Динни положила руку на его рукав, тихонько погладила и быстро пошла прочь.
      - Не горюйте!
      Пошел мокрый снег. Она подняла лицо, чтобы почувствовать щекочущее прикосновение снежинок. Для нее он теперь не более мертв, чем раньше. Но все-таки мертв! И так далеко, так страшно далеко! Он лежит теперь где-то в земле на берегу реки, в которой утонул, среди лесной тишины, и никто никогда не найдет его могилы. Вдруг все дремавшие в ее душе воспоминания о нем нахлынули так неудержимо, что совсем лишили ее сил, и она едва не упала на заснеженной улице. Она оперлась затянутой в перчатку рукой о решетку какогото дома. Почтальон, разносивший вечернюю почту, остановился, обернулся и посмотрел на нее. Может быть, в глубине ее души до сих пор еще тлел слабый огонек надежды, что когда-нибудь он вернется... Теперь он погас... А может быть, это только снежный холод пронизывает ее до костей? Она чувствовала во всем теле леденящий озноб и оцепенение.
      Наконец она доплелась до Маунт-стрит и вошла в дом. И вдруг ее охватил ужас: ведь она может выдать свое горе и пробудить к себе жалость, внимание и вообще какие-то чувства, - и она поспешила прямо в свою комнату. Кого трогает эта смерть, кроме нее? И гордость заговорила в ней с такой силой, что даже сердце стало холодным, словно камень.
      Горячая ванна немного подбодрила ее. Динни быстро переоделась к ужину и сошла вниз.
      В этот вечер все были особенно молчаливы, но молчание все же переносить было легче, чем попытки забязать разговор. Динни чувствовала себя совсем больной. Когда она поднялась к себе, чтобы лечь, пришла тетя Эм.
      - Динни, ты похожа на привидение.
      - Я очень прозябла, тетечка.
      - Юристы хоть кого заморозят. Я принесла тебе поссет {Горячий напиток, состоящий из вина, молока и пряностей.}.
      - А! Мне давно хотелось попробовать, что это за штука!
      - На-ка выпей.
      Динни выпила и чуть не задохнулась.
      - Страшно крепко!
      - Это тебе дядя приготовил. Звонил Майкл. Взяв пустой стакан, леди Монт наклонилась над племянницей и поцеловала ее в щеку.
      - Вот и все, - сказала она. - Ложись, а то заболеешь.
      Динни улыбнулась.
      - Не заболею, тетя Эм.
      И на следующее утро Динни, не желая сдаваться, спустилась к завтраку.
      Оракул наконец заговорил, - пришло напечатанное на машинке письмо из конторы "Кингсон, Кэткот и Форсайт". Оракул советовал леди Корвен и мистеру Круму опротестовать обвинение. Когда будут выполнены все предварительные формальности, соответчики получат дальнейшие указания.
      И тут даже Динни почувствовала тот особый холодок под ложечкой, с которым мы обычно читаем письма юристов, хотя в душе у нее, кажется, и без того воцарился смертельный холод.
      Утренним поездом она вернулась вместе с отцом в Кондафорд и перед отъездом несколько раз повторила тете Эм, как заклинание: "Не заболею".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Но Динни все же заболела и целый месяц пролежала в своей келье в Кондафорде; ей не раз хотелось, чтобы смерть пришла за ней и все кончилось. Она действительно легко могла бы умереть, но, к счастью, вера в загробную жизнь вместе с возраставшей слабостью не крепла, а иссякала. Уйти к Уилфриду - в мир иной, где нет ни земных страданий, ни людской молвы, - в этой мысли было что-то неотразимо влекущее. Угаснуть во сне небытия представлялось ей легким, но нельзя сказать, чтобы она стремилась к смерти, а по мере того, как здоровье возвращалось к ней, стремление казалось все менее естественным. Всеобщее внимание незаметно, но явно помогало исцелению; жители деревни ежедневно спрашивали о ее здоровье, мать звонила и писала чуть ли не десятку людей. В конце недели обычно приезжала Клер и привозила цветы от Дорнфорда. Два раза в неделю тетя Эм присылала продукцию Босуэла и Джонсона, а Флер буквально засыпала ее изделиями с Пикадилли. Три раза неожиданно являлся Адриан, и, как только миновал кризис, больная стала получать шутливые записочки от Хилери.
      Тридцатого марта весна принесла в ее комнату дуновение юго-западного ветра, на столе появился небольшой букетик первых весенних цветов - пушистые сережки ивы и ветка дикого терновника. Динни быстро поправлялась и через три дня уже вышла на воздух. Все в природе захватывало ее с необычайной остротой, которой она давно не испытывала. Крокусы, нарциссы, набухающие почки, отблески солнца на крыльях голубей, причудливые очертания и цвет облаков, запах ветра - все это волновало почти до боли. И все же ей ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. В состоянии этой странной апатии она и приняла предложение Адриана на время его короткого отпуска поехать с ним за границу.
      От этих двух недель, проведенных в Пиренеях, в небольшом городке Аржеле, у нее остались в памяти долгие прогулки, пиренейские овчарки, цветущий миндаль, цветы, которые они собирали, и разговоры, которые они вели. Взяв с собой завтрак, они проводили целые дни на воздухе, и никто не мешал им беседовать. В горах Адриан становился красноречивым. Он, как и в юности, страстно любил альпинизм. Динни подозревала, что он всеми силами старается вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
      - Когда я поднимался с Хилери перед войной на "Маленького Грешника" в Доломитских горах, - сказал он однажды, - я впервые в жизни почувствовал себя так близко к богу. Это было девятнадцать лет назад, черт побери! А ты когда чувствовала себя ближе всего к богу?
      Она не ответила.
      - Слушай, детка, тебе сколько сейчас? Двадцать семь?
      - Почти двадцать восемь.
      - Ты еще не переступила порога молодости. А ты не думаешь, что тебе станет легче, если ты поговоришь со мной откровенно?
      - Пора бы тебе знать, дядя, что откровенность не в обычаях нашей семьи.
      - Верно! Чем нам тяжелее, тем больше мы замыкаемся. Но нельзя слишком предаваться скорби, Динни.
      - Я теперь вполне понимаю, - вдруг сказала Динни, - почему женщины уходят в монастырь или посвящают себя благотворительности. Раньше мне казалось, что это от недостатка чувства юмора.
      - И от недостатка мужества тоже или от его избытка, от какого-то фанатизма.
      - Или потому, что утрачена воля к жизни.
      Адриан посмотрел на нее.
      - У тебя воля к жизни не утрачена, Динни. Она сильно ослаблена, но не утрачена окончательно.
      - Будем надеяться. Но пора бы ей уже начать укрепляться.
      - У тебя теперь и вид лучше...
      - Да, аппетит у меня хороший, даже с точки зрения тети Эм, но вся беда в том, что жизнь меня не влечет.
      - Согласен. Я спрашиваю себя, уж не...
      - Нет, милый, это не то, - рана зарастает изнутри.
      Адриан улыбнулся.
      - Я думал о детях.
      - Их пока еще не научились делать искусственным способом. Я чувствую себя прекрасно, и вообще все могло быть гораздо хуже. Говорила я тебе, что старая Бетти умерла?
      - Добрая душа! Когда я был маленький, она давала мне мятные конфеты...
      - Вот она была настоящим человеком! Мы читаем слишком много книг, дядя.
      - Несомненно. Надо больше ходить и меньше читать. А теперь пора обедать.
      Возвращаясь в Англию, они прожили два дня в Париже, в маленьком отеле над рестораном возле вокзала Сен-Лазар. Там топили камины дровами, и в номерах были мягкие постели.
      - Только французы понимают, что такое удобная постель, - сказал Адриан.
      Кухня соответствовала вкусам любителей скачек и любителей поесть. Официанты в белых фартуках напоминали, по выражению Адриана, монахов, занятых необычной работой; наливая вино и заправляя салаты, они словно священнодействовали. Он и Динни были единственными иностранцами в этой гостинице и едва ли не единственными в Париже.
      - Волшебный город, Динни! Кроме автомобилей, Заменивших фиакры, да Эйфелевой башни, я не вижу в нем существенных перемен с того времени, когда приезжал сюда в восемьдесят восьмом году, - твой дедушка был тогда посланником в Копенгагене. Тот же запах кофе и горящих дров, у людей те же широкие спины и те же красные пуговицы, перед теми же кафе стоят те же столики, и на углах афиши, и везде на улицах те же смешные киоски для продажи книг, и необычайно бурное движение, и тот же царящий повсюду серовато-зеленый цвет, даже у неба. И у людей те же сердитые лица, словно на все, кроме Парижа, им наплевать. Париж задает тон модам, и вместе с тем это самый консервативный город в мире. Здесь говорят, что передовые литераторы считают, будто мир начался не раньше тысяча девятьсот четырнадцатого года, что они выбрасывают в мусорный ящик все созданное до войны и презирают все долговечное, и что они в большей части своей евреи, поляки и ирландцы; а между тем они выбрали для своей деятельности именно этот никогда не меняющийся город. То же самое делают художники, музыканты и всевозможные экстремисты. Они собираются, болтают и экспериментируют до упаду, а добрый старый Париж смеется и живет все так же, не задумываясь ни о сегодняшнем дне, ни о вчерашнем. Париж порождает анархию, как пиво - пену.
      Динни сжала его локоть.
      - Мне эта поездка принесла большую пользу. Должна сказать, я давным-давно не чувствовала в себе столько жизни.
      - Да, Париж обостряет наши чувства. Давай зайдем сюда, на воздухе слишком холодно. Чего ты хочешь: чаю или абсента?
      - Абсента.
      - Тебе ведь не понравится.
      - Ладно, тогда чаю с лимоном.
      Сидя в ожидании чая среди однообразной сутолоки "Кафе-де-ла-Пэ", Динни рассматривала худое, с острой бородкой лицо Адриана и думала, что здесь он чувствует себя вполне в "своей стихии" и что в Париже у него появилось особое выражение интереса и удовлетворенности, и его не отличишь от парижанина.
      Интересоваться жизнью и не нянчиться с собой! Она оглянулась. Ее соседи не были ничем примечательны или особенно типичны, но они производили впечатление людей, которые делают то, что им нравится, и не хотят ничего другого.
      - Они живут минутой, правда? - сказал вдруг Адриан.
      - Да, я как раз об этом думала.
      - Для француза жизнь - своего рода искусство. Мы всегда или надеемся на будущее, или сожалеем о прошлом. Англичане совсем не умеют жить настоящим.
      - А почему англичане и французы так ужасно несхожи?
      - У французов меньше северной крови, больше вина и масла, их головы круглее наших, их тела приземистее, глаза у большинства из них карие.
      - Ведь таких вещей все равно не изменишь.
      - Французы, по существу, люди золотой середины. Они довели искусство равновесия до высокого совершенства. У них чувства и интеллект находятся в гармонии друг с другом.
      - Но французы толстеют, дядя.
      - Да, но они толстеют равномерно, у них ничего не выпирает, и они прекрасно держатся. Конечно, я предпочитаю быть англичанином, но если бы я им не был, я бы хотел быть французом.
      - Разве в нас не живет стремление к чему-то лучшему, чем то, что в нас есть?
      - А! Обрати внимание, Динни, что, когда мы говорим "будьте хорошими", они говорят "soyez sage" {"Будьте благоразумны" (франц.).}. В этом кроется очень многое. Некоторые французы утверждают, будто наша скованность результат пуританских традиций. Но это ошибка: они принимают следствие за причину и результат за предпосылку. Допускаю, что в нас действительно живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только частью этой тоски, так же как наше стремление к путешествиям и жажда завоеваний. Такими же элементами являются протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Но ни один из них не учит нас искусству жить. Посмотри только на наш индустриализм, на наших старых дев, чудаков, на наш гуманизм, на поэзию! Мы "выпираем" во все стороны. У нас есть два-три способа вырабатывать стандартных молодых людей - закрытые средние школы, "крикет" во всех его формах, - но как народ мы полны крайностей. Средний бритт - исключение, и хотя он до смерти боится это показать, он горд своей исключительностью. В какой еще стране ты найдешь столько людей, сложенных совершенно по-разному? Мы изо всех сил стараемся быть "средними", но, клянусь богом, все время "выпираем".
      - Ты прямо загорелся, дядя.
      - Когда вернешься домой, оглянись вокруг.
      - Непременно, - отозвалась Динни.
      На другой день они благополучно пересекли Ла-Манш, и Адриан отвез Динни на Маунт-стрит. Целуя дядю, она стиснула его мизинец.
      - Спасибо, дядя, ты очень, очень помог мне!
      За эти шесть недель она почти не думала ни о Клер, нк о ее неприятностях и поэтому сейчас же спросила, каковы последние новости. Оказалось, что иск уже опротестован и борьба началась, дело будет слушаться, вероятно, через несколько недель.
      - Я не видел ни Клер, ни Крума, - сказал сэр Лоренс, - но узнал от Дорнфорда, что у них все по-прежнему. Роджер продолжает настаивать на том, чтобы Клер рассказала суду о своей семейной жизни. Юристы, видимо, считают суд исповедальней, где вы должны исповедоваться в грехах своих врагов.
      - Разве это не так?
      - Судя по газетам, да.
      - Ну, Клер не хочет и не будет говорить, и если они попытаются принудить ее, они сделают огромную ошибку. Что слышно о Джерри?
      - Вероятно, уже выехал, если хочет поспеть вовремя.
      - Если они проиграют, что будет с Тони Крумом?
      - Поставь себя на его место, Динни. Чем бы дело ни кончилось, Тони придется выслушать от судьи много неприятного. Едва ли он согласится на какое-нибудь снисхождение. А если ему нечем заплатить, я совершенно не представляю, что они могут с ним сделать; конечно, что-нибудь скверное. И потом - очень важно, как отнесется ко всему этому Джек Маскем. Он ведь странный человек.
      - Да, - вполголоса ответила Динни.
      Сэр Лоренс уронил монокль.
      - Твоя тетя считает, что Крум должен уехать на золотые прииски, разбогатеть и потом жениться на Клер.
      - А Клер что?
      - Разве она его не любит?
      Динни покачала головой.
      - Может, и полюбит, если он будет разорен.
      - Гм... А как ты себя чувствуешь, дорогая? Действительно пришла в себя?
      - О да!
      - Майкл очень хотел бы как-нибудь с тобой повидаться.
      - Завтра я к нему заеду.
      Вот и все, что было сказано по поводу сообщения, из-за которого она заболела.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      На другой день Динни пересилила себя и поехала на Саут-сквер. После отъезда Уилфрида в Сиам она была здесь только однажды вместе с Клер, когда та вернулась с Цейлона.
      - Он в своем кабинете, мисс.
      - Спасибо, Кокер, я поднимусь наверх.
      Майкл не слышал, как она вошла, и она с минуту разглядывала стены, увешанные карикатурами. Ей всегда казалось странным, почему Майкл, склонный преувеличивать человеческие достоинства, окружил себя работами тех, кто старается преувеличивать человеческие недостатки.
      - Я тебе помешала, Майкл?
      - Динни! Как ты хорошо выглядишь! Ну и напугала же ты нас, старушка! Садись... А я как раз погрузился в картофельные дела... Интересные получаются цифры.
      Они поговорили о том о сем, но оба понимали, зачем она пришла, и скоро умолкли. Потом Динни спросила:
      - Ты хочешь мне что-то сообщить или передать?
      Он подошел к шкафу и вынул из него маленький сверток. Динни развернула его у себя на коленях. Там оказалось письмо, небольшая фотография и орден за отличную военную службу.
      - Это он снимался для паспорта, а это его орден. В письме есть кое-что, касающееся тебя. В сущности, все письмо предназначено тебе, да и вообще все его письма. Извини меня, я должен повидать Флер перед ее уходом.
      Динни сидела неподвижно, глядя на карточку, пожелтевшую от зноя и сырости; в его лице было то особое выражение, какое свойственно всем снимкам, которые предназначаются для удостоверений. Поперек карточки было написано "Уилфрид Дезерт", и он смотрел со снимка прямо на нее. Она перевернула карточку лицом вниз и стала разглаживать орденскую ленточку, испачканную и смятую. Затем, собравшись с духом, развернула письмо. Из письма выпал сложенный листок. Письмо было к Майклу:
      "Первое января.
      Дорогой дружище ММ,
      Поздравляю тебя и Флер и желаю долгой и счастливой жизни! Я сейчас нахожусь далеко на севере, в очень дикой части страны, и передо мною - цель, которую, не знаю, достигну ли, а именно - поселок племени, совершенно явно досиамского и не монгольского происхождения. Адриан Черрел очень бы этим заинтересовался. Мне часто хотелось послать тебе весточку, но как только дело доходило до писания, я не мог, - отчасти потому, что описывать эту страну тем, кто ее не знает, бесполезно, а отчасти потому, что мне трудно поверить в чей-нибудь интерес к ней. Я пишу тебе, чтобы попросить передать Динни, что теперь я наконец-то в мире с самим собой. Не знаю, что привело меня к этому - совершенно особая атмосфера и уединенность этих мест или я заразился от обитателей Востока убеждением, что важен только собственный внутренний мир, только он; человек - это микрокосм вселенной; он одинок от рождения до смерти, и его единственный древний и верный друг - это вселенная. Странный это покой, и я часто удивляюсь, как мог я так томиться и терзаться. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, так же как и я был бы искренне рад узнать, что она тоже обрела внутренний покой.
      Понемножку начал писать, и если вернусь из этого путешествия, то попытаюсь описать его. Через три дня мы достигнем реки, переплывем ее и поднимемся по одному из ее притоков на запад, к Гималаям.
      Слабые отзвуки кризиса, который вы переживаете, чувствуются и у нас. Бедная старая Англия! Не думаю, чтобы я еще раз ее увидел, но это храбрая мудрая птица, и я не хочу быть свидетелем того, как ее поймают. Думаю, что, когда ее хорошенько ощиплют, она будет летать лучше и выше.
      До свидания, дружище, примите оба мою любовь.
      А Динни посылаю мою особую любовь.
      Уилфрид".
      Покой! А она? Динни завернула ленточку вместе со снимком и письмом и положила в сумочку. Беззвучно отворив дверь, она спустилась вниз и вышла на залитую солнцем улицу.
      На берегу реки, под еще голым платаном, она развернула вынутый из письма листок и прочла стихи:
      "ПОКОЙТЕСЬ!"
      То солнце, что живит лучами
      Всю землю и растит цветы.
      На краткий срок приносит пламя
      С небес из вечной темноты.
      Оно блестит на карте мрака
      Едва заметною звездой,
      Булавкой пламенного знака
      Средь точек света в тьме ночной.
      Свой свет для жизни скоротечной
      Дает мне солнце, но ему,
      Как мне, придется в срок конечный
      Угаснуть и сойти во тьму.
      Но в этом нет мне утешенья,
      Мое сознанье, радость, боль
      Во всеобъемлющем теченьи
      Такую же играет роль.
      И я и солнце, что нам светит,
      Мы все живем, чтоб стать ничем.
      На все вопросы бог ответит:
      "Покойтесь! Не скажу - зачем!" {*}
      {* Перевод Ю. Анисимова.}
      "Покойтесь!" На безлюдной набережной почти не было движения. Динни шла, пересекая улицы, и добралась до Кенсингтонского сада. Там, на круглом пруду, плавали игрушечные кораблики, а на берегу толпились дети и с увлечением следили за своими суденышками. Рыжий мальчуган, слегка напоминавший Кита Монта, палкой вел свой кораблик, чтобы еще раз направить его по ветру, через пруд. Какая блаженная увлеченность! Может быть, в этом секрет счастья? Жить мгновением, слиться с окружающим миром, как дитя. Неожиданно мальчик сказал:
      - Плывет! Смотри!
      Паруса надулись, и кораблик отплыл от берега. Мальчик стоял, подбоченясь, и вдруг быстро взглянул на Динни, и сказал:
      - Ну, надо бежать туда!
      Динни смотрела, как он бежит и по временам останавливается, стараясь сообразить, где может пристать его парусник.
      Так и в жизни: человек стремится достигнуть берега и в конце концов засыпает навеки. Он живет, как птицы, которые поют свои песни, охотятся за червяками, чистят перья и летают туда и сюда без всякой видимой причины, разве что от радости жизни; как птицы, которые спариваются, вьют гнезда и кормят своих птенцов, а когда все кончено - остаются только маленькие застывшие комочки перьев, потом они рассыпаются и становятся прахом.
      Динни медленно обошла пруд, опять увидела мальчугана, направляющего кораблик палкой, и спросила его:
      - Что это у тебя за судно?
      - Катер. У меня была шхуна, но наша собака съела снасти.
      - Да, - сказала Динни, - собаки очень любят снасти: они сочные.
      - Какие?
      - Как спаржа.
      - Мне не дают спаржи, она слишком дорогая.
      - Но ты ее пробовал?
      - Да. Смотри, ветер опять его подхватил!
      Кораблик уплыл, и убежал рыжеволосый мальчуган.
      Динни вспомнились слова Адриана: "Я думал о детях..." Она направилась к тому месту, которое в прежние времена называлось лужайкой. Здесь в изобилии цвели нарциссы и крокусы - желтые, лиловые, белые; в каждом дереве, тянувшемся к солнцу своими ветвями с набухшими почками, чувствовалось жадное стремление к жизни. Упоенно пели дрозды, а она шла и думала: "Покой?.. Покоя нет. Есть только жизнь и смерть".
      Прохожие смотрели на нее и думали: "Какая интересная девушка! Красивая мода - эти маленькие шляпки. Куда это она идет, глядя в небо?" Или просто: "Вот это девушка! Ого!" Она перешла дорогу и дошла до памятника Хэдсону {В 1925 году в Хайд-парке был открыт памятник известному натуралисту В. Хэдсону (1841-1922).}. Предполагалось, что здесь обитель птиц, но, кроме нескольких воробьев и одного разжиревшего голубя, птиц здесь не оказалось. И людей, разглядывавших памятник, было всего трое. Когда-то она смотрела на этот памятник вместе с Уилфридом, но сейчас лишь мельком взглянула на него и зашагала дальше.
      "Бедный Хэдсон, бедная Райма!" {Райма - героиня книги Хэдсона "Зеленые дворцы", к которой Голсуорси написал предисловие. В Лондоне Райме поставлен памятник.} - сказал он когда-то.
      Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Солнце сверкало на воде, а на той стороне трава была жесткая и сухая. В газетах уже писали о засухе. Потоки звуков, доносившиеся с севера, юга и запада, сливались в мягкий непрерывный гул. А там, где он лежит, наверное, тихо. Могилу посещают только странные птицы и маленькие зверьки, да листья причудливых очертаний падают на нее. Ей вспомнились пасторальные сцены из фильма, который она видела в Аржеле; там изображалась нормандская деревушка - родина Бриана {Бриан Аристид (1862-1932) - французский государственный деятель, родился в Нанте (Нормандия).}. "Как жаль, что со всем этим надо расстаться", - сказала она тогда.
      Высоко в небе жужжал самолет, он направлялся к северу, - серебристая птица, маленькая и шумная. Уилфрид ненавидел самолеты еще со времен войны: "Если есть боги, то самолеты нарушают их покой". Страшный новый мир! Бога уже нет на небесах!
      Динни свернула к северу, чтобы миновать то место, где обычно встречалась с Уилфридом. Открытая ротонда, примыкавшая к мраморной арке, была пустынна. Динни вышла из парка и направилась в сторону Мелтон-Мьюз. Кончено! С легкой странной улыбкой на губах она свернула на Мьюз и остановилась перед дверью Клер.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Клер была дома. Первые несколько минут сестры старались не касаться того, что каждая из них пережила; затем Динни спросила:
      - Ну как дела?
      - Ничего хорошего. Я порвала с Тони. У меня нервы совсем истрепаны, у него тоже.
      - Неужели он?..
      - Нет. Но я сказала ему, что, пока все не кончится, нам не следует встречаться. Когда мы вместе, мы решаем не говорить о процессе, но эта тема все равно всплывает, мы неизбежно к ней возвращаемся.
      - Он, наверное, очень страдает.
      - Еще бы! Но ведь осталось потерпеть всего три-четыре недели.
      - А что тогда?
      Клер невесело рассмеялась.
      - Нет, серьезно, Клер?
      - Мы не выиграем, и тогда будет все равно. Если Тони захочет меня, я ему не откажу. Ведь он будет разорен, и я заплачу ему хоть этим.
      - Мне кажется, - медленно проговорила Динни, - я не допустила бы, чтобы исход процесса повлиял на мою жизнь.
      Клер подняла голову и внимательно посмотрела на сестру.
      - Ты рассуждаешь слишком уж разумно!
      - Не стоит отстаивать свою невиновность, раз ты не собираешься выдержать характер до конца, как бы дело ни повернулось. Если ты выиграешь, подожди, пока разведешься с Джерри. Если проиграешь, подожди, пока он разведется с тобой. Пусть Тони подождет еще, - право же, он от этого не умрет, а тебе, конечно, очень не помешает узнать, что ты на самом деле к нему чувствуешь.
      - Джерри очень умен, и если не захочет, не даст мне никакого повода для развода.
      - Тогда будем надеяться, что ты проиграешь процесс. Твои друзья все равно не перестанут тебе верить.
      Клер пожала плечами.
      - Ты уверена?
      - Об этом я позабочусь, - ответила Динни.
      - Дорнфорд советует рассказать все Джеку Маскему до суда. Что ты на это скажешь?
      - Мне хотелось бы сначала повидаться с Тони.
      - Что ж, зайди сюда сегодня вечером, и ты его увидишь. Он обыкновенно является каждую субботу и воскресенье в семь часов вечера и смотрит на мои окна. Чудак!
      - Вовсе нет. Это вполне естественно. Что ты делаешь сегодня после обеда?
      - Поеду кататься верхом с Дорнфордом в Ричмондпарк. Я катаюсь с ним теперь каждое утро. Хорошо, если бы и ты с нами ездила.
      - У меня нет ни подходящего туалета, ни сил.
      - Родная! - воскликнула Клер, вскакивая. - Было ужасно, когда ты болела! Мы совсем извелись! Дорнфорд ходил как в воду опущенный. Но теперь ты выглядишь гораздо лучше.
      - Да, я немного ожила, Динни кивнула.
      - Я зайду сегодня вечером. До свидания! Желаю успеха!
      Около семи часов вечера Динни выскользнула из дома тетки на Маунт-стрит и поспешно направилась к дому Клер. На еще светлом небе стояла полная луна и уже загорелась вечерняя звезда. Дойдя до западного угла пустынной Мьюз, она сразу же увидела Крума, стоявшего возле дома Э 2. Подождав, пока он наконец двинулся дальше, она быстро пробежала переулок и догнала его на противоположном углу.
      - Динни? Вот замечательно!
      - Мне сказали, что я могу поймать вас, когда вы смотрите на окна королевы.
      - Да, больше мне ничего не остается,
      - Могло быть и хуже.
      - А вы совсем поправились? Вы, наверное, в тот день страшно прозябли в Сити.
      - Давайте дойдем вместе до парка, я хочу потолковать с вами насчет Джека Маскема.
      - Никак не решусь ему сказать.
      - Хотите, я сделаю это за вас?
      - Почему?
      Динни взяла его под руку.
      - Во-первых, он наш дальний родственник, через дядю Лоренса. Кроме того, я случайно знаю его лично. Мистер Дорнфорд совершенно прав: очень многое зависит от того, когда и как он обо всем узнает. Позвольте мне сделать это.
      - Не знаю... Право же, не знаю...
      - Мне все равно нужно с ним повидаться.
      Крум взглянул на нее.
      - Как-то не верится мне...
      - Честное слово!
      - Это страшно мило с вашей стороны. Конечно, вы сделаете это гораздо лучше, чем я, но...
      - Значит, решено...
      Перед ними уже был парк, и они пошли вдоль ограды в сторону Маунт-стрит.
      - Вы часто видитесь с защитниками?
      - Да, все наши показания согласованы для перекрестного допроса.
      - Пожалуй, мне это было бы даже интересно, если бы я собиралась говорить правду.
      - Они перевертывают каждое слово и так и этак. А их тон! Я как-то пошел в суд на бракоразводный процесс. Дорнфорд сказал Клер, что он ни за какие деньги не стал бы заниматься подобными делами. Он прекрасный человек, Динни.
      - Да, - отозвалась Динни, взглянув в его открытое лицо.
      - Я думаю, что нашим защитникам тоже не очень по душе это дело! Оно не по их части. "Юный" Роджер немножко спортсмен. Он верит нашим показаниям, он же видит, как горька мне эта правда... Вот вы и пришли. А я поброжу по парку, а то не засну. Какая чудесная луна!
      Динни сжала его руку.
      Когда она дошла до двери, он все еще стоял на том же месте - и снял шляпу, не то перед ней, не то перед луной...
      По словам сэра Лоренса, Джек Маскем должен был приехать в город в конце недели; теперь он жил на Райдер-стрит. Когда-то, когда это касалось Уилфрида, Динни, не задумываясь, отправилась в Ройстон. Но вопрос шел о Круме, и Маскем, наверное, очень призадумается, если она теперь явится к нему. Она позвонила на другой день в полдень в Бартон-клуб.
      Услышав голос Маскема, она сразу же вспомнила, как была потрясена, когда в последний раз слышала его возле памятника герцогу Йоркскому.
      - Говорит Динни Черрел. Могу я сегодня вас повидать?
      Он ответил, нерешительно растягивая слова:
      - Э... конечно. Когда? - В любое время, когда вам удобно.
      - Вы сейчас на Маунт-стрит?
      - Да, но я предпочла бы прийти к вам.
      - Э... Так приходите пить чай ко мне на Райдер-стрит. Вы знаете номер?
      - Да, благодарю вас. В пять часов?
      Приближаясь к дому, где жил Маскем, она собрала все свои душевные силы. В последний раз она видела его в самый разгар драки с Уилфридом. Кроме того, он как бы символизировал для нее ту скалу, о которую разбилась ее любовь. Динни не испытывала к нему ненависти лишь потому, что понимала: его озлобление против Уилфрида было вызвано своеобразным отношением к ней. Стараясь, чтобы ее шаги обгоняли мысли, она наконец подошла к дому Маскема.
      Дверь ей открыл человек, который на склоне лет облегчал себе существование тем, что сдавал комнаты состоятельным людям вроде тех, у кого когда-то служил лакеем. Он проводил ее на третий этаж.
      - Мисс Черрел, сэр.
      Стройный, худой, томный и, как всегда, очень тщательно одетый, Джек Маскем стоял у открытого окна довольно уютной комнаты.
      - Принесите, пожалуйста, чай, Родней. Он пошел к ней навстречу, протягивая руку. "Точно на замедленной съемке", - подумала Динни. Джек Маскем был удивлен ее желанием повидаться
      с ним, но не подал и виду.
      - Вы бывали на скачках с тех пор, как мы встретились с вами на Дерби? Помните, тогда выиграл Бленгейм?
      - Нет.
      - Вы как раз на него и поставили. Впервые в жизни я видел, чтобы новичку так повезло.
      Улыбка вызвала на его бронзовом лице морщины, и Динни увидела, что их немало.
      - Садитесь же. Вот чай. Вы сами заварите?