутренних дел отбыл в Шотландию и проведёт там недели две до начала парламентской сессии. До его возвращения приказ отдан не будет. По мнению сведущих людей, у Черрелов ещё три недели, чтобы все поставить на ноги. Да, но "доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона". Кроме того, разве такая уж чепуха все эти "связи", "влияние", «ходы» и "умение устраиваться", о которых теперь столько говорят? Неужели нет какого-нибудь чудодейственного, хотя пока ещё не найденного, средства?

Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась вдвоём с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.

– Не осталось в нас с тобой больше шипучки, – сказал баронет. Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.

Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой её букве глагол господень. Дело Хьюберта – на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера "воплощённой неподкупностью". По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в "Тайме", объявив во всеуслышание: "В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы". Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?

– Он женат?

– Теперь даже не женат, – ответил сэр Лоренс.

– Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.

– Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное – это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.

– Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.

– О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.

Он проницательно посмотрел на племянницу:

– Между прочим, Динни, что думает юная Джин?

Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:

– При чём здесь Джин?

– Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.

– Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?

– Странно, очень странно, – процедил сэр Лоренс, приподняв брови. "Женщины невинные и милые, да, да, – это херувимчики бескрылые, да, да", – как распевал Панч, когда ты ещё не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.

Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: "Дядя Лоренс прямо волшебник!" – и вскоре отправилась спать.

Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько ещё других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет её комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для неё. Ей остаётся одно: лежать и мучиться – мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому ещё не было восемнадцати, ушёл на войну. Тогда было ужасно, но теперь ещё хуже. Странно – почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи – люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошёл, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ – свободы и права на личную жизнь, которых объединённые в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно её родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту – собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?

Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Её охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока её не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке всё-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество – это ещё не самое скверное в дни испытаний; самое скверное – сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять такси и ездить хлопотать"; ещё больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, – это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на неё: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.

Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула.

Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин ещё до её отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лёг. Это – не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда её не выдавал.

Поэтому она подошла к нему, как только он появился, неся кофейницу её тётки, сделанную по особому заказу.

– Блор!

– Да, мисс Динни?

– Будьте так любезны, скажите мне по секрету, кто самый известный ростовщик в Лондоне?

Удивлённый, но бесстрастный, – в наши дни у любого может явиться необходимость что-нибудь заложить, – дворецкий опустил кофейную машину на верхний конец стола и погрузился в размышления.

– Что ж, мисс Динни, есть, конечно, Эттенборо, но я слышал, что знатные люди обращаются к некоему Феруэну на Саут-Молтон-стрит. Могу разыскать вам адрес по телефонной книге. Говорят, он человек надёжный и честный.