Джон Голсуорси
      Последняя глава
      Книга третья
      Через реку
      Перевод В. Станевич
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      С тех пор, как Клер вышла за сэра Джералда Корвена из Министерства колоний, прошло почти полтора года. И вот она стояла на палубе вошедшего в устье Темзы океанского парохода Восточной линии, ожидая, когда он пристанет. Было десять часов утра, и хотя октябрьский день обещал быть мягким, Клер все Же надела суконное пальто, так как до этого во время всего путешествия стояла жара. Лицо ее казалось бледным, даже желтоватым, но ясные карие глаза были нетерпеливо прикованы к берегу, чуть подкрашенные губы приоткрылись, и все черты дышали обычно присущей ей живостью. Сначала она стояла одна, потом за ее спиной раздался голос:
      - А-а!.. Вот вы где!
      Из-за спасательной шлюпки вышел молодой человек и остановился подле Клер. Не оборачиваясь, она сказала:
      - Какой восхитительный день! У нас дома, наверно, чудесно.
      - А я-то надеялся, что вы хоть один вечер проведете в городе - мы бы вместе поужинали, пошли бы в театр! Не хотите?
      - Милый юноша, меня будут встречать.
      - Как ужасно, что все на свете кончается!
      - Порой гораздо ужаснее, что некоторые вещи начинаются.
      Он пристально посмотрел на нее, потом вдруг спросил:
      - Клер, вы, конечно, поняли, что я вас люблю? Она кивнула.
      - Да.
      - Но вы меня не любите? - Только не обижайтесь.
      - Как мне хотелось бы, чтобы вы... чтобы вы загорелись хоть на минутку.
      - Перед вами почтенная замужняя женщина, Тони!
      - Которая возвращается в Англию из-за...
      - Из-за цейлонского климата. Он ударил ногой в борт.
      - Как раз в лучшее время года.... Я ничего не говорил, но знаю, что ваш... что Корвен...
      Клер предостерегающе подняла брови, и он умолк; оба опять стали смотреть на берег, все больше привлекавший их внимание.
      Если двое молодых людей провели около трех недель вместе на пароходе, они знают друг друга гораздо меньше, чем им кажется. При том однообразии, с каким протекает жизнь на судне, когда все как будто остановилось, кроме машин, воды, скользящей вдоль бортов, и солнца, неизменно описывающего в небе дугу, - близость двух людей, проводящих дни бок о бок на палубе, растет особенно быстро и приобретает какую-то своеобразную сердечность. Они знают, что о них уже сплетничают, но им все равно. Ведь сойти с парохода они не могут, а что еще можно сделать? Они танцуют друг с другом, и покачивание парохода, каким бы легким оно ни было, невольно заставляет их прижиматься друг к другу. Проходит каких-нибудь десять дней, и налаживается общая жизнь, более устойчивая, чем даже в браке, с той лишь разницей, что ночи они проводят врозь. А затем пароход вдруг останавливается, и у них, - может быть, у одного, а может быть, и у обоих, - возникает ощущение, что они так и не успели разобраться в своих чувствах. Ими овладевает лихорадочное волнение, оно даже приятно, ибо вынужденному бездействию настал конец, и они напоминают сухопутных животных, побывавших на море и вернувшихся на твердую землю.
      Клер первая нарушила молчание:
      - Вы так и не объяснили мне, почему вас зовут Тони, хотя ваше настоящее имя Джеймс?
      - Именно поэтому! Прошу вас, не шутите, Клер. Этот проклятый пароход сейчас пристанет. Я просто не могу примириться с тем, что уже не буду видеть вас каждый день!
      Клер скользнула по нему взглядом и снова стала смотреть на берег. "Какие нежные черты", - подумала она. Действительно у него было тонко очерченное продолговатое смуглое лицо, решительное, но добродушное, с темно-серыми глазами, мгновенно отражавшими его мысли, и темно-русые волосы; он был строен и подвижен.
      Юноша стал вертеть пуговицу ее пальто.
      - Вы ничего не говорили о себе, но нет у вас счастья, я чувствую...
      - Не люблю людей, которые болтают о своей личной жизни.
      - Вот, - он вложил ей в руку карточку, - через этот клуб вы всегда меня найдете.
      Она прочла:
      "М-р Джеймс Бернард Крум
      "Кофейня"
      Сент-Джеймс Стрит".
      - Кажется, этот клуб очень старомодный?
      - Да, и все-таки он до сих пор хорош. Когда я родился, отец тут же записал меня.
      - Мой дядя, муж моей тетки, тоже состоит там членом, - сэр Лоренс Мент, высокий такой, тонкий и подвижной, его легко узнать по черепаховому моноклю.
      - Поищу его.
      - Что вы намерены делать в Англии?
      - Буду искать работу. Здесь, как видно, многие этим занимаются.
      - А кем вы хотели бы работать?
      - Кем угодно, только не школьным учителем и не коммивояжером.
      - Разве в наше время можно найти что-нибудь другое?
      - Нет. Надежды очень мало. Больше всего мне бы хотелось получить место управляющего имением или заняться лошадьми.
      - Имения и лошади вымирают,
      - Я знаком с несколькими владельцами скаковых конюшен. Но, вероятно, кончу тем, что стану шофером. А вы где будете жить?
      - У родных. Во всяком случае - первое время. Если вы, прожив на родине неделю, все еще захотите меня видеть, - вот мой постоянный адрес: КондафордГрэйндж, Оксфордшир.
      - И зачем только я вас встретил? - сказал молодой человек с внезапной горечью.
      - Спасибо!
      - О... Вы отлично понимаете, что я имею в виду! Господи! Он уже бросает якорь! Вот и катер. Ах, Клер!
      - Да?
      - Неужели все, что было, не имеет для вас никакого значения?
      Прежде чем ответить, Клер пристально посмотрела на него.
      - Имеет, но я не знаю, как будет дальше. Если никак, то спасибо вам, что помогли скоротать эти скучные три недели.
      Молодой человек молчал, как молчат только те, чьи чувства рвутся наружу...
      Начало и завершение любого задуманного человеком предприятия всегда вызывает какую-то суматоху и волнение - постройка дома, написание романа, снос моста и в особенности окончание путешествия. Клер сошла на берег среди обычной сутолоки, все еще в сопровождении молодого Крума, и попала в объятия сестры.
      - Динни! Как хорошо, что ты приехала, не побоялась этой толкотни! Моя сестра, Динни Черрел. Тони Крум. Теперь все в порядке, Тони. Идите, займитесь своими вещами.
      - Я взяла машину Флер, - сказала Динни. - А где твой багаж?
      - Его перешлют прямо в Кондафорд.
      - Тогда мы можем ехать.
      Молодой человек проводил их до машины и сказал "до свидания" с той напускной веселостью, которая никого не обманывает; затем машина скользнула прочь.
      Сестры, сидя рядом, долго и любовно рассматривали друг друга, и руки их, все еще соединенные в пожатии, лежали на пледе.
      - Ну, детка, - наконец сказала Динни, - как чудесно, что ты здесь! Я не ошиблась, читая между строк?
      - Нет. Я к нему не вернусь, Динни.
      - Никогда?
      - Никогда.
      - Неужели? Бедняжка!
      - Мне не хочется вдаваться в подробности, но жить с ним стало просто невыносимо.
      Клер помолчала, потом вдруг добавила, откинув голову:
      - Совершенно невыносимо.
      - Он согласился на твой отъезд? Клер покачала головой.
      - Я удрала. Его не было. Дала телеграмму, а потом написала из Суэца.
      Снова наступило молчание. Затем Динни стиснула ее руку и сказала:
      - Я всегда этого боялась.
      - Хуже всего то, что у меня нет ни гроша. Как ты думаешь, Динни, имеет смысл заняться шляпами?
      - "Отечественное производство"? Сомневаюсь.
      - Или, может быть, разводить собак, скажем, бультерьеров? Как ты считаешь?
      - Не знаю. Мы это выясним.
      - А как дела в Кондафорде?
      - Ничего. Джин опять уехала к Хьюберту, но малыш - тут. Ему уже годик. Касберт Конвей Черрел. Мы, вероятно, будем звать его Каффс. Ужасно мил...
      - У меня, слава богу, нет хоть этого осложнения! Некоторые вещи имеют и свои хорошие стороны.
      Ее лицо стало суровым, как лица, изображенные на монетах.
      - Он тебе уже писал?
      - Нет, но напишет, когда поймет, что это серьезно.
      - Тут замешана другая женщина?
      Клер пожала плечами.
      И снова рука Динни сжала руку сестры.
      - Я не собираюсь трубить повсюду о своей жизни, Динни.
      - А не может он из-за всего этого приехать в Англию?
      - Не знаю. Если приедет, я с ним не встречусь.
      - Но, детка, ты ужасно запутаешься.
      - Обо мне беспокоиться нечего. А как ты жила? - И она окинула сестру критическим взглядом. - Ты все та же - с картины Боттичелли.
      - Я стала настоящим скопидомом. Кроме того, я начала разводить пчел.
      - Выгодно?
      - Пока нет. Но на тонне меда можно заработать до семидесяти фунтов.
      - Сколько же вы в этом году собрали? - Около двух центнеров.
      - А лошади еще остались?
      - Да, лошадей нам пока удалось сохранить. У меня план, я хочу открыть в Кондафорде пекарню. Пшеница обходится нам вдвое дороже того, что мы за нее выручаем, вот я и надумала сама молоть, выпекать и снабжать хлебом соседей. Пустить старую мельницу обойдется очень недорого, а помещение для пекарни есть. Нужно около трехсот фунтов стерлингов, чтобы начать дело. Мы уже почти решили срубить для продажи часть леса.
      - Местные торговцы будут в ярости.
      - Конечно.
      - А это в самом деле выгодно?
      - При урожае в тонну с акра - смотри справочник Уитекера - с наших тридцати акров, добавляя столько же канадской пшеницы, чтобы хлеб был хороший и легкий, мы получим по крайней мере восемьсот пятьдесят фунтов. Вычтем отсюда пятьсот - стоимость помола и выпечки. Значит, придется выпекать сто шестьдесят двухфунтовых буханок в день и продавать около пятидесяти шести тысяч буханок в год. Нам нужно будет снабжать восемьдесят хозяйств, но это только одна наша деревня, и мы давали бы им самый лучший, светлый хлеб.
      - Триста пятьдесят годового дохода? - отозвалась Клер. - Сомнительно!
      - Я, конечно, не уверена, - возразила Динни, - что, вычисляя всякий доход, его нужно наполовину уменьшить, потому что опыта у меня в этом деле нет, но подозреваю, что это так. И все-таки даже половина даст нам возможность постепенно расширять дело. Мы сможем тогда распахать большую часть наших лугов.
      - Пожалуй, - заметила Клер. - Ну, а деревня вас поддержит?
      - Я нащупывала почву, как будто поддержит.
      - Тебе понадобится управляющий?
      - Конечно. Это должен быть человек, который не побоится никакой работы. Если дело пойдет, у него, разумеется, будут выгодные перспективы.
      - А что если... - начала Клер и нахмурилась.
      - Кстати, - вдруг спросила Динни, - кто был этот молодой человек?
      - Тони Крум? Он служил на чайной плантации, но владельцы свернули дело. - И она посмотрела сестре в глаза.
      - Приятный?
      - Да, ужасно славный. Кстати, ему тоже нужна работа.
      - Она нужна по крайней мере трем миллионам молодых людей.
      - Включая и меня.
      - В Англии сейчас живется не слишком весело, моя дорогая...
      - Пока мы плыли на пароходе, у нас, говорят, был отменен золотой стандарт или что-то в этом роде. А что это такое - золотой стандарт?
      - Ну, это такая штука, которая нам нужна, когда ее нет, и которая не нужна, когда она есть...
      - Понимаю.
      - Беда в том, что наш экспорт, прибыль от торгового флота и проценты с капиталов, вложенных за границей, не покрывают нашего импорта, и таким образом оказывается, что мы живем не по средствам. Майкл говорит, что каждый мог это предвидеть, но мы утешали себя тем, что "завтра все наладится". А оно не наладилось. Отсюда и результаты выборов и коалиционное "национальное правительство".
      - Могут они что-нибудь сделать, если останутся у власти?
      - Майкл считает, что могут, но ведь он известный оптимист. Дядя Лоренс говорит, что они могут приостановить панику и утечку капитала за границу, поддерживать устойчивость фунта и покончить со спекуляцией. Но все это возможно, только если решительно перестроить экономику; на это понадобится лет двадцать, а пока - мы будем все беднеть и беднеть. К сожалению, говорит он, ни одно правительство не может помешать нам любить развлечения больше, чем работу, копить деньги для уплаты ужасных налогов и предпочитать настоящее будущему. И потом он говорит, что если мы думаем, будто люди согласятся работать так же, как они работали, чтобы спасти страну, во время войны, то это ошибка. Дело в том, что тогда Англия была едина и сражалась против внешнего врага. А теперь у нас два лагеря, мы боремся с внутренними трудностями, и у всех диаметрально противоположные взгляды на то, откуда должно прийти спасение.
      - Как он думает, социалисты могут помочь?
      - Нет. По его мнению, они забыли, что никто не даст им пищи, если они не в состоянии ни производить ее, ни заплатить за нее. Он считает, что коммунисты или лейбористы - сторонники свободной торговли - могут иметь успех только в стране, которая способна сама себя прокормить. Видишь, я все это изучила. И потом все постоянно твердят: "Немезида"!
      - Чепуха все это! Куда мы едем, Динни?
      - Ты, наверно, с удовольствием пообедаешь у Флер, а поездом в три пятьдесят уедем в Кондафорд.
      Наступило молчание, во время которого каждая из сестер думала о другой, и мысли обеих были печальны. Клер чувствовала в старшей сестре ту едва уловимую перемену, которая происходит в человеке после тяжелого душевного надлома, когда он все-таки должен как-то жить дальше. А Динни думала: "Бедная девочка! Обеим нам трудно пришлось. Что она будет делать? И чем я могу ей помочь?"
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      - Какой вкусный обед, - заметила Клер, доедая сахар, оставшийся на дне чашки. - Первая еда на суше кажется восхитительной. Когда сядешь на пароход и читаешь меню, - боже мой, чего только тут нет! А потом все сводится к холодной ветчине чуть ли не три раза в день. Ты испытывала это разочарование?
      - Еще бы! - ответила Флер. - Хотя кэрри {Индийское блюдо: рис под соусом из пряностей.} были обычно очень хороши.
      - Но не на обратном пути! Я уж это кэрри просто видеть не могу... Как идет конференция "Круглого стола" {В 1930 и 1931 годах в Лондоне были проведены две конференции "Круглого стола". Обещая внести изменения в конституцию Индии, англичане добивались соглашения с индийской буржуазией.}?
      - Понемножку. А что на Цейлоне - интересуются положением дел в Индии?
      - Не особенно. А Майкл?
      - Мы оба интересуемся.
      Брови Клер взлетели с восхитительной внезапностью.
      - Но вы же ничего о ней не знаете!
      - Я ведь была в Индии, а одно время встречалась со многими студентами-индийцами.
      - Ах, студенты! В том-то и беда. Они очень передовые, а народ очень отсталый.
      - Если хочешь повидать Кита и Кэт перед тем, как уехать, пойдем наверх, - предложила Динни.
      Посетив детские, сестры снова уселись в машину.
      - Флер меня поражает, - заметила Клер, - она всегда знает в точности, чего хочет.
      - И, как правило, это получает; правда, бывали исключения. Я всегда сомневалась, действительно ли она хотела иметь Майкла своим мужем.
      - А что, был неудавшийся роман?
      Динни кивнула. Клер посмотрела в окно.
      - Ну, не она первая.
      Сестра не ответила.
      - Теперь в поездах очень свободно, - заметила Динни, когда они уселись в пустом купе третьего класса.
      - Знаешь, Динни, после той отчаянной глупости, которую я выкинула, я просто боюсь встречи с папой и мамой. Мне необходимо найти себе работу.
      - Да, тебе скоро станет тяжело в Кондафорде.
      - Дело не в том. Я хочу доказать, что я не безнадежная дура. Интересно, а может, из меня бы вышел управляющий отелем? Английские отели до сих пор очень старомодны.
      - Хорошая мысль. Скучать будет некогда, и ты повидаешь множество всякого народа.
      - Ты надо мной смеешься?
      - Нет, детка, просто голос здравого смысла: ты никогда не любила хоронить себя заживо.
      - А как раздобыть такое место?
      - Понятия не имею. Да теперь у людей и денег нет, чтобы путешествовать. Кроме того, я боюсь, что управлять отелем - дело не простое, тут есть еще особая техническая сторона дела, которую нужно изучить. Хотя тебе может помочь твой титул.
      - Я бы не хотела пользоваться именем Корвена, лучше просто миссис Клер.
      - Понимаю. Тебе не кажется, что мне следовало бы знать обо всем этом немного больше?
      Клер ответила не сразу, потом вдруг выпалила:
      - Он садист.
      - Я никогда не могла хорошенько понять, что это такое, - сказала Динни, взглянув на вспыхнувшее лицо сестры.
      - Ну, когда человек ищет сильных ощущений, и они еще сильнее, если он причиняет боль тому человеку, который ему дает эти ощущения. А жена наиболее подходящий объект.
      - Да что ты!
      - Много было всяких штучек, а мой хлыст для верховой езды - только последняя капля.
      - Неужели он тебя... - воскликнула Динни в ужасе.
      - Да, да!
      Динни подсела к сестре и обняла ее.
      - Клер, ты должна от него освободиться!
      - А как? Что я могу доказать? Да и кто захочет выставлять напоказ такую мерзость? Ты - единственный человек, которому я в силах об этом сказать.
      Динни встала и открыла окно. Теперь ее лицо горело так же, как и лицо сестры. Клер безучастно продолжала:
      - Я ушла от него при первой возможности. Но все это между нами. Видишь ли, обыкновенная страсть скоро теряет остроту, а климат у нас там жаркий.
      - Господи! - отозвалась Динни и снова села напротив сестры.
      - Я сама виновата. Я все время знала, что хожу по краю пропасти, вот и сорвалась.
      - Ну, детка, ведь не можешь же ты оставаться в двадцать четыре года и замужем и соломенной вдовой?
      - Не вижу, почему: mariage manque {Неудачный брак (франц.).} очень успокаивает кровь. Все, к чему я теперь стремлюсь, - это достать работу. Я не собираюсь сесть папе на шею. А как он, Динни? Сводит концы с концами?
      - Не совсем. Дела только стали поправляться, но эти последние налоги совсем нас погубят. Важно продержаться, не сокращая служащих. Да и все в том же положении. Я всегда чувствовала, что мы с деревней - одно. Или вместе потонем или выплывем, но так или иначе - плыть нужно. Отсюда и мой проект пекарни.
      - Если у меня не будет другой работы, могу я взять на себя доставку? Вероятно, старая машина еще цела?
      - Можешь помогать, детка, как хочешь. Но ведь сначала надо все наладить. Хорошо, если удастся к январю. А до тех пор еще будут выборы.
      - Кто наш кандидат?
      - Его зовут Дорнфорд - человек новый, вполне порядочный.
      - Ему понадобятся вербовщики голосов?
      - Еще бы!
      - Отлично! Это - для начала. А что, от национального правительства есть какой-нибудь толк?
      - Они говорят о "завершении своей работы". Но каково оно будет, они пока скрывают.
      - Как только нужно действительно что-то решить, они никогда не могут договориться. Все это мне непонятно. Но я могу ходить по домам и говорить: "Голосуйте за Дорнфорда"... Как тетя Эм?
      - Приезжает завтра. Вдруг вспомнила, что еще не видела малыша. Говорит, что настроена романтически, хочет получить "комнату священника", просит меня последить, чтобы с ней не носились. Словом, все такая же.
      - Я часто ее вспоминала. И мне сразу становилось легче!
      Наступило долгое молчание: Динни думала о Клер, а Клер - о самой себе. Наконец ей это наскучило, и она взглянула на сестру. Верно ли, что Динни переборола свою любовь к Уилфриду Дезерту? Хьюберт писал об этом романе с такой тревогой, когда он был в разгаре, и с таким облегчением, когда он оборвался. Сестра просила, чтобы ей никогда об этой истории не напоминали, но ведь прошло больше года... Рискнуть? Или она ощетинится, как еж? "Бедная Динни! Мне двадцать четыре, - продолжала размышлять Клер, - значит, ей двадцать семь!" Она молча разглядывала профиль сестры. Его очертания были прелестны, а чуть вздернутый носик придавал лицу что-то задорное. Глаза все такие же красивые, их васильковый цвет не поблек, и кайма ресниц при светло-каштановых волосах кажется неожиданно темной. Все же лицо это похудело и утратило то, что дядя Лоренс называл когда-то "искорки Динни". "Будь я мужчиной, непременно влюбилась бы в нее, - решила Клер. - Она по-настоящему хороша. Но все-таки в ней чувствуется теперь какая-то печаль, и это исчезает только, когда она с кем-нибудь разговаривает". Клер прикрыла глаза и продолжала наблюдать за сестрой сквозь опущенные ресницы. Нет, расспрашивать нельзя! По лицу сестры было видно, что замкнутость нелегко ей далась, и нарушить ее было бы непростительно.
      - Детка, - обратилась к ней Динни, - - ты хочешь жить в своей прежней комнате? Боюсь только, что у нас слишком много развелось голубей, и они все время воркуют как раз под окнами.
      - Ну что за беда!
      - А где ты будешь завтракать? У себя?
      - Пожалуйста, не волнуйся из-за меня, дорогая! Ни ты, ни кто другой это будет меня угнетать. Как хорошо опять очутиться в Англии, да еще в такой чудесный день! Трава - все-таки замечательная вещь, и вязы, и голубая даль!
      - Еще одно, Клер. Сказать папе и маме про Джерри или лучше не говорить?
      Клер сжала губы.
      - Мне кажется, они все-таки должны знать, что я к нему не вернусь.
      - Конечно. И хоть отчасти - причину.
      - Ну, тогда - что с ним просто невозможно жить.
      Динни кивнула.
      - Я не хочу, чтобы они считали виновницей тебя. Остальные пусть думают, что ты приехала подлечиться.
      - А тетя Эм? - спросила Клер.
      - Ею я займусь сама. Она, наверно, будет поглощена малышом. Вот мы и доехали.
      Стала видна кондафордская церковь и кучка домиков, по большей части крытых соломой; они составляли как бы центр этого разбросанного прихода. Уже показались службы, но не сама усадьба: расположенная в низине, как все старинные усадьбы, она была скрыта деревьями.
      Прилипнув носом к стеклу, Клер заметила:
      - Даже сердце забилось... Ты по-прежнему любишь наш дом, Динни?
      - Еще больше.
      - Странно, и я люблю, а жить дома не могу.
      - Типично английская черта. Отсюда - и Америка и доминионы. Бери несессер, а я возьму чемодан.
      Их путь по лугам, озаренным светом заката, мимо вязов, покрытых золотыми бликами увядших листьев, был краток и восхитителен; он завершился у входа в темный холл, откуда, как обычно, выскочили собаки.
      - Эта вот новая, - сказала Клер о черном спаньеле, обнюхивавшем ее чулки.
      - Да, Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога, поэтому его и не соблюдают. А я - нечто вроде Маньчжурии. - И Динни распахнула дверь в гостиную.
      - Вот она, мама.
      Клер подбежала к матери, которая ждала ее с улыбкой, бледная и взволнованная, и за все время путешествия впервые почувствовала, как ее горло сжала спазма. Так вернуться и нарушить их покой!
      - Ну, мама дорогая, вот и твоя непутевая дочь! Ты совсем не изменилась. Слава богу!
      Освободившись от горячих объятий дочери, леди Черрел в смятении взглянула на нее.
      - Папа у себя в кабинете.
      - Я позову его, - сказала Динни.
      В скудно обставленной комнате, от которой веяло все той же солдатской суровостью, генерал возился с каким-то приспособлением, помогавшим быстро надевать бриджи и сапоги для верховой езды.
      - Ну? - спросил он.
      - Все в порядке, папочка, но это все-таки разрыв, и, боюсь, окончательный.
      - Плохо, - отозвался генерал, нахмурившись.
      Динни взяла его за лацкан.
      - Это не ее вина. Но я бы не стала ни о чем ее расспрашивать. Сделаем вид, будто она приехала просто погостить. И постараемся, чтобы она чувствовала себя здесь как можно лучше.
      - А что этот тип натворил?
      - Просто он страшный человек. Я знала, что в нем есть какая-то жестокость.
      - То есть как это знала, Динни? - Ну, по его улыбке, по губам. Генерал сердито хмыкнул.
      - Идем! - сказал он. - После расскажешь,
      Он старался казаться веселым, был с Клер особенно ласков и усиленно расспрашивал ее, как она доехала и о Цейлоне, все воспоминания о котором ограничивались для него пряными ароматами, доносившимися, с берегов острова, и прогулкой по садам Коломбо. Клер, все еще взволнованная встречей с матерью, была благодарна отцу за эту чуткость. Она довольно скоро ушла в свою комнату, где стояли ее уже разобранные чемоданы.
      Она подошла к окну мансарды, до нее доносилось воркованье голубей и внезапный всплеск их крыльев, когда они поднимались в воздух из-за тисовой изгороди сада. Заходящее солнце все еще светило сквозь вязы. И ее нервы отдыхали в этой безветренной голубиной тишине, пахнувшей совсем иначе, чем на Цейлоне. Это был воздух родины, восхитительно здоровый, свежий и домашний, с легким запахом горящих листьев. Среди деревьев подымался тонкий голубой дымок от небольшого костра, разложенного в фруктовом саду. И вдруг она закурила папиросу. Весь характер Клер сказался в этом простом движении. Она не умела отдаваться покою в тишине, она вечно стремилась к более полному наслаждению, которое для таких натур всегда остается недостижимым. Сидевший на желобе покатой черепичной крыши мохнатый голубь наблюдал за ней кротким темным глазом и чистил себе перья. Прекрасна была его белизна, и гордость была в его тельце; и такая же гордость была в круглом тутовом деревце, уронившем на землю кольцо из листьев, пестревших в траве. Последние лучи солнца пронизывали остатки желто-зеленой листвы, и деревце казалось сказочным. Семнадцать месяцев назад она стояла у этого окна и смотрела поверх тутового дерева на поля и зеленеющие рощи! А потом - семнадцать месяцев под чужим небом и чужими деревьями, среди чужих запахов, звуков и вод! И все это - новое, возбуждающее, мучительное, не дающее удовлетворения! Покоя нет! И уж, конечно, его не было и в белом доме с широкой верандой, который они занимали в Канди. Сначала ей там нравилось, потом она стала сомневаться, нравится ли ей, потом поняла, что не нравится, потом она все там возненавидела. А теперь это миновало, и она снова дома! Клер стряхнула пепел с папиросы, потянулась, и голубь взвился с легким шорохом.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Динни "занялась" тетей Эм. Это было делом нелегким. В разговоре с обычными людьми вы задавали вопрос, следовал ответ - и все. Но с леди Монт слова как-то теряли свою закономерную связь. Старая дама стояла посреди комнаты, держа в руках вербеновое саше, и нюхала его, а Динни разбирала ее вещи.
      - Чудный запах, Динни... Клер какая-то желтая. Она не беременна?
      - Нет, дорогая.
      - Жаль! Когда мы были на Цейлоне, там все обзаводились ребятами. А слонята - какая прелесть!.. - В этой комнате мы всегда играли в "кормление католического священника" из корзинки, которую спускали с крыши. Твой отец залезал на крышу, а я была священником, но обычно в корзинке не оказывалось никакой вкусноты. А твоя тетя Уилмет сидела на дереве и, когда появлялись протестанты, кричала: "Куи!" {Этим восклицанием туземцы Австралии предупреждают об опасности.}.
      - Она кричала "Куи!" несколько преждевременно, тетя Эм. При Елизавете Первой Австралия еще не была открыта.
      - Да. Лоренс говорит, что в те времена протестанты были просто дьяволами. И католики тоже! И магометане!
      Динни наморщила лоб, чтобы не рассмеяться, и закрыла лицо корсетом.
      - Куда положить белье?
      - Пока положи куда-нибудь. Не наклоняйся так низко. Все они были тогда дьяволами. С животными обращались ужасно. Клер понравилось на Цейлоне?
      Динни выпрямилась, держа в руках целую охапку белья.
      - Не особенно.
      - Почему? Печень?
      - Тетечка, ты никому не скажешь, кроме дяди Лоренса и Майкла? Они разошлись.
      Леди Монт прижала к носу вербеновое саше.
      - О, - отозвалась она, - я это сразу поняла, глядя на его мать. Ты веришь в пословицу: "Яблоко от яблони недалеко падает"?
      - Не очень.
      - Я всегда считала, что семнадцать лет - слишком большая разница. Лоренс говорит, люди всегда сначала говорят: "Ах, Джерри Корвен!" - а потом ничего не говорят. Ну так что же у них произошло?
      Динни склонилась над ящиком комода и стала перекладывать в нем белье.
      - Я не знаю подробностей, но, видимо, он просто какое-то животное.
      Леди Монт сунула саше в ящик и пробормотала:
      - Бедняжка Клер...
      - Так вот, тетечка, пусть все думают, что она приехала домой, "чтобы поправить здоровье".
      Леди Монт уткнулась носом в букет цветов, стоявший в вазе.
      - Босуэл и Джонсон называют эти цветы "год - ищи" {Неправильное произношение названия цветка "годиция".}. Они не пахнут. Какая же болезнь может быть у Клер - нервы?
      - Влияние климата, тетечка.
      - А ведь сколько индо-англичан возвращается, Динни!
      - Знаю. Но пока пусть будет хоть эта причина. Долго так продолжаться не может. Итак, пожалуйста, не говори даже Флер.
      - Флер все равно узнает, скажу я ей или нет. Уж она такая. У Клер кто-нибудь есть?
      - Никого! - Динни вынула коричневый халат и при этом вспомнила лицо молодого человека, когда он прощался.
      - А на пароходе?.. - недоверчиво пробормотала тетка.
      Динни перевела разговор на другое.
      - Дядя Лоренс сейчас много занимается политикой?
      - Да, такая тоска! Когда долго говорят о чем-нибудь, это всегда тоска... Что ваш кандидат - надежный, как Майкл?
      - Он человек новый, но думаю, что пройдет.
      - Женат?
      - Нет.
      Леди Монт склонила голову набок и внимательно посмотрела на племянницу из-под полуопущенных век.
      Динни вынула из чемодана последнюю вещь. Это был пузырек с жаропонижающим.
      - Англичане не возят с собой таких лекарств, тетечка.
      - Оно для груди. Делия всегда мне его кладет. Я много лет вожу его с собой. Ты уже говорила со своим кандидатом?
      - Да.
      - Сколько же ему лет?
      - Около сорока, мне кажется.
      - А чем еще он занимается?
      - Он К. А. {Королевский адвокат.}.
      - Как его фамилия?
      - Дорнфорд.
      - Когда я была девушкой, я слышала про каких-то Дорнфордов. Но где? Ах да, в Алхесирасе. Он был полковником в Гибралтаре.
      - Вероятно, его отец. - Значит, у него ничего нет.
      - Только то, что он зарабатывает в суде.
      - Те, кому еще нет сорока, ничего там не зарабатывают.
      - Ему, кажется, удается.
      - Энергичный?
      - Очень.
      - Блондин?
      - Нет, темный. Он своим трудом пробился в люди. Скажи, тетечка, у тебя затопить сейчас или потом, когда ты будешь одеваться к обеду?
      - Потом. Я хочу поглядеть на малыша.
      - Отлично. Он, наверно, только что вернулся с прогулки. Твоя ванная внизу около лестницы. Я подожду тебя в детской.
      Детская, с окном из мелких стекол и низким потолком, была та самая, в которой и Динни и даже тетя Эм получили свои первые впечатления от головоломной загадки, называемой жизнью; теперь в этой детской малыш учился ходить. На кого он будет похож, когда вырастет, на Черрелов или на Тасборо, пока еще трудно было сказать. Няня, тетка и двоюродная бабушка образовали вокруг него восторженный треугольник и вытянули руки, чтобы он мог падать по очереди в их распростертые объятия.
      - Он не гукает, - заметила Динни.
      - Он гукает по утрам, мисс.
      - Он падает! - сказала леди Монт,
      - Не плачь, милый!
      - Он никогда не плачет, мисс.
      - Он - в Джин. Клер и я до семи лет ужасно много плакали.
      - Я ревела до пятнадцати, - сообщила леди Монт, - и начала опять после сорока пяти. А вы плакали, няня?
      - У нас слишком большая семья, миледи; негде было.
      - У няни чудесная мать и пять сестер. Чистое золото!
      Румяные щеки няни стали еще румянее; она потупилась, улыбаясь застенчиво, как девочка.
      - Смотрите, чтобы у него ножки не стали кривыми, - заметила леди Монт, - довольно уж ему ковылять.
      Няня забрала сопротивлявшегося младенца и посадила его в кроватку; важно нахмурясь, он уставился на Динни.
      - Мама его обожает, - сказала Динни. - Она уверяет, что он будет похож на Хьюберта.
      Леди Монт пощелкала языком, - по ее мнению, этот звук должен привлекать внимание детей.
      - Когда вернется Джин?
      - Не раньше, чем Хьюберт снова получит продолжительный отпуск.
      Взгляд леди Монт остановился на племяннице.
      - Священник говорит, что Алану придется провести в Китае еще год.
      Динни помахивала бусами перед лицом ребенка. Она не обратила на слова тетки никакого внимания. С того летнего вечера, когда Динни в прошлом году вернулась домой после бегства Уилфрида, она и сама не говорила о своих чувствах и не допускала никаких напоминаний о них. Никто, может быть, даже она сама не знала, зажили раны ее сердца или нет. Динни его просто не чувствовала. Она так долго, так упорно боролась с болью, что сердце ее как бы ушло в сокровенные глубины ее существа, и она едва ощущала его биение.
      - Что ты теперь собираешься делать, тетечка? Ему пора спать.
      - Пройдемся по саду.
      Они спустились вниз и вышли на террасу.
      - О-о... - сказала Динни огорченно. - Гловер сбил все листья с тутового деревца. Они так чудесно трепетали на ветках и ложились кольцом на траву! Право, садовники лишены чувства красоты.
      - Они не любят подметать. А где кедр, который я посадила, когда мне было пять лет?
      Обогнув угол старой стены, они подошли к кедру; это было раскидистое дерево лет шестидесяти, с плоскими ветвями, позолоченными заходящим солнцем.
      - Знаешь, Динни, хорошо бы меня похоронить под ним. Но только они не захотят. Ведь от меня останется какая-то гниль.
      - А я хочу, чтобы меня сожгли и пепел развеяли по ветру... Посмотри, вот там на поле пашут. Ужасно люблю смотреть, как лошади медленно движутся на фоне далеких деревьев.
      - Мычащие стада... - ни с того ни с сего добавила леди Монт.
      С востока, из овечьего стада, донесся слабый перезвон колокольчиков. Слышишь, тетечка?
      Леди Монт взяла племянницу под руку.
      - Мне очень часто хотелось быть козой, - сказала она.
      - Только не в Англии, - отозвалась Динни, - тут коз привязывают к столбу, и они пасутся на крошечном клочке земли.
      - Нет, с колокольчиком на шее, в горах. Лучше, я думаю, козлом, чтобы тебя не доили.
      - Пойдем, я покажу тебе нашу новую клумбу, тетечка. На ней, конечно, сейчас почти ничего уже не осталось, только гортензии, георгины, хризантемы, маргаритки да несколько пентстемонов и космей!
      - Динни, - начала леди Монт, выглядывая из-за георгинов, - а что Клер... Говорят, теперь развод получить очень легко...
      - Да, пока не начнешь его добиваться...,
      - А если человека бросают?
      - Но ведь нужно, чтобы его действительно бросили.
      - Ты же говорила, он вынудил ее уйти от него?
      - Это не одно и то же, тетечка.
      - Юристы так носятся со своими законами... Помнишь этого длинноносого судью в деле Хьюберта?
      - Но он оказался очень человечным.
      - В чем?
      - Он же заявил министру внутренних дел, что Хьюберт говорит правду.
      - Ужасная история, - пробормотала леди Монт, - но вспоминать приятно.
      - Потому что все кончилось хорошо, - поспешно отозвалась Динни.
      Леди Монт стояла перед ней, печально глядя на нее. И Динни, не поднимая головы, вдруг сказала:
      - Тетя Эм, нужно, чтобы и для Клер все кончилось хорошо.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Предвыборная агитация, с ее странным обычаем уговаривать избирателей, была в самом разгаре. Одни внушали каждому местному жителю, что он поступит правильно лишь в том случае, если отдаст свой голос Дорнфорду, другие - что он поступит правильно, только голосуя за Стринджера. В общественных местах население многословно уговаривали дамы, не вылезавшие из автомобилей, и дамы, вылезавшие из них, а дома уговаривали голоса, вещавшие из репродукторов. Газеты и листовки всячески заверяли людей, что только они могут спасти страну. Избирателей просили голосовать поскорее и только не просили голосовать по нескольку раз. Им всячески внушали потрясающую мысль, что от того, кому они отдадут свои голоса, зависит спасение родины. Их убеждали люди, знавшие, кажется, решительно все на свете, кроме одного, каким способом можно спасти родину. Ни кандидаты, ни дамы, ни чьи-то таинственные голоса, звучавшие из громкоговорителей, ни еще более таинственные голоса в газетных статьях - никто не сделал ни малейшей попытки разъяснить им это. Так было лучше. Во-первых, никто этого и не знал; во-вторых, зачем говорить о частностях, когда достаточно и общего? Зачем привлекать внимание даже к тому факту, что общее состоит из частностей, или к тому, что в сфере политики дать обещание - еще не значит его выполнить? Лучше, гораздо лучше провозглашать широковещательные лозунги, оскорблять противников и называть избирателей самыми здравыми и разумными людьми в мире.
      Динни не занималась вербовкой голосов. Для этого она, по ее собственному выражению, "не годилась"; и, может быть, втайне она понимала всю нелепость такого обычая. Но Клер, даже если она и относилась к нему иронически, слишком стремилась к деятельности, чтобы сидеть сложа руки. И ей очень помогло отношение к этому других. Ведь людей всегда вербовали и всегда будут вербовать. Агитация - довольно безобидное развлечение, скорее напоминающее жужжание мух, которые не кусают. Что до подачи голосов, то тут люди будут руководствоваться совершенно иными мотивами: тем, что их отцы голосовали за то-то и то-то, и тем, какое они занимают положение; они будут голосовать, сообразуясь с мнением своего домовладельца, со своим вероисповеданием, своим профессиональным союзом; будут голосовать потому, что они жаждут перемен, хотя ничего существенного от них не ждут; а многие будут просто следовать собственному здравому смыслу.
      Клер, опасаясь вопросов, старалась ораторствовать как можно меньше и быстро сводила разговор к детям или состоянию здоровья избирателя. Обычно она кончала тем, что спрашивала, когда ему будет всего удобнее голосовать; отметив час в своей записной книжке, она уходила, так и не выяснив, последует ли он ее совету.
      Она была Черрел, а не "чужая", и они относились к ее появлению как к чему-то само собой разумеющемуся, и хотя не знали ее лично, как знали Динни, но она тоже казалась им частью незыблемого порядка вещей; никто не мог представить себе Кондафорд без Черрелов.
      В последнюю субботу перед выборами, около четырех часов дня, Клер, закончив свой объезд, возвращалась домой. Подъезжая к имению, она услышала чей-то голос, звавший ее по имени. Двухместная машина обогнала ее, и она увидела Тони Крума.
      - Как вы сюда попали, Тони?
      - Не выдержал, хотел хоть разок взглянуть на вас.
      - Но, милый мальчик, ваш приезд сюда слишком бросится в глаза.
      - Знаю, зато я видел вас.
      - Надеюсь, вы не собирались заехать к нам?
      - Если бы мы не встретились, пришлось бы. Клер, как вы прелестны!
      - Пусть так, но это еще не причина, чтобы компрометировать меня перед домашними.
      - Меньше всего я хотел бы этого. Но мне необходимо изредка видеть вас, иначе я совсем пропаду.
      Его лицо было настолько серьезно и голос полон такого волнения, что Клер, видимо, ощутила в первый раз так называемый сердечный трепет.
      - Нехорошо, - сказала она. - Я должна стать на ноги и не могу допускать никаких осложнений.
      - Позвольте мне хоть раз поцеловать вас. Тогда я уеду счастливый.
      Клер, еще более взволнованная, подставила ему щеку.
      - Только быстрее!
      Он прижался губами к ее щеке, но когда стал искать ее губ, она отстранилась.
      - Нет, теперь уезжайте. Если вы хотите повидаться со мной, это возможно только в городе. Но какой смысл? Мы станем еще несчастнее.
      - Спасибо вам за это "мы".
      Клер улыбалась карими глазами. Они были цвета малаги, если смотреть сквозь вино на свет.
      - Вы нашли работу?
      - Работы нет вообще.
      - После выборов будет легче. Я лично подумываю о месте в шляпной мастерской.
      - Вы?!
      - Должна же я работать! Моим родителям приходится так же туго, как и всем остальным. Ну, Тони, вы ведь хотели уехать.....
      - Обещайте, что дадите мне знать, когда соберетесь в город!
      Она кивнула и включила мотор. Автомобиль мягко скользнул вперед. Клер повернула голову и еще раз улыбнулась Тони. А он продолжал стоять на месте, сжимая голову руками, пока машина Клер не скрылась за поворотом.
      Въезжая во двор, она подумала: "Бедный мальчик!" - и ей стало приятно. Каково бы ни было ее положение перед лицом закона и морали, но молодой красивой женщине все же становится легче жить, когда ей курят фимиам. Она может быть преисполнена самых благих намерений, однако это не мешает ей принимать поклонение как должное и страдать, когда его нет. Поэтому Клер в тот вечер казалась еще красивее и чувствовала себя более счастливой. Ночь была светлая; почти полная луна взошла против ее окон и не давала заснуть. Клер поднялась и раздвинула занавески. Кутаясь в шубку, она остановилась у окна. Очевидно, подморозило, и туман стлался над полями, словно легкое руно. Причудливые очертания высоких вязов медленно плыли поверх белой мглы. Та страна, там, за окном, казалась ей неведомой, точно упавшей с луны. Клер зябко повела плечами. Все это, может быть, и очень красиво, но какое холодное и неуютное, ледяное великолепие! Она вспомнила о ночах в Индийском океане, когда приходилось сбрасывать с себя простыни и даже луна казалась раскаленной. На пароходе пассажиры сплетничали о ней и Тони, - она была в этом уверена, но ее это не трогало. Да и чего ради? Он за все это время ни разу даже не поцеловал ее. Даже в тот вечер, когда он пришел к ней в каюту, она показывала ему фотографии и они разговаривали. Хороший мальчик, скромный, настоящий джентльмен! А если он влюбился, - что ж, она тут ни при чем, она его не завлекала. Что касается дальнейшего, жизнь всегда повернет по-своему, как ни старайся! Будь что будет. Предрешать что-нибудь, строить планы, придерживаться определенной "линии поведения" - совершенно бесполезное занятие, она убедилась в этом, живя с Джерри. Клер вздрогнула, потом рассмеялась, потом ею овладела какая-то яростная решимость! Нет! Если Тони надеется, что она бросится в его объятия, он жестоко ошибается. Чувственная любовь? Она сыта ею по горло, хватит! Спасибо! Теперь она холодна, как лунный свет! Но говорить об этом невозможно даже с матерью, как бы они с папой ни относились к ее уходу от мужа.
      Динни, наверное, им что-нибудь сказала, уж очень они бережны. Но даже Динни не знает всего, и никто никогда не узнает. И все-таки это не важно, лишь бы хоть что-нибудь зарабатывать. Конечно, "разбитая жизнь" и тому подобное - просто старомодный вздор. От самого человека зависит сделать свою жизнь интересной. Она вовсе не собирается забиться в угол и хныкать. Отнюдь нет! Но деньги как-то добывать надо... Ее зазнобило даже под мехом. Казалось, холодный лунный свет пробирает до костей. В этих старых домах нет даже центрального отопления и нет денег, чтобы его провести.
      Как только кончатся выборы, она поедет в Лондон и будет искать работу. Может быть, Флер ей что-нибудь подскажет. Если нельзя заняться шляпами, то не удастся ли получить место личного секретаря у какого-нибудь политического деятеля? Она печатает на машинке, хорошо знает французский язык, у нее разборчивый почерк. Она умеет водить машину и выезжать лошадей. Она отлично знает жизнь в поместьях, ее нравы и обычаи, знает все особенности подобного хозяйства. Наверно, многие члены парламента хотели бы иметь такого человека, который мог бы подсказать им, когда и как надо одеться, как, никого не обидев, отклонить то или иное предложение, и помогал бы им выпутываться из всяких затруднений. У нее есть большой опыт по части собак, и она немного разбирается в цветах, умеет красиво расставлять их в вазах и кувшинах. А если надо будет ориентироваться в вопросах политики, она скоро научится и этому! Стоя в призрачном и холодном лунном свете, Клер продолжала размышлять: да, она сможет быть полезна людям. Она отлично проживет на жалованье и на свои двести фунтов в год. Луна, светившая сквозь один из вязов, теперь, казалось, уже не изливала какое-то губительное безразличие; наоборот, у луны появилось выражение лукавой загадочности, и она выглядывала из-за ветвей с еще густой листвой, словно заговорщик. Клер обхватила себя руками за плечи, протанцевала несколько па, чтобы согреть ноги, и юркнула в постель...
      А Крум в машине, взятой у приятеля, возвращался в Лондон, делая по крайней мере шестьдесят миль в час. Этот первый поцелуй, которым он коснулся холодной и все же пылающей щеки Клер, поверг его в какое-то исступление. Поцелуй означал огромный шаг вперед. Тони не был порочным юношей и отнюдь не считал преимуществом, что Клер - замужняя женщина. Но оказались ли бы его чувства столь же пламенными, будь она не замужем, - этого вопроса он перед собой не ставил. Неуловимое очарование, присущее женщине, познавшей чувственную любовь, и особая острота, которую знание этого придает ощущениям мужчины, - все это представляет интерес для психолога, а не для наивного юноши, полюбившего в первый раз в жизни. Тони хотел бы, чтобы она стала его женой, если это возможно; если же нет, то все равно как, лишь бы заполучить ее. Три года он прожил на Цейлоне, работал как вол, белых женщин видел мало, и ни одна его не увлекла. Единственной его страстью была игра в подо, а когда он встретился с Клер, он только что лишился и поло и работы. Клер заполнила образовавшуюся пустоту.
      С деньгами у Тони дело обстояло еще хуже, чем у Клер. У него имелись сбережения - около двухсот фунтов, и на них надо было жить, пока он не найдет место. Поставив машину обратно в гараж, он стал соображать, где бы пообедать подешевле, и решил пойти в свой клуб. Он фактически там и жил, а в своей комнате на Райдер-стрит только ночевал, и утром завтракал вареными яйцами и чашкой чаю. Комната была неуютная, в первом этаже, полупустая всего лишь кровать и платяной шкаф; окна выходили на высокую стену соседнего дома. В такой же комнате в девяностых годах останавливался, ночевал и завтракал его отец, когда приезжал в город. Только теперь она стоила вдвое дороже.
      Под воскресенье в клубе не было никого, кроме нескольких завсегдатаев, привыкших проводить субботний вечер на Сент-Джеймс-стрит. Молодой человек заказал себе обед из трех блюд и уничтожил его до последней крошки. Затем выпил пива и отправился в курительную выкурить трубку. Собираясь опуститься в кресло, он заметил стоявшего перед камином высокого худого человека с темными изогнутыми бровями и седыми усиками, который рассматривал его через монокль в черепаховой оправе. Повинуясь импульсу влюбленного, жаждущего любым способом приблизиться к даме своего сердца, Тони обратился к нему:
      - Простите, сэр, вы не сэр Лоренс Монт?
      - Всю жизнь был в этом уверен. Молодой человек улыбнулся.
      - В таком случае, сэр, я познакомился с вашей племянницей, леди Корвен, когда она возвращалась с Цейлона. Она говорила мне, что вы состоите членом этого клуба. Моя фамилия Крум.
      - А... - отозвался сэр Лоренс, роняя монокль. - Я, видимо, знал вашего отца, я постоянно видел его здесь перед войной.
      - Да, он записал и меня, с самого рождения. Должно быть, я самый молодой член клуба...
      Сэр Лоренс кивнул.
      - Так вы познакомились с Клер? Ну, как она перенесла поездку?
      - Мне кажется, очень хорошо, сэр.
      - Давайте сядем и поговорим о Цейлоне. Хотите сигару?
      - Спасибо, сэр, у меня трубка.
      - Может быть, кофе? Официант, две чашки кофе. Моя жена сейчас в Кондафорде, у родителей Клер... Прелестная молодая женщина.
      Заметив, как пристально смотрят на него темные глаза старика, молодой человек пожалел о своем порыве. Он покраснел, но храбро ответил:
      - Да, сэр, она прелестна.
      - А вы знаете Корвена?
      - Нет, - коротко ответил Крум.
      - Очень неглуп. Понравилось вам на Цейлоне?
      - О да! Но пришлось уехать.
      - Возвращаться не собираетесь?
      - Боюсь, что нет.
      - Я был на Цейлоне очень давно. Индия, в общем, поработила его. В Индии бывали?
      - Нет, сэр.
      - Трудно понять, действительно ли индийцы стремятся к независимости. Ведь там семьдесят процентов населения - крестьяне! А крестьяне хотят устойчивости и спокойной жизни. Я помню, в Египте перед войной началось сильное националистическое движение. Но феллахи были все за Китченера {Китченер (1850-1916) - английский реакционный политический деятель; принимал участие в подавлении народных восстаний в Судане и Египте; в свое время предлагал в демагогических целях некоторые реформы, касавшиеся интересов египетских крестьян - феллахов.} и за твердые английские законы. Во время войны мы убрали Китченера и лишили их устойчивости; тогда они впали в другую крайность. Что вы делали на Цейлоне?
      - Управлял чайной плантацией. Но потом владельцы стали наводить экономию, объединили три плантации, и я оказался не у дел. Как вы думаете, сэр, намечается какой-нибудь сдвиг? Я ничего не понимаю в экономике.
      - Никто не понимает. Теперешнее положение вещей вызвано десятками причин, а люди вечно стараются все свалить на одну. Возьмите Англию: тут и отказ от торговли с Россией, и относительная независимость европейских стран, и резкое сокращение торговли с Индией и Китаем, и рост потребностей населения в послевоенные годы, и увеличение расходов по государственному бюджету, примерно с двухсот миллионов до восьмисот, - значит, на оплату труда мы вынуждены расходовать в год почти на шестьсот миллионов меньше. Когда твердят о перепроизводстве, это, конечно, к нам неприменимо: так мало мы давно не производили. Тут и демпинг, и никуда не годная организация, и неумелый сбыт даже того ничтожного количества продуктов питания, которые мы производим. Прибавьте к этому нашу привычку надеяться, что "завтра все наладится", и наши повадки балованного ребенка. Все это - причины специфические для Англии. Причем две из них - слишком высокие потребности и повадки балованного ребенка присущи также Америке.
      - А какие в Америке еще причины, сэр?
      - Америка, конечно, и перепроизвела и переспекулировала. И уровень потребностей там так высок, что страна прозакладывала все свое будущее: система продажи в кредит и так далее. Она сидит на золоте, но из золота ничего не высидишь. А ведь деньги, данные Европе в долг за время войны, были, по существу, деньгами, которые Америка заработала на войне, хотя американцы этого не понимают. Согласившись на всеобщее аннулирование долгов, они тем самым согласились бы и на всеобщее оздоровление экономики, включая и их собственную.
      - Но разве они когда-нибудь согласятся?
      - Никогда нельзя предвидеть, что сделает Америка: она гораздо менее консервативна, чем страны Старого света. Она способна на большие дела, даже когда действует в собственных интересах. Вам нужно найти работу?
      - Очень нужно.
      - Где вы учились?
      - Я пробыл два года в Уэллингтоне и в Кембридже. А когда подвернулись эти плантации, я сейчас же ринулся туда.
      - Сколько вам лет?
      - Двадцать шесть.
      - А чем бы вы хотели заняться: Молодой человек наклонился к собеседнику.
      - Право, сэр, я бы взялся за что угодно. Но я хорошо знаю лошадей и надеялся, что, может быть, удастся устроиться на конный завод или при манеже для верховой езды.
      - Это идея. Странно, между прочим, обстоит дело с лошадьми: они входят в моду по мере того, как вымирают. Я поговорю с моим кузеном Маскемом - у него конный завод. И он помешан на том, чтобы снова влить арабскую кровь в английских чистокровок. Он выписал несколько арабских кобыл из Египта. Возможно, ему кто-нибудь понадобится.
      Крум вспыхнул и улыбнулся.
      - Вы ужасно добры, сэр. Это было бы идеально. Я имел дело с арабскими пони для поло.
      - Видите ли, - задумчиво пробормотал сэр Лоренс, - больше всего на свете вызывает мое сочувствие человек, который действительно нуждается в работе и не может найти ее. Но придется переждать, пока пройдут выборы. Если социалистов не погонят, владельцам конных заводов останется только пустить свой молодняк на жаркое. Представьте себе, что на вашем куске хлеба с маслом лежит ломтик победителя на Дерби - вот уж поистине "радость джентльмена"!
      Сэр Лоренс поднялся.
      - А теперь - спокойной ночи. Моей сигары мне как раз хватит до дому.
      Молодой человек встал и не садился до тех пор, пока худая и подвижная фигура сэра Лоренса не скрылась из виду.
      "Ужасно славный старик!" - размышлял он. Погрузившись в глубокое кресло, он решил не отчаиваться и предался созерцанию лица Клер, которое как бы рисовал перед ним дым его трубки.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      В этот холодный и мглистый вечер, который все газеты единодушно объявили "историческим", Черрелы сидели в своей кондафордской гостиной вокруг переносного радиоприемника - подарка Флер. Они ждали, возвестит ли голос оттуда "радостную весть" или "удар судьбы". Все пятеро были глубоко убеждены, что сейчас поставлено на карту все будущее Англии и что в этой их убежденности ни класс, ни партия не играют никакой роли. Им казалось, что ими руководит только чувство патриотизма, совершенно лишенное личных интересов. И если они в этом ошибались, то ту же ошибку совершало с ними множество британцев. Правда, в сознании Динни мелькала мысль: "А знает ли кто-нибудь, в чем спасение Англии?" Но и Динни не понимала, каковы те исторические силы, которые изменяют и формируют жизнь нации. Однако газеты и политические деятели сделали свое дело и провозгласили этот момент поворотным пунктом. Динни, одетая в платье цвета морской воды, сидела перед "подарком Флер" и ждала десяти часов, чтобы включить и настроить приемник. Тетя Эм склонилась над новой французской вышивкой, причем сидевшие на ее носу очки в черепаховой оправе еще резче подчеркивали ее орлиный профиль.
      Генерал нервно листал "Таймс", то и дело вынимая часы. Леди Черрел сидела неподвижно, слегка подавшись вперед, как ребенок в воскресной школе, еще не знающий, будет ли ему очень скучно или не очень. Клер лежала на кушетке. Фош свернулся у нее в ногах.
      - Пора, Динни, - сказал генерал, - включай эту штуку.
      Динни включила приемник, и из "штуки" грянула музыка.
      - "У нас на пальцах кольца, на ногах колокольцы, - пробормотала Динни, - и всюду с нами музыка, куда мы ни пойдем".
      Музыка смолкла, и заговорил голос:
      - Сообщаем предварительные результаты выборов: Хорнси... консервативная... без перемен.
      Генерал произнес "гм", музыка снова заиграла.
      - Укроти его, Динни, уж очень он орет! - заметила леди Монт, взглянув на приемник.
      - Он всегда так, тетечка.
      - Блор что-то делает с нашим с помощью пенни. Где это - Хорнси? На острове Уайт?
      - В Миддлсексе, дорогая.
      - Ах да! Я спутала с Саутси... Вот он опять заговорил.
      - Слушайте новые сведения о выборах: консервативная партия выиграла у лейбористской... Консервативная... без перемен... Консервативная выиграла у лейбористской.
      Генерал произнес "ага", и снова заиграла музыка.
      - Какое симпатичное большинство! - заметила леди Монт. - Приятно!
      Клер встала с кушетки и примостилась на скамеечке у ног матери. Генерал уронил "Тайме". Голос продолжал:
      - Национал-либералы выиграли у лейбористской, консервативная без перемен... Консервативная выиграла у лейбористской...
      Вновь и вновь играла музыка, потом замирала, и говорил диктор. Лицо Клер становилось все оживленнее, а над ним выступало бледное и тонкое лицо леди Черрел, с которого не сходила улыбка. Время от времени генерал восклицал: "Черт возьми!" или: "Вот это дело!" А Динни думала: "Бедные лейбористы!" Голос продолжал сообщать радостные вести.
      - Потрясающе! - сказала леди Монт. - Мне захотелось спать.
      - Иди ложись, тетечка. Когда я пойду наверх, я суну тебе под дверь записочку.
      Поднялась и леди Черрел. Когда они ушли, Клер опять опустилась на кушетку и как будто задремала. Генерал все еще бодрствовал, зачарованный ликующей песней победы.
      Динни положила ногу на ногу и закрыла глаза: "Произойдут ли действительно какие-нибудь перемены? И если да, то что мне до того? Где он? Слушает, как мы? Но где? Где?.." Теперь уже реже, но все еще слишком часто возвращалась ее тоска по Уилфриду. За все шестнадцать месяцев, протекшие с того дня, как он ушел от нее, она ничего о нем не слышала. Может быть, он умер? Один, только один раз она изменила своему решению никогда не касаться постигшего ее несчастья и спросила Майкла. Компсон Грайс, издатель Уилфрида, получил от него письмо из Бангкока, в котором тот сообщал, что чувствует себя хорошо и начал писать. С тех пор прошло девять месяцев. Покров тайны, чуть приподнявшись, снова упал. А сердце щемит... Что ж, Динни к этому привыкла.
      - Папа, два часа. Дальше будет все то же самое. Клер уже спит.
      - Я не сплю, - отозвалась Клер.
      - А должна бы. Я выпущу Фоша погулять, и мы все пойдем наверх.
      Генерал поднялся.
      - Да, уже все ясно. Пожалуй, и правда пора спать?
      Динни открыла застекленную дверь и стала смотреть, как Фош с притворным энтузиазмом бегает по саду. Было холодно, по земле стлался туман, и она закрыла дверь. Если бы она этого не сделала, Фош не выполнил бы обычного ритуала и с искренним энтузиазмом вернулся бы в дом. Поцеловав отца и Клер, Динни потушила свет и осталась в холле. Огонь в камине почти погас. Динни поставила ногу на каменную плиту камина и отдалась своим мыслям. Клер говорила о своем желании поступить секретарем к одному из новых членов парламента. Судя по отчетам, их будет много. А почему бы ей не поступить к их собственному депутату? Он однажды у них обедал, и Динни сидела рядом с ним. Приятный человек, начитанный, не ханжа. Он даже сочувствовал лейбористам, но считал, что они еще сами толком не знают, чего хотят. Он примерно то, что в одной пьесе подвыпивший юнец называет "тори-социалист". Депутат держался с веселой откровенностью и искренностью. Приятная внешность, вьющиеся темные волосы, загорелое лицо, небольшие темные усы и довольно высокий мягкий голос; в общем, славный человек, энергичный и прямой. Но у него, вероятно, уже есть секретарь. Впрочем, если намерение Клер серьезно, можно будет поговорить. Динни направилась к двери, ведущей в сад. На крыльце стояла скамья, под нее, наверное, и забился Фош, ожидая, чтобы его впустили. Да, вот он; вылез, помахивая хвостом, и побрел к общей собачьей плошке с водой. Как холодно и тихо! На дороге - никого; даже сов, и тех не слышно; сад и поля лежат в лунном свете молчаливые, застывшие, пустые - до той длинной полосы лесов! Англия - посеребренная луной и равнодушная к своей судьбе, не верящая радостной вести и все та же, неизменная и прекрасная, даже несмотря на то, что фунт упал! Динни вглядывалась в сумрак этой тихой ночи. Люди и вся их политика - как мало они значат, как быстро исчезают, словно капли росы на хрустальной поверхности этой огромной божьей игрушки! Страстная напряженность человеческих чувств и непостижимое ледяное равнодушие времени и пространства!.. Может быть, смириться, снова вернуться к жизни?
      Ей стало холодно, и она закрыла дверь.
      На следующее утро, сидя за завтраком, она сказала Клер:
      - Что ж, будем ковать железо, пока горячо, и отправимся к мистеру Дорнфорду!
      - Зачем?
      - На случай, если бы ему понадобился секретарь - теперь, когда он избран.
      - Разве он прошел?
      - Еще бы!
      Динни стала читать сводку выборов. Обычно столь несокрушимую либеральную оппозицию вытеснили какие-то жалкие пять тысяч голосов, поданные за лейбористов.
      - Они победили только благодаря слову "национальный", - заметила Клер. - Когда я вербовала голоса в городе, все были за либералов. Но я произносила слово "национальный", и это действовало без промаха.
      Узнав, что новый член парламента пробудет у себя все утро, сестры выехали около одиннадцати часов. Но столько людей сновало там взад и вперед, что им не захотелось входить.
      - Ненавижу просить о чем-нибудь, - заявила Клер.
      Динни, которая не любила этого так же, как и сестра, предложила:
      - Подожди здесь, а я пойду поздравлю его. Может быть, и удастся замолвить за тебя словечко. Он тебя, верно, видел.
      - Ну конечно!
      Юстэс Дорнфорд, К. А., только что избранный член парламента, сидел в комнате, состоявшей, казалось, из одних открытых дверей, и пробегал глазами списки, которые клал перед ним на стол его уполномоченный. Через одну из дверей Динни были видны под столом его ноги в бриджах и сапогах для верховой езды, а на столе - котелок, перчатки и хлыст. Сейчас, когда она стола уже в дверях, ей показалось просто невозможным вторгнуться к нему в такую минуту, и она совсем уж собралась ускользнуть, когда он поднял глаза.
      - Минутку, Минс. Мисс Черрел?
      Она остановилась и обернулась к нему. Вид у него был довольный, и он улыбался.
      - Чем могу вам служить? Она протянула ему руку.
      - Страшно рада, что вы победили. Мы с сестрой хотели вас поздравить.
      Он стиснул ее пальцы, и Динни подумала: "Вот уж неподходящая минута для просьб", - но вслух сказала:
      - Выборы прошли блестяще. В наших местах никогда еще не бывало подобного единодушия,
      - И никогда больше не будет. Так уж мне повезло. А где ваша сестра?
      - В машине.
      - Я хотел бы поблагодарить ее за труды.
      - О, - отозвалась Динни, - она делала это с удовольствием! - И, чувствуя, что нужно решиться теперь или никогда, добавила: - Она сейчас не устроена, знаете ли, и очень хотела бы найти какое-нибудь занятие... Нет, вы не подумайте... Ну, словом, не пригодилась бы она вам в качестве секретаря? ("Ух, выложила!") Сестра очень хорошо знает наше графство, умеет писать на машинке, говорит по-французски и немножко по-немецки, - надеюсь, это может пригодиться?
      Все это Динни выпалила залпом и теперь смущенно стояла перед ним. Но выражение готовности на его лице не исчезло.
      - Пойдемте, поговорим с ней, - сказал он.
      А Динни подумала: "Господи! Надеюсь, он не влюбился в нее!" - и покосилась на Дорнфорда. Он продолжал улыбаться, но теперь его лицо казалось строже. Клер стояла подле машины. "Вот бы мне ее хладнокровие", - думала Динни. Она остановилась и молча наблюдала за всем, что делалось вокруг, отмечая торжественную деловитость входивших и выходивших людей, любуясь сестрой и Дорнфордом, которые разговаривали доверчиво и оживленно, любуясь чистым, сверкающим утром. Дорнфорд опять подошел к ней.
      - Огромное вам спасибо, мисс Черрел. Получилось замечательно! Мне действительно нужен секретарь, а требования вашей сестры очень скромны.
      - Я боялась, вы не простите мне, что я обратилась к вам с просьбой в такую минуту.
      - Всегда счастлив служить вам чем могу и в любую минуту. Сейчас мне пора, но надеюсь увидеть вас очень скоро.
      Он направился к дому, а Динни, глядя вслед ему, подумала: "Какой красивый покрой бриджей". Затем она села в машину.
      - Динни, - воскликнула Клер смеясь, - да он в тебя влюблен!
      - Что?!
      - Я попросила двести, а он сразу назначил двести пятьдесят. Как это ты успела очаровать его в один вечер?
      - Ничего подобного! Это он в тебя влюблен.
      - Нет, нет, милая! Глаза у меня есть. Я уверена, что в тебя. Ведь ты сразу догадалась, что Тони Крум влюблен в меня.
      - Это было видно.
      - И здесь видно.
      - Чепуха, - решительно возразила Динни. - Когда ты начнешь?
      - Сегодня он возвращается в Лондон. Он живет в Темпле, в Харкурт-билдингс. Я поеду туда во второй половине дня и начну работать послезавтра.
      - А где ты будешь жить?
      - Думаю снять комнату без мебели или маленькую студию, а обставлю и украшу ее постепенно сама. Вот будет занятно!
      - Сегодня уезжает тетя Эм. Она приютит тебя, пока ты не найдешь комнату.
      - Что ж, - задумчиво отозвалась Клер, - пожалуй.
      Когда они подъезжали к дому, Динни спросила:
      - А как же Цейлон, Клер? Ты думала об этом?
      - Думать бесполезно. Вероятно, он что-нибудь предпримет; что - я не знаю, да мне и безразлично.
      - Он тебе писал?
      - Нет.
      - Смотри, дорогая, будь осторожна...
      Клер пожала плечами.
      - О, я буду осторожна!
      - Может он получить отпуск, если захочет?
      - Думаю - да.
      - Ты будешь писать мне обо всем? Хорошо?
      Клер на миг оторвалась от руля и чмокнула Динни в щеку.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Через три дня после разговора в клубе Крум получил от сэра Лоренса Монта письмо, в котором тот сообщал, что его кузен Маскем получит арабских кобыл не раньше весны. А пока что он будет иметь мистера Крума в виду и постарается в скором времени с ним встретиться. Знает ли мистер Крум разговорный арабский язык?
      "Нет, не знаю, - подумал Крум, - но я знаю Степилтона".
      Степилтон был классом старше его в Уэллингтонском колледже, недавно он приехал в отпуск из Индии. Известный игрок в поло, он должен был знать жаргон восточных коневодов. Степилтон сломал себе берцовую кость, готовя лошадь к скачкам с препятствиями, и, наверно, здесь задержится; но работу нужно искать немедленно, и Крум продолжал поиски. Однако все отвечали ему одно и то же: "Подождите, пока закончатся выборы".
      Поэтому на другое же утро после выборов он вышел с Райдер-стрит, окрыленный новыми надеждами, но вернулся вечером в клуб разочарованный. "Я мог бы с таким же успехом отправиться в Ньюмаркет и посмотреть, как разыгрывается "большой приз". Тут швейцар вручил ему записку, и сердце его забилось. Усевшись в укромный угол, он прочел:
      "Милый Тони,
      Я получила место секретаря у нашего нового депутата, Юстэса Дорнфорда; он королевский адвокат в Темпле. Поэтому я перебралась в город. Пока не найду себе комнату, буду жить у тетки, леди Монт, на Маунтстрит. Надеюсь, что вам так же повезло, как и мне. Я обещала известить вас, когда приеду в город, но умоляю вас руководствоваться здравым смыслом, а не чувствами и считаться с гордостью и с предрассудками.
      Ваша попутчица и доброжелательница
      Клер Корвен".
      "Милая! - подумал Тони. - Вот счастье-то!" Он перечел записку, положил ее в левый карман жилета вместе с портсигаром и отправился в курительную. Там он излил свое пылающее сердце на листке бумаги со старинным девизом клуба.
      "Дорогая Клер,
      Ваше письмо страшно меня обрадовало. Как замечательно, что вы будете жить в Лондоне! Ваш дядя был очень добр ко мне, и я просто обязан зайти и поблагодарить его. Поэтому явлюсь завтра около шести часов. Я занят только тем, что ищу работу, и начинаю понимать, каково беднягам изо дня в день получать отказ. Но будет еще хуже, когда мой кошелек опустеет, а этот час недалек. К сожалению, малютке не везет. Надеюсь, ваш ученый муж окажется порядочным человеком. Члены парламента мне всегда представляются какими-то туповатыми чудаками, и я никак не могу вообразить вас среди законопроектов, петиций, заявлений о патентах и т. п. Во всяком случае, вы - молодчина, что хотите быть независимой! А выборы-то - какое большинство! Если уж они ничего не сделают, имея за собой такую силу, тогда они вообще ни на что не годятся! Знаете, я не могу не любить вас и не желать быть с вами весь день и всю ночь. Но я постараюсь быть послушным, насколько смогу, так как меньше всего на свете хотел бы доставить вам хоть самую крошечную неприятность. Думаю о вас постоянно, даже когда передо мной какой-нибудь каменный тип, и я ищу в его рыбьем лице признаки того, что моя печальная повесть хоть чуточку его растрогала. Беда в том, что я вас ужасно люблю. Итак, завтра, в четверг, около шести! Спокойной ночи, моя дорогая, моя прелесть.
      Ваш Тони".
      Отыскав номер дома сэра Лоренса на Маунт-стрит, он надписал адрес, усердно полизал края конверта и вышел, чтобы самому опустить письмо. Ему вдруг не захотелось возвращаться в клуб. Клубная атмосфера мало подходила к его настроению. Ведь клубы проникнуты специфически мужским духом, и все их отношение к женщине, так сказать, послеобеденное - и презрительное и распутное. Клубы - это безопасные комфортабельные убежища, защищенные от женщин и всяких обязательств перед ними, и как только мужчина попадает в клуб, у него появляется тотчас же независимо-пренебрежительный вид. Кроме того, "Кофейня" - один из самых старинных клубов и битком набита завсегдатаями, людьми, которых невозможно представить себе вне ее стен. "Нет! - решил он. - Пойду где-нибудь перекушу и посмотрю в Друри-Лейн новую пьесу".
      Он достал место довольно далеко от сцены, в одной из верхних лож, но зрение у него было прекрасное, и ему было хорошо видно. Скоро он весь ушел в развернувшиеся перед ним картины. Он так долго жил вдали от Англии, что теперь испытывал к ней даже какую-то нежность. Живописная панорама ее истории за последние тридцать лет очень взволновала Крума, хотя он и не признался бы в этом никому из сидевших рядом с ним зрителей. Бурская война, смерть королевы Виктории, гибель "Титаника", мировая война и заключение мира, встреча 1931 года... Если бы его спросили потом, какое все это произвело на него впечатление, он, вероятно, ответил бы: "Замечательно! Но мне стало грустно". Когда он сидел в театре, он чувствовал нечто большее, чем грусть: в нем говорила тоска влюбленного, который тщетно жаждет соединиться со своей возлюбленной, и он испытывал такое ощущение, словно его, несмотря на все попытки устоять, все время швыряет из стороны в сторону. Когда он выходил, в его ушах звучали последние слова пьесы: "Величие, достоинство и мир!" Это волнует, и вместе с тем - какая чертовская ирония! Он вынул из портсигара папиросу и закурил. Вечер был ясный, и Тони пошел пешком; ловко лавируя в потоке уличного движения, он все еще слышал унылые завывания уличных певцов. Огни рекламы - и помойки! Люди, уносящиеся домой в собственных машинах, - и бесприютные бродяги! "Величие, достоинство и мир!"
      "Необходимо чего-нибудь выпить!" - решил Крум. Теперь клуб опять казался приемлемым, даже желанным, и молодой человек направился туда. "Прощай, Пикадилли! Прощай, Лестер-сквер!.." Замечательная сцена, когда английские солдаты, посвистывая, маршировали по спирали сквозь густой туман, а на авансцене три накрашенных девушки выкрикивали: "Мы не XOTIXM терять вас, но вам пора идти", - а из боковых лож публика смотрела вниз и хлопала. Все это было как в жизни, и таким же было веселье на размалеванных лицах женщин, становившееся, однако, все более неестественным, напускным и душераздирающим. Надо сходить еще раз с Клер. Взволнует ли это ее? И вдруг он понял, что не знает. Да и что вообще человек знает о другом, даже о любимой женщине? Сигарета обожгла ему губы, и он выплюнул окурок... Ему вспомнилась сцена с молодой парой, проводившей на "Титанике" свой медовый месяц, - перед ними, казалось, раскрывалась вся жизнь, а на самом деле их ждали только холодные морские глубины; разве эти двое знали что-нибудь, кроме того, что они стремятся быть вместе? Жизнь, как подумаешь, ужасно странная штука!
      Он поднимался по лестнице клуба с таким ощущением, словно с тех пор, как по ней спустился, прожил целый век...
      На другой день ровно в шесть часов он позвонил у подъезда на Маунт-стрит. Лакей, открывший ему дверь, с легким удивлением поднял брови.
      - Сэр Лоренс Монт дома?
      - Нет, сэр. Леди Монт дома, сэр.
      - Боюсь, что с леди Монт я незнаком. Нельзя ли мне увидеть леди Корвен?
      Одна из бровей слуги поднялась еще выше. "Ага!" - казалось, подумал он.
      - А как о вас доложить, сэр?
      Крум протянул ему свою визитную карточку.
      - Мистер Джеймс Бернард Крум, - возвестил лакей.
      - Скажите: "Мистер Тони Крум".
      - Слушаю, сэр! Подождите здесь минутку... А вот и леди Корвен!
      С лестницы раздался голос:
      - Тони! Какая точность! Идите сюда и познакомьтесь с тетей.
      Она перегнулась через перила. Лакей исчез.
      - Положите шляпу. Как это вы можете разгуливать без пальто? Я все время зябну.
      Молодой человек подошел к лестнице.
      - Милая, - прошептал он.
      Она прижала палец к губам, затем опустила руку, и Тони с усилием дотянулся до нее.
      - Идемте!
      Когда он поднялся по лестнице, она уже успела открыть какую-то дверь и говорила кому-то:
      - Это мой попутчик, тетя Эм. Он пришел к дяде. Мистер Крум. Моя тетя леди Монт.
      Молодой человек увидел чью-то фигуру, сделавшую ему навстречу несколько шагов, и услышал голос:
      - А-а, пароходы! Ну да! Как поживаете?
      Крум почувствовал, что его разглядывают, и увидел на лице Клер чуть насмешливую улыбку. Если бы только остаться с ней вдвоем хоть на пять минут, он бы стер эту улыбку поцелуями! Он бы...
      - Расскажите о Цейлоне, мистер Крэйвен.
      - Крум, тетечка. Тони Крум. Лучше зови его просто Тони. Это не его имя, но его все так зовут.
      - Тони! Так всегда зовут героев! Не знаю почему.
      - Этот Тони совсем не герой.
      - Да, Цейлон. Вы познакомились с ней там, мистер... Тони?
      - Нет. Мы познакомились на пароходе.
      - Мы с Лоренсом обычно спали на палубе. Это было в бурные девяностые годы. Река в то время кишела плоскодонками.
      - То же самое и теперь, тетечка.
      Молодому человеку вдруг представилась картина: они с Клер в плоскодонке, на тихой заводи... Наконец он очнулся и сказал:
      - Я был вчера на "Кавалькаде". Замечательно!
      - А, - отозвалась леди Монт, - я чуть не забыла... - И вышла из комнаты.
      Молодой человек вскочил.
      - Тони! Ведите себя прилично...
      - Но ведь она потому и вышла!
      - Тетя Эм исключительно добра, и я не собираюсь злоупотреблять ее добротой.
      - Но, Клер, вы не знаете, что...
      - Знаю. Сядьте, пожалуйста.
      Молодой человек сел.
      - А теперь, Тони, слушайте! Физиологии с меня надолго хватит. Если вы хотите, чтобы мы стали друзьями, наши отношения должны быть платоническими.
      - О боже! - вздохнул Крум.
      - Придется. Иначе мы просто не будем встречаться. Тони сидел неподвижно, не сводя с нее глаз, а в ее сознании мелькнула мысль: "Это будет для него пыткой, а он слишком хорош и не заслужил ее. Лучше нам не встречаться".
      - Послушайте! - начала она мягко. - Вы ведь хотите мне помочь? У нас еще все впереди. Может быть, когда-нибудь...
      Тони стиснул ручки кресла. В его глазах появилось страдание.
      - Хорошо, - он говорил очень медленно, - я готов на все, только бы видеть вас. Я подожду, пока это станет для вас чем-то большим, чем физиология.
      Клер, тихонько покачивая ногой, рассматривала лакированный носок своей туфли; потом вдруг подняла голову и взглянула прямо в его тоскующие глаза.
      - Если б я не была замужем, вы бы спокойно ждали и ожидание не мучило бы вас. Считайте, что так оно и есть.
      - К несчастью, не могу. Да и кто бы мог?
      - Понимаю. Я уже не цветок, я плод, и я осквернена физиологией.
      - Клер! Не надо. Я сделаю все, все, что вы только пожелаете! Но если я не всегда буду весел, как птица, простите меня!
      Она посмотрела на него сквозь ресницы и сказала:
      - Хорошо!
      Наступило молчание, и она видела, что он жадно рассматривает ее всю, от подстриженных темных волос до лакированных туфелек. Жизнь с Джерри Корвеном раскрыла Клер всю сокровенную прелесть ее тела. Но разве она виновата, если оно прелестно и волнует? Она не хотела мучить юношу, и все же его мучения были ей приятны. Как странно, что можно испытывать одновременно и сожаление, и удовольствие, и недоверие, и легкую горечь. Стоит только уступить - и посмотрите, что будет через несколько месяцев!
      Она решительно прервала молчание:
      - Между прочим, жилье я нашла: такая смешная квартирка, раньше там была антикварная лавка. А еще раньше - конюшни.
      - Недурно. А когда вы перебираетесь? - спросил он нетерпеливо.
      - На той неделе,
      - Могу я вам чем-нибудь помочь?
      - Да, если вы сумеете выкрасить стены клеевой краской.
      - Сумею! Я красил на Цейлоне. Я перекрашивал свое бунгало два или три раза.
      - Только нам придется работать по вечерам... из-за моей службы.
      - А как ваш патрон? Порядочный человек?
      - Очень, и к тому же влюблен в мою сестру, - во всяком случае, мне так кажется.
      - О! - недоверчиво произнес Крум.
      Клер улыбнулась, его мысль была ясна: "Может ли хоть один мужчина, который каждый день видит вас, влюбиться в другую?"
      - Когда же мы начнем?
      - Если хотите - завтра вечером. Адрес такой: Мелтон-Мьюз, дом два, за Малмсбери-сквер. Я утром достану краску, и мы начнем с верхней комнаты. Ну, скажем, в шесть тридцать?
      - Великолепно!
      - Но только, Тони, будьте паинькой... "Жизнь реальна, жизнь сурова".
      Грустно усмехнувшись, он прижал руку к сердцу.
      - А теперь вам пора уходить. Я провожу вас вниз и посмотрю, вернулся ли дядя.
      Молодой человек встал.
      - Что нового с Цейлона? - отрывисто спросил он. - Вас тревожат?
      Клер пожала плечами.
      - Пока еще ничего не произошло.
      - Но это долго продолжаться не может. Вы что-нибудь надумали?
      - Думать тут не приходится. Весьма возможно, что он вообще ничего не предпримет.
      - Я не могу вынести, что вы... Он остановился. - Пойдемте, - сказала Клер и повела его вниз.
      - Як вашему дяде уже не зайду, - заметил Крум. - Значит, завтра, в половине седьмого.
      Он поднес ее руку к губам и направился к двери. Затем еще раз обернулся. Она стояла, слегка склонив голову набок, и улыбалась. Крум вышел, уже ничего не соображая.
      Молодой человек, внезапно пробудившийся среди голубей Киферы, впервые ощутивший тот таинственный магнетизм, который исходит от так называемых "соломенных вдов", и вынужденный, вследствие предрассудков или укоров совести, держаться в стороне от такой "вдовы", бесспорно, заслуживает сожаления: не он избрал свою судьбу. Она настигла его, как тать в нощи, внезапно обесценив для него все прочие жизненные интересы. Это своего рода наваждение, при котором обычные склонности и влечения уступают место восторженной тоске. Тогда заповеди - вроде "не прелюбодействуй", "не пожелай жены ближнего" и "блаженны чистые сердцем" - начинают звучать как-то особенно отвлеченно. Крум воспитывался по школьному звонку и по принципу: "Живи, как велят". Теперь он понимал всю несостоятельность этого принципа. А что здесь велят? Есть прелестная молодая женщина, сбежавшая от мужа (который на семнадцать лет старше ее), потому что он вел себя, как скотина; правда, она этого не говорила, но Тони уверен, что это так. И есть он сам, безусловно в нее влюбленный; и он нравится ей, правда, по-другому, но все же нравится, насколько это сейчас возможно. А впереди - ничего, кроме совместных чаепитий! И любовь пропадает даром - в этом было что-то прямо кощунственное.
      Погруженный в свои размышления, он не обратил внимания на человека среднего роста, с кошачьими глазами и узким ртом на загорелом, покрытом мелкими морщинками лице, который поглядел ему вслед, слегка скривив губы; впрочем, это могло быть и улыбкой.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      После ухода Крума Клер постояла некоторое время в холле, вспоминая, как она восемнадцать месяцев назад покидала этот дом. Она была тогда в светло-коричневой кофточке и коричневой шляпке и проходила между рядами людей, провожавших ее возгласами: "Счастливого пути! Прощай, дорогая!", "Привет Парижу!" Да, прошло всего полтора года, а сколько событий случилось за это время! Клер усмехнулась и направилась в дядин кабинет.
      - Дядя Лоренс, ты, оказывается, дома? А Тони Крум только что заходил тебя повидать.
      - Это тот довольно приятный юноша без определенных занятий?
      - Да. Он хотел тебя поблагодарить.
      - Боюсь, что благодарить не за что.
      И быстрые черные глаза сэра Лоренса, напоминавшие глаза кулика или вальдшнепа, скептически скользнули по ней. Конечно, Динни - любимица, но и Клер, безусловно, привлекательна. Так недавно замужем и уже несчастна... Эм сообщила ему об этом, но добавила, что при ней лучше о ее браке не говорить. Что ж! Джерри Корвен! При его имени люди всегда пожимали плечами и начинались какие-то намеки. Неприятно. Но его, сэра Лоренса, это в конце концов не касается. Негромкий голос произнес за дверью:
      - Сэр Джералд Корвен.
      Сэр Лоренс невольно поднес палец к губам. Лакей произнес еще тише:
      - Я провел его в маленькую гостиную и сказал, что пойду узнаю, дома ли леди Корвен.
      Сэр Лоренс увидел, как рука Клер крепко стиснула спинку стула, возле которого она стояла.
      - Ну, Клер, ты как? Дома?
      Она не ответила, но ее лицо побелело и застыло. - Минутку, Блор. Я позвоню. Блор удалился.
      - Так как же, детка?
      - Он, должно быть, выехал следующим пароходом. Дядя, я не хочу его видеть.
      - Если мы просто скажем, что тебя нет дома, он придет еще раз.
      Клер вскинула голову.
      - Хорошо, я к нему выйду.
      Сэр Лоренс почувствовал легкую дрожь.
      - Если бы ты мне сказала, что говорить, я вышел бы к нему вместо тебя.
      - Спасибо, дядя, но зачем тебе возиться с этой грязью?
      "Слава богу!" - подумал сэр Лоренс.
      - На всякий случай я буду рядом. Желаю удачи, детка, - сказал он выходя.
      Клер подошла к камину: лучше иметь звонок под рукою. Она испытывала хорошо знакомое ей ощущение, словно брала разбег для отчаянного прыжка. "Во всяком случае, он ко мне не прикоснется", - решила она и тут же услышала голос Блора:
      - Сэр Джералд Корвен, миледи.
      Недурно! Жене докладывают о приходе мужа! Но прислуга всегда все знает!
      Даже не глядя, Клер почувствовала, где он стоит. Румянец стыда и гнева залил ее щеки. Он заворожил ее! Он сделал из нее игрушку, служившую для удовлетворения всех его капризов! Он ее...
      Корвен заговорил сдержанно, но язвительно:
      - Признаюсь, я ничего подобного от тебя не ожидал!
      Он все тот же, аккуратный, щеголеватый, похожий на кота, с тонкогубой усмешкой и дерзкими, хищными глазами.
      - Что вам нужно?
      - Только тебя.
      - Меня вы не получите.
      - Это просто смешно!
      Одно стремительное движение, и он схватил ее в объятия. Клер откинула голову и коснулась звонка.
      - Отойдите, или я позвоню! - Другой рукой она заслонила свое лицо. Станьте вон там, тогда я готова с вами разговаривать, иначе вам придется уйти.
      - Хорошо. Но это смешно!
      - Неужели вы не понимаете, насколько это серьезно? Иначе разве я уехала бы?
      - Я думал, ты просто рассердилась, и не удивительно. Очень сожалею.
      - Обсуждать все это не имеет смысла. Теперь я знаю вас и не вернусь.
      - Детка, я прошу у тебя прошения и даю слово, что ничего подобного не повторится.
      - Какое великодушие!
      - Я только проделал эксперимент. Некоторые женщины это обожают. Хотя, может быть, в ту минуту и не понимают своих ощущений.
      - Вы - животное.
      - А жена у меня - красавица. Брось, Клер, не глупи, не делай из нас посмешища! Можешь поставить мне любые условия.
      - И верить, что вы их выполните? И потом, я не хочу такой жизни: ведь мне всего двадцать четыре года.
      Улыбка сбежала с его губ.
      - Понятно. Я заметил, что из этого дома вышел молодой человек. Имя и положение?
      - Тони Крум. Итак?
      Он отошел к окну и несколько мгновений смотрел на улицу, потом обернулся к ней.
      - Но вы имеете несчастье быть моей женой.
      - Как будто.
      - Нет, вполне серьезно, Клер, вернись ко мне.
      - Вполне серьезно - нет.
      - Я занимаю определенный пост и шутить этим не могу. Посмотри на меня! - Он подошел к ней ближе. - Ты можешь считать меня чем угодно, но, во всяком случае, я не жулик и не ханжа. Я не спекулирую ни своим положением, ни святостью брака, ни всем этим вздором. Однако в моем министерстве до сих пор придают большое значение подобным вещам, и я не могу допустить, чтобы дело о разводе возбудила ты.
      - Я на это и не рассчитывала.
      - А на что же ты рассчитывала?
      - Не знаю. Знаю только одно: я не вернусь.
      - Только из-за?..
      - И многого другого.
      На его лице снова появилась кошачья усмешка и помешала ей прочесть его мысли.
      - Ты хочешь, чтобы я подал на развод?
      Клер пожала плечами.
      - У вас для этого нет оснований. - Иначе ты, конечно, ответить не можешь.
      - Но оснований действительно нет.
      - Послушай, Клер, право, все это ужасно нелепо и совершенно недостойно тебя, при твоем уме и знании жизни. Не можешь же ты вечно оставаться соломенной вдовой. К тому же тебе нравилось на Цейлоне.
      - Есть вещи, которых я, по отношению к себе, не позволю, а вы осмелились...
      - Я уже сказал, что это больше не повторится.
      - А я сказала, что верить вам не могу.
      - Так мы ни до чего не договоримся. Ты собираешься жить на средства твоих родителей?
      - Нет. Я поступила на службу.
      - О-о! На какую же?
      - Секретарем к нашему новому депутату.
      - Это тебе очень скоро надоест.
      - Не думаю.
      Он пристально посмотрел на нее, на этот раз без улыбки, и она вдруг увидела в его лице слишком знакомое хищное выражение.
      - Я не допущу, чтоб ты принадлежала другому мужчине, - заявил он вдруг.
      Сейчас он раскрылся весь, до конца, и ей стало легче. Она не ответила.
      - Ты слышала?
      - Да.
      - Я говорю вполне серьезно.
      - Вижу.
      - Ты бесчувственный бесенок!
      - Очень хотела бы им быть.
      Он прошелся по комнате и решительно остановился перед ней.
      - Взгляни на меня! Без тебя я не вернусь. Я остановился в "Бристоле". Будь паинькой и приходи ко мне туда. Мы начнем все сначала. Ты увидишь, какой я буду хороший.
      Она не выдержала и воскликнула:
      - Да поймите же наконец! Вы убили во мне всякое чувство к вам!
      Его зрачки расширились, затем сузились, губы сжались и вытянулись в нитку. Он напоминал жокея, укрощающего необъезженную лошадь.
      - И вы поймите меня, - сказал он, понизив голос. - Или вы вернетесь ко мне, или я с вами разведусь. Я не могу оставить вас здесь, чтобы вы могли вытворять что вам вздумается.
      - Я уверена, что так поступил бы всякий благоразумный муж.
      На его губах вновь появилась усмешка.
      - За это, - сказал он, - я получу поцелуй.
      И не успела она оттолкнуть его, как он прижался губами к ее губам. Она вырвалась и надавила кнопку звонка. Корвен поспешно отступил к двери.
      - Au revoir {До свидания (франц.).}, - сказал он и вышел.
      Клер вытерла губы. Она была растеряна, измучена и не могла понять, кто же на сей раз остался победителем: она или он.
      Она стояла возле камина, положив голову на руки, и вдруг почувствовала, что сэр Лоренс вошел в комнату и из деликатности молчит.
      - Прости, ради бога, дядя, за все эти сцены. На той неделе я буду уже в своей конуре.
      - Хочешь сигарету, детка?
      Клер закурила и с наслаждением затянулась. Тем временем сэр Лоренс сел. Его брови насмешливо приподнялись.
      - Совещание закончилось, как обычно? Клер кивнула.
      - Уклончивая формула. Людям никогда не нравится то, чего им не хочется, как бы ловко оно им ни предлагалось. Продолжение следует?
      - Что касается меня - нет.
      - Жаль, что при обсуждении всегда бывают две стороны...
      - Дядя Лоренс, - вдруг спросила Клер, - каковы теперь законы о разводе?
      Баронет вытянул свои длинные тонкие ноги.
      - Никогда с этим не сталкивался. Полагаю, теперь развестись все же легче, чем в старину. Но посмотрим в "Уитекере".
      Он протянул руку к справочнику в красном переплете.
      - Страница двести пятьдесят восьмая - вот, тут.
      Клер стала молча читать, а он с грустью смотрел на нее. Затем она подняла глаза и сказала:
      - Значит, чтобы получить от него развод, я должна решиться на измену.
      - По-видимому, они так выражаются из деликатности. В лучшем обществе эту неприятную сторону дела берет на себя мужчина.
      - Да, но он не желает. Он хочет, чтобы я к нему вернулась. Кроме того, он должен считаться со своим положением.
      - Разумеется, это вполне понятно, - задумчиво сказал сэр Лоренс. - В нашей стране карьера - растение хрупкое.
      Клер захлопнула справочник.
      - Если бы не родители, я бы завтра же дала ему повод для развода, и конец.
      - А ты не думаешь, что вам бы стоило еще раз попробовать?
      Клер покачала головой. -Я просто не в силах.
      - Что ж, пусть все останется так, но это очень неприятное "так", сказал сэр Лоренс. - А что думает Динни?
      - Мы с ней еще не говорили. Она не знает о его приезде.
      - Значит, тебе сейчас не с кем и посоветоваться?
      - Нет, я сказала Динни только, почему я от него ушла. Вот и все.
      - Сомневаюсь, чтобы Джерри Кореей был очень терпелив.
      Клер засмеялась.
      - Мы оба не отличаемся долготерпением.
      - Где он остановился?
      - В "Бристоле".
      - Неплохо бы установить за ним наблюдение, - задумчиво проговорил сэр Лоренс.
      Клер содрогнулась.
      - Недостойное занятие. Да и потом, дядя, я вовсе не хочу портить ему карьеру. Он ведь очень способный человек.
      Сэр Лоренс пожал плечами.
      - Для меня и для всей твоей семьи твое доброе имя гораздо важнее его карьеры. Давно он здесь?
      - Думаю, недавно.
      - Хочешь, я с ним повидаюсь и попытаюсь уговорить его дать тебе полную свободу?
      Клер не отвечала, а сэр Лоренс смотрел на нее и думал: "Прелестна, слов нет, но очень своевольна. Воля есть, но терпения - ни на грош".
      - Виновата я одна, - наконец заявила Клер. - Никто меня не заставлял выходить за него, и я вовсе не хочу обременять тебя этими переговорами. Да он и не согласится.
      - Почем знать? - пробормотал сэр Лоренс. - А если все-таки подвернется случай, - попытаться?
      - Это было бы замечательно с твоей стороны, но...
      - Вот и прекрасно. А пока - безработные юноши умеют быть благоразумными?
      Клер рассмеялась.
      - О-о!.. Я его вымуштровала. Огромное тебе спасибо, дядя Лоренс. Ты очень мне помог. Я страшная дура, но у Джерри есть надо мной какая-то власть, и, кроме того, я всегда любила рисковать. Прямо не понимаю, как у такой матери может быть такая дочь. Мама ненавидит всякий риск, а Динни признает его только из принципа.
      Клер вздохнула.
      - Ну, больше не буду тебе надоедать, - и, послав дяде воздушный поцелуй, она вышла.
      Сэр Лоренс остался сидеть в кресле. Он размышлял: "Придется и мне вмешаться в эту историю, а история становится все неприятнее. Но Клер еще так молода, надо же для нее что-то сделать. Поговорю-ка я с Динни".
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Горячее время выборов в Кондафорде миновало, и генерал выразил сущность воцарившейся затем атмосферы словами:
      - Что ж, они это заслужили.
      - А тебя, папа, не пугает мысль о том, как будут ругать этих людей, если им ничего не удастся сделать?
      Генерал улыбнулся.
      - "Довлеет дневи злоба его", Динни. Клер устроилась?
      - Привыкает к работе. Сейчас она занимается главным образом тем, что пишет благодарственные письма людям, выполнявшим перед выборами черную работу, тем, кто вербовал голоса, разъезжая по всему округу.
      - А как ей нравится Дорнфорд?
      - Говорит, что он удивительно внимателен.
      - Его отец был отличным солдатом. Я служил одно время в его бригаде, в бурскую войну.
      Он испытующе посмотрел на дочь и спросил:
      - О Корвене что-нибудь слышно?
      - Да, он приехал.
      - Ах вот как! Почему от меня все держат в секрете? В наше время родителям приходится подсматривать в замочную скважину.
      Динни нежно взяла его под руку.
      - Нет, папа, просто мы бережем вас. Вы ведь очень чувствительные растения, не правда ли, папочка?
      - Мы с твоей матерью считаем, что во всем этом весьма мало хорошего. И очень хотели бы, чтобы дело как-нибудь уладилось.
      - Но ведь не ценой счастья Клер?
      - Нет, - отозвался генерал неуверенно. - Нет, но тут сразу возникает вся сложность вопроса о браке. В чем счастье Клер? Она и сама не знает, и ты не знаешь, и я. Обычно люди, желая выбраться из одной ямы, тут же попадают в другую.
      - Значит, и пытаться не стоит? Сидеть в своей яме? Ведь этого как раз и хотели лейбористы, правда?
      - Мне следовало бы поговорить с ним, - заметил генерал, словно не слыша, - но я не могу действовать вслепую. Что ты посоветуешь, Динни?
      - Не трогай спящего пса, пока он не вскочил, чтобы укусить тебя.
      - А ты думаешь, укусит?
      - Думаю.
      - Плохо, - пробормотал генерал. - Клер еще так молода.
      Об этом постоянно думала и Динни. Она сказала сестре в первую же минуту: "Ты должна освободиться". Так же рассуждала она и теперь. Но как добиться свободы? Знание законов о разводе не входило в программу образования Динни. Она слышала, что бракоразводные процессы - дело довольно обычное, ни у нее, ни у ее сверстников не было на этот счет никаких предрассудков. Но родителей развод, вероятно, очень огорчит, особенно если бы Клер пришлось взять вину на себя; это казалось им ужасным позором, и его следовало избежать во что бы то ни стало. Со времени ее трагического романа с Уилфридом Динни бывала в Лондоне очень редко. Каждая улица и особенно парк напоминали о нем и о том отчаянии, которое осталось в душе после разлуки с ним. Но теперь она хорошо понимала, что, какой бы оборот ни приняло дело, Клер нужна поддержка.
      - Надо, пожалуй, съездить к ней и выяснить положение.
      - Ради бога, поезжай. Постарайся добиться, чтобы их отношения по возможности наладились.
      Динни покачала головой.
      - Едва ли; и едва ли вы сами пожелали бы этого, если б Клер рассказала вам то, что рассказала мне.
      Генерал смотрел перед собой невидящим взглядом.
      - Вот я и говорю: мы ничего не знаем...
      - Да, папочка, но пока вы всего не услышите от нее самой, я ничего больше не могу объяснить.
      - Тогда поезжай к ней не медля.
      Постоянный резкий запах бензина изгнал из Мелтон-Мьюз запахи конюшни. Мощеный кирпичом переулок сделался пристанищем автомобилей. Когда Динни вошла в него под вечер, она увидела справа и слева распахнутые ворота гаражей, покрашенных более или менее недавно. По переулку бродили кошки, а в одном из гаражей она заметила шофера в спецовке, склонившегося над карбюратором; но вообще жизнь там замерла, и название Мелтон-Мьюз "Конюшенный переулок" - потеряло свой смысл.
      У дома Э 2 еще сохранилась сине-зеленая дверь, выкрашенная в этот цвет прежней владелицей, которую вместе со столькими поставщиками предметов роскоши разорил кризис. Динни дернула резную ручку звонка, и раздалось слабое треньканье, словно звякнул колокольчик заблудившейся овцы. Затем наступила тишина; на уровне ее лица мелькнуло светлое пятно, исчезло, и дверь открылась. Появилась Клер в зеленой пижаме и сказала:
      - Входи, дорогая. Ты видишь львицу в ее берлоге, - "Дуглас в ее зале" {Имеется в виду Элен, героиня поэмы Вальтера Скотта "Дева озера".}.
      Динни вошла в маленькую, почти пустую комнату, затянутую зеленым японским шелком от антиквара и устланную циновками. В дальнем углу виднелась узкая винтовая лестница. Комната слабо освещалась единственной свисавшей с потолка электрической лампочкой под зеленым бумажным абажуром. Железная электрическая печь не давала никакого тепла.
      - Здесь еще ничего не устроено, - заметила Клер. - Пойдем наверх.
      Динни поднялась по винтовой лестнице и очутилась в еще более тесной гостиной. В ней было два занавешенных окна, выходивших на гаражи, кушетка с подушками, маленькое старинное бюро, три стула, шесть японских гравюр, которые Клер, видимо, только что повесила, старинный персидский ковер на полу, покрытом циновками, почти пустой книжный шкафчик и на нем несколько семейных фотографий. Стены были окрашены в бледно-серый цвет, горел газовый камин.
      - Флер подарила мне гравюры и ковер, а тетя Эм расщедрилась и дала бюро. Остальное я привезла с собой.
      - А где ты спишь?
      - На кушетке, очень удобно. Тут рядом есть маленькая ванная комнатка с душем, платяным шкафом и всем прочим.
      - Мама просила узнать, что еще тебе нужно.
      - Меня бы вполне устроил наш старый примус, несколько одеял, несколько ложек, ножей и вилок, маленький чайный сервиз, если есть лишний, и какие угодно книги.
      - Отлично, - отозвалась Динни. - А теперь, детка, расскажи, как ты?
      - Физически - прекрасно, а душевно - извелась. Я же говорила тебе, что он приходил.
      - Он знает, где ты живешь?
      - Пока нет. Кроме тебя, Флер, тети Эм да еще Тони Крума, никто не знает, где я живу. Мой официальный адрес - это Маунт-стрит. Но Джерри, конечно, разыщет меня, если захочет.
      - Ты с ним виделась?
      - Да. И я заявила, что к нему не вернусь; и я не вернусь, Динни, это решено, предупреждаю заранее. Хочешь чаю? Я могу вскипятить его в фаянсовом чайнике.
      - Нет, спасибо, я пила в поезде.
      Динни сидела на стуле, привезенном из дому, и ее костюм бутылочного цвета удивительно гармонировал с волосами цвета увядших буковых листьев.
      - Какая ты сейчас красивая! - заметила Клер, свертываясь клубочком на кушетке. - Хочешь сигарету?
      А Динни думала то же самое о сестре: прелестная женщина, из тех, у которых все прелестно; темные волосы, живые темные глаза, бледное матовое лицо, чуть подкрашенные губы, зажавшие сигарету, - да, Клер действительно могла "возбуждать желание". Однако сейчас это выражение показалось Динни удивительно неподходящим. Клер всегда была живой и привлекательной, но замужество, конечно, неуловимо подчеркнуло, углубило эту привлекательность и внесло в нее что-то завораживающее.
      - Ты сказала - Тони Крум? - спросила она вдруг.
      - Он помог мне окрасить стены. Фактически он сделал все здесь, а я - в ванной комнате, но у него получилось лучше.
      Динни рассматривала стены с видимым интересом. - Очень мило... Папа и мама встревожены, детка.
      - Охотно верю.
      - Ведь это же естественно, правда?
      Клер нахмурилась. Динни вдруг вспомнила, как горячо они с Клер когда-то обсуждали вопрос о том, следует ли выщипывать брови или нет. Слава богу, Клер к этому еще не прибегала.
      - Ничего не поделаешь, Динни, я ведь не знаю, что предпримет Джерри.
      - Вероятно, ему нельзя оставаться здесь долго, иначе он потеряет место.
      - По-видимому, но я не собираюсь расстраиваться заранее. Что будет, то и будет.
      - Сколько нужно времени, чтобы получить развод? То есть если ты поднимешь против него дело?
      Клер покачала головой, на ее лоб упал темный локон, совсем как бывало в детстве.
      - Устраивать за ним слежку - противно. И не буду же я объяснять суду, что он меня истязал! А кто поверит мне на слово? Мужчины легко выпутываются из таких историй.
      Динни встала и подсела на диван к сестре.
      - Я готова его убить! - сказала она.
      Клер рассмеялась.
      - Во многих отношениях он даже не плохой человек. Но я просто не хочу возвращаться к нему, вот и все. Если с человека один раз содрали кожу, он второй раз на это не пойдет.
      Динни сидела молча, закрыв глаза.
      - Скажи мне, - спросила она наконец, - какие у тебя отношения с Тони Крумом?
      - Он на испытании. Пока он ведет себя хорошо, мне приятно с ним встречаться.
      - Если бы стало известно, что он здесь бывает, - медленно проговорила Динни, - этого было бы достаточно, не правда ли?
      Клер снова засмеялась.
      - Для светских людей, вероятно, вполне достаточно. А я думаю, что судьи себя такими и считают. Но знаешь, Динни, если я начну смотреть на жизнь с точки зрения судей - лучше умереть. А я чувствую себя в высшей степени живой. Поэтому мне на все наплевать. Тони знает, что я получила такую порцию физиологии, которой хватит надолго.
      - Он влюблен?
      Глаза сестер - голубые и карие - встретились.
      - Да.
      - А ты?
      - Он мне нравится. Очень. Но и только.
      - А ты не думаешь, что пока здесь Джерри...
      - Нет. Я нахожусь в большей безопасности, пока он здесь. Если я с ним не поеду, он, наверно, установит за мной слежку. А уж если он решил что-нибудь сделать, так сделает непременно.
      - Не знаю, хорошо ли это. Давай пойдем куда-нибудь поужинаем.
      Клер потянулась.
      - Не могу, детка. Я ужинаю с Тони в ресторанчике, который нам обоим по нашим скромным средствам. Эта жизнь почти без гроша даже забавна.
      Динни встала и начала поправлять японские гравюры. Беззаботность Клер была для нее не новость. Что ж, надо быть старшей сестрой? Служить холодным душем?
      - Очень хорошие гравюры. У Флер прелестные вещи.
      - Извини меня, я пойду переоденусь. - И Клер ушла в ванную.
      Раздумывая о неприятном положении, в котором очутилась сестра, Динни почувствовала полную беспомощность, знакомую всем, кроме тех, кто всегда и все "лучше знает". Подавленная, подошла она к окну и отдернула занавеску. За окном было мглисто и темно. Выехавшая из соседнего гаража машина ждала своего шофера.
      "Разве тут можно торговать древностями?" - подумала она. В это время из-за угла появился человек; он останавливался перед каждым домом, видимо, ища какой-то номер. Затем прошел по другой стороне переулка, вернулся и остановился как раз под окном. Она отметила уверенность и силу, которыми веяло от статной фигуры в пальто.
      "Боже милостивый! - подумала она. - Джерри!" Она опустила занавеску и бросилась в ванную. Открывая дверь, Динни услышала унылое позвякивание колокольчика, оставшегося еще от антикварши.
      Клер, в одном белье, стояла под единственной электрической лампочкой и рассматривала в ручное зеркальце свои губы. Динни сразу заполнила собой все свободное место.
      - Клер, - сказала Динни, - он здесь.
      Клер обернулась. На ее бледных плечах лежали отсветы лампочки, поблескивал шелк белья и расширенные от изумления темные глаза. Она даже сестре показалась каким-то видением.
      - Джерри?
      Динни кивнула.
      - А я не желаю его видеть. - Она посмотрела на ручные часы. - И меня ждут к семи. Вот черт!
      Динни вовсе не хотела, чтобы столь опрометчиво назначенное свидание сестры с Тони состоялось, но неожиданно для самой себя предложила:
      - Хочешь, я выйду к Джерри? Он, наверное, видел свет в окнах.
      - Скажи, Динни, ты могла бы увести его с собой?
      - Попробую.
      - Попытайся, детка. Это было бы замечательно. Удивляюсь только, как он нашел мою квартиру. Вот проклятье! Теперь будет меня преследовать!
      Динни вернулась в гостиную, выключила свет и спустилась по винтовой лестнице. В это время снова зазвенел колокольчик. Идя через пустую комнату, она обдумала план действий. "Кажется, дверь открывается внутрь, надо ее за собой захлопнуть". Ее сердце билось; она сделала глубокий вздох, быстро распахнула дверь, вышла и с шумом захлопнула ее за собой. Она очутилась лицом к лицу со своим зятем и отпрянула с превосходно разыгранным изумлением:
      - Кто тут?
      Он приподнял шляпу. Они молча смотрели друг на друга.
      - Динни! Клер дома?
      - Да. Но она никого не хочет видеть.
      - Вы хотите сказать - не хочет видеть меня?
      - Если угодно - да.
      Он испытующе смотрел на нее своими дерзкими глазами.
      - Что ж, зайду в другой раз. Вам в какую сторону?
      - На Маунт-стрит.
      - Разрешите вас проводить?
      - Пожалуйста.
      Она шла рядом с ним и твердила себе: "Будь осторожна!" Когда он был здесь, она относилась к нему иначе, чем в его отсутствие. Недаром все утверждали, что в Джерри Корвене есть какое-то обаяние.
      - Вероятно, Клер отзывалась обо мне весьма нелестно?
      - Пожалуйста, оставим эту тему: я разделяю ее чувства, каковы бы они ни были.
      - Разумеется. Вы образец преданности. Но ведь вы знаете, Динни, до чего она очаровательна.
      Он взглянул на нее сбоку, и в его глазах мелькнула усмешка. Она вспомнила видение в ванной - стройную шею сестры, блеск ее кожи, темные волосы и глаза. Половое влечение? Отвратительный термин!
      - Вы себе не представляете, какая это мука! - продолжал он. - И потом я всегда был экспериментатором.
      Динни вдруг остановилась.
      - Она моя сестра, не забывайте.
      - Вы убеждены? Вы так не похожи друг на друга, что просто не верится.
      Динни молча шла рядом с ним.
      - Послушайте, Динни, - вкрадчиво начал он опять. - Ну, я сластолюбец, если хотите, но что из этого? Половое влечение, конечно, заставляет нас делать ошибки. Если вам скажут, что нет, - не верьте. Но такие вещи изживаются, и дело вообще не в них. Пусть Клер ко мне вернется, и она через два года обо всем забудет. Жизнь, которую мы ведем, ей нравится, а я не придирчив. Брак в конце концов не монастырь.
      - Вы хотите сказать, что к тому времени вы займетесь экспериментами над кем-нибудь другим?
      Он пожал плечами, покосился на нее и улыбнулся.
      - Довольно странный разговор, не правда ли? Я хочу заставить вас понять, что во мне живут два человека. У одного - а его-то и следует принимать в расчет - есть свое дело, и он это дело любит. Клер должна держаться за этого человека, потому что с ним она не закиснет. Она будет в самой гуще жизни, среди незаурядных людей, у нее будут интересы и развлечения, а она это любит. У нее будет известная власть, а власть ее привлекает. Другой человек - да, если хотите, его можно кое в чем упрекнуть; но худшее уже позади, или, вернее, будет позади, когда мы снова начнем жить вместе. Как видите, я честен - или бесстыден... называйте, как хотите.
      - Но я не понимаю, - сухо возразила Динни, - где же во всем этом любовь?
      - Может быть, нигде. Брак основан на взаимной заинтересованности и влечении. Первая с годами растет, второе блекнет, а ведь она именно этого и хочет.
      - Я не могу говорить за Клер, но думаю, что это не так.
      - Ну, дорогая, вы в этой области еще совершенно неопытны.
      - И, надеюсь, никогда не буду. Но мне бы очень не понравилось такое сочетание сделки и порока.
      Он рассмеялся.
      - А мне нравится ваша прямота. Нет, серьезно, Динни, вы должны на нее повлиять. Она совершает огромную ошибку.
      Динни вдруг овладел неудержимый гнев.
      - Я думаю, - проговорила она сквозь зубы, - что огромную ошибку сделали вы. Некоторые лошади не терпят плохого обращения, и потом уж с ними ни за что не поладишь.
      Он промолчал.
      - Вы едва ли захотите, чтобы в вашей семье был развод, - заметил он наконец и пристально посмотрел на нее. - Я уже сказал Клер, что вины на себя не возьму. Очень сожалею, но в этом я тверд. Кроме того, если она ко мне не вернется, то все равно жить, как ей вздумается, я не позволю.
      - Вы хотите сказать, что если она вернется, тогда позволите? продолжала Динни сквозь зубы.
      - Вероятно, этим дело бы и кончилось.
      - Понятно. Пожалуй, нам пора проститься.
      - Как вам угодно. Вы считаете меня циником? Не спорю. Но я сделаю все, чтобы Клер вернулась. А если она не вернется, пусть пеняет на себя.
      Они остановились под фонарем, и Динни заставила себя посмотреть ему в глаза. Этот человек, с кошачьей усмешкой и неподвижным взглядом, напоминал огромного бесстыдного и безжалостного кота.
      - Я все поняла, - сдержанно сказала Динни. - Спокойной ночи.
      - Спокойной ночи, Динни! Мне очень жаль, но лучше уж играть в открытую. Вашу руку!
      Неожиданно для самой себя она протянула ему руку и свернула на Маунт-стрит.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Когда Динни входила в дом тетки, она всей душой сочувствовала сестре и вместе с тем понимала теперь, почему Клер все же вышла за Джерри Корвена. В нем действительно таилась какая-то гипнотическая сила, какая-то вызывающая бесстыдная дерзость, не лишенная известной притягательности. Естественно, что он имел огромную власть над туземцами и мягко, но вместе с тем беспощадно заставлял их подчиняться своей воле; он мог подчинять себе даже своих сослуживцев. Динни понимала также, как трудно, должно быть, отказывать ему в физической близости, пока он не оскорбляет человеческое достоинство.
      Из печального раздумья ее вывел голос тетки, говоривший:
      - Вот она, Адриан!
      На верху лестницы стоял дядя Адриан; его лицо с козлиной бородкой выглядывало из-за плеча сестры.
      - Пришли твои вещи, детка. Где ты была?
      - У Клер, тетечка.
      - Знаешь, Динни, - сказал Адриан, - а ведь я не видел тебя чуть ли не целый год.
      - И я тоже, дядя. Как в Блумсбери? Все благополучно? Кризис не повлиял на ископаемых?
      - Ископаемые in esse {Как они есть сейчас (лат.).} чувствуют себя прекрасно; in posse {Что касается их будущего (лат.).} они очень ненадежны, а денег на экспедиции у нас нет. Происхождение Homo sapiens {Разумного человека (лат.).} больше чем когда-либо покрыто туманом.
      - Одеваться к ужину не нужно, Динни, Адриан остается. Лоренс будет так рад. Вы можете поболтать, пока я пойду распущу пояс. Может быть, ты хочешь подтянуть свой?
      - Нет, спасибо, тетечка.
      - Тогда иди туда.
      Динни вошла в гостиную и села рядом с дядей. Дядя, худой и бородатый, с серьезным морщинистым лицом, загорелым даже в ноябре, сидел, скрестив длинные ноги, смотрел на нее сочувствующим взглядом и, как всегда, казалось, готов был слушать ее сердечные излияния.
      - Ты знаешь насчет Клер, дядя?
      - Голые факты, без "почему" и "отчего".
      - Но они весьма некрасивы. Ты когда-нибудь имел дело с садистом?
      - Однажды - в Маргете. В школе. Тогда я, конечно, не понимал, в чем дело, а потом сообразил. Ты хочешь сказать, что Корвен - садист?
      - Так говорит Клер. Я шла с ним от ее дома. Очень странный человек.
      - Неужели психопат? - спросил Адриан, поежившись.
      - Разумнее нас с тобой. Но он желает все делать как ему нравится, совершенно не считаясь с другими, а когда это не удается, он кусается. Не может ли Клер получить развод, не предавая гласности их интимную жизнь?
      - Только если добыть бесспорные доказательства измены.
      - А их придется добывать здесь?
      - Получить их с Цейлона вряд ли удалось бы, да и стоило бы очень дорого.
      - Клер пока не хочет, чтобы за ним следили.
      - Конечно, дело это довольно грязное, - отозвался Адриан.
      - Знаю, дядя. Но ведь иного выхода нет?
      - Нет.
      - Сейчас она считает, что лучше всего оставить друг друга в покое; а он говорит, что если она с ним не вернется на Цейлон, то пусть пеняет на себя.
      - Значит, тут еще кто-нибудь замешан?
      - Есть один молодой человек, он в нее влюблен, но она говорит, что между ними ничего нет.
      - Гм... "Молодость! Молодость!" - как сказал Шекспир. Приятный юноша?
      - Я видела его только несколько минут. По-моему, очень славный.
      - Это палка о двух концах.
      - Я во всем верю Клер.
      - Ты знаешь ее лучше, чем я, дорогая, но ведь она не очень-то терпелива. Сколько здесь пробудет Корвен?
      - Она говорит, самое большее - месяц. Уже неделя, как он приехал.
      - Он с ней виделся?
      - Один раз. И опять пытался сегодня. Я его увела. Она ужасно боится этих встреч.
      - Но ведь как муж он имеет полное право с ней видеться.
      - Да, - отозвалась Динни и вздохнула.
      - Не может ли ваш депутат, у которого она служит, придумать какой-нибудь выход? Он ведь юрист.
      - Мне бы не хотелось посвящать его во все это. Уж очень интимные вещи. Да люди и не любят вмешиваться в семейные дрязги.
      - Он женат?
      - Нет.
      Она поймала на себе внимательный взгляд дяди и вспомнила, как Клер, засмеявшись, сказала: "Динни, он в тебя влюблен".
      - Он будет здесь завтра вечером, - продолжал дядя. - Кажется, Эм пригласила его ужинать, Клер тоже придет... Совершенно искренне, Динни, я просто не представляю себе, что тут можно сделать. Может быть, Клер передумает и вернется к Корвену или Корвен передумает и предоставит ей жить, как она хочет? Динни покачала головой.
      - Они не передумают, не такие люди... Ну, мне надо пойти вымыть руки.
      Оставшись один, Адриан стал размышлять о той бесспорной истине, что у каждого свои заботы. Его заботой была в настоящее время болезнь его двух пасынков - Шейлы и Рональда Ферз, которые заболели корью. Благодаря прямо-таки священному ужасу, с каким его жена относилась к "заразным" болезням, он оказался изолированным в собственном доме. Судьба Клер не слишком его интересовала. Ему и раньше казалось, что племянница принадлежит к тому типу молодых женщин, которые по любому случаю готовы закусить удила и когда-нибудь непременно свернут себе шею. Он отдал бы трех Клер за одну Динни. Но если семейные истории Клер угрожали спокойствию Динни, они становились важными и для него. У Динни, как видно, особая способность непременно взваливать на себя чужое бремя: сначала Хьюберта, потом его самого, потом Уилфр.ида Дезерта и, наконец, Клер.
      И он сказал, обращаясь к попугаю леди Монт:
      - Несправедливо, Полли, правда?
      Попугай, привыкший к Адриану, вылетел из клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул за ухо.
      - Не одобряешь, да?
      Зеленая птица пробормотала что-то нечленораздельное и продолжала прогуливаться по его пиджаку. Адрнан ласково подергал ее за хохолок.
      А кто приласкает Динни, кто подергает ее за хохолок? Бедная девочка!
      В эту минуту раздался голос его сестры:
      - Я не позволю, чтобы Динни опять дергали.
      - Эм, - обратился Адриан к сестре, - скажи, кто-нибудь из нас болел душой за другого?
      - В больших семьях этого не бывает. Со мной это чуть не случилось, когда я женила Лайонела... А теперь он судья - ужасно! Дорнфорд... Ты видел его?
      - Никогда.
      - У него лицо как на портретах. Говорят, в Оксфорде он получил приз за прыжки в длину. Это может пригодиться?
      - Говорят, это желательно.
      - Отлично сложен, - продолжала леди Монт. - Я подробно рассмотрела его в Кондафорде.
      - Милая Эм!
      - Ради Динни, конечно. Что ты будешь делать с садовником, который во что бы то ни стало желает укатать каменную площадку?
      - Скажу, чтобы он этого не делал.
      - А он не слушается: когда ни выглянешь в окно в Липпингхолле, он вечно куда-то тащит эту трамбовку. Вот и гонг, а вот и Динни. Пойдем.
      Сэр Лоренс стоял у буфета и извлекал из бутылки раскрошившуюся пробку.
      - Лафит шестьдесят пятого года. Никак не угадаешь, каков он окажется. Открывайте осторожнее, Блор. Как ты думаешь, Адриан, подогреть его или не стоит?
      - Лучше нет, если оно такое старое.
      - Пожалуй.
      Ужин начался в молчании. Адриан думал о Динни, Динни - о Клер, а сэр Лоренс - о вине.
      - Французское искусство, - сказала леди Монт.
      - Ах да! - подхватил сэр Лоренс. - Ты мне напомнила, Эм: будут выставлены некоторые картины, принадлежавшие старику Форсайту. Ведь он умер, спасая их, и это нужно сделать в память о нем.
      Динни подняла глаза.
      - Отец Флер? Хороший был человек, дядя?
      - Хороший? - повторил сэр Лоренс. - Пожалуй, не то. Прямой - да, осторожный - да, слишком осторожный по теперешним временам. Когда начался пожар, его ударило по голове картиной... Бедняга... Впрочем, во французском искусстве он кое-что понимал... Эта выставка очень бы его порадовала.
      - Ни одна вещь на ней не может сравниться с "Рождением Венеры", заявил Адриан.
      Динни бросила на него довольный взгляд.
      - Божественная вещь! - сказала она.
      Сэр Лоренс поднял одну бровь.
      - Я не раз пытался понять, отчего народы становятся все прозаичнее. Сравните старых итальянцев и современных!
      - Разве поэзия - не особое кипение крови, дядя? Разве она не юность или по крайней мере не восторженность?
      - Итальянцы никогда не были молодыми, а восторженности в них и сейчас хоть отбавляй. Мы путешествовали прошлой весной по Италии, и ты бы видела, как они хлопотали из-за наших паспортов!
      - Трогательно, - согласилась леди Монт.
      - Весь вопрос - в способах выражения. В четырнадцатом веке средствами выражения для итальянцев были кинжалы и стихи, в пятнадцатом и шестнадцатом - яд, скульптура и живопись, в семнадцатом - музыка, в восемнадцатом интриги, в девятнадцатом - восстания, а в двадцатом их поэтичность выражает себя в радио и в законах.
      - Это было так утомительно, - пробормотала леди Монт, - эти законы, которых ты не в состоянии прочесть.
      - Тебе повезло, мой друг: я их читал.
      - У итальянцев есть одна особенность, - продолжал Адриан, - век за веком они в той или иной области дают великих людей. Я не знаю, Лоренс, что здесь влияет - климат, кровь или, может быть, пейзаж?
      Сэр Лоренс пожал плечами.
      - Как тебе нравится кларет? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет тому назад вас еще не было на свете, а мы с Адрианом пешком под стол ходили. Это почти совершенство.
      Адриан отхлебнул из своего стакана и кивнул.
      - Превосходное вино.
      - А ты что скажешь, Динни?
      - Я уверена, что оно великолепно, но ничего в этом не смыслю.
      - Старик Форсайт оценил бы его. У него был замечательный херес. Чувствуешь букет, Эм?
      Леди Монт, держа стакан в руке, оперлась локтем на стол и слегка раздула ноздри.
      - Какой вздор! - пробормотала она. - Любой цветок пахнет лучше.
      Последовало всеобщее молчание. Динни первая подняла глаза.
      - А как поживают Босуэл и Джонсон, тетечка?
      - Я только что рассказывала Адриану: Босуэл утрамбовывает каменную площадку, а у Джонсона умерла жена. Бедняга! Он стал другим человеком. Все время насвистывает. Следовало бы записывать эти мелодии.
      - Старинные народные песни?
      - Нет, современные. Он просто бредит.
      - Кстати, о старине, - заметил сэр Лоренс. - Динни, ты читала когда-нибудь такую книжку: "Спроси маму"?
      - Нет. Кто автор?
      - Сертис... А прочесть следовало бы. Это разъяснение.
      - К чему, дядя?
      - К современности.
      Леди Монт поставила пустой стакан на стол.
      - Как умно они сделали, что закрыли тогда выставку картин в тысяча девятисотом году. Помнишь, Лоренс, в Париже... все эти хвостатые штуки? Какие-то желтые и голубые спирали, и пузыри, и лица вверх ногами? Динни, нам, пожалуй, пора наверх.
      И когда Блор вслед за этим пришел спросить, не сойдет ли мисс Динни вниз, в кабинет, леди Монт пробормотала:
      - Это насчет Джерри Корвена. Не поддерживай, пожалуйста, своего дядю. Он воображает, будто может быть полезным, но он ничего не может...
      - Ну, что же, Динни? - спросил сэр Лоренс. - Люблю поговорить с Адрианом: уравновешенный человек, со своим особым складом ума... Я обещал Клер повидаться с Корвеном, но в этом нет никакого смысла, пока не знаешь, что говорить; да и тогда мало смысла. Как ты считаешь?
      Динни села на краешек стула и оперлась локтями о колени. Эта поза не предвещала ничего хорошего.
      - Судя по тому, что он сказал мне сегодня, дядя Лоренс, его решение твердо: или Клер к нему вернется, или он постарается с ней развестись.
      - А как к этому относятся твои родители?
      - Они очень этого не хотят.
      - Ты знаешь, что на горизонте есть еще некий молодой человек?
      - Да.
      - У него нет ни гроша.
      Динни улыбнулась.
      - Мы к этому привыкли.
      - Знаю. Но не иметь ни гроша, когда к тому же нет и никакого положения, - штука серьезная. Корвен может потребовать возмещения убытков: он, кажется, мстительный тип.
      - Неужели ты думаешь, что он действительно пойдет на такое? В наше время это считается дурным тоном, не правда ли?
      - Когда у человека взыграло самолюбие, он перестает считаться с хорошим тоном. Ты, вероятно, не сможешь убедить Клер порвать с этим Крумом?
      - Боюсь, что Клер никого не послушается в этом вопросе. Она считает, что в разрыве виноват один Корвен.
      - Я лично, - сказал сэр Лоренс, попыхивая сигарой, - сторонник того, чтобы последить за Корвеном, пока он здесь, собрать материал и перейти в контратаку, но ей такой план не нравится.
      - Клер считает, что у Корвена впереди блестящая карьера, и не хочет ее портить. Да и потом это так противно...
      Сэр Лоренс пожал плечами.
      - Как же быть? Закон есть закон. Корвен - член Бартонского клуба... Может быть, поймать его там и уговорить, чтобы он оставил ее в покое, в надежде на то, что разлука смягчит ее сердце?
      Динни нахмурилась.
      - Может быть, попытаться и стоит, но едва ли это на него подействует.
      - А как ты сама думаешь поступать?
      - Поддерживать Клер во всем, что она делает и чего не делает.
      Сэр Лоренс кивнул. Иного ответа он и не ждал.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Особые черты, с незапамятных времен сделавшие английских общественных деятелей тем, что они есть, побудившие стольких юристов стать членами парламента и стольких богословов примириться с епископским саном, давшие возможность стольким финансистам разбогатеть, спасшие стольких политиков от забот о завтрашнем дне и стольких судей - от укоров совести, не чужды были и Юстэсу Дорнфорду. Короче говоря, у него было прекрасное пищеварение, он мог пить и есть в любое время, не заботясь о последствиях, и умел неутомимо работать, даже в области спорта: здесь к его неутомимости присоединялся еще тот запас нервной энергии, который отличает человека, побеждающего в беге на дальнюю дистанцию, от того, кто в таком состязании проигрывает. И вот, став королевским адвокатом, он уже целых два года продвигался вперед рывками и скачками, а теперь баллотировался в парламент. Вместе с тем его меньше всего можно было назвать карьеристом. Его красивое смуглое лицо со светло-карими глазами выражало спокойную рассудительность и даже мягкость. У него была приятная улыбка, тонкие усики, и парик еще не успел испортить его черных волнистых волос. Окончив Оксфордский университет, он на правах практиканта стал обедать в столовой юридической корпорации, поступил на службу к известному младшему адвокату-специалисту по обычному праву. Когда началась мировая война, он был младшим офицером в Шропширском полку, потом перевелся в кавалерию, а затем вскоре попал на передовую, где ему повезло больше, чем многим другим. После войны он очень быстро выдвинулся как адвокат. Стряпчие любили его. Никакой судья не мог сбить его с толку, а перекрестные допросы он вел мастерски и всегда словно сожалел, когда ему удавалось что-либо доказать. Он был католиком, но скорее по воспитанию, чем по убеждению. И, наконец, отличался высокой порядочностью в отношениях с женщинами. Его присутствие на обедах при объезде округа если и не заставляло умолкнуть развязавшиеся языки, то, во всяком случае, сдерживало их.
      Он занимал в Харкурт-билдингс квартиру, удобную и для жизни и для работы. Каждое утро в любую погоду ездил верхом в Хайд-парке, причем до этого успевал по крайней мере часа два поработать. Затем, приняв ванну, позавтракав и ознакомившись с утренними новостями, он к десяти часам отправлялся в суд. После четырех, когда в суде кончались занятия, он до половины седьмого опять изучал дела. Вечерами Дорнфорд раньше бывал свободен, а теперь проводил их в парламенте, и так как он редко ложился спать, не посидев еще часок-другой над каким-нибудь делом, то время его сна сокращалось с шести до пяти и даже до четырех часов.
      С Клер они уговорились так: она являлась без четверти десять, разбирала его корреспонденцию и от десяти до четверти одиннадцатого получала от него инструкции; затем выполняла необходимую работу, уходила и возвращалась в шесть, чтобы доделать то, что осталось от утра, или получить новое поручение.
      На следующий вечер после описанного нами, в начале девятого, Дорнфорд появился в гостиной на Маунт-стрит. Хозяева поздоровались с ним и познакомили с Адрианом, который был снова вызван по этому случаю. Мужчины принялись обсуждать вопрос об устойчивости фунта и другие, не менее важные проблемы. Вдруг леди Монт провозгласила:
      - Суп! А куда вы дели Клер, мистер Дорнфорд?
      Дорнфорд, не замечавший до сих пор никого, кроме Динни, с легким удивлением посмотрел на хозяйку.
      - Она ушла из Темпла в половине седьмого и сказала, что мы еще увидимся.
      - Ну тогда пойдемте вниз, - заявила леди Монт.
      Прошел целый час, один из тех томительных часов, хорошо известных благовоспитанным людям, когда четыре человека поглощены мыслью о чем-нибудь таком, что они не могут обсуждать при пятом, и пятый чувствует их тревогу.
      Их было слишком мало, чтобы слова одного не были услышаны всеми остальными. Юстэс Дорнфорд тоже не мог вполголоса беседовать с кем-либо из своих соседей, и с той минуты, когда он инстинктивно почувствовал, что, не зная, в чем дело, может невольно совершить бестактность, он старался придерживаться самых нейтральных тем, вроде вопроса о премьер-министре, об отравителях, которых так и не нашли, о вентиляции палаты общин, о том, что там не знаешь, куда девать свою шляпу, и о других столь же интересных для каждого вещах. Но к концу ужина он ясно почувствовал, что хозяевам необходимо поговорить о чем-то своем, чего он не должен слышать, и ему пришлось срочно придумать деловой разговор по телефону.
      Едва он вышел из комнаты в сопровождении Блора, как Динни сказала:
      - Ее, наверное, заманили куда-нибудь, тетечка. Можно мне уйти? Я попытаюсь узнать, что случилось.
      - Лучше подожди нас, Динни, - ответил сэр Лоренс. - Лишние две-три минуты теперь уже не имеют значения.
      - А вы не думаете, - заметил Адриан, - что все-таки следовало бы сказать Дорнфорду? Ведь она бывает у него каждый день.
      - Я скажу ему, - согласился сэр Лоренс.
      - Нет, - возразила леди Монт, - не ты, а Динни. Подожди его здесь, Динни. Мы пойдем наверх.
      Таким образом, позвонив человеку, которого заведомо не было дома, и вернувшись в столовую, Дорнфорд застал там одну Динни. Она предложила ему сигару и сказала:
      - Простите нас, мистер Дорнфорд. Дело касается сестры. Прошу вас, курите. Вот кофе... Блор, вызовите мне, пожалуйста, такси.
      Когда они, выпив кофе, стояли вместе у камина, она, глядя на огонь, поспешно заговорила:
      - Видите ли, Клер ушла от мужа, и он только что приехал, чтобы увезти ее обратно. А она не хочет, и ей сейчас очень трудно...
      Дорнфорд задумчиво хмыкнул.
      - Я очень рад, что вы мне сказали, а то я чувствовал себя за ужином как на иголках.
      - Боюсь, что мне придется сейчас поехать узнать, не случилось ли чего.
      - Могу я сопровождать вас?
      - Спасибо вам, но...
      - Я был бы искренне рад...
      Динни колебалась. Он мог быть ей очень полезен, однако, подумав, она ответила:
      - Благодарю вас, но, пожалуй, это может не понравиться сестре.
      - Понимаю. Прошу вас, сообщите мне, если я хоть чем-нибудь смогу помочь.
      - Такси у подъезда, мисс.
      - Когда-нибудь, - сказала Динни, - вы мне расскажете о процедуре развода.
      Сидя в такси, она размышляла о том, что ей делать, если она не сможет попасть в квартиру; и затем - как быть, если она войдет, а там окажется Корвен. Она остановила машину на углу Мелтон-Мьюз.
      - Подождите, пожалуйста, здесь. Я скажу вам через несколько минут, понадобитесь вы мне еще или нет.
      Темно и угрюмо глянула на нее "берлога" Клер.
      "Словно человеческая жизнь", - подумала Динни и дернула звонок причудливой формы. Он растерянно звякнул, и ничего не последовало. Снова и снова звонила она, затем отступила на несколько шагов и взглянула на окна. Шторы - она помнила, что они очень плотные, - были задернуты; она не могла разглядеть, есть ли в комнатах свет. Динни позвонила еще раз, постучала молотком и прислушалась, затаив дыхание. Ни звука! Огорченная и встревоженная, вернулась она к машине. Клер говорила, что Корвен остановился в "Бристоле", и она дала шоферу адрес этой гостиницы. Конечно, объяснить отсутствие сестры можно было десятком причин. Но почему в городе, где есть телефоны, Клер не предупредила... Ведь половина одиннадцатого! Может быть, она теперь уже позвонила?
      Такси остановилось у отеля.
      - Подождите, пожалуйста.
      Войдя в холл, украшенный скромной позолотой, она постояла с минуту в нерешительности; обстановка казалась неподходящей для семейных объяснений.
      - Что вам угодно, мадам? - произнес рядом голос посыльного.
      - Будьте добры, узнайте, здесь ли мой зять сэр Джералд Корвен.
      А что она скажет, если посыльный его приведет?.. Динни увидела в зеркале свою фигурку в темном пальто и удивилась - она стоит совсем прямо, а ей-то чудилось, будто она скрючилась или изгибается в разные стороны. Но Корвена к ней не привели. Его не было ни в номере, ни в отеле вообще. Она вернулась к машине.
      - Обратно на Маунт-стрит.
      Дорнфорд и Адриан уже ушли, дядя и тетка играли в пикет.
      - Ну что, Динни?
      - К ней в квартиру я не смогла попасть, а в гостинице его нет.
      - Ты была там?
      - Это все, что я могла придумать.
      Сэр Лоренс встал.
      - Я позвоню в клуб.
      Динни села рядом с теткой.
      - Я чувствую, что она попала в беду, тетечка. Клер всегда очень внимательна.
      - Похищена или заперта, - заявила леди Монт. - В моей молодости был такой случай. Похитителя звали не то Томсон, не то Уотсон. Целая история! Habeus Corpus или что-то в этом роде... Теперь мужьям нельзя этого делать. Ну как, Лоренс?
      - Он ушел из клуба в пять часов. Придется подождать до утра. Знаешь, она, может быть, просто забыла или передумала.
      - Однако она сказала мистеру Дорнфорду, что они еще увидятся.
      - Они и увидятся завтра утром. Незачем зря волноваться, Динни.
      Динни поднялась к себе, но не разделась. Действительно ли она сделала все, что могла? Для ноября ночь была очень ясная и теплая. За какие-нибудь четверть мили находится квартирка Клер на Мелтон-Мьюз. Разве незаметно ускользнуть из дома и еще раз пойти туда?..
      Она сняла вечернее платье, надела дневное, шляпу, шубку и тихонько спустилась по лестнице. В холле было темно. Беззвучно отодвинув засовы, она открыла дверь и зашагала по улицам. Когда она добралась до Мьюз, куда было поставлено на ночь несколько автомобилей, она увидела, что верхние окна в доме Э 2 освещены. Теперь они были открыты, и занавески отдернуты. Динни позвонила.
      Через мгновение Клер, в халатике, открыла дверь.
      - Это ты приходила раньше?
      - Да.
      - Прости, что я тебя не впустила. Пойдем наверх.
      Она стала подниматься по винтовой лестнице, Динни последовала за ней.
      Наверху было светло и тепло. Дверь в крошечную ванную была открыта, на кушетке - беспорядок. Клер взглянула на сестру, в ее измученных глазах был вызов.
      - Да, у меня был Джерри, он ушел всего десять минут назад.
      Динни содрогнулась от ужаса, по спине пробежал холодок.
      - В конце концов он приехал издалека, - заметила Клер. - Какая ты добрая, что тревожишься обо мне, Динни.
      - Ах, сестренка!
      - Когда я вернулась из Темпла, он ждал перед домом. Я сдуру впустила его, а потом... впрочем, не все ли равно? Постараюсь, чтобы это не повторилось.
      - Хочешь, я останусь?
      - О нет! Но выпей чаю. Он как раз готов... Никто не должен знать об этом, Динни.
      - Разумеется. Я скажу, что у тебя ужасно разболелась голова и не было сил выйти позвонить.
      Когда они сидели за чаем, Динни спросила:
      - Это не повлияло на твои планы?
      - Господи! Конечно, нет!
      - Сегодня у нас был Дорнфорд. Мы решили лучше всего сказать ему, что у тебя сейчас трудное время.
      Клер кивнула.
      - Тебе, наверное, все это кажется очень смешным?
      - Нет, трагичным.
      Клер пожала плечами, потом встала и обняла сестру. После этого безмолвного объятия Динни опять вышла на Мьюз, где теперь было темно и пустынно. На углу площади она почти столкнулась с каким-то молодым человеком.
      - Мистер Крум?
      - Мисс Черрел? Вы от леди Корвен?
      - Да.
      - Все благополучно?
      Лицо у него было измученное, в голосе звучала тревога. Прежде чем ответить, Динни собралась с духом.
      - О да! А что?
      - Она говорила вчера вечером, что этот человек приходил сюда. Это меня ужасно тревожит.
      В сознании Динни промелькнула мысль: "Что, если бы он встретился с "этим человеком"!" Но она спокойно ответила:
      - Дойдем вместе до Маунт-стрит.
      - Мне все равно, если и вы узнаете, - сказал он, - я безумно ее люблю. Да и кто устоял бы? Мисс Черрел, мне кажется, ей не следует жить одной в этой квартире. Она говорила, что он приходил вчера, когда вы были у нее.
      - Да, и я увела его, как увожу вас. Мне кажется, Клер вообще следует оставить в покое.
      Он весь как-то сник.
      - Вы когда-нибудь любили?
      - Да. - Тогда вы должны понимать! О да, она понимала!
      - Не видеть ее, не знать, все ли благополучно, - это такая мука! Она относится к своему положению легко, но я не могу!
      Она относится легко? Динни вспомнила лицо Клер и промолчала.
      - Конечно, - запинаясь, продолжал молодой человек, - люди могут думать и говорить все что угодно... Но если бы они испытывали то, что я, они бы просто не выдержали. Я не буду надоедать ей, право, не буду... но я не могу вынести мысль о том, что этот человек ей угрожает.
      Динни заставила себя ответить совершенно спокойно:
      - Не думаю, чтобы Клер угрожала опасность. Но это может случиться, если станет известно, что вы...
      Он твердо выдержал ее взгляд.
      - Я рад, что у нее есть такая сестра. Ради бога, оберегайте ее, мисс Черрел!
      Они дошли до угла Маунт-стрит, и она протянула ему руку.
      - Что бы Клер ни сделала, я всегда буду с ней, можете быть уверены. Спокойной ночи! И не падайте духом!
      Он стиснул ей руку и поспешил прочь, словно за ним гнался сам дьявол. Динни вошла в дом и тихонько задвинула засовы.
      Слава богу - пронесло! Едва волоча ноги, поднялась она по лестнице и без сил опустилась на кровать.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Когда на следующий вечер сэр Лоренс входил в Бартонский клуб, он испытывал приблизительно то же, что обычно испытывают люди, взявшие на себя устройство чужих дел, - ощущение своей значительности, от которого становится неловко, и вместе с тем желание оказаться где угодно, только не здесь. Черт его знает, что он скажет Корвену и черт его знает, зачем он будет это говорить! Ведь, по мнению сэра Лоренса, самый лучший выход для Клер - вернуться к Корвену и попытаться начать все сызнова.
      Узнав от швейцара, что сэр Джералд в клубе, он осторожно заглянул в три комнаты и наконец в уголке одной из самых маленьких, предназначенной, видимо, лишь для того, чтобы писать в ней письма, увидел спину того, кого искал. Сэр Лоренс уселся за столиком у самой двери; расположившись здесь, он сможет разыграть удивление, когда Корвен, уходя, поравняется с ним. Однако этот тип сидит бесконечно долго! Заметив на столе "Справочник британского государственного деятеля", сэр Лоренс принялся рассеянно просматривать данные об английском импорте. Отыскал картофель; потребление - шестьдесят шесть миллионов пятьсот тысяч тонн, производство - восемь миллионов восемьсот семьдесят четыре тысячи тонн. На днях кто-то писал, что Англия импортирует ежегодно на сорок миллионов фунтов стерлингов копченой грудинки. Взяв лист бумаги, сэр Лоренс набросал следующее:
      "Ограничение импорта и протекционизм по отношению к тем продуктам, которые мы можем производить у себя. Годовой импорт: свиней - на 40 миллионов фунтов стерлингов; птицы - примерно на 12 миллионов фунтов стерлингов; картофеля - на... кто его знает на какую сумму. Всю эту грудинку, яйца и добрую половину картофеля можно бы производить у себя. Почему бы не составить пятилетний план? При известных ограничениях ввоз грудинки и яиц будет снижен в год на одну пятую, ввоз картофеля - на одну десятую, причем все возрастающее внутреннее производство постепенно совсем сведет на нет импорт этих продуктов. К концу пятого года у нас будут только свои, английские, грудинка и яйца и половина своего картофеля. Мы сэкономим 80 миллионов на импорте, и наша внешняя торговля будет фактически сбалансирована".
      Взяв еще лист бумаги, он написал:
      "Редактору "Таймса".
      План "С. П. К."
      Сэр!
      Простой план сбалансирования нашей торговли должен привлечь внимание всех тех, кто стремится достичь цели кратчайшим путем. Есть три продукта питания, на импорт которых мы тратим в год... фунтов и которые мы могли бы производить в собственной стране, и, смею думать, без сколько-нибудь заметного повышения стоимости жизни, но при одном только условии: надо для начала повесить одного спекулянта. Эти три продукта суть: свиньи, птица, картофель. Все, что требовалось бы в данном случае, это..."
      Но тут он увидел, что Корвен направляется к двери, и окликнул его:
      - Добрый день!
      Корвен обернулся и подошел. Надеясь, что его лицо так же не выдает никаких чувств, как и лицо Корвена, сэр Лоренс встал ему навстречу.
      - Сожалею, что не видел вас, когда вы заходили к нам. Надолго получили отпуск?
      - У меня есть еще в запасе неделя, а там придется, вероятно, лететь за Средиземное море.
      - Плохой месяц для полета. Что вы думаете о нашем пассивном торговом балансе?
      Джерри Корвен пожал плечами.
      - Придется им над этим попотеть. Они никогда не видят дальше своего носа!
      - Tiens! Une montagne! {Смотрите! Гора! (франц.).} Помните карикатуру Каранд'Аша на Буллера {Каранд'Аш - псевдоним карикатуриста и иллюстратора Эммануэля Пуаре (1858-1909), особенно известного удачными карикатурами на военных. Р. Буллер (1839-1908) - английский генерал; безуспешные попытки овладеть городом Ледисмитом во время англо-бурской войны 1899-1902 годов сделали его предметом насмешек.} перед Ледисмитом?.. Да нет, вы не можете помнить. Это было тридцать два года тому назад. Но характер нации ведь почти не меняется, не правда ли? А как Цейлон? Надеюсь, он не влюблен в Индию?
      - В нас он, во всяком случае, не влюблен; впрочем, мы не отчаиваемся.
      - По-видимому, цейлонский климат вреден для Клер...
      Лицо Корвена оставалось настороженным. Он чуть улыбался.
      - Жара - да, но теперь там уже не жарко.
      - Вы увозите ее с собой?
      - Да.
      - Не знаю, разумно ли это.
      - Оставить ее здесь было бы еще менее разумно. Люди либо женаты, либо нет.
      Сэр Лоренс, следивший за выражением его глаз, подумал: "Продолжать не стоит. Безнадежное дело. Да он, вероятно, и прав. А все-таки я готов держать пари, что..."
      - Извините меня, - сказал Корвен, - мне нужно отправить эти письма.
      Он повернулся и вышел, все такой же подтянутый, уверенный в себе.
      "Гм, - мысленно произнес сэр Лоренс, - нельзя сказать, чтобы разговор был плодотворным..." - и опять принялся за свое письмо в "Таймс".
      - Надо добыть точные данные... - бормотал он. - Пусть Майкл этим займется.
      Его мысли вернулись к Корвену. "В подобных случаях никак не разберешь, кто прав, кто виноват. Суть в том, что люди не подходят друг к другу. И никакие героические усилия, никакие умные слова не помогут. Мне следовало стать судьей, - размышлял сэр Лоренс, - тогда я мог бы высказывать свои взгляды. Судья Монт в своей речи заметил: "Пора предостеречь население нашей страны от вступления в брак. Брачный союз, вполне допустимый во времена королевы Виктории, должен был бы заключаться в наши дни только в тех случаях, когда ни у одной из сторон нельзя обнаружить сколько-нибудь выраженной индивидуальности..." Пойду-ка я домой, к Эм". Он промокнул уже совершенно высохшее письмо в "Таймс", сунул его в карман и углубился в густеющие сумерки безмятежного Пэл-Мэла. Перед витриной своего виноторговца на Сент-Джеймс-стрит сэр Лоренс остановился: вино подорожало на десять процентов - а где взять эти деньги?
      Тут подле него послышался чей-то голос:
      - Добрый вечер, сэр Лоренс!
      Это был молодой человек по фамилии Крум. Они вместе перешли улицу.
      - Я хотел поблагодарить вас, сэр, за то, что вы поговорили обо мне с мистером Маскемом. Я сегодня с ним виделся.
      - Понравился он вам?
      - О, он был очень любезен. Я с вами, конечно, согласен: идея влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей - это у него просто пунктик.
      - Он заметил, что вы считаете это пунктиком? Молодой человек улыбнулся.
      - Едва ли... Но ведь арабская лошадь намного меньше нашей.
      - Нет, какой-то смысл тут все-таки есть. Ошибка Джека только в том, что он надеется на быстрые результаты. Все равно как в политике: люди никак не хотят понять, что на все нужно время. Попробуют что-нибудь, не даст за пять лет хороших результатов, - значит, не годится. Джек вас берет?
      - Пока только на испытание. Я еду к нему на неделю, и он посмотрит, можно ли мне доверить лошадей. Он решил не отправлять кобыл в Ройстон, а поместить где-то за Оксфордом, возле Беблок-Хайт. И я там буду с ними, если он меня возьмет. Но все это не раньше весны.
      - Джек - формалист, - заметил сэр Лоренс, когда они входили в клуб. Никогда не забывайте об этом.
      Крум улыбнулся.
      - Само собой. Его конный завод поставлен замечательно. К счастью, я действительно очень люблю лошадей. И поэтому, когда говорил с мистером Маскемом, не растерялся. Хорошо, если бы удалось за что-нибудь зацепиться, и потом - это же мое любимое дело!
      Сэр Лоренс улыбнулся. Энтузиазм всегда его подкупал.
      - Вы должны познакомиться с моим сыном, - сказал старик. - Он такой же энтузиаст, хотя ему уже тридцать семь лет. Вы, наверное, окажетесь в его избирательном округе. Впрочем, нет. Вы будете в округе Дорнфорда. Кстати, вы слышали, что моя племянница служит у него секретарем?
      Крум кивнул.
      - Не знаю уж, как теперь будет, - пробормотал сэр Лоренс, - бросит она работу, раз Корвен вернулся, или нет.
      Он внимательно посмотрел на молодого человека: лицо Крума заметно помрачнело.
      - Нет, не бросит! Она на Цейлон не вернется. Крум произнес эти слова угрюмо и отрывисто. А сэр
      Лоренс вдруг вспомнил: "Здесь я обычно взвешиваюсь". Крум пошел за ним, словно никак не мог с ним расстаться. Он был очень красен.
      - Почему вы так уверены? - спросил сэр Лоренс, уже сидя на историческом стуле.
      Крум покраснел еще сильнее.
      - Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же вернуться.
      - Иногда и возвращаются. Будь жизнь скаковой лошадью, судьи всегда штрафовали бы ее за нарушение правил.
      - Мне известно, что леди Корвен не вернется.
      Сэр Лоренс понял, что настала минута, когда в душе Тони чувство может взять верх над благоразумием. Значит, он действительно в нее влюблен. Предостеречь ли его и посоветовать отказаться от Клер или человечней сделать вид, что он ничего не заметил?
      - Ровно одиннадцать стоунов {Стоун - английская мера веса, равная 6,36 килограмма, употребляется главным образом при определении человеческого веса.}, - сказал старик. - Вы как, мистер Крум, убавляете или прибавляете?
      - Я держусь примерно на десяти стоунах и двенадцати фунтах.
      Сэр Лоренс окинул испытующим взглядом стройную фигуру Крума.
      - Вы хорошо сложены... Удивительно, до чего может брюшко омрачить жизнь человека. Впрочем, вам нечего беспокоиться лет до пятидесяти.
      - Мне кажется, сэр, вам на этот счет тоже не приходилось тревожиться.
      - Да, конечно. Но я был свидетелем многих случаев, когда полнота весьма омрачала семейную жизнь. Ну, мне пора. Спокойной ночи!
      - Спокойной ночи, сэр. Я вам страшно благодарен.
      - Не за что. Мой кузен Джек не играет на скачках, и очень советую вам тоже не играть!
      - Я, конечно, не буду, сэр, - убежденно отозвался Крум.
      Они пожали друг другу руку, и сэр Лоренс продолжал свой путь по Сент-Джеймс-стрит.
      "Этот молодой человек, - размышлял он, - производит хорошее впечатление, и я не понимаю почему, - наделает он нам хлопот. Надо было бы сказать ему: "Не пожелай жены ближнего твоего". Но бог так устроил мир, что почему-то не говоришь того, что надо. А современная молодежь - очень интересный народ! Уверяют, будто она к старикам непочтительна и тому подобное... Он, сэр Лоренс, этого не замечает. Молодые люди кажутся ему не менее воспитанными, чем был он сам в их годы, а разговаривать с ними легче. Конечно, что у них на уме - не угадаешь, но так, может быть, и лучше. Принято считать, что старикам, - и сэр Лоренс поморщился, шагая по мостовой Пикадилли, - место только на кладбище. Tempora mutantur et nos mutamur in ills {Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.).}. Но так ли это? Меняемся мы не больше, чем произношение латинских слов со времен нашей молодости. Молодежь всегда останется молодежью, а старики - стариками; останутся недоверие и расхождение во взглядах, и всегда старики будут испытывать страстное желание чувствовать и думать, как чувствует и думает молодежь, и всегда они будут делать вид, что ни в коем случае не хотели бы так чувствовать и думать, а в глубине души всегда будут сознавать, что если бы им, старикам, дали возможность начать все сначала, они бы отказались. И это - милосердно! Жизнь изнашивает человека, а потом исподволь спокойно учит его приспособляться к некоей неподвижности. На каждой стадии нашего существования вкус к жизни соответствует возможностям человека. Гете стал бессмертным благодаря тому, что под мелодии Гуно его герой раздувает угасающую искру в яркое пламя. Вздор, - подумал сэр Лоренс, - и притом чисто немецкий вздор! Разве я, глядя на этого молодого человека, избрал бы его судьбу - эти вздохи и рыдания, эти робкие восторги и мучительную тоску? Нет! И потому пусть старик остается при своей старости! Неужели полисмен никогда не остановит этот поток машин? Да, в сущности, ничто не изменилось. Шоферы ведут машины, так же подчиняясь общему ритму уличного движения, как подчинялись ему в свое время кучера, правя лошадьми, запряженными в скрипучие, громыхающие автобусы и легкие кэбы. Молодые мужчины и женщины испытывают друг к другу то же законное и незаконное влечение. Иными стали мостовые, иным - "жаргон", на котором высказываются эти юношеские томления. Но - боже праведный! - законы этого движения, столкновений, гибели и чудесного спасения, побед, обид и в горе и в радости остались теми же, что и всегда. Нет, - заключил он свои мысли, - пусть полиция издает правила, богословы пишут в газетах статьи, а судьи решают что угодно, - человеческая природа будет идти своими путями, как и в те дни, когда у меня еще только прорезались зубы мудрости".
      Полисмен поднял руку, сэр Лоренс перешел улицу и направился в сторону Беркли-сквер. Здесь все же произошли большие перемены. Дома, принадлежавшие знати, быстро исчезали. Лондон перестраивался заново, и притом чисто по-английски: по частям, стыдливо, словно невзначай. Эпоха династий, со всеми ее атрибутами, с феодализмом и церковью, миновала. Даже войны, теперь ведутся ради народов и их рынков. Династических и религиозных войн больше не бывает. Ну что ж, это все-таки уже кое-что! "А мы все более уподобляемся насекомым, - думал сэр Лоренс. - И как интересно: религия почти умерла оттого, что исчезла вера в загробную жизнь; но что-то стремится занять ее место: служение обществу - кредо муравьев и пчел! Его сформулировал коммунизм и насаждает сверху. Очень характерно! В России всегда все насаждается. Быстрый способ, но вопрос - прочный ли? Нет! Система добровольности остается самой лучшей - уж если она начнет действовать, то надолго! Только при ней все идет ужасно медленно! И какая жестокая насмешка: до сих пор идея социального служения являлась достоянием наиболее старинных родов, которые наконец догадались, что должны приносить хоть какую-нибудь пользу за те преимущества, которые им даны. Теперь они вымирают, а выживет ли идея? И что с ней сделает народ? В конце концов, - решил сэр Лоренс, всегда останется кондуктор автобуса, на котором вы едете, приказчик, который будет бесконечно возиться с вами, подбирая вам носки; женщина, которая присматривает за ребенком соседки или собирает на сирот и беспризорных; шофер, который остановится и будет терпеливо наблюдать, как вы копаетесь со своей машиной; почтальон, который вам благодарен за чаевые, и неизвестный, который вытащит вас из пруда, если увидит, что вы действительно тонете. Нужен лозунг: "Свежий воздух и моцион развивают ваши добрые инстинкты". Если бы можно было расклеить его на всех автобусах вместо вот этих: "Зверское преступление каноника" или "Непостижимое мошенничество на скачках". Да, вспомнил: надо спросить Динни, что ей известно насчет Клер и этого молодого человека". Погруженный в размышления, он остановился перед дверью своего дома и сунул ключ в замочную скважину.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Муж, желающий снова сойтись с женой, находится в довольно сложном положении, особенно если в его распоряжении всего одна неделя, и сэр Джералд, несмотря на свою самоуверенность, находился теперь именно в таком положении. Его последнее посещение заставило Клер насторожиться. Следующий день была суббота. Кончив работу среди дня, она уехала в Кондафорд и старалась не подать и виду, что сбежала сюда от мужа. В воскресенье утром она долго лежала в постели, окна были раскрыты, и она смотрела на небо, видневшееся сквозь высокие обнаженные вязы. Солнце светило на нее, воздух был мягок и полон звуков пробуждающейся жизни: щебетали птицы, мычала корова, кричал грач, непрерывно ворковали голуби. Клер была не слишком склонна к поэзии, но когда она лежала вот так, отдыхая, она на миг ощутила симфонию жизни: кружево обнаженных ветвей и одинокие листья на фоне золотистого, словно плывущего неба; грач на суку; зеленя и пашни на холмах, дальняя линия деревьев; деревенские звуки, чистый, ароматный воздух, овевавший ей лицо, щебечущая тишина, совершенная свобода каждого отдельного существа и полная гармония всего пейзажа - все это заставило ее на мгновение забыть о самой себе и ощутить вселенную.
      Это чувство скоро угасло; она стала думать о том, что было в четверг вечером, о Тони Круме, о замызганном мальчишке возле ресторана в Сохо, который просил таким жалобным голоском: "Взгляните на бедного парня, леди, взгляните на бедного парня!" Если бы Тони видел ее на следующий вечер! Какое несоответствие между чувствами и реальной жизнью. Как мало знают друг о друге даже самые близкие люди!.. - Она печально усмехнулась. - И как часто это неведение - благо!
      В деревне зазвонил церковный колокол. Удивительно, что родители до сих пор ходят по воскресеньям в церковь! Вероятно, надеются на лучшее будущее. Или, может быть, они делают это для того, чтобы подать пример крестьянам, иначе церковь будет забыта или по крайней мере уступит место методистской часовне? Как хорошо лежать здесь, в своей прежней комнате, в тепле и безопасности, предаваться сладостной лени, чувствовать на своих ногах дремлющего пса! До следующей субботы она должна отчаянно защищаться, как лисица, которую преследуют собаки и которая пользуется малейшим прикрытием; Клер крепко сжала губы. Уехать он вынужден - он сам сказал, - с ней или без нее, но вынужден. Что ж, он уедет без нее!
      Ощущение безопасности внезапно исчезло, когда она около четырех часов возвращалась с собаками после прогулки и увидела машину, стоявшую у подъезда, а в холле ее встретила мать.
      - У твоего отца сидит Джерри.
      - О!
      - Поднимись ко мне в комнату, детка!
      В этой комнате, расположенной во втором этаже, рядом со спальней, личность леди Черрел ощущалась гораздо сильнее, чем во всех остальных комнатах обветшалого дома, с его пристройками и закоулками, полного реликвий и воспоминаний о прошлом. Пропахшая вербеной, голубовато-серая спальня матери отличалась своеобразной, хоть и потускневшей элегантностью, единственная стильная комната в доме, отвечавшая своему назначению, ибо во всех остальных царило беспорядочное смешение векового хлама с мебелью новейших образцов.
      Стоя перед камином, Клер бессознательно вертела в руках какую-то фарфоровую безделушку. Этого визита она не ожидала. Теперь все объединилось против нее: убеждения, условности, боязнь скандала, - и защищаться от них можно было только одним; но мысль о том, чтобы открыться хотя бы только близким, вызывала в ней отвращение. Она молча ждала, пока заговорит мать.
      - Видишь ли, голубчик, ты же нам ничего не объяснила...
      Но как можно объяснить подобную вещь женщине, которая так говорит и смотрит такими глазами! Клер вспыхнула, потом побледнела и ответила:
      - Могу сказать одно: в нем сидит скот. По виду этого не скажешь, но я знаю, знаю, мама, что это так.
      Леди Черрел тоже покраснела, но румянец ее не украсил, так как ей было уже за пятьдесят.
      - Конечно, отец и я готовы всячески поддерживать тебя, родная, но очень важно принять именно сейчас правильное решение.
      - Если я один раз совершила ошибку, то от меня ждут и второй? Поверь, мама, я не могу говорить об этом, я просто к нему не вернусь, вот и все.
      Леди Черрел села; между ее серо-голубыми глазами залегла морщинка; она уставилась перед собой отсутствующим взглядом. Затем посмотрела на дочь и сказала нерешительно:
      - А ты уверена, что это не тот скот, который есть почти во всех мужчинах?
      Клер рассмеялась.
      - О нет! Я ведь не из пугливых!
      Леди Черрел вздохнула.
      - Не огорчайся, мамочка, милая, все устроится, надо только покончить с этим. В наши дни такие вещи не имеют никакого значения.
      - Говорят. Но у нас сохранилась дурная привычка считать, что они имеют значение.
      Уловив в тоне матери что-то похожее на иронию. Клер быстро возразила: Важно сохранить уважение к самой себе, а с Джерри я не смогла бы.
      - Тогда перестанем об этом говорить. Отец, наверное, захочет тебя видеть. Ты бы разделась.
      Клер поцеловала мать и вышла. Снизу не доносилось ни звука, и она поднялась к себе. Она чувствовала, что воля ее крепнет. Давно прошли те времена, когда мужья считали жен своей собственностью, и что бы там Джерри с ее отцом ни замышляли, - она не подчинится! Когда ее позвали к отцу и она пошла вниз, в ней была твердость камня и острота клинка.
      Мужчины стояли в похожем на канцелярию кабинете генерала, и Клер сразу почувствовала, что они столковались. Кивнув мужу, она подошла к отцу.
      - Ты меня звал, папа? Однако первым заговорил Корвен.
      - Прошу вас, сэр, - обратился он к генералу. Морщинистое лицо генерала выражало печаль и досаду. Он сделал над собой усилие.
      - Мы выяснили, Клер... Джерри допускает, что ты во многом права, но он дал мне слово, что больше не будет тебя оскорблять. Попробуй стать на его точку зрения. Джерри говорит, - и я думаю, он прав, - что это даже не столько в его интересах, сколько в твоих. Теперь на брак смотрят не так, как в старину, но ведь вы оба в конце концов дали обет... и даже не говоря об этом...
      - Да, - отозвалась Клер.
      Генерал покрутил одной рукой усы, а другую засунул глубоко в карман.
      - Подумай, что ждет вас обоих? Развестись вы не можете: тут и твое имя, и его положение, да и потом - прошло всего полтора года... Что же вы будете делать? Жить врозь? Это плохо и для тебя и для него.
      - И все-таки честнее, чем жить вместе.
      Генерал взглянул на ее решительное лицо.
      - Ты говоришь так сейчас, но мы оба опытнее тебя.
      - Рано или поздно это выплыло бы наружу... Ты хочешь, чтобы я уехала с ним?
      У генерала вид был совсем несчастный.
      - Ты знаешь, детка, что я хочу только твоего блага.
      - А Джерри убедил тебя, что для меня благо именно в этом... Нет, это самое худшее, что только может быть. Я не поеду, папочка, и не уговаривай меня.
      Генерал посмотрел на нее, на зятя, пожал плечами и стал набивать трубку.
      Глаза Джерри Корвена, переходившие с одного лица на другое, сузились и остановились на лице Клер. Долго смотрели они друг на друга, и ни один не отвел взгляда.
      - Прекрасно, - сказал наконец Корвен. - Я поступлю по своему усмотрению. До свидания, генерал! До свидания, Клер!
      И, круто повернувшись на каблуках, вышел.
      В наступившей тишине отчетливо донесся шум отъезжавшего автомобиля. Генерал мрачно курил и смотрел в сторону. Клер подошла к окну. Темнело. Теперь, когда кризис миновал, у нее совсем не осталось сил.
      - Желал бы я, - раздался голос генерала, - понять хоть что-нибудь во всей этой истории.
      Клер отозвалась, не отходя от окна:
      - Он сказал тебе, папа, что испробовал на мне мой же хлыст для верховой езды?
      - Что?! - воскликнул генерал.
      Клер повернулась к нему.
      - Да.
      - На тебе?
      - Да. Я ушла, конечно, не только из-за этого, но это было последней каплей... Прости, что я делаю тебе больно, папа.
      - Господи!
      Клер вдруг поняла: конкретный факт! Мужчинам всегда нужны конкретные факты.
      - Мерзавец! - произнес генерал. - Мерзавец! Он сказал, что на днях провел с тобой целый вечер. Это правда?
      Щеки Клер медленно залил румянец.
      - Он, попросту говоря, насильно вломился ко мне.
      - Мерзавец! - повторил генерал.
      Оставшись одна, Клер с горечью подумала о том, как изменилось отношение отца, когда он узнал о хлысте. Генерал воспринял это как личное оскорбление, - оскорбление, нанесенное его собственной плоти и крови. Случись то же самое с дочерью другого человека, это, вероятно, не затронуло бы его; она вспомнила, что он даже одобрил ее брата, когда тот избил погонщика мулов, и это навлекло потом на них всех множество неприятностей. Как мало в людях непредвзятости, как легко они поддаются личным чувствам! А эти чувства и их оценки определяются их собственными предрассудками. Что ж, самое трудное для нее миновало, родители теперь на ее стороне, и она уж постарается, чтобы Джерри больше с ней наедине не оставался. Она вспомнила его долгий взгляд. Он обычно умел мириться с проигрышем, так как никогда не считал игру законченной. Его захватывала жизнь в целом, а не отдельные детали. Он пытался оседлать жизнь, она его сбрасывала; он вставал, ехал дальше; если наталкивался на препятствие, то преодолевал его, прорывался через него, получая царапины, как их получает каждый в своей повседневной работе. Он загипнотизировал Клер, связал по рукам и ногам. Она очнулась от гипноза и теперь не понимала, как могла ему поддаться. Что он теперь предпримет? Одно можно сказать с уверенностью: он постарается выйти сухим из воды.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Когда смотришь на Темпл, на его ровный зеленый дерн, стройные деревья, каменные дома и зобатых голубей, испытываешь восхищение, которое, однако, сейчас же проходит при мысли о бесконечных пачках документов, перевязанных ярко-розовой тесьмой, о бесчисленных клерках, которые сидят в маленьких комнатках и бьют баклуши в ожидании стряпчих, и о переплетенных в кожу толстенных томах с отчетами о судебных процессах, разобранных столь детально, что человек легкомысленный при виде них начинает вздыхать и подумывать о кафе "Ройяль". Кто станет отрицать, что здесь человеческое сознание находит пристанище in excelsis {Паря в небесах (лат.).}, а человеческое тело - в креслах? Кто станет отрицать, что люди, входящие сюда, оставляют дух человечности за дверью, словно башмаки у входа в мечеть? Дух человечности не допускается сюда даже на "торжественные обеды", так как закон не должен "распускать нюни"; и, в виде предупреждения, на пригласительных билетах указывается, что гости должны являться "при орденах". В те редкие, осенние утра, когда светит солнце, обитатель Темпла, окна комнат которого выходят на восток, быть может, и почувствует то замирание сердца, какое мы испытываем, стоя на вершине горы или слушая симфонию Брамса, или при виде первых весенних нарциссов; но, вспомнив, где он находится, он поспешно обратится к делу: Коллистер versus {Против (лат.).} Дэвердей, посредник Попдик.
      И все же, светило солнце или не светило, Дорнфорду, человеку уже не очень молодому, чудилось, будто он сидит на низкой ограде, согретый первым весенним теплом, и жизнь в образе женщины с картины Боттичелли идет к нему по аллее плодового сада, среди апельсиновых деревьев и весенних цветов. Короче говоря, он был влюблен в Динни. Каждое утро, когда Клер приходила работать, ему хотелось не диктовать ей сухие парламентские бумаги, а завести разговор о ее сестре. Но, как человек, владеющий собой и, кроме того, не лишенный чувства юмора, он подчинялся требованиям, налагаемым его положением, и ограничился тем, что однажды пригласил Клер и се сестру пообедать с ним в субботу.
      - Здесь или в кафе "Ройяль"? - спросил он Клер.
      - Здесь было бы оригинальнее.
      - А вы не хотели бы пригласить кого-нибудь из ваших друзей в качестве четвертого?
      - Почему же не вы сами, мистер Дорнфорд?
      - Может быть, вы хотели бы позвать определенного человека?
      - Что ж, можно позвать Тони Крума, он был вместе со мной на пароходе. Славный мальчик.
      - Прекрасно! Значит, в субботу. Вы передадите вашей сестре?
      Клер не сказала ему: "Динни, вероятно, здесь сама", хотя Динни действительно стояла за дверью. Всю эту неделю она каждый вечер в половине седьмого заходила за Клер и провожала ее до Мелтон-Мьюз. Клер еще могли угрожать всякие случайности, и Динни старалась ее от них оградить.
      Узнав о приглашении, Динни сказала:
      - Когда я ушла от тебя в тот вечер, я столкнулась с Тони Крумом, и мы вместе дошли до Маунт-стрит.
      - Ты не говорила ему, что Джерри был у меня?
      - Конечно, нет!
      - Ему и так очень тяжело. Он по-настоящему славный мальчик, Динни.
      - Я тоже так думаю, и мне очень хотелось бы, чтобы он уехал из Лондона.
      Клер улыбнулась.
      - Что ж, долго он здесь не пробудет; он поступает на конный завод мистера Маскема в Беблок-Хайте.
      - Джек Маскем живет в Ройстоне.
      - Он выписал арабских кобыл, а они должны жить в местности с более мягким климатом.
      Динни с трудом оторвалась от нахлынувших на нее воспоминаний.
      - Что ж, детка, толкаться в подземке или раскошелимся и возьмем такси?
      - Мне хочется подышать свежим воздухом. Пройдемся пешком?
      - Отлично, пойдем по набережной и через парки.
      Они шагали быстро, так как было холодно. Озаренный светом фонарей, под россыпью звезд, этот огромный участок города был незабываемо сумрачно прекрасен; даже на зданиях, чьи контуры тонули в сумраке, лежала печать какого-то величия.
      Динни пробормотала:
      - Ночью Лондон действительно прекрасен.
      - Да, ложишься с красавицей, а встаешь с трактирщицей. И зачем вся эта суета? Какой-то сгусток энергии, точно муравейник.
      - Так утомительно, сказала бы тетя Эм.
      - Но ради чего все это, Динни?
      - Мастерская, которая старается дать превосходные образцы. И на каждую удачу - тысячи промахов.
      - Стоит ли игра свеч?
      - Почему же нет?
      - А во что тогда верить?
      - В человеческий характер.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Характер - это тот способ, каким человек выражает свое стремление к совершенствованию. Это воспитание лучшего, что в нас есть.
      - Гм, - отозвалась Клер, - а кто скажет мне, что во мне лучшего?
      - Хотя бы я, моя дорогая.
      - Нет, знаешь, я для этого все-таки слишком молода.
      Динни взяла сестру под руку.
      - Ты старше меня, Клер.
      - Нет. Если я и более опытна, чем ты, то все же еще не прикоснулась к своему подлинному "я", не прислушивалась к себе в тишине. А сейчас я прямо ощущаю, как Джерри бродит вокруг Мьюз.
      - Зайдем на Маунт-стрит, а потом пойдем в кино. В холле Блор подал Динни записку.
      - Был сэр Джералд Корвен, мисс, и оставил вам вот это.
      Динни вскрыла письмо.
      "Дорогая Динни,
      Я уезжаю из Англии завтра, а не в субботу. Если Клер передумала, буду счастлив увезти ее с собой. Если нет - пусть не рассчитывает на мое долготерпение. Я оставил ей на этот счет записку у нее на квартире, но так как не знаю, где она, то написал и вам для верности. Она сама или записка от нее застанут меня завтра, в четверг, в "Бристоле" до трех часов дня. После этого a la guerre comme a la guerre {На войне как на войне (франц.).}.
      Засим - с глубоким сожалением, что все сложилось так нелепо, и с пожеланием лично вам всего хорошего,
      Искренне ваш,
      Джералд Корвен".
      Динни прикусила губу.
      - Прочти!
      Клер прочитала записку.
      - Не пойду. Пусть делает, что хочет.
      Пока они приводили себя в порядок в комнате Динни, вошла леди Монт.
      - А! - сказала она. - Теперь и я могу вставить словечко. Ваш дядя опять виделся с Джерри Корвеном. Как ты намерена поступить, Клер?
      Клер повернулась к тетке, и яркий свет упал на ее щеки и губы, которые еще не были окончательно "приведены в порядок".
      - Я к нему никогда не вернусь, тетя Эм.
      - Можно сесть на твою кровать, Динни? Никогда - это очень долго... а тут еще... этот мистер Кревен... Я уверена, что у тебя есть принципы, Клер, но ты слишком хорошенькая.
      Клер перестала подкрашивать губы.
      - Ты очень добра, тетя Эм, но, право, я знаю, что делаю.
      - Подумаешь, утешение! Когда я сама это говорю, то уверена, что непременно сделаю глупость.
      - Если Клер обещает, тетечка, она исполнит.
      Леди Монт вздохнула.
      - Я вот обещала моему отцу не выходить замуж целый год, а через семь месяцев появился ваш дядя. Всегда появляется кто-нибудь...
      Клер стала поправлять мелкие локоны на затылке.
      - Обещаю целый год быть тише воды, ниже травы. Думаю, к тому времени я пойму, что мне надо, ну а уж если не пойму...
      Леди Монт пригладила рукой одеяло.
      - Обещаешь? Положа руку на сердце?
      - По-моему, не надо, - быстро вмешалась Динни. Клер приложила пальцы к груди.
      - Кладу руку на то место, где у меня должно быть сердце.
      Леди Монт встала.
      - Лучше, если бы она переночевала сегодня здесь, Динни, как ты думаешь?
      - Да.
      - Тогда я скажу, чтобы приготовили комнату. Цвет морской воды тебе действительно идет больше всего, Динни. Лоренс говорит, будто у меня нет моего цвета.
      - Черный и белый, тетечка.
      - Чепуха!.. С тех пор как Майкл поступил в Винчестер, я не была в Аскоте - из экономии. К обеду приедут Хилери и Мэй. Переодеваться не нужно.
      - О! - удивилась Клер. - Дядя Хилери знает обо мне?
      - Он человек очень широких взглядов, - пробормотала леди Монт, - но, понимаешь, я ведь не могу не огорчаться!
      Клер поднялась.
      - Поверь мне, тетя Эм, Джерри долго страдать не будет: не такой он человек.
      - А ну, встаньте спина к спине... Я так и думала - Динни на дюйм.
      - Во мне пять футов пять дюймов, - сказала Клер, - без туфель.
      - Прекрасно. Когда вы будете готовы, приходите вниз.
      Леди Монт поплыла к двери, бормоча: "Полить Соломонову печать {Название растения.} - напомнить Босуэлу", - и вышла.
      Динни вернулась к камину и снова уставилась на пламя.
      За ее спиной раздался голос Клер:
      - Я петь готова от радости, Динни! Целый год настоящих каникул, во всех отношениях! Я рада, что тетя Эм заставила меня дать обещание. Но какая она чудачка!
      - Вовсе нет! Она самый мудрый член нашей семьи. Если относиться к жизни слишком серьезно, ничего не выйдет. А она не относится к жизни серьезно. Может быть, и хочет, да не может.
      - Но у нее ведь нет никаких серьезных забот.
      - Если не считать мужа, троих детей, нескольких внуков, двух хозяйств, трех собак, нескольких бестолковых садовников, отсутствия денег и двух страстей: одной - выдавать всех замуж и женить, а другой - вышивать по канве. Кроме того, она изо всех сил старается не располнеть.
      - Ну, она выглядит очень хорошо. Что ты посоветуешь мне делать с этими вихрами, вот тут, Динни? С ними прямо наказание! Подстричь их, что ли, опять?
      - Пускай пока растут. Мы не знаем, какая будет мода, - может быть, локоны.
      - Для чего, по-твоему, женщины следят за собой? Чтобы нравиться мужчинам?
      - Конечно, нет.
      - Значит, чтобы вызывать друг у друга зависть?
      - Больше всего - чтобы не отстать от моды. Во всем, что касается наружности, - женщины прямо какие-то овцы.
      - А в области морали?
      - Разве у нас есть мораль? Во всяком случае, это мораль, созданная мужчинами. Природа дала нам только чувства.
      - У меня нет чувств.
      - Ты в этом уверена?
      Клер рассмеялась.
      - По крайней мере сейчас.
      Она надела платье и уступила Динни место перед зеркалом.
      Священник, паства которого живет в городских трущобах, ужинает в гостях не для того, чтобы наблюдать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел провел большую часть дня, а также время, предназначенное для еды, выслушивая жалобы своих прихожан, не делавших запасов на завтра, потому что им не хватало их на сегодня, и теперь поглощал стоявшие перед ним вкусные блюда с большим воодушевлением. Если даже ему стало известно, что молодая женщина, которую он обвенчал с Джерри Корвеном, порвала брачные узы, он и виду не подал, что знает об этом. Он сидел рядом с ней, однако ни разу не коснулся ее семейной жизни и рассуждал только о выборах, французском искусстве, лесных волках в зоологическом саду Уилснейд и новой системе постройки школ, с разборной крышей, при которой можно заниматься на воздухе, в зависимости от погоды. По его длинному лицу, морщинистому, задумчивому и доброму, иногда скользила улыбка, как будто он что-то вспоминал или обдумывал, но молчал об этом, и только изредка он поглядывал на Динни, словно хотел сказать: "Вот подожди, мы с тобой потолкуем".
      Все же потолковать так и не удалось, так как его вызвали по телефону к умирающему, и ему пришлось уйти, даже не допив свой стакан портвейна. Миссис Хилери последовала за ним.
      Обе сестры сели с дядей и теткой за бридж и в одиннадцать часов поднялись к себе.
      - Ты знаешь, что сегодня одиннадцатое ноября - годовщина перемирия? сказала Клер, выходя из комнаты.
      - Да.
      - Я ехала в автобусе в одиннадцать часов утра и вдруг заметила, что у двух-трех людей какое-то странное выражение лица. Но что мы могли в те дни переживать? Когда война кончилась, мне было всего десять лет.
      - А я помню перемирие, - сказала Динни, - оттого что мама плакала. У нас в Кондафорде жил дядя Хилери. И он произнес проповедь на тему: "Служат и те, кто стоит и ждет".
      - Все служат только тогда, когда они что-нибудь за это получают.
      - Многие всю жизнь заняты очень тяжелой работой и получают гроши.
      - Что ж, верно.
      - А почему они это делают?
      - Динни, знаешь, мне иногда кажется, что ты кончишь религией. Если только не выйдешь замуж.
      - "Офелия, ступай в монастырь!"
      - На самом деле, дружок, мне хотелось бы видеть в тебе побольше от нашей праматери - соблазнительницы Евы. Тебе следовало бы стать матерью.
      - Да, если врачи найдут способ иметь детей без всего, что этому предшествует.
      - Ты пропадаешь даром, детка. Стоит тебе только пальчиком пошевелить, и Дорнфорд упадет перед тобой на колени. Разве он тебе не нравится?
      - Самый приятный человек из всех, кого я видела за последнее время.
      - "Холодно пробормотала она, направляясь к двери". Поцелуй меня.
      - Я надеюсь, дорогая, что все уладится, - сказала Динни. - Не буду молиться за тебя, хотя вид у меня и унылый, но буду мечтать, что и твоя мятущаяся душа обретет покой и счастье.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Крум вторично встретился с прошлым Англии в Друри-Лейн. Для трех остальных приглашенных на обед Дорнфордом это посещение было первым, и не случайно тот, кто взял билеты, устроил так, чтобы они сидели по двое: Тони и Клер - в середине десятого ряда, а Дорнфорд и Динни - в конце третьего.
      - О чем вы думаете, мисс Черрел?
      - Я думаю о том, насколько английские лица изменились с тысяча девятисотого года.
      - Все дело в волосах. Лица на картинах, написанных сто - полтораста лет тому назад, гораздо больше похожи на современные.
      - Свисающие усы и шиньоны меняют выражение лица. Но было ли у них выражение?
      - Вы считаете, что у людей викторианской эпохи были менее выразительные лица?
      - Нет, едва ли, но они умели носить маску. А взгляните на их одежду: сюртук, высокие воротнички, шейные платки, турнюры, высокие башмаки на пуговицах.
      - Да, ноги у них были выразительные, а шеи нет.
      - Женскую шею я вам уступаю. А их обстановка: огромные буфеты, кисти, фестоны, бахрома, канделябры... Нет, они, несомненно, играли в прятки со своей душой, мистер Дорнфорд.
      - А время от времени она все-таки выглядывала, как маленький принц Эдуард, когда он разделся под обеденным столом королевы матери в Виндзоре.
      - Это было самое замечательное из всего, что он сделал за всю свою жизнь.
      - Не знаю. Та же реставрация, только в более мягкой форме. При нем открылись какие-то широкие шлюзы...
      - Но он уехал, Клер?
      - Да, уехал, уехал... Вы только посмотрите на Дорнфорда: окончательно влюблен. Я ужасно хотела бы, чтобы она тоже им увлеклась.
      - А почему бы ей не увлечься?
      - Милый юноша, у Динни была очень трагическая история. И она до сих пор еще от нее не оправилась.
      - Лучшей свояченицы я бы не желал.
      - А вы бы очень этого хотели?
      - Господи! Ну конечно! Еще как!
      - А какого вы мнения о Дорнфорде, Тони?
      - Очень приятный человек, и совсем не сухарь.
      - Будь он врачом, он, наверно, удивительно обращался бы с больными. Он католик.
      - Это ему не помешало при выборах?
      - Наверное, помешало бы, но его соперник оказался атеистом, так что вышло одно на одно.
      - Политика - ужасно нелепая штука!
      - А все-таки занятная.
      - Раз уж Дорнфорд сделал такую блестящую карьеру как адвокат, значит, он человек напористый.
      - Весьма. Мне кажется, он с этим своим спокойствием может преодолеть любые препятствия. Я его очень люблю.
      - Ах, вот как!
      - Я и не думала дразнить вас, Тони.
      - Это все равно, что сидеть на пароходе рядышком я быть связанным по рукам и ногам. Пойдем покурим.
      - Публика уже возвращается. Приготовьтесь объяснить мне мораль второго действия. Пока я никакой не вижу.
      - Подождите!..
      Динни глубоко вздохнула.
      - Какой ужас! Я еще помню историю с "Титаником". Сколько жизней гибнет даром! Просто страшно становится!
      - Вы правы.
      - Гибнут жизни, и гибнет даром любовь.
      - И у вас тоже многое погибло?
      - Да.
      - Вы не хотите об этом говорить?
      - Нет.
      - Я не думаю, чтобы жизнь вашей сестры пропала даром. Она слишком живой человек.
      - Да, но она оказалась в капкане.
      - Она из него вырвется.
      - Не могу допустить мысли, чтобы ее жизнь оказалась испорченной. Нет ли какого-нибудь законного обхода, мистер Дорнфорд? Чтобы не предавать дела гласности.
      - Только если ее муж даст повод.
      - Не даст, он будет мстить.
      - Понимаю. Тогда боюсь, что остается только одно - ждать. Такие истории обычно разрешаются сами собой. Католикам, собственно говоря, не полагалось бы признавать развод. Но если вы считаете, что есть серьезные основания...
      - Клер всего двадцать четыре. Не может же она жить одна всю жизнь.
      - А вы собираетесь?
      - Я? Это совсем другое дело.
      - Да, вы очень разные; но если ваша жизнь пройдет без счастья, это будет еще хуже. Настолько же хуже, как потерять чудесный день зимой страшнее, чем летом.
      - Занавес поднимается...
      - Удивительно! - пробормотала Клер. - Смотрела я на них, и мне все время казалось, что их любовь недолговечна. Они пожирали друг друга, как сахар.
      - Боже мой, если бы мы с вами на том пароходе...
      - Очень уж вы молоды, Тони.
      - На два года старше вас.
      - И все-таки на десять лет моложе.
      - Неужели вы совсем не верите в вечную любовь, Клер?
      - В страсть - нет. Лишь бы ее утолить, а там хоть трава не расти. Конечно, для тех, на "Титанике", конец любви настал слишком скоро. И какой: холодные морские волны! Брр!
      - Разрешите мне накинуть на вас пальто.
      - Знаете, Тони, я от этой пьесы не в восторге. Она переворачивает душу, а я вовсе не хочу, чтобы мою душу переворачивали.
      - В первый раз она мне, конечно, больше понравилась.
      - Спасибо!
      - Все дело в том, что я рядом с вами и все-таки далеко. Лучше всего в пьесе те сцены, где изображается война.
      - А мне, глядя на все это, расхотелось жить.
      - В этом-то и заключается ирония.
      - Герой точно сам над собой смеется. Даже мороз по коже подирает. Слишком похоже на всех нас.
      - Лучше бы мы пошли в кино, там я мог бы хоть держать вашу руку.
      - Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а ему хочется превратить ее в мадонну прошлого.
      - Видимо, так оно и есть.
      - У него приятное лицо. Интересно, понравится ли ему военный эпизод? "Ура! Флаг взвился!" {Припев английской матросской песни.}.
      Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках непросохшую влагу слез.
      - Но она никогда бы не поступила так, - сказала она охрипшим голосом, не стала бы махать флагом и кричать "ура", никогда! Может быть, смешалась бы с толпой, но так - никогда!
      - Ну, это сценический эффект. А жаль! Прекрасный акт, действительно очень хорошо сделано.
      - А эти несчастные накрашенные девицы, которые становятся все несчастнее и все сильнее красятся, и потом эта "Типперери" {"Типперери" песенка английских солдат.}, которую они насвистывают! Война, должно быть, все-таки ужасная штука!
      - Человек впадает как бы в экстаз.
      - И долго он находится в таком состоянии?
      - В известном смысле - все время. Вам это кажется отвратительным?
      - Я никогда не берусь судить о том, что люди должны были бы чувствовать. Но, по рассказам брата, все примерно так и было.
      - Это нельзя назвать жаждой "ринуться в бой", - продолжал Дорнфорд, - я ведь совсем не вояка по природе. Но говорить, что война - самое потрясающее из человеческих переживаний, уже стало штампом.
      - Вы и теперь считаете это самым потрясающим?
      - До сих пор считал". Но... я должен вам сказать, пока мы вдвоем... я люблю вас, Динни. Я ничего не знаю о вас, а вы - обо мне. Но это не важно. Я сразу полюбил вас, и мое чувство становится все глубже. Я не жду от вас ответа, я только хотел бы, чтобы вы иногда вспоминали о моей любви...
      Клер пожала плечами.
      - Неужели люди в самом деле вели себя так во время перемирия, Тони? Неужели люди...
      - Что?
      - Так себя вели?
      - Я не знаю.
      - Где же вы были?
      - В Веллингтоне, только что поступил в школу. Отца убили на фронте.
      - Мой тоже мог быть убит, и брат. Но все равно! Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
      - Моя, наверное, тоже.
      - Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом - пьеса слишком волнует. Давайте выйдем, я хочу покурить. Впрочем, нет, лучше не надо. Всегда рискуешь встретить знакомых.
      - Черт!
      - Видите, я пришла сюда с вами, и это уже много. А ведь я дала торжественное обещание целый год не подавать никакого повода... Не унывайте же! Мы будем видеться очень часто...
      - "Величие, достоинство и мир", - пробормотала Динни, вставая, - и самое великое - это "достоинство".
      - Оно всего труднее достигается.
      - А эта женщина, которая пела в ночном клубе, и небо, все в рекламах... Огромное вам спасибо, мистер Дорнфорд! Я не скоро забуду эту пьесу.
      - И то, что я сказал вам?
      - Вы очень добры ко мне, мистер Дорнфорд, но алоэ цветет только раз в столетие.
      - Я могу ждать. Для меня это был чудесный вечер.
      - А где те двое?
      - Мы их найдем в вестибюле.
      - Как вы думаете, у Англии когда-нибудь были величие, достоинство и мир?
      - Нет.
      - Но "где-то есть зеленый холм, за городской стеной"... {Строка из религиозного гимна.}. Спасибо. Это пальто у меня уже три года.
      - Оно прелестно.
      - Вероятно, большинство этих людей отправятся сейчас в ночные клубы?
      - Меньше пяти процентов.
      - А мне хотелось бы сейчас подышать родным воздухом и посмотреть на звезды...
      Клер отстранилась.
      - Тони, нельзя!
      - Почему?
      - Мы и так были вместе целый вечер.
      - Если бы только вы позволили проводить вас домой!
      - Нельзя, милый. Пожмите мой мизинец и успокойтесь.
      - Клер!
      - Смотрите! Вон они идут впереди нас. А теперь исчезните! Пойдите в клуб, выпейте хорошего вина, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну вот! Теперь доволен? Спокойной ночи, милый Тони!
      - О боже! Спокойной ночи.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Время сравнивают с потоком, но между ними есть разница: время нельзя пересечь, оно течет вечно, серое и широкое, как мир, в нем нет ни брода, ни моста, и хотя философы утверждают, что оно может течь и вперед и назад, но календарь следует за ним только в одном направлении.
      Итак, Ноябрь сменился декабрем, но после декабри не наступил ноябрь. Если не считать двух-трех морозных дней, погода стояла мягкая. Безработица уменьшилась, пассивное сальдо торгового баланса еще увеличилось; одного зайца убили, семерых проворонили. Газеты трепетали от бурь в стакане воды; значительная часть подоходного налога была выплачена, еще более значительная часть выплачена не была. Вопрос о том, почему благосостоянию страны пришел конец, продолжал стоять перед каждым; фунт поднимался, фунт падал, - словом, время продолжало течь, но загадка человеческого существования оставалась нерешенной.
      Владельцы Кондафорда отказались от плана построить пекарню. Каждое пенни следовало вкладывать в свиней, птицу и картофель. Сэр Лоренс и Майкл были поглощены планом "С. П. К" и заразили Динни. Она и генерал целыми днями готовились к золотому веку, который должен настать, как только осуществится этот план. Юстэс Дорнфорд выразил свое согласие защищать его в парламенте. Были подготовлены цифры, доказывавшие, что через десять лет Англия благодаря постепенному сокращению ввоза указанных трех пищевых продуктов будет экономить на импорте до ста миллионов в год, причем стоимость жизни от этого не повысится. Защитники плана были убеждены, что при правильной организации, небольшом изменении в нравах англичан и увеличении отхода пшеничных отрубей успех можно считать обеспеченным. А тем временем генерал призанял денег под страхование своей жизни и уплатил налоги.
      Новый член парламента, объезжая свой избирательный округ, провел рождество в Кондафорде и говорил только о свиньях, чувствуя, что сейчас это вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество у своих. Что она делала в часы, свободные от службы, об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен не подавал признаков жизни, но Клер узнала из газет, что он уже вернулся на Цейлон. В дни между рождеством и Новым годом жилая часть старого дома в Кондафорде была полна; приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Адриан и Диана с Шейлой и Рональдом - корь у них уже прошла, словом, семья не бывала в таком полном сборе уже много лет. Даже сэр Лайонел и леди Алисой завтракали здесь под Новый год. Такое торжественное сборище всей достопочтенной родни явно было неспроста: 1932 год обещал быть знаменательным. Динни буквально сбилась с ног. Она ничего не говорила, но была теперь как будто менее погружена в свое прошлое. Она до такой степени была душою общества, что, казалось, совсем не живет для себя. Дорнфорд задумчиво наблюдал за нею. Что кроется под этой неутомимой и веселой самоотверженностью? Он даже рискнул заговорить о Динни с Адрианом, который был, как видно, ее любимцем.
      - Весь дом держится на вашей племяннице, мистер Черрел.
      - Безусловно. Динни - это просто чудо.
      - Она думает когда-нибудь о себе?
      Адриан искоса взглянул на собеседника. Этот смуглый темноволосый человек с худощавым лицом и карими глазами был ему симпатичен; он казался более мягким, чем можно было ожидать от юриста и политического деятеля. Однако, когда речь заходила о Динни, Адриан тотчас же занимал позицию сторожевого пса и поэтому сдержанно ответил:
      - Нет, почему же, думает, но в меру; впрочем, не слишком много.
      - Мне иногда кажется, что она пережила что-то очень тяжелое.
      Адриан пожал плечами.
      - Ей двадцать семь лет.
      - Вам очень не хотелось бы рассказать мне, что именно произошло? Поверьте, я спрашиваю не из праздного любопытства... Я... Видите ли, я люблю ее и страшно боюсь из-за своего неведения случайно попасть впросак и причинить ей боль.
      Минуту Адриан молча курил.
      - Если вы говорите совершенно серьезно...
      - Совершенно.
      - Это в самом деле могло бы уберечь ее от ненужной боли... Так вот: в позапрошлом году она без памяти любила одного человека, и эта любовь окончилась трагически.
      - Он умер?
      - Нет. Я не вправе рассказывать вам подробности, но этот человек совершил нечто, из-за чего оказался изгнанным из общества, или по крайней мере он так решил. Они были помолвлены, но он порвал с ней, не желая запутывать ее, и уехал на Восток. На этом все кончилось. С тех пор Динни никогда о нем не говорит, но боюсь, что она его никогда не забудет.
      - Понимаю. Большое спасибо. Вы оказали мне огромную услугу.
      - Простите, если я причинил вам боль, - пробормотал Адриан, - но, может быть, лучше, когда человек знает.
      - Безусловно.
      Глубоко затянувшись, Адриан украдкой взглянул на своего умолкшего собеседника. В лице Дорнфорда не было печали или горечи, просто он казался погруженным в размышления о будущем. "Из всех, кого я знаю, - думал Адриан, - я больше всего желал бы для нее именно такого мужа - мягкого, спокойного, смелого. Но жизнь полна противоречий".
      - Она совсем не похожа на свою сестру, - наконец сказал Адриан.
      Дорнфорд улыбнулся.
      - В одной прелесть старины, в другой - современности.
      - Клер очень хорошенькая.
      - О да, и у нее множество достоинств.
      - У обеих большая выдержка. Как идет у Клер работа?
      - Отлично, она быстро схватывает, у нее прекрасная память, масса savoir fair {Сноровка, деловитость (франц.). }.
      - Как жаль, что произошла эта история! Я не знаю почему, но жизнь у них не удалась, и не вижу способов исправить дело.
      - Я никогда не встречался с Корвеном.
      - Как знакомый он очень приятен, но, если приглядеться, в нем есть что-то жестокое.
      - Динни говорит, что он мстителен.
      Адриан кивнул.
      - Вероятно. Неприятная черта, особенно когда люди намерены разводиться. Но я надеюсь, что до развода не дойдет, - все-таки грязное дело, и довольно часто страдает невинная сторона. Не помню, чтобы в нашей семье был хоть один развод.
      - В моей - тоже, но ведь мы - католики.
      - Как вы находите, основываясь на вашем опыте юриста, падает нравственность англичан или нет?
      - Нет, я бы сказал - скорее повышается.
      - Но ведь требования теперь не такие высокие.
      - Люди просто стали искреннее - это не одно и то же.
      - Во всяком случае, - продолжал Адриан, - вы все, судьи и адвокаты, как видно, люди исключительно высокой нравственности.
      - Почему вы так думаете?
      - Сужу по газетам.
      Дорнфорд рассмеялся.
      - Что ж, - заметил Адриан, вставая, - сыграем партию на бильярде?
      Новый год был в воскресенье, а в понедельник гости разъехались. После обеда Динни прилегла на кровать и заснула. Сумерки постепенно угасли, и в комнате стало темно. Ей приснилось, что она стоит на берегу реки. Уилфрид держит ее за руку, показывает на дальний берег и говорит: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть!" Держась за руки, они сошли к воде, но тут ее окружил мрак. Она перестала ощущать руку Уилфрида и в ужасе вскрикнула. Почва ускользнула из-под ног; она поплыла по течению, тщетно стараясь ухватиться за что-нибудь руками, а его голос звучал все глуше: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть" - и наконец замер, как вздох. Динни очнулась в смертельной тревоге. В окно она увидела темное небо, верхушка вяза как будто мела по звездам, ночь была без единого звука, без запаха, без цвета. Динни продолжала лежать неподвижно, глубоко дыша и стараясь победить свой страх. Она давно не ощущала Уилфрида так близко, не ощущала так мучительно своей утраты.
      Наконец она встала, умылась холодной водой и падошла к окну, глядя в звездный мрак, все еще слегка вздрагивая от испытанной во сне острой душевной боли. Еще одну реку...
      Кто-то постучал в дверь.
      - Да?
      - Мисс Динни, я насчет старой миссис Пьюрди. Говорят, она помирает. Там сейчас доктор, но...
      - Бетти? Мама знает?
      - Да, мисс, она сейчас туда собирается.
      - Нет! Пойду я. Задержите ее, Энни!
      - Хорошо, мисс. С ней удар. Сиделка прислала сказать, что ничего нельзя поделать... Зажечь вам свет, мисс?
      - Да, зажгите.
      Слава богу, наконец удалось хоть провести электричество!
      - Налейте мне, пожалуйста, в эту фляжку коньяку и приготовьте в холле резиновые ботики. Я сойду вниз через две минуты.
      - Хорошо, мисс.
      Надев свитер и теплый капор, она схватила меховое пальто, сбежала вниз и задержалась лишь на мгновение у двери матери - сказать, что уходит. Затем надела ботики, взяла фляжку и вышла. Ее обступила темнота, однако для января ночь была не холодная. Земля обледенела, а Динни не взяла с собой фонаря, и она шла полмили чуть не четверть часа. Перед домиком стояла машина доктора с зажженными фарами. Тихонько открыв дверь, Динни вошла в первую комнату. Горел огонь в очаге и одна свеча. Обычно здесь было полно народу, тепло и уютно; а теперь комната опустела, остался только щегол в своей большой клетке. Затем Динни открыла дощатую дверку, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Тихонько толкнув ветхую дверь, она остановилась на пороге. Лампа стояла на подоконнике, и низкую спальню наполнял полумрак. В ногах двухспальной кровати стояли доктор и местная сиделка и шепотом разговаривали. В углу у окна Динни увидела скрючившегося на стуле человечка, мужа умирающей; его руки лежали на коленях, сморщенное личико с вишневыми щечками слегка подергивалось. Старая хозяйка этого домика лежала на старой кровати, лицо ее казалось восковым, и все морщины на нем как будто разгладились. С губ срывалось едва уловимое, прерывистое дыхание. Глаза были полуоткрыты, но взгляд ничего не выражал.
      Доктор подошел к двери.
      - Я ее усыпил, - сказал он. - Не думаю, чтобы сознание к ней вернулось. Что ж, для нее, бедняжки, так лучше. Если она очнется, сиделка даст ей еще лекарства. Сделать ничего нельзя, можно только облегчить конец.
      - Я останусь тут, - сказала Динни.
      Доктор взял ее руку.
      - Смерть легкая. Не огорчайтесь, дорогая.
      - Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
      Доктор пожал ей руку и спустился вниз.
      Динни вошла в комнату. Воздух здесь был спертый, и она оставила дверь приоткрытой.
      - Я посижу, сестра, если вам нужно сходить куда-нибудь.
      Сиделка кивнула. В своем аккуратном синем платье и чепце она казалась нечеловечески равнодушной, только брови были чуть нахмурены. Они постояли рядом, глядя на восковое лицо старухи.
      - Мало теперь таких, как она, - вдруг прошептала сиделка. - Ну, я пойду захвачу, что нужно, и вернусь через полчаса. Да вы присядьте, мисс Черрел, не утомляйте себя.
      Когда она ушла, Динни направилась к забившемуся в угол старику.
      - Бенджи!
      Круглая, как яблоко, голова затряслась, и старик потер лежавшие на коленях руки. Слова утешения не шли у Динни с языка. Она погладила его по плечу, вернулась к кровати умирающей и пододвинула жесткий деревянный стул. Затем села и стала молча смотреть на губы старой Бетти, с которых срывалось слабое, прерывистое дыхание. Динни казалось, что в лице этой старухи умирает целая отжившая эпоха. Может быть, в деревне есть еще люди столь же преклонного возраста но они не похожи на старую Бетти: у них нет ее здравого смысла и строгого распорядка жизни, ее любви к библии и к господам, ее гордости, что вот, мол, она дожила до восьмидесяти трех лет, а у нее до сих пор целы зубы, хотя они давно должны были выпасть, ее грубоватости и манеры обращаться со своим стариком, будто с капризным ребенком. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, не то, что она, и как он будет жить без нее - трудно себе даже представить! Может быть, его приютит одна из внучек? Эта пара вырастила семерых детей в те блаженные времена, когда на шиллинг можно было купить то, за что теперь платишь три; вся деревня была полна их потомством. Но как еще внуки уживутся с этим старичком, любящим и поворчать, и поспорить, и пропустить стаканчик? Будет ли ему уютно у их более современных очагов? Ну, уголок-то для него найдется! Один он здесь, конечно, жить не сможет. Две пенсии для двух стариков - это совсем не то, что одна для одного.
      "Ах, если бы у меня были деньги!" - подумала Динни.
      Щегол ему, наверное, уже не понадобится; она возьмет его, устроит в старой оранжерее, будет кормить, пока он не привыкнет летать, а потом выпустит на волю.
      Старик в своем темном углу кашлянул. Динни вздрогнула и склонилась над умирающей. Погруженная в свои мысли, она не заметила, каким слабым стало дыхание старухи. Теперь бледные губы были почти сомкнуты, морщинистые веки почти совсем закрывали незрячие глаза. Ни звука не доносилось с постели. Несколько минут Динни сидела неподвижно, глядя на больную, прислушиваясь; затем подошла поближе и низко склонилась над ней.
      Умерла? Как бы в ответ на ее безмолвный вопрос веки Бетти затрепетали; на губах появилась едва уловимая, легчайшая улыбка; потом - словно задули огонек - все застыло в покое. Динни затаила дыхание. Впервые видела она смерть человека. Ее глаза, прикованные к восковому лицу старухи, видели, как на этом лице постепенно проступает выражение отрешенности, как оно цепенеет в том безмолвном достоинстве, которое отличает смерть от жизни. Динни разгладила пальцем веки умершей.
      Смерть! Пусть она наступила спокойно, незаметно, HO это все же смерть! Древнее средство, утоляющее всякую боль, участь всех нас! На этой постели под низким, осевшим потолком, на которой Бетти спала свыше пятидесяти лет, только что отошла большая, благородная душа скромной старушки. У нее не было ни того, что люди называют знатным происхождением, ни богатства, ни власти. Она не училась, не мудрствовала, не наряжалась. Она вынашивала детей, нянчила их, кормила, мыла и обшивала, стряпала и убирала, мало ела, никуда не ездила, изведала немало страданий, никогда не знала того, что называют достатком, но спины ни перед кем не гнула; пути ее жизни были прямы, взгляд спокоен и обращение с людьми приветливо. Если уж не ее назвать замечательной женщиной, то кого же?
      Динни стояла возле кровати, склонив голову, погруженная в свои мысли, ничего не видя и не слыша вокруг. В углу старый Бенджи опять кашлянул. Динни очнулась и, дрожа всем телом, подошла к старику.
      - Пойдите взгляните на нее, Бенджи, она уснула.
      Динни поддержала старика, чтобы помочь ему встать, колени его совсем одеревенели. Даже выпрямившись во весь рост, этот высохший человечек доходил ей лишь до плеча. Не выпуская его локтя, Динни помогла ему пройти через комнату.
      Они стояли рядом возле кровати умершей и смотрели, как ее щеки и лоб медленно обретали своеобразную красоту смерти. Личико старичка побагровело, он надул губы, словно ребенок, у которого отняли куклу, и сердито проскрипел:
      - Эх! Да разве она спит? Померла она! Никогда уж словечка не скажет! Глядите-ка! Разве это она?.. А куда делась сиделка? Зачем она ее бросила?
      - Шш! Бенджи!
      - Так она же померла! Что мне теперь делать?
      Он обратил к Динни морщинистое, увядшее лицо, и она услышала кислый запах старой картошки, табака, немытого тела - запах горя.
      - Не могу я оставаться здесь, - сказал он, - когда мать вот так лежит... Непорядок это.
      - Верно. Пойдите вниз и выкурите трубку, а когда вернется сиделка, скажите ей.
      - Скажите, скажите! Скажу: зачем ты ее бросила? Вот что! О господи! Господи! Господи!
      Положив руку ему на плечо, Динни проводила старика на лестницу и стала смотреть, как он спускается, спотыкаясь, охая и сетуя. Затем вернулась к постели умершей. Это умиротворенное лицо таило в себе что-то невыразимо привлекавшее ее. С каждой минутой оно становилось все более значительным. Оно было почти торжествующим в своем постепенном освобождении от бремени возраста и скорби; в этот краткий промежуток между мучительной жизнью и разрушительной смертью открылась как бы истинная сущность умершей. "Чистое золото" - вот слова, которые следовало бы высечь на ее скромном могильном камне. Где бы она ни была теперь, и если даже нигде, - все равно: она свой долг выполнила. Бетти!
      Когда вернулась сиделка, Динни все еще стояла и смотрела на покойницу.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      После отъезда мужа Клер постоянно виделась с Тони Крумом, но неизменно держалась на расстоянии. Любовь сделала Тони необщительным, да и показываться в его обществе было бы неразумно, поэтому она не познакомила его со своими друзьями. Они встречались там, где можно дешево поесть, ходили в кино или просто гуляли. К себе она его больше не приглашала, да он и не просил об этом. Он и в самом деле вел себя примерно, только иногда погружался в мучительное, напряженное молчание или начинал смотреть на нее так, что ей хотелось схватить его за плечи и тряхнуть. Он, видимо, побывал несколько раз на конном заводе Джека Маскема и теперь просиживал целые дни над книгами, в которых обсуждался вопрос скрещивания различных пород скаковых лошадей.
      Вернувшись после Нового года из Кондафорда, Клер целых пять дней ничего не слышала о нем, и Крум стал занимать ее мысли гораздо больше, чем прежде.
      "Дорогой Тони, - написала она ему на адрес клуба, - где вы и что с вами? Я вернулась. Желаю вам от души счастливого Нового года!
      Всегда ваша
      Клер".
      Ответ пришел только через три дня, и все три дня она мучилась; сначала ей было обидно, потом она стала беспокоиться и, наконец, испугалась. Письмо было помечено гостиницей в Беблок-Хайте.
      "Клер, любимая моя,
      Ужасно обрадовался, получив ваше письмо, - ведь я решил не писать вам, пока не напишете вы. Меньше всего мне хотелось бы докучать вам, но я иногда не знаю, удается мне это или нет. Чувствую себя хорошо, насколько человек, не видящий вас, может чувствовать себя хорошо. Я наблюдаю за устройством стойл для кобыл. Они (стойла) будут первоклассными. Вся трудность в том, что лошади должны акклиматизироваться. Климат здесь, кажется, мягкий, и пастбища будут, по-видимому, отличные. Место довольно красивое, особенно речка. Слава богу, цены в гостинице невысокие, а я могу питаться яйцами и ветчиной хоть всю жизнь. Джек Маскем был настолько добр, что назначил мне жалованье начиная с Нового года, поэтому я надеюсь приобрести на оставшиеся у меня шестьдесят с лишним фунтов двухместную машину Степилтона, - он снова уехал в Индию. Раз я обосновался здесь, мне просто необходимо иметь машину, чтобы хоть изредка видеться с вами, без этого жить на свете просто не стоит. Надеюсь, вы отлично провели время в Кондафорде. Знаете ли вы, что я не видел вас вот уже шестнадцать дней и буквально умираю от тоски? Буду в городе в субботу вечером. Где мы встретимся?
      Вечно преданный вам
      Тони".
      Клер прочла это письмо, сидя на кушетке в своей комнате: вскрывая его, она слегка хмурилась, а дочитывая - улыбалась.
      Бедный, милый Тони! Она поспешно взяла телеграфный бланк и написала:
      "Приходите пить чай на Мелтон-Мьюз. К."
      Она отправила эту телеграмму по пути в Темпл. Значение, которое приобретают встречи двух молодых людей, очень часто зависит от того, какое значение люди придают тому, чтобы они не встречались. Приближаясь к Мелтон-Мьюз, Тони думал только о Клер и поэтому совершенно не обратил внимания на приземистого человечка в роговых очках, грубых черных башмаках и бордовом галстуке, чем-то напоминавшего секретаря ученого общества. Этот субъект незаметно сопровождал его от Беблок-Хайта до вокзала Паддингтон, от вокзала до клуба, от клуба до угла Мелтон-Мьюз; он наблюдал, как Тони вошел в дом Э 2, отметил что-то в своей записной книжке и, заслонившись вечерней газетой, стал ждать, когда тот выйдет. Но он не читал газету, а с трогательным усердием смотрел, не отрываясь, на ярко-синюю дверь, готовый ежеминутно сложиться, как зонтик, и скрыться в какой-нибудь закоулок. Пока человечек дожидался (что было его обычным занятием), он размышлял, как и другие граждане, о чашке чаю, которую ему хотелось выпить, о своей маленькой дочке и ее коллекции иностранных марок и о том, придется ли ему теперь платить подоходный налог, или нет. Его мечты устремились также к соблазнительным формам молодой особы из табачного магазина, в котором он обычно покупал свои дрянные сигареты.
      Его звали Чейн, и он зарабатывал свой кусок хлеба с помощью исключительной памяти на человеческие лица, неистощимого терпения, аккуратнейших записей в блокноте, способности быть незаметным и счастливого сходства с секретарями ученых обществ. Чейн служил в агентстве Полтид, которое, в свою очередь, существовало тем, что узнавало о людях больше, чем им хотелось бы. Получив соответствующие инструкции в тот день, когда Клер возвратилась в Лондон, он "работал на этом деле" вот уже пять дней, и никто ничего не знал, кроме хозяина и его самого. Подобное шпионство было, судя по тем книгам, которые он читал, главным занятием людей, населявших эту страну, и потому он никогда не пытался взглянуть критическим оком на свою профессию, хотя занимался ею уже семнадцать лет. Наоборот, он гордился своей работой и считал себя талантливым "филером". Несмотря на усилившийся бронхит, в результате сквозняков - ведь ему так часто приходилось стоять на сквозняках, - мистер Чейн даже не представлял себе иного препровождения времени или иного способа зарабатывать на жизнь. Адрес молодого Крума он узнал очень просто, а именно - глядя через плечо Клер, когда она отправляла телеграмму; но так как он не успел прочесть самого текста, то сразу же поехал в БеблокХайт; и с этого мгновения все пошло как по маслу. Постепенно переходя с места на место, он подобрался, когда стемнело, к самому дому. В половине шестого ярко-синяя дверь распахнулась, и появилась знакомая нам молодая пара. Они пошли пешком, и мистер Чейн с выработанной чуткостью к ритму чужих шагов последовал за ними в том же темпе. Вскоре он понял, что они направляются туда, куда он уже дважды сопровождал леди Корвен, то есть к Темплу. И это обнадежило его насчет чашки чаю, о которой он мечтал. Умело прячась за широкими спинами прохожих, он, пробираясь в толпе, увидел, как молодые люди вошли в Мидл-Темпл-Лейн и расстались возле Харкурт-билдингс. Отметив, что леди Корвен вошла внутрь, а молодой человек начал медленно прогуливаться между подъездом и набережной, мистер Чейн взглянул на часы, поспешил на Стрэнд и вбежал в закусочную со словами: "Пожалуйста, мисс, чашку чаю и сдобную булочку".
      В ожидании чая он занес в свой блокнот более пространную запись. Затем, дуя на чай, вылил его на блюдечко, съел половину булки, зажал другую в руке, расплатился и выбежал на улицу. Он как раз доел вторую половину булочки, когда снова оказался на том месте, где все еще медленно прогуливался молодой человек. Мистер Чейн дождался, пока тот повернется к нему спиной, и, напустив на себя вид опаздывающего судейского чиновника, стремительно прошел мимо входа в Харкурт-билдингс во Внутренний Темпл. Там, остановившись у дверей, он принялся изучать доску с фамилиями, пока снова не вышла Клер. Молодой человек встретил ее, и они направились в сторону Стрэнда, а мистер Чейн - за ними. Потом они зашли в ближайшее кино и взяли билеты, он тоже взял билет и сел как раз позади них. Привыкнув следить за людьми, которые были начеку, он отнесся к явной наивности этой пары с удивлением и чуть презрительным сочувствием.
      "Прямо какие-то младенцы", - подумал он. Чейн не видел, соприкасаются ли их колени, и прошел за их спиной, чтобы посмотреть, каково положение их рук: оно показалось ему удовлетворительным, и он пересел на стул, поближе к проходу. Уверенный, что они не встанут с места в течение двух часов, он закурил и расположился поудобнее, предвкушая желанное тепло и приятный фильм. Действие происходило в Африке, где путешествовали и охотились два главных героя; они то и дело попадали в опасные положения, которые, вероятно, были еще более опасными для снимавшего их оператора. Мистер Чейн слушал с интересом их мужественные американские голоса, говорившие друг другу: "Эге, он настигает нас!", - не забывая, однако, что эти двое молодых людей тоже слушают. Когда вспыхивал свет, он отчетливо видел их профили. "Что ж, все мы порой молодеем", - думал он, и его воображение все настойчивее задерживалось на соблазнительных формах продавщицы из табачного магазина. Молодая пара, казалось, сидела так прочно, что он решил на минутку выскользнуть из зала. Ведь столь удачный момент не скоро повторится. Одним из главных недостатков детективных романов он считал то, что авторы изображали сыщиков в виде каких-то бесплотных духов, которые могли наблюдать за своими объектами целые дни, буквально не спуская с них глаз. В жизни, конечно, все иначе.
      Он вернулся и сел почти позади парочки как раз перед тем, как свет погас. Сейчас появится одна из его любимых кинозвезд, и уж теперь-то он ее разглядит и насладится в полной мере. Он положил в рот мятную конфетку и со вздохом откинулся на спинку стула. Давно у него не было такой приятной вечерней слежки. Не всегда приходится сидеть в теплом помещении, а проводить время на улице при теперешней погоде нелегко. Холодноватая должность, нечего говорить.
      Прошло десять минут, звезда едва успела надеть свой вечерний туалет, как вдруг его парочка встала.
      - Не могу больше выносить ее голоса, - сказала леди Корвен; а молодой человек добавил:
      - Отвратительно.
      Мистер Чейн, обиженный и удивленный, пропустил их вперед и последовал за ними с глубоким вздохом. На Стрэнде они остановились, что-то обсуждая, затем двинулись дальше, пересекли улицу и вошли в ресторан. Стоя у двери и покупая себе еще одну газету, он увидел, что они поднимаются по лестнице. Может быть, они займут отдельный кабинет? Он осторожно двинулся следом. Нет, они просто уселись на галерее. Вон они спрятались в уголке за колоннами: четвертый столик от входа.
      Зайдя в уборную, мистер Чейн сменил роговые очки на пенсне, а яркий галстук - на пышную бабочку, черную с белым. Он применял этот прием неоднократно и с успехом. Вы сначала надеваете слишком яркий галстук, а затем меняете его на более спокойный и притом другой формы. Яркий галстук всегда отвлекает внимание людей от лица. Вы становитесь просто "этим человеком с ужасным галстуком", а когда на вас его уже нет, вас принимают за другого. Опять поднявшись наверх и сев за столик, откуда была видна молодая пара, он заказал себе рагу и пинту портера. Наверно, они просидят здесь часа два, поэтому он придал себе литературный вид, закурил сигарету, подозвал официанта и попросил у него огня. Утвердив таким образом свое право на самостоятельность, он спокойно прочел газету, как любой джентльмен, которому некуда спешить, а потом стал рассматривать стенную живопись. Намалеванные на стене пейзажи были ярки и красочны: голубые небеса, море, пальмы и виллы все это говорило о радостях жизни и производило на него сильное впечатление. Он никогда не ездил дальше Булони и, по-видимому, никогда не поедет. Естественно, что рай рисовался ему в виде пятисот фунтов, интересной дамы, залитого солнцем роскошного номера гостиницы и рулетки, но все это было, увы, недостижимо. Он ничего и не требовал, но когда смотрел на подобные картины, не мог удержаться от мечтаний. Его всегда поражало и изумляло, что люди до бракоразводного процесса уезжают в этот рай, остаются там до тех пор, пока им не разрешат жениться, и тогда возвращаются снова на землю. Жизнь в Финчли, где солнце светит раз в две недели и удается выколотить самое большее пятьсот в год, убила поэтическую жилку мистера Чейна в самом зародыше, поэтому он испытывал своего рода облегчение, когда его фантазия могла питаться жизнью тех людей, которых он выслеживал. Молодая парочка оба что надо, - вероятно, поедет назад на такси, и ему придется ждать не один час, пока молодой человек от нее выйдет. Перед мистером Чейном поставили рагу, и он подбавил в него красного перца, ведь сегодня еще предстоит поработать. В общем, осталась одна-две слежки, и дело в шляпе; да и труд невелик. Медленно прожевывая каждый кусок, чтобы пища лучше усваивалась, и сдувая пену с портера с ловкостью знатока, он смотрел, как молодые люди, беседуя, наклонялись друг к другу через стол. Что они ели, он не видел. Если бы удалось разглядеть их меню, он мог бы угадать их настроение. Пища и любовь! Теперь он закажет еще сыру и кофе и занесет их в "расходы".
      Он давно проглотил последнюю крошку, вычитал из газеты решительно все новости, истощил все силы своего воображения, созерцая стенную живопись, попытался дать характеристику немногим обедающим, расплатился по счету, выкурил три сигареты - и только тогда его подопечные поднялись. Он успел одеться и выйти на улицу, а они еще только начали спускаться по лестнице. Отметив, что на ближайшей стоянке есть три свободных такси, он принялся внимательно изучать доску для афиш ближайшего театра; вскоре швейцар подозвал одну из машин; тогда он дошел до середины улицы и подозвал вторую.
      - Подождите, пока тронется эта машина, и поезжайте за ней, - сказал он шоферу. - Когда она остановится, остановитесь и вы, только не очень близко.
      Усевшись, он вынул часы и сделал отметку в записной книжке. Однажды случилось так, что он поехал по ошибке не за той машиной, это обошлось довольно дорого, и теперь он не спускал глаз с номера такси и занес его в блокнот. Театры еще не кончились, движение здесь было небольшое, и работа значительно упрощалась. Машина, в которой сидела его парочка, остановилась на углу Мьюз. Мистер Чейн постучал в стекло шоферу и откинулся в угол; он видел, как они вышли и молодой человек расплатился, затем они направились к дому. Мистер Чейн тоже расплатился и дошел до угла. Разговаривая, они остановились у ярко-синей двери. Леди Корвен вставила ключ в замок и отперла дверь; молодой человек, посмотрев направо и налево, последовал за ней. Мистер Чейн испытывал чувства столь же смешанные, как и его рагу. Происходило именно то, на что он надеялся и чего ждал. А вместе с тем ему теперь предстояло бог весть сколько часов проторчать на холоде. Он поднял воротник пальто и стал искать подходящий подъезд. Какая досада, что нельзя подождать, например, с полчаса и прямо войти к ним. Теперь суд чрезвычайно придирчив насчет улик. Он испытывал нечто подобное ощущению охотника, который видит лису, уходящую в нору, а поблизости нет лопаты. Так простоял он несколько минут, читая при свете фонаря свои записи, и прибавил к ним еще одну, последнюю; затем направился к облюбованному подъезду и там устроился. Примерно через полчаса после театрального разъезда машины будут возвращаться, и опять придется менять место, чтобы не привлекать внимания. В окне верхнего этажа горел свет, но это, конечно, не улика. Плохо дело! Двенадцать шиллингов - обратный билет, десять шиллингов и шесть пенсов номер в гостинице, такси - семь шиллингов шесть пенсов, кино - три шиллинга и шесть пенсов, обед - шесть шиллингов - чай он, так и быть, не поставит в счет, - итого тридцать девять шиллингов шесть пенсов, почти два фунта! Мистер Чейн покачал головой, положил в рот мятную конфетку и переступил с ноги на ногу. Эта чертова мозоль начинает постреливать! Он стал думать о приятных вещах: о курорте, о темных волосах своей дочки, о своем любимом пирожном, о своей любимой кинозвезде в одном корсете и о своем любимом напитке на ночь - горячем виски с лимоном. Но все напрасно: он ждал, ждал, ноги ломило, и притом не было никакой уверенности, что он собирает настоящие, веские улики! Суду теперь подавай явное нарушение супружеской верности, все остальное уже не годится. Мистер Чейн опять посмотрел на часы. Он стоит здесь уже больше получаса. А вот и первый автомобиль въезжает в гараж! Пора убираться отсюда! Он отступил в самый конец переулка. В эту минуту, не успел он даже повернуться спиной, из дому вышел молодой человек; его руки были глубоко засунуты в карманы, плечи подняты, и шел он очень быстро. Облегченно вздохнув, мистер Чейн записал в блокнот: "Мистер К. вышел в 11.40 вечера", - и направился к остановке своего автобуса.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Хотя Динни и не была особым знатоком живописи, однако в свое время, вместе с Уилфридом, осмотрела все постоянные лондонские выставки. Огромное наслаждение доставила ей в 1930 году выставка итальянской живописи. Поэтому теперь, когда дядя Адриан пригласил ее на выставку французской живописи 1932 года, она охотно согласилась. Двадцать второго января после легкого обеда на Пикадилли они прошли ровно в час через турникет у кассы и остановились перед полотнами Примитивов. Но так как не они одни, а и множество других посетителей старались обойти толпу стороной, дядя и племянница добрались до картин Ватто только через час.
      - "Жиль" {Известная картина французского художника Ватто (1684-1721), изображающая "Жиля" - одного из персонажей комедии масок типа Пьерро.}, сказал Адриан, немного отступив. - Знаешь, Динни, по-моему, эта картина лучше всех. И вот что удивительно! Когда жанрист декоративной школы берет какой-нибудь сюжет или тип, который его глубоко захватывает, он достигает огромной выразительности. Всмотрись в лицо этого Пьерро: какая погруженность в себя, задумчивость, замкнутость, обреченность! Здесь перед тобой и актер и человек, со всеми его переживаниями.
      Динни не ответила.
      - Что же вы молчите, мисс?
      - Неужели искусство до такой степени осмысленно? Ты не думаешь, дядя, что он просто хотел написать этот белый костюм, а модель привнесла все остальное? Правда, у Пьерро удивительное выражение лица, но, может быть, оно у него и было? Такое выражение у людей бывает.
      Адриан покосился на нее уголком глаза. Да, бывает! Вот если бы написать ее, когда она думает, что на нее никто не смотрит и ей не нужно держать себя в руках, или как там это называется, разве не получилось бы лицо, которое потрясло бы зрителей всем, что в нем затаено? Нет, искусство нас не удовлетворяет. Когда оно передает дух, самую сущность явлений, оно кажется нереальным, а когда изображает их пеструю, противоречивую форму, то кажется, что этого вообще не стоило изображать. Все эти полунамеки, мимолетные выражения, световые эффекты почти реалистичны и вместе с тем ничего не открывают. И вдруг он сказал:
      - Великие литературные произведения и портреты очень редки потому, что художники не показывают самое существенное, а если уж показывают, то преувеличивают его.
      - Я не знаю, можно ли сказать это о "Жиле". Ведь тут не портрет - тут драматический момент и белый костюм.
      - Возможно. И все-таки, если бы я мог написать тебя, Динни, какая ты есть на самом деле, люди сказали бы, что это нереально.
      - Тем лучше!
      - Большинство людей даже не представляет себе, какая ты.
      - Прости за дерзость, дядя, а ты знаешь, какая я?
      Адриан покрутил бородку.
      - Льщу себя надеждой, что знаю.
      - О, взгляни! Вон "Помпадур" Буше {Портрет фаворитки Людовика XV маркизы Помпадур, написанный художником Франсуа Буше (1703-1770).}.
      Помолчав две минуты, Адриан продолжал:
      - Что ж, для человека, который предпочитал видеть женское тело обнаженным, он написал все эти покровы очень хорошо...
      - Ментенон и Помпадур. Я всегда их путаю.
      - Ментенон носила синие чулки и управляла Людовиком Четырнадцатым {Маркиза де Ментенон состояла в тайном браке с Людовиком XIV.}.
      - Ах да! Пойдем прямо отсюда смотреть вещи Мане {Мане Эдуард (1832-1883) - один из первых французских художников-импрессионистов.}.
      - Почему?
      - Меня, кажется, хватит ненадолго.
      Адриан, оглянувшись, вдруг понял почему: перед "Жилем" стояла Клер с каким-то молодым человеком, которого он не знал. Адриан взял Динни под руку, и они прошли в предпоследний выставочный зал.
      - Я понимаю твою деликатность, - пробормотал он, останавливаясь перед "Мальчиком, пускающим мыльные пузыри". - А что, этот молодой человек - змея в траве, червяк в бутоне, или...
      - Очень милый мальчик.
      - Как его зовут?
      - Тони Крум.
      - А... молодой человек с парохода? Клер часто с ним видится?
      - Я ее не спрашивала, дядя. Во всяком случае, она обещала не делать глупостей целый год.
      И, увидев, что одна бровь дяди Адриана удивленно приподнялась, добавила:
      - Она дала обещание тете Эм.
      - А через год?
      - Не знаю, и она тоже не знает... Как хорош Мане! Они медленно обошли зал и вошли в последний.
      - Подумать только, что Гоген {Гоген Поль (1848-1903) - французский художник; относится к группе так называемых постимпрессионистов; увлекался экзотикой и отвлеченной декоративностью.} казался мне когда-то, в девятьсот десятом году, верхом эксцентричности! - пробормотал Адриан. - Только в такие минуты понимаешь, как все меняется. Помню, прямо с выставки китайской живописи в Британском музее я отправился тогда на выставку художников, сменивших импрессионистов. В то время Сезанн {Сезанн Поль (1839-1906) французский художник; один из первых выступил против импрессионистов, упрекая их в потере чувства формы; глава постимпрессионизма.}, Матисс {Матисс Анри (1869-1954) - известный французский живописец и прогрессивный общественный деятель. Для творчества Матисса характерны декоративная плоскостная живопись, крайне упрощенный рисунок.}, Гоген, Ван-Гог {Ван-Гог Винсент (1853-1890) - голландский художник, работавший во Франции.} считались "последним словом изобразительного искусства", а теперь это уже седая старина. Гоген - замечательный колорист. Но я все-таки предпочитаю китайцев. Боюсь, Динни, что человек я очень отсталый.
      - А мне эти картины почти все кажутся превосходными, но жить с ними я бы не могла.
      - У французов есть своя хорошая сторона: ни в одной стране смена направлений в искусстве не отражается так ярко - от Примитивов до Клуэ {Клуэ Франсуа (1510?-1572?) - французский художник эпохи Возрождения.}, от Клуэ до Пуссена {Пуссен Никола (1594-1665) - французский художник, выдающийся представитель классицизма в живописи.} и Клода {Клод Лорен (1600-1682) французский живописец, мастер классического пейзажа.}, затем к Ватто и его школе, потом к Буше и Грезу {Грез Жан-Батист (1725-1805) - французский художник. Для творчества Греза, которого называли художником "третьего сословия", характерны реалистические тенденции.}, к Энгру {Энгр Жан-Огюст-Доминик (1780-1867) - французский художник, живописец и рисовальщик, яркий представитель академической школы живописи первой половины XIX века.} и Делакруа {Делакруа Фердинанд (1798-1863) - выдающийся представитель романтизма во французской живописи.}, к Барбизонцам {Барбизонцы - группа французских пейзажистов (Т. Руссо, Ж. Дюпре, Добиньи и др.), работавших в 30-60-х годах XIX века в деревне Барбизон, недалеко от Парижа. Барбизонцы внесли большой вклад в развитие французского национального реалистического пейзажа.}, к импрессионистам, к постимпрессионистам, и всегда среди них выделяется какой-нибудь гигант Шарден {Шарден Жан (1699-1779) - французский художник, прославившийся своими жанровыми сценами и натюрмортами, один из первых выдающихся представителей реализма в искусстве XVIII века.}, Леписье {Леписье Франсуа (1698-1755) французский художник и гравер.}, Фрагонар {Фрагонар Оноре (1732-1806) выдающийся французский живописец и график.}, Мане, Дега {Дега Эдгар (1834-1917) - французский живописец и рисовальщик, примыкающий к импрессионистам. Изображал главным образом сцены современного ему быта.}, Моне {Моне Клод (1840-1926) - французский художник, глава импрессионистов.}, Сезанн, и в каждом всегда рывок вперед, к следующей стадии развития.
      - А раньше бывали когда-нибудь такие мощные рывки вперед, как сейчас?
      - Я сказал бы, что никогда еще не было такого резкого изменения во взглядах на жизнь вообще, и никогда еще в сознании художников не было такого смятения и путаницы в вопросе о том, для чего они существуют.
      - А для чего же они существуют?
      - Чтобы доставлять удовольствие, или показывать правду, или то и другое вместе.
      - Не могу себе представить, чтобы мне доставляло удовольствие то, что нравится им. А правда... что такое правда?
      Адриан развел руками.
      - Динни, я отчаянно устал. Пойдем отсюда.
      Динни заметила сестру и Тони Крума, они проходили под аркой. Она не была уверена, видела ее Клер или нет; что касается Крума, то он, без сомнения, видит одну Клер. Динни вышла вслед за Адрианом, восхищаясь, в свою очередь, его деликатностью. Ни он, ни она ни за что не признались бы в своем смущении. Кто с кем и где бывает - в наши дни это личное дело каждого.
      Они уже дошли до Барлингтон-Аркейд, когда Адриана вдруг поразила бледность племянницы.
      - Что с тобой, Динни? Ты бледна, как привидение.
      - Если ты не возражаешь, зайдем куда-нибудь и выпьем кофе.
      - Тут есть одно кафе на Бонд-стрит.
      Динни улыбалась, но губы у нее совсем побелели. Встревоженный Адриан крепко прижал к себе руку племянницы и не отпускал до тех пор, пока они не вошли в кафе за углом и не уселись за столик.
      - Две чашки кофе и как можно крепче, - сказал Адриан.
      С той инстинктивной чуткостью, которая рождала доверие к нему в женщинах и детях, он и не пытался вызвать Динни на откровенность.
      - Ни от чего так не устаешь, как от выставок. Мне очень не хотелось бы винить Эм, но я подозреваю, что ты слишком мало ешь, моя милая. Поклевала чуть-чуть, как птичка, сегодня перед уходом... Разве это обед?
      Однако губы ее уже порозовели.
      - Я очень вынослива, дядя, но, право, жевать - такая скука.
      - Тебе бы прокатиться со мной во Францию. Если картины французов и не пробуждают наш дух, то их стол, во всяком случае, оживляет наши чувства.
      - А ты убедился в этом на себе?
      - Да, особенно если сравнить со столом итальянцев. У французов великолепная выдумка. Они пишут свои картины, как часовщик делает часы. Высокое чувство прекрасного... отличная техника. Требовать большего, казалось бы, нелепо, и все-таки они, в сущности, не поэтичны... Кстати, Динни, хорошо, если бы Клер удалось избежать развода: ведь суд - самое непоэтичное место на свете.
      Динни покачала головой.
      - А я, наоборот, хотела бы, чтобы все это уже кончилось. И даже считаю, что напрасно она дала обещание. Ведь своего отношения к Джерри она все равно не изменит, а так - она будет, как птица с подбитым крылом. И потом - кто в наше время обращает внимание на подобные вещи?
      Адриан заерзал на стуле,
      - Мне ненавистна самая мысль о том, что эти прожженные господа могут играть судьбами близких мне людей. Будь они такие, как Дорнфорд... Но ведь они не такие. Ты его с тех пор не видела?
      - Он недавно приезжал к нам, когда ему нужно было выступать.
      Адриан заметил, что, упоминая о нем, она и "глазом не моргнула", как выражается нынче молодежь. Вскоре они распрощались, и Динни заверила его, что чувствует себя прекрасно.
      Адриан сказал, что она была бледна, как привидение, а вернее, у нее было такое лицо, словно она увидела привидение. Выходя из пассажа, Динни вдруг вспомнила все свое прошлое на Корк-стрит, - оно подлетело к ней, как одинокая птица, махнуло крылами ей в лицо и улетело прочь. И теперь, расставшись с дядей, она повернулась и пошла обратно на Корк-стрит. Решительно открыла знакомую дверь, поднялась по лестнице в квартиру Уилфрида и дернула звонок. Прислонившись к подоконнику на площадке, Динни ждала, стиснув руки, и подумала: "Как жаль, что у меня нет муфты!" Ее пальцы закоченели. На старинных картинах женщины стояли под вуалью, и руки их были спрятаны в муфту. Времена изменились, и муфты у нее нет. Она уже собиралась уйти, когда дверь отворилась. Стак! В ночных туфлях! Взгляд его темных глаз навыкате упал на туфли, он смутился и пробормотал, запинаясь:
      - Простите, мисс, я как раз собирался переобуться.
      Динни протянула ему руку, и он пожал ее обеими руками, как прежде, с таким видом, словно собирался ее исповедовать.
      - Я шла мимо и решила зайти, узнать, как вы.
      - Отлично. Спасибо, мисс. Надеюсь, и вы хорошо себя чувствуете? И собака тоже?
      - Прекрасно, мы оба живем хорошо. Фошу в деревне нравится.
      - Мистер Дезерт всегда считал, что Фош - собака деревенская.
      - У вас есть какие-нибудь вести о нем?
      - Вестей нет, мисс. Но судя по тому, что мне сказали в банке, он до сих пор в Сиаме. Они пересылают его письма в их отделение в Бангкоке. Милорд был здесь недавно и говорил, что мистер Дезерт сейчас на какой-то реке.
      - На реке!
      - Названия не помню, что-то вроде Йи-Санд. Там, кажется, очень жарко.... Разрешите, мисс, сказать вам, что хотя вы и живете в деревне, но довольно бледны. Я ездил на рождество домой в Барнстепл и очень там поправился.
      Динни опять взяла его руку.
      - Очень рада была повидать вас, Стак.
      - Зайдите, мисс. Вы увидите - у него в комнате все, как было.
      Динни прошла за ним в гостиную.
      - Все, как при нем, Стак, точно он здесь.
      - Я часто себе представляю, что это так и есть, мисс.
      - А может быть, он все-таки здесь? Говорят, у нас есть астральные тела. Спасибо!
      Она коснулась его руки, прошла мимо и спустилась по лестнице. Сначала ее лицо вздрагивало, потом застыло. Она быстро зашагала прочь.
      Река! Ее сон! "Еще одну реку!"
      На Бонд-стрит чей-то голос окликнул ее:
      - Динни!
      Она обернулась и увидела Флер.
      - Куда ты бежишь, дорогая? Не видела тебя целую вечность! Только что смотрела французов. Божественно! Там была Клер с каким-то молодым человеком. Кто это?
      - Тони Крум. Они ехали вместе на пароходе.
      - И только?
      Динни пожала плечами и, окинув взглядом элегантную Флер, подумала: "И зачем она всегда так прямолинейна?"
      - А деньги у него есть?
      - Нет. Только место, но очень скромное. У мистера Маскема, при его арабских кобылах.
      - О!.. Триста в год или, самое большее, пятьсот? Не годится. Право же, она делает огромную ошибку: Джерри Корвен далеко пойдет.
      - Во всяком случае, дальше, чем Клер, - сухо ответила Динни.
      - Что это, окончательный разрыв?
      Динни кивнула. Никогда еще Флер не была ей так антипатична.
      - Ну, Клер не похожа на тебя. Она - человек новых порядков, или, вернее, беспорядков. Вот почему ее разрыв с Джерри - ошибка. Ей жилось бы гораздо лучше, если бы она осталась его женой, хотя бы формально. Я не могу себе представить Клер в нужде.
      - Деньги ее не интересуют, - холодно отозвалась Динни.
      - Ах, глупости! Деньги просто дают возможность иметь то, что хочешь. И это Клер, конечно, интересует.
      Динни знала, что Флер права, и потому сказала еще холоднее:
      - Объяснять все это нет смысла....
      - Да тут, милая моя, и объяснять нечего! Он ее чем-то оскорбил и, конечно, мог оскорбить, но, в конце концов, это не причина. Помнишь прелестную картину Ренуара, где мужчина и женщина сидят в ложе? Ведь ясно, что каждый из них живет своей жизнью, и все-таки они вместе. Почему Клер не может?
      - А ты смогла бы?
      Флер слегка пожала красивыми плечами.
      - Майкл - просто золото. И потом у нас же дети.
      Она опять слегка пожала плечами.
      Динни словно оттаяла.
      - Ты обманщица, Флер. Ты не следуешь тому, что проповедуешь.
      - У меня случай исключительный.
      - У каждого так.
      - Ну, не будем спорить. Майкл говорит, что наш новый депутат Дорнфорд ему очень по душе. Они ведь теперь работают вместе над этим планом, знаешь насчет свиней, птицы и картофеля. Ловкая штука, и как раз то, что нужно.
      - Да, мы в Кондафорде тоже возимся со свиньями. А дядя Лоренс что-нибудь делает в Липпингхолле?
      - Нет, он изобрел этот план и считает, что свою лепту внес. Когда Майкл будет посвободнее, он заставит его еще поработать. Эм ужасно смешно рассуждает об этом плане... А тебе нравится Дорнфорд?
      За это утро к Динни во второй раз обращались с тем же вопросом, и она прямо посмотрела в лицо кузине.
      - По-моему он просто совершенство. Вдруг рука Флер скользнула под ее локоть.
      - Знаешь, Динни, дорогая, мне бы очень хотелось, чтобы ты за него вышла. Конечно, за совершенства не выходят, но, думаю, что при желании и у него можно найти грешки.
      Динни, в свою очередь, пожала плечами, глядя перед собой отсутствующим взором.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Третьего февраля погода была настолько мягкой и день так похож на весенний, что кровь у людей бежала быстрей и будила жажду приключений.
      Поэтому Тони Крум рано утром телеграфировал Клер и в полдень выехал из Беблок-Хайта на старой, но только что купленной им двухместной машине. Конечно, эта машина была далека от его мечты, но все же он мог при желании доводить ее скорость до пятидесяти миль в час. Проехав по ближайшему мосту, он свернул на Эббингтон, миновал Венсон и направился в сторону Хенли. Там он остановился перекусить и набрать бензину, затем еще раз проехал по мосту, полюбовался залитой солнцем речкой, текущей в туманной наготе среди обнаженных лесов, а оттуда помчался дальше, уже не останавливаясь и то и дело поглядывая на часы, так как решил быть на Мелтон-Мьюз к двум часам.
      Клер только что вернулась домой и еще не была готова. Крум уселся в нижней комнате, в которой теперь стояли три стула, столик причудливой формы, приобретенный по дешевке, так как цены на старинные вещи упали, и резной кувшин аметистового цвета с терновой настойкой. Крум ждал уже с полчаса, когда она наконец спустилась по винтовой лестнице, одетая в светлокоричневое суконное платье и такую же шапочку; через руку было перекинуто опойковое пальто.
      - Простите, дорогой, что я вас задержала. Куда мы поедем?
      - Может быть, вам будет интересно посмотреть Беблок-Хайт? Потом мы проедем через Оксфорд, выпьем там чаю, побродим среди университетских зданий и вернемся сюда часам к одиннадцати. Идет?
      - Отлично! А где вы будете ночевать?
      - Я? О, л помчусь обратно! К часу буду уже дома.
      - Бедный Тони! Трудный денек!
      - Пустяки, каких-нибудь двести пятьдесят миль. А пальто вам не понадобится. К сожалению, машина закрытая.
      Они выехали из переулка на запад, едва не столкнулись с человеком на мотоцикле и направились к парку.
      - А у нее хороший ход, Тони.
      - Славная старушка, но боюсь, что в любую минуту может рассыпаться. Степилтон ужасно много гонял ее. И потом я не люблю светлых машин.
      Клер откинулась на сиденье; по губам ее бродила улыбка, и видно было, что она наслаждается.
      Во время этой первой продолжительной поездки вдвоем они мало разговаривали. В обоих еще жила чисто юношеская страсть к быстроте движения, и молодой человек старался выжать из машины всю дозволенную правилами движения скорость. Они достигли последней переправы через реку меньше чем за два часа.
      - Вот гостиница, где я обретаюсь, - сказал он. - Хотите чаю?
      - Это будет неразумно, мой милый. Когда я посмотрю конюшни и загоны, мы поедем куда-нибудь, где вас не знают.
      - Я обязательно должен показать вам речку.
      Белая лента реки, чуть позолоченная заходящим солнцем, поблескивала между ивами и тополями. Они вышли, чтобы полюбоваться ею. Сережки на орешнике стали уже большими.
      Клер сломала ветку.
      - Ложная весна. До настоящей еще очень долго.
      С реки потянуло холодком, и на той стороне, над лугами, стал подниматься туман.
      - Здесь только паром, Тони?
      - Да, а напрямик тем берегом всего пять миль до Оксфорда. Я раза два тут проходил пешком. Красивая местность.
      - Вот когда распустятся фруктовые деревья и зацветут луга, здесь будет чудесно. Поехали? Покажите мне загоны, а оттуда - в Оксфорд.
      Они вернулись к машине.
      - Вы не хотите взглянуть на конюшни? Она покачала головой.
      - Я подожду, пока доставят кобыл. Есть некоторая разница между тем, привозите ли вы меня смотреть пустые конюшни или я приезжаю посмотреть кобыл. А они действительно из Неджда?
      - Маскем клянется, что да. Но я поверю только, когда увижу их конюхов.
      - Какой масти?
      - Две гнедых, одна караковая.
      Все три загона полого спускались к реке и были защищены длинной полосой деревьев.
      - Идеальный водосток, и пропасть солнца. А конюшни вот тут, за углом под деревьями. В них еще многое не готово. Теперь мы устанавливаем отопление.
      - Здесь очень тихо.
      - Обычно на дороге автомобилей почти нет, разве какой-нибудь мотоцикл... вон, видите, и сейчас катит.
      Мимо них, фыркая, пронесся мотоцикл, остановился, сделал круг и, фыркая, повернул обратно.
      - Мотоцикл - ужасно шумная скотина, - пробормотал Крум. - Впрочем, пока кобылы доедут, они успеют попривыкнуть.
      - Какая перемена для бедняжек!
      - Во всех их именах есть что-то золотое: Золотая Пыль, Золотая Гурия, Золотая Лань...
      - Я не знала, что Джек Маскем поэт.
      - Кажется, его поэзия не идет дальше лошадей.
      - В самом деле, какая удивительная тишина, Тони!
      - Шестой час. В моих коттеджах уже прекратили работу: там все переделывают.
      - Сколько у вас будет комнат?
      - Четыре: спальня, гостиная, кухня и ванная. Можно было бы пристроить еще...
      Он выразительно взглянул на нее. Но она смотрела в сторону.
      - Что ж, - сказал он, - отчаливаем! Мы приедем в Оксфорд засветло.
      Оксфорд, как и всякий город, выглядел при электрическом свете хуже, чем днем. Казалось, он говорил: "Вам, обреченным на современную жизнь, с виллами и автомобилями, я ничего не могу дать..."
      И для этих двух молодых людей, которые привыкли к Кембриджу и, кроме того, были голодны, Оксфорд пока не представлял никакого интереса; но когда они вошли в гостиницу "Майтр" и перед ними очутились сандвичи с анчоусами, вареные яйца, лепешки, гренки, варенье, сдобные булочки и огромный чайник с чаем, они с каждым глотком стали все больше проникаться очарованием Оксфорда. Эта старая гостиница, где они ужинали совершенно одни, пылающий камин, окна, задернутые красными шторами, и неожиданное уютное одиночество все подготовило их к тому, чтобы, выйдя отсюда, они нашли город "чудесным". В комнату заглянул мотоциклист в кожаной куртке и сейчас же скрылся. Три студента остановились, болтая, в дверях, облюбовали себе столик и вышли. Время от времени появлялась официантка, подкладывала им гренки или что-то переставляла на соседних столиках. Молодые люди наслаждались чудесным одиночеством. Они кончили трапезу только в половине восьмого.
      - Давайте побродим, - предложила Клер, - у нас пропасть времени.
      Обитатели Оксфорда обедали, и на улицах было почти безлюдно. Клер и Крум пошли наугад, выбирая самые узкие улочки, натыкаясь внезапно то на часть университетского здания, то на длинную старую стену. Казалось, здесь не было ничего современного, их окружало только прошлое. Темные башни, обветшалые полуосвещенные каменные громады; извилистые крытые узкие переходы; неожиданно возникающий из мрака тускло освещенный квадрат двора; звон часов; и это ощущение города, темного, старого, пустынного, но в то же время полного до краев огнями и затаенной жизнью, погружало их в глубокий безмолвный восторг; и так как они не знали, куда идут, то скоро заблудились.
      Крум держал молодую женщину под руку и шел с ней в ногу. Ни тот, ни другой не были романтиками, и все же оба испытывали такое чувство, словно затерялись в лабиринтах истории.
      - Как жаль, - сказала Клер, - что мое детство не прошло здесь или в Кембридже.
      - В Кембридже не чувствуешь себя так уютно, как здесь, - заметил молодой человек. - В темноте все это кажется более средневековым, и потом там университетские здания выстроены в одну линию, и атмосфера старины здесь ощущается гораздо сильнее.
      - Наверное, мне очень понравилось бы жить в старину. Дамские верховые лошади и кожаные куртки. Вы, Тони, выглядели бы божественно в кожаной куртке и в такой шляпе, знаете, с длинным зеленым пером.
      - Для меня прекрасно и настоящее, раз я с вами. Мы никогда еще так долго не были вместе.
      - Пожалуйста, не раскисайте. Мы здесь для того, чтобы взглянуть на Оксфорд. В какую сторону мы теперь пойдем?
      - Мне все равно, - отозвался он глухо.
      - Обиделись? Посмотрите, какой большой корпус! Давайте войдем.
      - Студенты скоро выйдут, сейчас уже девятый час. Лучше побродим по улицам.
      Они прошли по Корнмаркету в сторону Брода, постояли перед статуями, свернули на какую-то темную площадь с круглым зданием посередине, церковью в дальнем конце и несколькими университетскими зданиями, расположенными вокруг.
      - Это, наверное, центр, - сказала Клер. - У Оксфорда, конечно, есть свои преимущества. Что бы люди ни делали, этого им не испортить.
      С загадочной внезапностью город ожил, появились юноши в коротких плащах, перекинутых через руку, свободно развевающихся вокруг плеч или обернутых вокруг шеи. Тони Крум спросил у одного из них, как называется это место.
      - Библиотека Радклиф. А вот это - Брезноз. Хай вон там.
      - А где Майтр?
      - Направо.
      - Благодарю.
      - Пожалуйста.
      Он склонил непокрытую голову перед Клер и отошел.
      - Ну что, Тони?
      - Пойдем выпьем коктейль.
      Мотоциклист в кожаной куртке и шлеме, стоявший возле своего мотоцикла, внимательно посмотрел им вслед, когда они входили в гостиницу.
      После коктейлей и бисквитов они вышли на улицу с одинаковым ощущением, и Тони сказал:
      - Еще светло и рано. Поедем обратно через Магдален Бридж, затем через Бенсон, Дорчестер и Хенли.
      - Остановимся на мосту. Мне хочется посмотреть на мою тезку.
      Огни бросали светлые блики на черную воду реки Червел, над нею высился темный контур колледжа, Хмурый и массивный, а в стороне Крайстчерч-Мидоуз горело несколько фонарей. Позади них широкая улица тянулась между двумя слабо освещенными серыми рядами домов и подворотен; узкая речка, над которой они остановились, струилась неслышно.
      - Они называют ее просто "Чер", правда?
      - Летом у меня будет плоскодонка, Клер. Верховья реки еще красивей.
      - Вы меня научите править и грести?
      - Еще бы!
      - Уже почти десять! Огромное спасибо, Тони, за сегодняшний день!
      Он посмотрел на нее сбоку долгим взглядом и завел мотор. Неужели ему суждено всегда с нею куда-то ехать? Неужели у них никогда не будет долгой, настоящей остановки?
      - Вам хочется спать, Клер?
      - Не очень. Но коктейль был ужасно крепкий. Если вы устали, я поведу машину.
      - Устал? Конечно, нет! Я только думал о том, что с каждой милей мы приближаемся к разлуке.
      В темноте дорога всегда кажется длинней, чем днем, и всегда иной. Возникают сотни не замеченных днем предметов: заборы, скирды, деревья, дома, повороты. Даже селения кажутся другими. В Дорчестере они остановились, чтобы спросить, куда им свернуть; их обогнал человек на мотоцикле, и Крум крикнул ему:
      - На Хенли сюда?
      - Прямо.
      Они доехали до следующей деревни.
      - Это, наверное, Неттлбед. Теперь до Хенли селений уже не будет, а от Хенли останется тридцать пять миль, и мы вернемся к двенадцати.
      - Бедняжка, вам придется еще раз проехать весь путь обратно?
      - Я буду мчаться, как сумасшедший. Это здорово успокаивает.
      Клер погладила обшлаг его пальто, и опять наступило молчание.
      Они только что поравнялись с лесом, как вдруг Крум затормозил.
      - Фары погасли, - сказал он.
      Мимо них проехал мотоциклист, тоже затормозил и крикнул:
      - У вас фары погасли, сэр!
      Крум остановил машину.
      - Кажется, батарея вышла из строя. Мы пропали.
      Клер рассмеялась. Он вылез, обошел машину, осмотрел ее.
      - Я помню этот лес. От него до Хенли добрых пять миль. Придется как-нибудь ползти, положившись на судьбу.
      - Хотите, я вылезу и пойду перед машиной?
      - Нет, слишком темно, я могу вас задавить.
      Через сто ярдов он опять остановился.
      - Я съехал с дороги. Никогда не приходилось править в такой темноте.
      Клер опять засмеялась.
      - Ну что ж, вот вам и приключение!
      - И я не взял с собою фонаря! Кажется, этот лес тянется мили на две.
      - Попробуем еще раз.
      Мимо пронеслась машина, и шофер что-то крикнул им.
      - Поезжайте за ним, Тони!
      Но не успел он завести мотор, как машина, спустившись под гору или свернув в сторону, скрылась из виду. Они снова медленно поползли вперед.
      - Ах, черт! - вдруг сказал Крум. - Опять сбились!
      - Сверните в сторону, остановимся и подумаем. Неужели до Хенли нет никакого жилья?
      - Ничего. И зарядить батарею можно ведь не везде. Хотя я надеюсь, что просто перегорел провод.
      - Может быть, нам остановить машину и пойти пешком? Ничего ей тут в лесу не сделается.
      - А потом? - пробормотал Крум. - Я должен возвратиться за ней на рассвете. Знаете что: я провожу вас до первой гостиницы, раздобуду фонарь и вернусь. С фонарем я как-нибудь ее доведу или останусь с ней до утра, а утром приеду за вами.
      - И вы пройдете десять миль пешком? А почему бы нам не остаться вместе и не подождать восхода солнца? Я всегда мечтала провести ночь в автомобиле.
      В душе Крума, видимо, происходила борьба. Провести с ней целую ночь! Наедине!
      - А вы мне доверяете?
      - Не будьте старомодны, Тони. Это самое правильное, что можно сделать, и ужасно интересно. В конце концов, если на нас наскочит какая-нибудь машина или нас оштрафуют за то, что мы едем без фар, получится гораздо хуже.
      - И никогда ее нет, этой луны, когда она нужна! - пробормотал Крум. Вы действительно хотите остаться?
      Клер коснулась его руки.
      - Отведите ее подальше, за деревья. Тихонько. Осторожней! Стоп!
      Машина обо что-то ударилась. Клер сказала:
      - Мы уперлись в дерево и стоим теперь спиной к дороге. Я сейчас вылезу, посмотрю, видно ли нас.
      Крум остался ждать ее. Он разложил поудобнее кожаные подушки и поправил плед. Он думал: "Нет, она, должно быть, меня не любит, иначе она ни за что не отнеслась бы к этому так спокойно". Трепеща при мысли о долгой темной ночи вдвоем, он был заранее уверен, что эта ночь будет для него пыткой. Вдруг он услышал ее голос:
      - В порядке! Машину совсем не видно. Теперь пойдите посмотрите вы, а я посижу.
      Ему пришлось идти ощупью. По грунту под ногами он понял, что достиг дороги. Здесь темнота казалась менее густой, но звезд в небе не было. Машина словно растворилась во мраке. Он постоял с минуту, затем стал пробираться обратно. Автомобиль настолько затерялся среди деревьев, что Круму пришлось свистнуть и ждать, пока Клер ответит. Ну и тьма! Хоть глаз выколи! Он влез в машину.
      - Оставить окно открытым или закрыть?
      - Опустите наполовину... так будет хорошо. А знаете, Тони, очень уютно.
      - Слава богу! Вам не помешает моя трубка?
      - Конечно, нет. Дайте мне сигарету. Ну вот, теперь замечательно!
      - Почти, - отозвался он тихо,
      - Хотела бы я сейчас видеть лицо тети ЭГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Крум проснулся, совершенно не понимая, где он; тело казалось одеревеневшим. Чей-то голос проговорил: "Уже светает, Тони, но еще ничего не видно".
      Он сел.
      - Боже мой, неужели я заснул?
      - Да, бедненький. А я чудно провела ночь, только немножко ноги затекли. Который час?
      Крум посмотрел на свои часы со светящимся циферблатом.
      - Почти половина седьмого... По всему телу мурашки бегают. Ух!
      - Давайте выйдем и хорошенько потянемся.
      Его голос ответил, как казалось ему самому, откуда-то издалека.
      - Итак, эта ночь прошла.
      - Было очень тяжело?
      Он сжал голову руками и промолчал. Мысль о том, что и следующая ночь и все другие пройдут без нее, была как удар в сердце.
      Клер вышла из машины,
      - Пойду разомнусь немножко. А потом пробежимся и согреемся. Позавтракать до восьми нам все равно не удастся.
      Тони завел мотор, чтобы разогреть машину. В лесу медленно светало; теперь он уже видел тот бук, у которого они провели ночь. Затем он тоже вышел из машины и направился к дороге. Все еще полный серого сумрака и тумана, лес, тянувшийся по обе стороны шоссе, казался таинственным и мрачным. Ни ветерка, ни звука! Крум чувствовал себя, как Адам, тащившийся к выходу из рая, но не заслуживший права быть изгнанным из него. Адам! Странное, приветливое, бородатое существо. Человек до "грехопадения", сектантский проповедник в естественном состоянии, с ручной змеей, яблоком греха и секретаршей, целомудренной и длинноволосой, как леди Годива! {Как говорит легенда, жена английского феодала леди Годива, желая избавить жителей Ковентри от непосильного налога, согласилась проехать по городу обнаженной.} Тони почувствовал, что его кровь быстрей побежала по жилам, и вернулся к машине.
      Клер, стоя на коленках и смотрясь в карманное зеркальце, причесывалась маленькой расческой.
      - Как вы себя чувствуете, Тони?
      - Отвратительно! Я думаю, пора ехать, позавтракаем в Мейденхеде или Слау.
      - А почему не дома? Мы попадем туда к восьми. Я умею варить отличный кофе.
      - Превосходно! - отозвался Крум. - Буду делать пятьдесят миль в час.
      Они мчались с отчаянной скоростью и говорили мало. Оба были слишком голодны.
      - Пока я буду готовить завтрак, вы можете побриться и принять ванну... и время сэкономите, и будете чувствовать себя лучше на обратном пути. А я выкупаюсь позднее.
      - Пожалуй, лучше завести машину в гараж, - сказал Крум, когда они проезжали мраморную арку у входа в Хайд-парк. - Вы войдете одна; подъезжать так рано вдвоем - слишком подозрительно. Шоферы уже, наверное, вышли на работу. Я приду очень скоро.
      Когда он в восемь часов вошел в квартиру Клер; она встретила его в голубом халатике, столик в нижней комнате был уже накрыт для завтрака, и пахло кофе.
      - Я приготовила ванну, вы найдете там и бритву.
      - Милая! - сказал Крум. - Я буду готов через десять минут.
      Он вернулся через двенадцать и сел против нее за стол. Его ждали вареные яйца, гренки, домашнее варенье из айвы и настоящий кофе. Круму казалось, что он никогда не ел такого восхитительного завтрака, оттого что все было совершенно так, как если бы они были женаты.
      - Вы устали, дорогая?
      - Ни чуточки. Наоборот, я необыкновенно бодра. И все-таки я думаю, что повторять таких штук не следует: зачем искушать судьбу?
      - Ну, это же вышло случайно.
      - Конечно, и вы вели себя, как ангел. И все-таки это не совсем то, что я обещала тете Эм. Чистому все кажется нечистым.
      - Да, черт их побери! Боже! Как я дотерплю до следующей встречи!
      Клер протянула руку через столик и крепко сжала его пальцы.
      - А теперь, я думаю, вам пора убираться. Сейчас я только выгляну наружу и посмотрю, свободен ли путь.
      Потом он поцеловал ей руку и вернулся к своей машине. В одиннадцать часов он уже стоял рядом с водопроводчиком в одной из конюшен Беблок-Хайта.
      Клер приняла горячую ванну. Правда, ванна, хоть и глубокая, была недостаточно длинна. Она чувствовала себя словно маленькая девочка, которая напроказила, а гувернантка ничего не знает. Бедный, милый Тони! Какая жалость, что мужчины так нетерпеливы! К платоническому поклонению они чувствуют такую же антипатию, как к хождению по магазинам. Они. влетают в магазин, спрашивают: "У вас есть то-то и то-то? Нет?" - и выскакивают обратно. Они ненавидят примерку, когда приходится стоять неподвижно, поворачиваться во все стороны и смотреть на себя сзади; искать вещь, которая хорошо бы сидела, они считают наказанием. Тони - еще мальчик. Она чувствует себя гораздо старше его и по складу характера и по жизненному опыту. Хотя Клер до замужества пользовалась большим успехом, ей никогда не приходилось сталкиваться с тем типом людей, которые, считая центром мира себя и Лондон, не признают ничего, кроме иронии, быстрого движения и денег, дающих возможность изо дня в день наслаждаться жизнью. В усадьбах она, конечно, встречалась с такими, но там они были лишены привычной городской обстановки и занимались только спортом. Сама Клер, любившая проводить много времени на воздухе, скорее подвижная и выносливая, чем сильная, бессознательно тоже подчинялась требованиям спорта. На Цейлоне она осталась верна своим вкусам и склонностям и проводила время то в седле, то на теннисном корте. Она много читала и старалась не отстать от века, не признающего никакого сдерживающего начала. И все-таки, лежа теперь в ванне, она испытывала какую-то тревогу. Нехорошо было подвергать Тони такому испытанию, как эта ночь. Чем больше она приближала его к себе, отказывая ему в то же время в последней близости, тем больше она его мучила. Вытираясь после ванны, она приняла множество благих решений и едва успела прибежать на работу вовремя. Оказалось, что она спокойно могла бы еще полежать в ванне, так как Дорнфорд был занят каким-то важным судебным процессом. Доделывая вчерашнюю работу, она рассеянно смотрела на лужайку, над которой поднимался туман, предвестник ясного дня; солнце, сиявшее еще совсем по-зимнему, ласкало ее щеки. Она вспомнила Цейлон, где лучи солнца никогда не бывают прохладными и бодрящими. Джерри! Что-то он теперь, пользуясь отвратительным банальным словом, "поделывает"? И что предпримет по отношению к ней? Очень хорошо, что она решила больше не мучить Тони, держать его подальше от себя и щадить его чувства, но без него ей будет грустно и одиноко. Он стал для нее привычкой - может быть, дурной привычкой, но дурные привычки - единственные, с которыми нам больно расставаться.
      "По природе я - создание довольно беспечное. И Тони тоже, но он никогда не подведет!" - думала она.
      И вдруг зелень на лужайке показалась ей морскими волнами, подоконник поручнями, ей почудилось, что она и он стоят, прислонившись к борту, и смотрят на летучих рыб, а те выскакивают из пены и несутся над зелено-синей водой. Как тепло и какие яркие краски! Какая воздушная сияющая красота! И ей стало грустно.
      "Мне нужно хорошенько прокатиться верхом, - подумала она. - Поеду завтра в Кондафорд и пробуду всю субботу на воздухе. Утащу с собой и Динни; ей тоже полезно поездить верхом".
      Вошел клерк и сообщил:
      - Сегодня мистер Дорнфорд из суда отправится прямо в парламент.
      - Скажите... на вас находит когда-нибудь уныние, Джордж?
      Клерк, розовое круглое лицо которого всегда казалось ей ужасно забавным - к нему так и хотелось приклеить бакенбарды, - ответил своим глухим голосом:
      - Чего мне здесь недостает, так это собаки. С моим старым Тоби я никогда не чувствую себя одиноким.
      - А какой он породы, Джордж?
      - Буль-терьер. Но я не могу привести его сюда - миссис Колдер будет очень о нем тосковать. И потом - вдруг он укусит какого-нибудь адвоката?
      - Вот было бы замечательно!
      Джордж засопел.
      - Ах, в Темпле никогда нельзя быть в хорошем настроении!
      - Я бы тоже хотела иметь собаку, Джордж, но, когда я ухожу, дома никого не остается.
      - Не думаю, чтобы мистер Дорнфорд прожил здесь долго.
      - Почему?
      - Он подыскивает себе дом. Мне кажется, он хочет жениться.
      - На ком?
      Джордж прищурил один глаз.
      - Вы думаете, на моей сестре?
      - Ага! - Это правда, но откуда вы узнали?
      Джордж прикрыл другой глаз.
      - Слухом земля полнится, леди Корвен.
      - Что ж, выбор неплохой. Впрочем, я не очень верю в брак.
      - Мы, юристы, обычно сталкиваемся только с теневыми сторонами брака. Но мистер Дорнфорд сумеет сделать женщину счастливой, - так мне кажется.
      - И мне тоже, Джордж.
      - Он человек очень спокойный и в то же время удивительно энергичный. И потом - такой внимательный к людям. Адвокаты любят его, судьи - тоже.
      - И жены будут его любить.
      - Правда, он католик.
      - Всем нам надо быть кем-нибудь.
      - Миссис Колдер и я - мы принадлежим к англиканской церкви, с тех пор как умер мой старик отец. Он был плимутским братом и очень строгим. Только выскажи собственное мнение, прямо задушить готов! Сколько раз он, бывало, грозил мне адскими муками! Конечно, ради моего блага. Настоящий глубоко верующий человек, и не выносил неверия в других. Здоровая алая сомерсетская кровь. Он никогда не забывал об этом, хотя ему и пришлось жить в Пекаме.
      - Так вот, Джордж: если я мистеру Дорнфорду все-таки понадоблюсь, позвоните мне в пять часов, ладно? На всякий случай, я загляну домой.
      Клер пошла пешком. День был еще более весенним, чем вчера. Она миновала набережную и парк Сент-Джеймс. У самой воды уже показались ростки желтых нарциссов, на деревьях набухали почки. Мягкий, ласкающий солнечный свет грел ей спину. Но такая погода долго не продержится. Зима еще возьмет свое! Клер быстро прошла под аркой, где колесницу влекли не совсем правдоподобные кони, - они и раздражали ее и забавляли, - миновала памятник артиллерии, даже не взглянув на него, и вошла в Хайд-парк. Теперь она согрелась и зашагала вдоль аллеи для верховой езды. Верховая езда была ее страстью, и когда она видела кого-нибудь на хорошей лошади, это сразу будило в ней какоето беспокойство. Странные животные эти лошади: сейчас они беспокойны, горячатся, а через минуту - вялы и равнодушны.
      Две-три шляпы приподнялись, приветствуя ее. Долговязый человек, сидевший на статной кобыле, уже проехал мимо, натянул повод и вернулся.
      - Я так и думал, что это вы. Лоренс сказал мне, что вы в Англии. Вы помните меня? Я Джек Маскем.
      А Клер в это время думала: "Отличная посадка для такого рослого человека". Она пробормотала:
      - Разумеется!
      И вдруг насторожилась.
      - Один ваш знакомый будет присматривать за моими арабскими кобылами.
      - А, Тони Крум...
      - Славный юноша. Только не знаю, достаточно ли он сведущ. Но он энтузиаст... Как ваша сестра?
      - Очень хорошо.
      - Вы должны были бы привезти ее на скачки, леди Корвен.
      - Не думаю, чтобы Динни особенно любила лошадей.
      - Я бы скоро заставил ее полюбить их. Помню... - Маскем вдруг умолк и нахмурился. Несмотря на непринужденную позу, его смуглое морщинистое лицо, казалось, затаило что-то, в изгибе рта чувствовалась ирония. Интересно, как бы он отнесся к тому, что она провела эту ночь с Тони в машине.
      - А когда прибудут ваши кобылы, мистер Маскем?
      - Они сейчас в Египте. Мы их погрузим на пароход в апреле. Вероятно, я сам поеду туда. Может быть, прихвачу и Крума.
      - Я бы с удовольствием взглянула на них, - сказала Клер. - На Цейлоне у меня была арабская лошадь.
      - Надо будет показать вам Беблок-Хайт.
      - Это где-то возле Оксфорда, правда?
      - Милях в шести, красивая местность. Так я буду помнить. До свидания!
      Он приподнял шляпу, дал шенкеля и отъехал легким галопом.
      "Вот невинность разыграла! - подумала Клер. - Надеюсь, не хватила через край. Мне бы не хотелось с ним попасть впросак. Кажется, он очень даже себе на уме. А какие великолепные сапоги! О Джерри даже не спросил!"
      Слегка взволнованная, она свернула к Серпентайну.
      На освещенной солнцем воде не было ни одной лодки, у дальнего берега плавало несколько уток. Разве не все равно, что думают о ней люди? Да наплевать, как мельнику с реки Ди... {Герой песенки про мельника с реки Ди, которому было "наплевать" на людей, "и всем было наплевать на него".}. Только действительно ли ему было на всех наплевать? Или он был просто философ? Она уселась на скамейку, на самом солнцепеке, и ей вдруг захотелось спать. В конце концов ночь, проведенная в автомобиле, - не совсем то же самое, что ночь, проведенная не в автомобиле. Клер скрестила руки на груди и закрыла глаза, Она заснула почти сразу.
      Мимо нее на фоне яркой воды проходило немало людей, и они удивлялись при виде молодой, элегантной женщины, спящей перед обедом. Два мальчугана с игрушечными самолетами остановились перед нею как вкопанные, рассматривая ее темные ресницы, лежавшие на матовых щеках, и чуть подкрашенные вздрагивавшие губы. Так как у них была гувернантка-француженка и они были благовоспитанные мальчики, им и в голову не могло прийти ткнуть в спящую даму булавкой или вдруг заорать у нее над ухом. Но им казалось, что у нее нет рук, ее скрещенные ноги были как-то странно засунуты под скамейку, и она сидела так, что ее бедра казались неестественно длинными. Мальчики решили, что все это очень занятно, и когда они пошли дальше, один то и дело оборачивался, чтобы взглянуть на тетю еще раз.
      Так в этот день, казавшийся совсем весенним, Клер целый час проспала крепким сном человека, который провел ночь не в своей постели.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Прошло еще три недели; за это время Клер виделась с Крумом всего четыре раза. Она собиралась уехать с вечерним поездом в Кондафорд и укладывала вещи, когда овечий колокольчик позвал ее вниз.
      За дверью стоял коротенький человечек в роговых очках, чем-то смутно напоминавший секретаря ученого общества. Он приподнял шляпу.
      - Леди Корвен?
      - Да.
      - Простите, я должен передать вам вот это. Вынув из кармана синего пальто продолговатую бумажку, он протянул ее Клер.
      Клер прочла:
      "Коронный суд. Отдел по делам завещаний, разводов и адмиралтейства. Двадцать шестое февраля 1932 года. По заявлению сэра Джералда Корвена".
      Она почувствовала слабость в ногах и подняла глаза, чтобы взглянуть в глаза незнакомца, скрытые очками в роговой оправе.
      - О! - вырвалось у нее.
      Человек отвесил легкий поклон. Ей показалось, что ему жаль ее, и она быстро захлопнула дверь перед его носом, затем поднялась по винтовой лестнице, села на кушетку и закурила сигарету. Потом развернула на коленях полученную бумагу. Первой мыслью было: "Но это же чудовищно! Я ни в чем не виновата", второй: "Видимо, придется прочесть эту гадость!"
      Едва она дошла до слов: "Джералд Корвен, кавалер ордена Бани, имеет честь ходатайствовать...", как у нее возникла еще одна мысль: "Но ведь это как раз то, чего я хочу. Я буду свободна!"
      И продолжала читать уже спокойней, пока не дошла до слов: "...что ваш истец требует с упомянутого Джеймса Бернарда Крума, ввиду совершенного им вышеупомянутого прелюбодеяния, возмещения убытков в размере двух тысяч фунтов".
      "Тони! Да у него нет и двух тысяч шиллингов! Скотина! Мстительное животное!" То, что Корвен внезапно свел все к денежному вознаграждению, не только глубоко оскорбило ее, но даже повергло в панику. Тони не должен, не может быть разорен из-за нее! Необходимо с ним увидеться! Послали они ему (конечно, послали!) такую же бумажку?
      Она дочитала заявление, глубоко затянулась и встала.
      Подойдя к телефону, она соединилась с междугородной станцией и назвала номер телефона гостиницы Крума.
      - Могу я поговорить с мистером Крумом?.. Уехал в Лондон? На своей машине?.. Когда?
      Час тому назад! Значит, он поехал к ней!
      Немного успокоившись, она торопливо стала соображать. На кондафордский поезд теперь уже не поспеть. Ока позвонила домой.
      - Динни? Это говорит Клер. Я никак не могу приехать сегодня вечером, приеду завтра утром... Нет! Здорова. Просто кое-какие неприятности. До свидания!
      "Кое-какие неприятности!" Она опять села и еще раз прочла с начала до конца "эту гадость". Кажется, они знают решительно все, кроме правды. И ведь ни она, ни Тони даже не подозревали, что за ними следят. Например, этот человек в роговых очках, как видно, ее знает, но она-то его никогда раньше не видела.
      Клер пошла в ванную и умылась холодной водой. Мельник с реки Ди... Ну, теперь эта роль стала очень трудной.
      "Он, наверно, ничего не ел", - подумала она.
      Она накрыла стол в нижней комнате, подала все, что у нее нашлось, сварила кофе, села, закурила и стала ждать. Перед ней возник Кондафорд и лица родных, а также лицо тети Эм и Джека Маскема; но всех заслонило лицо ее мужа с его неуловимой, упрямой, кошачьей усмешкой. Неужели она так и покорится? Неужели даст ему восторжествовать над ней без борьбы? Клер пожалела, что не послушалась совета отца и сэра Лоренса и тоже не напустила на него сыщика. Теперь уже поздно, - пока дело не закончится, он не станет рисковать.
      Она все еще сидела, размышляя, у электрической печки, когда у подъезда остановилась машина и зазвонил колокольчик.
      Крум был бледен и, казалось, продрог. Он остановился на пороге, словно не уверенный, как его примут. Клер схватила его за обе руки.
      - Тони, как хорошо, что вы приехали!
      - Милая!
      - Вы совсем замерзли! Выпейте бренди. Пока он пил, она сказала:
      - Не стоит говорить о том, что мы должны были делать, а только о том, что мы можем сделать.
      Он застонал.
      - Они, наверно, считают нас ужасными дураками! Я никогда и не воображал...
      - И я тоже. Но почему нам нельзя было делать то, что мы делали? Против невиновности законов нет.
      Он сел и закрыл лицо руками.
      - Бог свидетель, я только того и хочу, чтобы вы освободились от мужа; но зачем я подверг вас риску? Другое дело, если бы ваше чувство ко мне было таким же, как мое к вам.
      Клер посмотрела на него с легкой улыбкой.
      - Послушайте, Тони, будьте взрослым! Говорить о наших чувствах нет смысла. И, пожалуйста, без глупостей насчет того, что виноваты вы. Вся суть в том; что мы оба невиновны. Как же нам теперь быть?
      - Я, конечно, сделаю все, что вы захотите.
      - Мне кажется, - задумчиво начала Клер, - что придется поступить так, как потребуют мои родители.
      - Боже! - воскликнул Крум, вскакивая. - Ведь если мы будем защищаться и выиграем, вы останетесь связанной с ним.
      - А если мы не будем защищаться и выиграем, - пробормотала Клер, - вы останетесь без гроша.
      - К черту все это! На худой конец останусь нищим.
      - А ваше место?
      - Я не понимаю... Какое отношение?..
      - Я встретила на днях Джека Маскема. Он на меня произвел впечатление человека, который не захочет держать у себя на службе соответчика, не поставившего истца в известность о своих намерениях. Как видите, я уже усвоила этот жаргон.
      - Если бы мы действительно были любовниками, я бы, конечно, своих намерений не скрывал.
      - Правда?
      - Разумеется.
      - Даже если бы я сказала "не надо"?
      - Вы бы не сказали.
      - Не знаю.
      - Ну, сейчас вопрос не в этом.
      - Да, но если мы не будем защищаться, вы почувствуете себя негодяем!
      - Боже, как все это сложно!
      - Сядем и поедим. Есть только ветчина, но когда человек падает духом, нет ничего лучше ветчины.
      Они сели и взялись за вилки.
      - Ваши родные еще не знают, Клер?
      - Я сама узнала всего час назад. Они и вам прислали эту приятную бумажку?
      - Да.
      - Еще ломтик?
      Они молча ели минуты две. Затем Крум встал.
      - Право, я больше не в состоянии"
      - Хорошо. Теперь покурим.
      Она взяла у него сигарету и сказала:
      - Слушайте! Завтра утром я поеду в Кондафорд, и, по-моему, вам тоже стоит приехать. Они должны с вами повидаться - все, что мы сделаем, нужно делать с открытыми глазами. Есть у вас адвокат?
      - Нет.
      - У меня тоже нет. Вероятно, нам придется его найти.
      - Поручите это мне. Если бы только у меня были деньги!
      Клер вздрогнула.
      - Простите меня за то, что мой супруг оказался способным требовать возмещения убытков,
      Крум схватил ее за руку.
      - Милая, я имел в виду только адвокатов!
      - Помните, я сказала вам на пароходе: "Гораздо хуже, что некоторые вещи начинаются".
      - С этим я никогда не соглашусь.
      - Я ведь имела в виду свой брак, а не вас.
      - Клер, а не лучше ли не защищаться, и будь что будет? Ведь тогда вы освободитесь, а потом, если захотите, я останусь здесь, не захотите исчезну.
      - Спасибо, Тони, но я должна сказать родным, И потом... и потом - все это не так просто.
      Он зашагал по комнате.
      - И вы думаете, они нам поверят, если мы будем защищаться? Я не надеюсь.
      - Мы им скажем истинную правду.
      - Люди никогда не верят истинной правде. С каким поездом вы завтра едете?
      - В десять пятьдесят.
      - Поехать с вами или лучше приехать одному позднее, прямо из Беблок-Хайта?
      - Лучше позднее. Я пока успею им все рассказать.
      - Они очень огорчатся?
      - Да, им не понравится.
      - А ваша сестра там?
      - Да.
      - Это уже лучше.
      - У моих родителей не слишком старомодные взгляды, Тони, но и не современные. Люди редко способны смотреть на вещи с современной точки зрения, если дело касается лично их, а уж судьи и юристы тем более. Теперь, пожалуй, уезжайте и обещайте мне не мчаться, как сумасшедший.
      - Можно мне вас поцеловать?
      - Это значит - придется сказать еще одну правду, а их уже три. Можете поцеловать руку, это не считается.
      Он поцеловал ей руку и пробормотал:
      - Благослови вас бог! Затем схватил шляпу и исчез.
      Клер пододвинула стул к бестрепетному пламени электрического камина и погрузилась в размышления. Сухой жар жег глаза, и ей наконец показалось, будто он сжег ей веки и высушил последнюю каплю влаги; медленно и неуклонно рос в ней гнев. Все чувства, которые она пережила в то утро на Цейлоне, когда решила уйти от мужа, вспыхнули с удвоенной силой. Как смел он обращаться с ней, словно она распутная женщина?! Даже хуже, потому что подобная женщина никогда бы не позволила так с собой обращаться. Как смел он прикоснуться к ней хлыстом?! И как смел он теперь выслеживать ее и подать на нее в суд?! Нет, этого она не потерпит.
      Клер начала методически мыть посуду и убирать со стола. Она распахнула дверь навстречу ветру. Неуютная ночь; ветер вихрями носится по узкому переулку.
      "И во мне творится то же самое", - подумала она. Захлопнув дверь, Клер вынула карманное зеркальце. Ее лицо показалось ей таким искренним и беззащитным, что она была потрясена. Она напудрилась и слегка подкрасила губы. Потом глубоко вздохнула, пожала плечами, закурила папиросу и поднялась наверх. Теперь она примет горячую ванну.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Когда Клер приехала в Кондафорд, она сразу почувствовала, что атмосфера в доме напряжена. Вероятно, ее слова или тон, каким она накануне говорила по телефону, пробудили в семье тревогу, и напускным весельем никого не обманешь. Да и погода ужасная, сырая и холодная. Клер приходилось все время держать себя в руках.
      Она решила поговорить с родителями после обеда и выбрала для этого гостиную. Вынув из сумочки повестку, она протянула ее отцу со словами:
      - Вот что я получила, папочка.
      Она услышала его испуганное восклицание, Динни и мать подошли к нему: Наконец он сказал:
      - Что ж... Расскажи нам правду.
      Она сняла ногу с решетки камина и посмотрела ему прямо в лицо.
      - Это неправда. Мы ни в чем не виноваты.
      - Кто этот человек?
      - Тони Крум? Я познакомилась с ним на пароходе, когда возвращалась в Англию. Ему двадцать шесть. Он там работал на чайной плантации, а теперь служит у Джека Маскема на его конном заводе в Беблок-Хайте. Денег у него нет. Я сказала ему, чтобы он сегодня тоже сюда приехал.
      - Ты любишь его?
      - Нет. Просто он мне нравится.
      - А он тебя любит? - Да.
      - И ты утверждаешь, что между вами ничего не было?
      - Он поцеловал меня в щеку два раза. По-моему, это все.
      -- А тогда что же они имеют в виду... говоря, что третьего числа ты провела с ним ночь?
      - Мы поехали в его машине в Беблок-Хайт, а когда возвращались, погасли фары. Это случилось в лесу, в пяти милях от Хенли, темнота хоть глаз выколи. Я предложила остаться там и подождать до утра. Мы заснули. И поехали дальше, когда рассвело.
      Она услышала, как мать слабо ахнула, а отец словно поперхнулся.
      - Ну, а на пароходе? А у тебя дома? Ты же говоришь, что между вами ничего не было, хотя он тебя любит?
      - Ничего.
      - И это чистая правда?
      - Да.
      - Конечно, это правда, - вмешалась Динни.
      - Конечно! - повторил генерал. - А кто этому поверит?
      - Мы не знали, что за нами следят.
      - В котором часу он будет здесь?
      - С минуты на минуту.
      - Ты с ним виделась после того, как получила это?
      - Вчера вечером.
      - Что он говорит? - Он сделает все, что я захочу.
      - Ну, конечно. И он надеется, что вам поверят?
      - Нет.
      Генерал снова взял повестку и подошел к окну, как бы желая лучше ее рассмотреть. Леди Черрел села. Она была очень бледна. Динни подошла к Клер и взяла ее под руку.
      - Когда он приедет, - внезапно заявил генерал, оборачиваясь к ним от окна, - я поговорю с ним наедине, и, пожалуйста, пусть никто до меня с ним не говорит.
      - Свидетелей просят удалиться, - пробормотала Клер.
      Генерал вернул ей повестку. Лицо у него было расстроенное и усталое.
      - Я очень сожалею, папочка. Мы вели себя ужасно глупо. Видимо, добродетель не служит сама себе наградой.
      - Ну, мудрость служит, - заметил генерал. Он похлопал ее по плечу и направился к двери, Динни пошла за ним.
      - Он верит мне, мама?
      - Да, но только потому, что ты его дочь. И он чувствует, что верить не следовало бы.
      - Ты тоже это чувствуешь?
      - Я верю тебе, потому что знаю тебя.
      Клер наклонилась к матери и поцеловала ее в щеку.
      - Спасибо, мамочка, милая! Но это слабое утешение.
      - Ты говоришь, тебе нравится этот молодой человек? Ты с ним встречалась на Цейлоне?
      - Я в первый раз увидела его на пароходе. И потом, знаешь, мама, право, страсть меня сейчас мало привлекает, и я не знаю, когда мое настроение изменится. Может быть, никогда!
      - Почему?
      Клер покачала головой.
      - Я не хочу вдаваться в подробности моей жизни с Джерри даже теперь, когда он оказался таким негодяем и потребовал возмещения убытков. И уверяю тебя, это огорчает меня гораздо больше, чем мое собственное положение.
      - Полагаю, этот молодой человек готов последовать за тобой по твоему первому слову и в любую минуту?
      - Да. Но я этого не хотела. И потом, я дала тете Эм обещание, вроде клятвы, что буду вести себя хорошо в течение года. И до сих пор я свое обещание выполняю. Конечно, очень соблазнительно не защищаться и получить свободу.
      Леди Черрел молчала.
      - Ну что же, мама?
      - Твой отец вынужден считаться с тем, как это отзовется на твоем добром имени и на имени всей семьи.
      - В обоих случаях получится одинаково плохо. Если мы не будем защищаться, вся история пройдет незамеченной. А если будем, то вызовем сенсацию. "Ночь в автомобиле" и все прочее, даже если нам поверят. Ты представляешь себе газеты, мамочка? Они будут полны этим процессом.
      - Знаешь, - медленно начала леди Черрел, - то, что ты рассказала отцу о хлысте, произвело на него очень сильное впечатление, и это будет для него решающим. Я никогда не видела, чтобы он так возмущался. Он, вероятно, захочет, чтобы вы защищались.
      - На суде я ни за что не упомяну о хлысте. Во-первых, этого нельзя доказать, и потом у меня все же есть гордость, мама.
      Динни последовала за отцом в кабинет, который иногда называли "казармой".
      - Ты знаешь этого молодого человека, Динни? - Волнение генерала наконец прорвалось.
      - Да, и он мне нравится. Он по-настоящему любит Клер.
      - А зачем ему понадобилось ее любить?
      - Папа, милый, будь человечным!
      - Ты веришь ей насчет автомобиля?
      - Да. Я слышала, как она давала тете Эм торжественное обещание.
      - Странное обещание.
      - По-моему, она зря его дала.
      - Что?!
      - Во всем этом важно только одно: чтобы Клер получила свободу.
      Генерал стоял, опустив голову, как будто эти слова заставили его задуматься. Его скулы побагровели.
      - Она сказала тебе, - произнес он, - то, что она говорила мне, насчет этого господина и хлыста?
      Динни кивнула.
      - В былые времена я мог бы вызвать его на дуэль и, конечно, так бы и сделал. Я согласен, что она должна получить свободу, но не таким путем.
      - Значит, ты ей веришь?
      - Она не стала бы лгать нам так бессовестно.
      - Хорошо, папа! Но кто же еще им поверит? Ты бы поверил, если бы оказался присяжным?
      - Не знаю, - мрачно отозвался генерал.
      Динни покачала головой.
      - Нет, не поверил бы.
      - Юристы дьявольски хитрый народ. Как ты думаешь, Дорнфорд взялся бы защищать такое дело?
      - Он бракоразводных процессов не ведет. К тому же Клер - его секретарь.
      - Надо поговорить с Кингсонами. Лоренс очень им доверяет. Отец Флер был их компаньоном.
      - Тогда... - начала Динни, но в эту минуту дверь открылась.
      - Мистер Крум, сэр.
      - Можешь остаться, Динни.
      Тони Крум вошел. Бросив взгляд в сторону Динни, он направился к генералу.
      - Клер сказала, чтобы я приехал, сэр.
      Генерал кивнул. Прищурившись, он пристально разглядывал предполагаемого любовника дочери. Молодой человек твердо, но без вызова встретил этот испытующий взгляд и не опустил глаз.
      - Буду говорить прямо, - отрывисто произнес генерал. - Вы, кажется, впутали мою дочь в прескверную историю?
      - Да, сэр.
      - Потрудитесь рассказать мне все, как было. Крум положил шляпу на стол, выпрямился и сказал:
      - Что бы она вам ни сказала, сэр, - правда. Динни с облегчением увидела, как по губам генерала скользнуло подобие улыбки.
      - Очень корректно с вашей стороны, мистер Крум, но я хочу не этого. Она мне рассказала свою версию. Теперь я желал бы услышать вашу.
      Динни увидела, что молодой человек облизнул губы и как-то странно дернул головой.
      - Я люблю ее, сэр. Я полюбил ее с первой минуты, еще тогда, на пароходе. Мы бывали вместе, ходили в кино, в театры, на выставки, я был у нее на квартире три... нет, всего пять раз. Третьего февраля я повез ее в Беблок-Хайт, чтоб показать ей место, где я буду работать. Когда мы возвращались, - она, вероятно, сказала вам об этом, - у меня перегорели фары, и мы застряли в лесу в совершеннейшей темноте, в нескольких милях от Хенли. И вот мы... мы решили, что лучше подождать до утра, вместо того чтобы рисковать и ехать дальше. Я два раза сбивался с дороги. Была полная тьма, а я не захватил фонаря. Ну вот, мы и просидели в машине до половины седьмого, а затем вернулись в Лондон и приехали к ней на квартиру около восьми утра.
      Он смолк, опять облизнул губы, затем снова выпрямился и горячо продолжал:
      - Верите вы мне или нет, но клянусь, что, когда мы ночевали в машине, между нами ничего не было, да и вообще ничего не было, кроме... кроме того, что она два или три раза позволила мне поцеловать ее в щеку.
      Генерал, не сводивший с него глаз, ответил:
      - Она нам рассказала, в общем, то же самое. Что еще?
      - Когда я получил эту повестку, сэр, я поехал в город повидаться с ней. Это было вчера. Конечно, я сделаю все, что она пожелает.
      - А вы не сговорились заранее насчет того, что будете здесь оба рассказывать?
      Динни увидела, как молодой человек весь напрягся.
      - Конечно, нет, сэр!
      - Значит, я могу считать, что вы готовы подтвердить ваши слова под присягой и защищаться на суде?
      - Конечно, если вы полагаете, что нам могут поверить.
      Генерал пожал плечами.
      - Каково ваше материальное положение?
      - Мое место дает мне четыреста фунтов в год, - слабая улыбка тронула его губы, - но больше у меня ничего нет, сэр.
      - Вы знакомы с мужем моей дочери?
      - Нет.
      - Никогда не встречали его?
      - Нет, сэр.
      - А когда вы впервые встретились с Клер?
      - На пароходе, на второй день плавания.
      - Что вы делали на Цейлоне?
      - Работал на чайной плантации. Но потом несколько плантаций ради экономии объединились.
      - Так. Где вы учились?
      - Сначала в Веллингтоне, потом в Кембридже.
      - Вы получили место у Джека Маскема?
      - Да, сэр, при его конном заводе. Весной он ждет арабских кобыл.
      - Вы хорошо знаете лошадей?
      - Да. Я их ужасно люблю.
      Динни увидела, как прищуренные глаза отца наконец оторвались от лица молодого человека и обратились на нее.
      - Вы, кажется, знакомы с моей дочерью Динни?
      - Да.
      - Предоставляю вас пока ей. Мне нужно подумать.
      Молодой человек отвесил легкий поклон, повернулся к Динни, затем еще раз обратился к генералу и сказал не без достоинства:
      - Я очень сожалею, сэр, что все это случилось, но не могу сказать, чтобы сожалел о своей любви к Клер, - это было бы неправдой. Я люблю ее безумно.
      Он уже был у двери, когда генерал остановил его:
      - Одну минуту. Что вы называете любовью?
      Динни невольно сжала руки: какой вопрос! Крум резко обернулся, его лицо словно окаменело.
      - Понимаю, - хрипло сказал он. - Вы хотите спросить, что это - просто желание или что-то большее? Да, это что-то большее, иначе я не выдержал бы той ночи в машине.
      Он опять направился к двери.
      Динни прошла за ним в холл, где он остановился, хмурясь и прерывисто дыша. Она взяла его под руку и подвела к пылающему камину. Они постояли рядом, глядя на пламя; наконец она сказала:
      - Боюсь, что вам было ужасно тяжело. Но солдаты любят полную ясность, и я знаю отца: вы произвели на него хорошее впечатление.
      - Я чувствовал себя каким-то деревянным чурбаном. А где Клер? Здесь?
      - Да.
      - Можно мне повидать ее, мисс Черрел?
      - Зовите меня просто Динни. Конечно, можно. Но, я думаю, вам лучше повидаться и с мамой. Пойдемте в гостиную.
      Он стиснул ее руку.
      - Я всегда чувствовал, что вы молодчина.
      Динни сделала гримаску.
      - Даже молодчинам больно от таких рукопожатий.
      - Простите! Вечно забываю о своих лапах. Клер просто боится подавать мне руку. Как она себя чувствует?
      Динни пожала плечами и улыбнулась.
      - Хорошо, насколько это возможно.
      Тони Крум схватился за голову.
      - Да и я чувствую себя так же, только еще хуже. В таких случаях у людей есть на что надеяться. А тут? Как вы думаете, она может когда-нибудь по-настоящему меня полюбить?
      - Надеюсь, да.
      - Ваши родители не думают, что я преследую ее? Понимаете... ну, понимаете, - чтобы просто развлечься?
      - После вашей сегодняшней встречи - конечно, нет... про вас можно сказать то, что когда-то говорили про меня: этого человека видно насквозь.
      - Про вас? А я вот никогда не могу угадать ваших мыслей.
      - Это же было очень давно. Идемте.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Когда Тони опять ушел в холод и слякоть этого хмурого тревожного дня, он оставил обитателей Кондафорда в глубоком унынии. Клер поднялась к себе, сказав, что у нее болит голова и она хочет полежать. Остальные три члена семьи остались у неубранного чайного стола и разговаривали только с собаками, а у людей это верный признак глубокого душевного разлада.
      Наконец, Динни встала.
      - Ну, дорогие мои, слезами горю не поможешь. Во всем есть и хорошая сторона. Они могли бы быть и красными, как кровь, вместо того чтобы быть белыми, как снег.
      - Пусть защищаются, - буркнул генерал, скорее про себя. - Нельзя позволять этому господину делать все, что он захочет.
      - Но, папочка, если Клер освободится, и притом с чистой совестью, ведь это будет очень хорошо! Насколько меньше шуму! И вместе с тем какая ирония судьбы!
      - Покорно признать такого рода обвинение?
      - Все равно ее имя будут трепать, даже если она и выиграет процесс. Никто не может безнаказанно провести ночь в автомобиле с молодым человеком. Правда, мама?
      Леди Черрел чуть улыбнулась.
      - Я согласна с твоим отцом, Динни. Меня возмущает, если Клер разведут, хотя она решительно ни в чем не виновата, она просто сглупила. И потом - это же обман закона. Не правда ли?
      - А закону это все равно, дорогая. Однако...
      Динни вдруг умолкла. Глядя на печальные лица родителей, она поняла, что для них, очевидно, в браке и разводе таится какой-то священный смысл, которого для нее не существует, и убеждать их бесполезно.
      - Молодой человек показался мне порядочным, - заметил генерал. - Ему надо будет поехать вместе с нами к адвокату.
      - Я, пожалуй, поеду завтра вечером с Клер, папочка, и попрошу дядю Лоренса устроить тебе встречу с юристами в понедельник. Тебе и Тони Круму я позвоню с Маунт-стрит утром.
      Генерал кивнул и встал.
      - Собачья погода! - сказал он и положил руку на плечо жены. - Не огорчайся, Лиз, они скажут только правду. Пойду к себе, подумаю над планом нашего свинарника. Можешь зайти попозднее, Динни...
      В самые критические минуты своей жизни Динни чувствовала себя больше дома на Маунт-стрит, чем в Кондафорде. Ум сэра Лоренса был много живее, чем ум ее отца, а непоследовательность тети Эм больше успокаивала и поддерживала, чем тихая и чувствительная отзывчивость матери. Когда какая-нибудь драма кончалась или еще не начиналась, в Кондафорде жилось отлично, но для душевных бурь и решительных действий там было слишком тихо. По сравнению с другими поместьями, усадьба Черрелов выделялась своей старомодностью: ведь во всем графстве это была единственная дворянская семья, безвыездно жившая в деревне из поколения в поколение. Поэтому дом Черрелов казался чем-то несокрушимым. "Кондафордская усадьба" и "Кондафордские Черрелы" стали уже своего рода достопримечательностью. Люди чувствовали, что Черрелам чужд образ жизни крупных местных землевладельцев, приезжавших только на конец недели и на сезон охоты. Что касается мелкопоместных семейств округи, то деревенская жизнь сводилась для них к особому культу развлечений. Они играли в теннис и бридж, устраивали пикники, иногда охотились, участвовали во всех состязаниях в гольф, ездили друг к другу в гости и т. д. А Черрелы, несмотря на их более глубокие корни, были меньше всех на виду. Если бы они исчезли, их исчезновение было бы замечено, но свое былое значение они сохранили только для жителей деревни.
      Хотя Динни обычно вела в Кондафорде весьма деятельную жизнь, иногда она чувствовала себя, словно человек, который проснулся глубокой ночью, когда сама тишина рождает в нем тревогу. А если случались такие события, как история с Хьюбертом три года назад, ее собственная драма два года назад, а теперь - эта история с Клер, - ей хотелось быть поближе к подлинной жизни.
      Доставив сестру на Мьюз, она поехала дальше и явилась на Маунт-стрит к ужину.
      Там оказались Майкл и Флер, и разговор все время вращался вокруг литературы и политики. Майкл находил, что газеты слишком рано начали расхваливать правительство, - так, пожалуй, оно может и задремать. Сэр Лоренс выразил радость, услыхав, что оно еще не задремало.
      Внезапно леди Монт спросила:
      - Скажи, Динни, а как малыш?
      - Спасибо, тетя. Чудесно! Он уже ходит.
      - Я высчитала, что он двадцать четвертый Черрел в Кондафорде, а раньше они были французами. Джин собирается иметь еще?
      - Держу пари, что да, - сказала Флер. - Она самой природой создана для материнства.
      - У ее детей не будет ни гроша.
      - Ну, она-то уж как-нибудь устроит их будущее.
      - Странное слово "устроит", - сказала леди Монт.
      - Скажи, Динни, а как Клер?
      - Очень хорошо.
      - Есть новости? - И Флер прямо-таки впилась глазами в Динни, словно желая прочесть ее мысли.
      - Да, но...
      Голос Майкла прервал наступившее молчание:
      - У Дорнфорда очень интересная идея, отец: он считает...
      Однако интересная идея Дорнфорда до Динни не дошла, так как она размышляла о том, можно ли довериться Флер. Она отлично знала, что редко кто способен так быстро ориентироваться в событиях светской жизни и судить о них с более здравым цинизмом, чем Флер. Кроме того, она умеет хранить тайны. Но тайна эта принадлежит Клер, и Динни решила сначала поговорить с сэром Лоренсом.
      Ей это удалось только поздно вечером. Он встретил ее рассказ характерным для него движением бровей.
      - Целую ночь в автомобиле? Ну, это, пожалуй, уж слишком. Я завтра буду в юридической конторе в десять утра, - там теперь работает двоюродный брат Флер, "юный" Роджер Форсайт, и поговорю с ним, - он скорее добьется в суде успеха, чем эти седовласые юристы. Ты пойдешь со мной, и мы подтвердим, что вполне верим Клер.
      - Я никогда не бывала в Сити,
      - Странное место: словно там сошлись два полюса. Романтика и учетный процент. Приготовься к легкому шоку.
      - Как ты думаешь, следует им защищаться? Живые глаза сэра Лоренса остановились на ее лице.
      - Если ты хочешь знать мое мнение, то я считаю, что им не поверят, но мы можем повлиять хотя бы на часть присяжных.
      - Ты-то им веришь?
      - В данном случае я полагаюсь на тебя, Динни. Тебя Клер обманывать не станет.
      Вспомнив лица сестры и Тони Крума, Динни вдруг почувствовала неудержимое волнение.
      - Да, они говорят правду, и у них вид людей, говорящих правду. Не верить им было бы гадко!
      - Такой гадости в нашем гадком мире не оберешься. У тебя усталый вид, детка, ложись-ка лучше спать.
      И в этой спальне, где она провела столько ночей, когда переживала собственную драму, Динни в полусне снова увидела тот же странный кошмар: Уилфрид был рядом, но она не могла до него дотянуться, а в ее усталой голове звучали, как припев, слова: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть..,"
      На другой день в четыре часа все семейство явилось в контору "Кингсон, Кэткот и Форсайт", помещавшуюся в тихом желтом флигеле на задворках Олд-Джюри.
      Динни услышала, как дядя Лоренс спросил:
      - Мистер Форсайт, а где старик Грэдман? Все еще у вас?
      Сорокадвухлетний "юный" Роджер Форсайт ответил высоким голосом, не соответствовавшим его массивной челюсти:
      - Кажется, он по-прежнему живет в Пиннере, или Хайгейте, или еще где-то там.
      - Я очень рад, если он еще жив, - пробормотал сэр Лоренс. - Старый Форсайт, - я хотел сказать, ваш кузен, - был о нем очень высокого мнения. Настоящий викторианец.
      "Юный" Роджер улыбнулся.
      - Присядьте, пожалуйста.
      Динни никогда еще не бывала в конторе юриста и с удивлением разглядывала длинные стеллажи вдоль стен с томами свода законов, связки бумаг, желтоватые шторы, уродливый черный камин, где тлела горсточка угля, казалось, не дававшая никакого тепла, развернутый план какого-то имения, висевший за дверью, низкую плетеную корзинку на столе, перья и сургучи, "юного" Роджера - и почему-то ей вспомнился альбом с засушенными водорослями, которые собирала ее первая гувернантка. Но тут ее отец встал и передал одному из защитников повестку, полученную Клер.
      - Мы пришли по этому делу.
      "Юный" Роджер посмотрел, кому адресована повестка, потом взглянул на Клер.
      "Откуда он знает, которая из нас Клер?" - подумала Динни.
      - В этом обвинении нет ни слова правды, - заявил генерал.
      "Юный" Роджер погладил подбородок и начал читать.
      Динни, сидевшая сбоку от него, заметила, что на его лице появилось какое-то жесткое птичье выражение.
      Увидев, что Динни смотрит на него, он опустил бумагу и сказал:
      - Они, как видно, спешат. Истец подписал свое показание под присягой еще в Египте. Он сделал это, вероятно, чтобы сэкономить время. Вы мистер Крум?
      - Да.
      - Вы хотите, чтобы мы выступали и от вашего имени?
      - Да.
      - Значит, останется леди Корвен и вы... А вы, сэр Конвей, выйдите ненадолго.
      - Сестре можно остаться? - спросила Клер. Динни встретилась глазами с адвокатом.
      - Пожалуйста.
      Но искренен ли он, давая это разрешение?
      Генерал и сэр Лоренс вышли, и наступило молчание.
      "Юный" Роджер стоял, прислонившись к камину, и вдруг поднес к носу щепотку табаку.
      Динни заметила, что он худ, довольно высок и у него резко выступает вперед подбородок. Волосы у него были рыжеватые и впалые щеки того же оттенка.
      - Ваш отец, леди Корвен, сказал, что в этом... гм... обвинении нет ни слова правды...
      - Факты изложены верно, но истолкованы превратно. Между мною и мистером Крумом ничего не было, он только три раза поцеловал меня в щеку.
      - Так. Что вы скажете о ночи, проведенной в машине?
      - Ничего, - продолжала Клер. - Там не было даже ни одного из этих трех поцелуев.
      - Ничего, - повторил Крум, - абсолютно ничего.
      "Юный" Роджер облизнул губы.
      - Если вы не возражаете, я хотел бы понять ваши чувства друг к другу, если они у вас есть.
      - Мы говорим чистую правду, - произнесла Клер четко и звонко, - мы сказали то же самое моим родителям; вот почему я попросила сестру остаться. Правда, Тони?
      Губы "юного" Роджера дрогнули. Динни казалось, что он воспринимает это дело не совсем так, как полагалось бы юристу; и в его одежде было что-то несколько неожиданное: то ли жилет, то ли галстук? И потом он нюхает табак... Казалось, в Роджере есть что-то от художника, но он это в себе подавляет.
      - Слушаю вас, мистер Крум.
      Тони Крум, густо покраснев, посмотрел на Клер почти сердито.
      - Я люблю ее.
      - Так, - отозвался "юный" Роджер, снова открывая табакерку. - А вы, леди Корвен, относитесь к нему как к другу?
      Клер кивнула, ее лицо выразило легкое удивление.
      Динни вдруг почувствовала благодарность к Роджеру, который как раз подносил к носу пестрый носовой платок.
      - Автомобиль - это несчастная случайность, - поспешно добавила Клер. В лесу было темно, хоть глаз выколи, фары перегорели, нас могли увидеть вместе так поздно ночью, а мы не хотели рисковать.
      - Понятно! Простите мой вопрос, но вы оба готовы предстать перед судом и присягнуть, что между вами абсолютно ничего не было, ни в ту ночь, ни в другое время, кроме, как вы сказали, трех поцелуев?
      - В щеку, - добавила Клер. - Один на открытом воздухе, когда я сидела в машине, и два других... Где это произошло, Тони?
      Тони Крум ответил сквозь зубы:
      - У вас на квартире, после того как я не видел вас больше двух недель.
      - И ни один из вас не знал, что за вами... гм... следят?
      - Мой муж угрожал мне этим, но мы ничего не замечали.
      - А теперь, леди Корвен, о вашем уходе от мужа: можете ли вы мне указать причину?
      Клер покачала головой.
      - Я не намерена касаться моей жизни с ним ни здесь, ни где бы то ни было. Но я к нему не вернусь.
      - Несходство характеров или хуже?
      - По-моему, хуже.
      - Но вы не предъявляете ему никакого определенного обвинения? Вы понимаете всю важность этого?
      - Понимаю, но не хочу касаться этого даже в частной беседе.
      Крум неожиданно взорвался:
      - Он, конечно, вел себя с ней по-скотски.
      - Вы знали его, мистер Крум?
      - Ни разу в жизни не видел.
      - Тогда...
      - Он думает так оттого, что я ушла от Джерри внезапно. Он ничего не знает.
      Динни заметила, что глаза "юного" Роджера остановились на ней. "Ты-то знаешь", - казалось, говорили они. А она подумала: "Он не глуп".
      Роджер отошел от камина, слегка волоча ногу. Усевшись снова, он взял документ, прищурился и сказал:
      - Суду нужны не такие улики, и я вообще не уверен, что это улика, и все же надеяться на это не следует. Если бы вы могли привести серьезную причину разрыва с мужем и нам удалось бы как-нибудь обойти эту ночь в автомобиле... - Он взглянул сбоку, по-птичьи, сначала на Клер, потом на Крума. - Но вы же не захотите, чтобы суд взыскал с вас убытки и издержки ввиду неявки, раз вы... гм... ни в чем не виновны.
      Он опустил глаза, и Динни подумала: "Не очень-то он нам верит".
      "Юный" Роджер взял со стола разрезной нож.
      - Может быть, удалось бы договориться о сравнительно небольшой сумме, для этого вы должны опротестовать иск и не явиться на разбор дела. Смею спросить, вы деньгами располагаете, мистер Крум?
      - У меня ничего кет, но это не важно.
      - А что это значит "опротестовать иск"? - спросила Клер.
      - Вы оба должны явиться в суд и отрицать обвинения. Вас подвергнут перекрестному допросу, а мы подвергнем тому же истца и сыщиков. Но если вы не приведете достаточно веских причин вашего разрыва с мужем, судья почти наверняка встанет на его сторону. Да и потом, - добавил он как-то по-человечески просто, - при бракоразводном процессе ночь - это все-таки ночь, даже если она проведена в автомобиле. Хотя, повторяю, это не те улики, какие обычно требуются.
      - Дядя полагает, - спокойно сказала Динни, - что хотя бы часть присяжных нам поверит и что денежное возмещение удастся уменьшить.
      Роджер кивнул.
      - Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Мне хотелось бы теперь повидать вашего отца и сэра Лоренса.
      Динни подошла к двери и открыла ее перед сестрой и Крумом. Обернувшись, оона взглянула на "юного" Роджера. У него был такой вид, точно кто-то очень просил его поверить в чудо. Он поймал ее взгляд, смешно дернул головой и вынул из кармана табакерку. Динни закрыла дверь и подошла к нему.
      - Вы сделаете большую ошибку, если не поверите. Они говорят чистую правду.
      - Почему она ушла от мужа, мисс Черрел?
      - Если она не хочет вам сказать, не могу сказать и я. Но я убеждена в ее правоте.
      Он несколько мгновений испытующе смотрел на нее.
      - Почему-то, - сказал он внезапно, - мне бы хотелось, чтобы на ее месте были вы.
      И, взяв понюшку табаку, он обернулся к генералу и сэру Лоренсу.
      - Ну, как? - спросил генерал.
      Лицо Роджера вдруг стало еще более красноватым.
      - Если у нее были достаточно серьезные основания, чтобы уйти от мужа...
      - Основания были.
      - Папа! - Она, очевидно, не хочет о них говорить.
      - Я тоже не стала бы, - негромко заметила Динни.
      Роджер пробормотал:
      - Однако от этого зависит все.
      - Для Крума дело может обернуться серьезно, мистер Форсайт, - сказал сэр Лоренс.
      - Безусловно, сэр Лоренс, и в любом случае. Я лучше поговорю с ними порознь. Потом узнаю точку зрения мистера Кингсона и завтра вас извещу. Это вас устраивает, генерал?
      - Но этот Корвен меня просто возмущает! - вырвалось у генерала.
      - Вот именно! - ответил "юный" Роджер, и Динни показалось, что она никогда не слышала более неуверенной интонации.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Динни сидела в маленькой пустой приемной, перелистывая "Таймс". Тони Крум стоял у окна.
      - Динни, - сказал он, оборачиваясь к ней, - не могу ли я хоть чем-нибудь ей помочь? В известном смысле я кругом виноват, но я изо всех сил старался держать себя в руках.
      Динни взглянула на его огорченное лицо.
      - Не знаю. По-моему, нужно говорить только правду.
      - А вы верите в нашего адвоката?
      - Пожалуй. Мне нравится, как он нюхает табак.
      - А я не верю в эту защиту. Ради чего мучить Клер в суде, если она совершенно невиновна? И какое это имеет значение, если они меня разорят?
      - Мы должны как-нибудь помешать этому.
      - Неужели вы думаете, я допущу...
      - Не будем спорить. Тони. На сегодня хватит! Правда, здесь противно? В приемной у дантиста и то приятней: там хоть есть старые иллюстрированные журналы, гравюры на стенах, и можно привести с собой собаку.
      - А курить здесь разрешается?
      - Конечно.
      - Только у меня очень плохие сигареты.
      Динни взяла у него сигарету, и некоторое время они молча курили.
      - Нет, какая все-таки мерзость! - сказал он вдруг. - Этому господину придется ведь приехать сюда? Он по-настоящему, наверно, никогда ее ни капли не любил!
      - О нет, конечно, любил. "Souvent homme varie, folle est qui s'y fie" {Мужчина часто меняется, безрассудна женщина, доверяющая ему (франц.).}.
      - Ну, лучше бы ему со мной не встречаться, - мрачно сказал Крум.
      Он вернулся к окну и стал смотреть на улицу. Динни сидела, вспоминая другую сцену, когда двое мужчин все же столкнулись, и их унизительная встреча, похожая на встречу двух разъяренных псов, имела для нее столь трагические последствия.
      Вошла Клер. На ее обычно бледных щеках горели красные пятна. - Ваша очередь, Тони,
      Крум отошел от окна, пристально посмотрел ей в лицо и направился в комнату адвоката. Динни почувствовала глубокую жалость.
      - Уф! - сказала Клер. - Идем скорей отсюда!
      На улице она продолжала:
      - Знаешь, Динни, уж лучше бы нам быть настоящими любовниками, а то и положение нелепое и все равно никто не верит.
      - Но мы верим.
      - Да, ты и папа. Но этот кролик с табакеркой не верит, да и никто не поверит. И все же я решила выдержать до конца. Тони я не предам и не уступлю Джерри ни на йоту.
      - Давай выпьем чаю, - предложила Динни. - Можно же где-нибудь в Сити напиться чаю!
      На людной улице они скоро увидели ресторанчик.
      - Значит, тебе не понравился "юный" Роджер? - спросила Динни, когда они уселись за круглый столик.
      - Нет, он славный и, кажется, вполне порядочный человек. Должно быть, юристы вообще не способны кому-нибудь верить. Но меня ничто не заставит рассказать о своей жизни с Джерри, я твердо решила.
      - Я понимаю Роджера. Ты начинаешь сражение, уже наполовину проиграв его.
      - Я не позволю защитникам касаться этой стороны вопроса. Раз мы их нанимаем, пусть делают то, что мы требуем. Отсюда я еду прямо в Темпл, а может быть, и в парламент.
      - Извини меня, но я опять возвращаюсь к тому же: как ты намерена вести себя с Тони Крумом до суда?
      - Так же, как и до сих пор, только не проводить ночей в машинах. Хотя какая разница между днем и ночью, в автомобиле или еще где-нибудь, - я, право, не вижу.
      - Юристы, вероятно, исходят из человеческой природы вообще.
      Динни откинулась на спинку стула. Сколько тут юношей и девушек! Они поспешно пили чай или какао, ели булочки и плюшки; то слышалась их болтовня, то наступало молчание. Воздух был спертый. Всюду столики, всюду снуют официанты. Что же такое в действительности эта самая человеческая природа? И разве не говорят теперь, что ее нужно изменить, а с затхлым прошлым пора покончить? И все-таки этот ресторанчик был совершенно такой же, как тот, в который она заходила с матерью до войны, и это было тогда так интересно, оттого что хлеб был такой пористый. А суд по бракоразводным делам, в котором она еще не бывала, - изменился ли он хоть сколько-нибудь?
      - Ну как, допила, старушка? - спросила Клер.
      - Да. Я провожу тебя до Темпла.
      Когда они остановились, прощаясь, у Мидл-Темпл-Лейн, высокий приятный голос произнес:
      - Вот повезло! - И кто-то легко и быстро сжал руку Динни.
      - Если вы идете прямо в парламент, - сказала Клер, - я забегу домой взять кое-что и догоню вас.
      - Очень тактично! - заметил Дорнфорд. - Давайте постоим здесь, возле этого портала. Когда я вас долго не вижу, Динни, я чувствую себя потерянным! Чтобы получить Рахиль, Иаков служил ее отцу четырнадцать лет, - конечно, сроки жизни были тогда другие, чем теперь, поэтому каждый мой месяц равняется его году.
      - Но ведь Рахиль и он ушли в странствие.
      - Знаю. Что ж, буду и я ждать и надеяться. Мне остается только ждать.
      Прислонившись к желтому "порталу", Динни смотрела на Дорнфорда. Его лицо вздрагивало. Ей стало вдруг жаль его, и она сказала:
      - Когда-нибудь я, может быть, вернусь к жизни. А теперь я пойду, мне пора. До свидания, и спасибо вам...
      Этот неожиданный разговор заставил ее подумать о самой себе, и от этого ей не стало легче. Возвращаясь домой в автобусе, она видела перед собой взволнованное лицо Дорнфорда, и на душе у нее было тревожно и грустно. Зачем причинять ему страдания, - он такой хороший человек, такой внимательный к Клер, у него приятный голос и милое лицо; и по духу он ей неизмеримо ближе, чем был когда-либо Уилфрид. Но где же то неудержимое, сладостное влечение, при котором все приобретает иную окраску и весь мир воплощается в одном существе, в единственном и желанном возлюбленном? Она сидела в автобусе неподвижно и смотрела поверх головы какой-то женщины на противоположной скамейке; женщина судорожно сжимала пальцами лежавшую на коленях сумку, и у нее было выражение лица охотника, пытающего счастье в незнакомой местности. На Риджент-стрит уже вспыхивали огни, стоял холодный, совсем зимний вечер. Здесь когда-то тянулась изогнутая линия низких домов и приятно желтел Квадрант. Динни вспомнила, как, сидя на империале автобуса, она спорила с Миллисент Поул о старой Риджент-стрит. Все меняется, все меняется на этом свете! И перед ее внезапно закрывшимися глазами возникло лицо Уилфрида с оскаленными зубами, каким она видела его в последний раз, когда он прошел мимо нее в Грин-парке. Кто-то наступил ей на ногу. Она открыла глаза и сказала:
      - Простите!
      - Пожалуйста.
      Страшно вежливо! С каждым годом люди становятся все вежливей.
      Автобус остановился. Динни поспешно вышла. На Кондуит-стрит она прошла мимо мастерской портного, который раньше шил на ее отца. Бедный отец, он теперь никогда здесь не бывает: одежда стоит слишком дорого, и он "терпеть не может" заказывать себе новые костюмы! А вот и Бонд-стрит.
      Здесь образовалась пробка, вся улица казалась сплошной вереницей остановившихся машин. А говорят, Англия разорена! Динни свернула на Брютон-стрит и вдруг увидела впереди себя знакомую фигуру мужчины, который медленно шел, опустив голову. Девушка догнала его.
      - Стак!
      Он поднял голову; по его щекам текли слезы. Он заморгал выпуклыми темными глазами и провел рукой по лицу.
      - Это вы, мисс? А я как раз шел к вам. И он протянул ей телеграмму.
      Поднеся ее к глазам, Динни при тусклом свете прочла:
      "Генри Стаку, 50-а, Корк-стрит, Лондон. С прискорбием извещаем вас, что мистер Уилфрид Дезерт несколько недель тому назад утонул во время экспедиции в глубь страны. Тело опознано и захоронено на месте. Известие только что получено. Сомнения исключаются. Примите сочувствие. Британский консул в Бангкоке". Она стояла, окаменев, ничего не видя. Стак тихонько взял из ее рук телеграмму.
      - Да, - сказала она. - Спасибо. Покажите мистеру Монту, Стак. Не горюйте.
      - Ох, мисс...
      Динни положила руку на его рукав, тихонько погладила и быстро пошла прочь.
      - Не горюйте!
      Пошел мокрый снег. Она подняла лицо, чтобы почувствовать щекочущее прикосновение снежинок. Для нее он теперь не более мертв, чем раньше. Но все-таки мертв! И так далеко, так страшно далеко! Он лежит теперь где-то в земле на берегу реки, в которой утонул, среди лесной тишины, и никто никогда не найдет его могилы. Вдруг все дремавшие в ее душе воспоминания о нем нахлынули так неудержимо, что совсем лишили ее сил, и она едва не упала на заснеженной улице. Она оперлась затянутой в перчатку рукой о решетку какогото дома. Почтальон, разносивший вечернюю почту, остановился, обернулся и посмотрел на нее. Может быть, в глубине ее души до сих пор еще тлел слабый огонек надежды, что когда-нибудь он вернется... Теперь он погас... А может быть, это только снежный холод пронизывает ее до костей? Она чувствовала во всем теле леденящий озноб и оцепенение.
      Наконец она доплелась до Маунт-стрит и вошла в дом. И вдруг ее охватил ужас: ведь она может выдать свое горе и пробудить к себе жалость, внимание и вообще какие-то чувства, - и она поспешила прямо в свою комнату. Кого трогает эта смерть, кроме нее? И гордость заговорила в ней с такой силой, что даже сердце стало холодным, словно камень.
      Горячая ванна немного подбодрила ее. Динни быстро переоделась к ужину и сошла вниз.
      В этот вечер все были особенно молчаливы, но молчание все же переносить было легче, чем попытки забязать разговор. Динни чувствовала себя совсем больной. Когда она поднялась к себе, чтобы лечь, пришла тетя Эм.
      - Динни, ты похожа на привидение.
      - Я очень прозябла, тетечка.
      - Юристы хоть кого заморозят. Я принесла тебе поссет {Горячий напиток, состоящий из вина, молока и пряностей.}.
      - А! Мне давно хотелось попробовать, что это за штука!
      - На-ка выпей.
      Динни выпила и чуть не задохнулась.
      - Страшно крепко!
      - Это тебе дядя приготовил. Звонил Майкл. Взяв пустой стакан, леди Монт наклонилась над племянницей и поцеловала ее в щеку.
      - Вот и все, - сказала она. - Ложись, а то заболеешь.
      Динни улыбнулась.
      - Не заболею, тетя Эм.
      И на следующее утро Динни, не желая сдаваться, спустилась к завтраку.
      Оракул наконец заговорил, - пришло напечатанное на машинке письмо из конторы "Кингсон, Кэткот и Форсайт". Оракул советовал леди Корвен и мистеру Круму опротестовать обвинение. Когда будут выполнены все предварительные формальности, соответчики получат дальнейшие указания.
      И тут даже Динни почувствовала тот особый холодок под ложечкой, с которым мы обычно читаем письма юристов, хотя в душе у нее, кажется, и без того воцарился смертельный холод.
      Утренним поездом она вернулась вместе с отцом в Кондафорд и перед отъездом несколько раз повторила тете Эм, как заклинание: "Не заболею".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Но Динни все же заболела и целый месяц пролежала в своей келье в Кондафорде; ей не раз хотелось, чтобы смерть пришла за ней и все кончилось. Она действительно легко могла бы умереть, но, к счастью, вера в загробную жизнь вместе с возраставшей слабостью не крепла, а иссякала. Уйти к Уилфриду - в мир иной, где нет ни земных страданий, ни людской молвы, - в этой мысли было что-то неотразимо влекущее. Угаснуть во сне небытия представлялось ей легким, но нельзя сказать, чтобы она стремилась к смерти, а по мере того, как здоровье возвращалось к ней, стремление казалось все менее естественным. Всеобщее внимание незаметно, но явно помогало исцелению; жители деревни ежедневно спрашивали о ее здоровье, мать звонила и писала чуть ли не десятку людей. В конце недели обычно приезжала Клер и привозила цветы от Дорнфорда. Два раза в неделю тетя Эм присылала продукцию Босуэла и Джонсона, а Флер буквально засыпала ее изделиями с Пикадилли. Три раза неожиданно являлся Адриан, и, как только миновал кризис, больная стала получать шутливые записочки от Хилери.
      Тридцатого марта весна принесла в ее комнату дуновение юго-западного ветра, на столе появился небольшой букетик первых весенних цветов - пушистые сережки ивы и ветка дикого терновника. Динни быстро поправлялась и через три дня уже вышла на воздух. Все в природе захватывало ее с необычайной остротой, которой она давно не испытывала. Крокусы, нарциссы, набухающие почки, отблески солнца на крыльях голубей, причудливые очертания и цвет облаков, запах ветра - все это волновало почти до боли. И все же ей ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. В состоянии этой странной апатии она и приняла предложение Адриана на время его короткого отпуска поехать с ним за границу.
      От этих двух недель, проведенных в Пиренеях, в небольшом городке Аржеле, у нее остались в памяти долгие прогулки, пиренейские овчарки, цветущий миндаль, цветы, которые они собирали, и разговоры, которые они вели. Взяв с собой завтрак, они проводили целые дни на воздухе, и никто не мешал им беседовать. В горах Адриан становился красноречивым. Он, как и в юности, страстно любил альпинизм. Динни подозревала, что он всеми силами старается вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
      - Когда я поднимался с Хилери перед войной на "Маленького Грешника" в Доломитских горах, - сказал он однажды, - я впервые в жизни почувствовал себя так близко к богу. Это было девятнадцать лет назад, черт побери! А ты когда чувствовала себя ближе всего к богу?
      Она не ответила.
      - Слушай, детка, тебе сколько сейчас? Двадцать семь?
      - Почти двадцать восемь.
      - Ты еще не переступила порога молодости. А ты не думаешь, что тебе станет легче, если ты поговоришь со мной откровенно?
      - Пора бы тебе знать, дядя, что откровенность не в обычаях нашей семьи.
      - Верно! Чем нам тяжелее, тем больше мы замыкаемся. Но нельзя слишком предаваться скорби, Динни.
      - Я теперь вполне понимаю, - вдруг сказала Динни, - почему женщины уходят в монастырь или посвящают себя благотворительности. Раньше мне казалось, что это от недостатка чувства юмора.
      - И от недостатка мужества тоже или от его избытка, от какого-то фанатизма.
      - Или потому, что утрачена воля к жизни.
      Адриан посмотрел на нее.
      - У тебя воля к жизни не утрачена, Динни. Она сильно ослаблена, но не утрачена окончательно.
      - Будем надеяться. Но пора бы ей уже начать укрепляться.
      - У тебя теперь и вид лучше...
      - Да, аппетит у меня хороший, даже с точки зрения тети Эм, но вся беда в том, что жизнь меня не влечет.
      - Согласен. Я спрашиваю себя, уж не...
      - Нет, милый, это не то, - рана зарастает изнутри.
      Адриан улыбнулся.
      - Я думал о детях.
      - Их пока еще не научились делать искусственным способом. Я чувствую себя прекрасно, и вообще все могло быть гораздо хуже. Говорила я тебе, что старая Бетти умерла?
      - Добрая душа! Когда я был маленький, она давала мне мятные конфеты...
      - Вот она была настоящим человеком! Мы читаем слишком много книг, дядя.
      - Несомненно. Надо больше ходить и меньше читать. А теперь пора обедать.
      Возвращаясь в Англию, они прожили два дня в Париже, в маленьком отеле над рестораном возле вокзала Сен-Лазар. Там топили камины дровами, и в номерах были мягкие постели.
      - Только французы понимают, что такое удобная постель, - сказал Адриан.
      Кухня соответствовала вкусам любителей скачек и любителей поесть. Официанты в белых фартуках напоминали, по выражению Адриана, монахов, занятых необычной работой; наливая вино и заправляя салаты, они словно священнодействовали. Он и Динни были единственными иностранцами в этой гостинице и едва ли не единственными в Париже.
      - Волшебный город, Динни! Кроме автомобилей, Заменивших фиакры, да Эйфелевой башни, я не вижу в нем существенных перемен с того времени, когда приезжал сюда в восемьдесят восьмом году, - твой дедушка был тогда посланником в Копенгагене. Тот же запах кофе и горящих дров, у людей те же широкие спины и те же красные пуговицы, перед теми же кафе стоят те же столики, и на углах афиши, и везде на улицах те же смешные киоски для продажи книг, и необычайно бурное движение, и тот же царящий повсюду серовато-зеленый цвет, даже у неба. И у людей те же сердитые лица, словно на все, кроме Парижа, им наплевать. Париж задает тон модам, и вместе с тем это самый консервативный город в мире. Здесь говорят, что передовые литераторы считают, будто мир начался не раньше тысяча девятьсот четырнадцатого года, что они выбрасывают в мусорный ящик все созданное до войны и презирают все долговечное, и что они в большей части своей евреи, поляки и ирландцы; а между тем они выбрали для своей деятельности именно этот никогда не меняющийся город. То же самое делают художники, музыканты и всевозможные экстремисты. Они собираются, болтают и экспериментируют до упаду, а добрый старый Париж смеется и живет все так же, не задумываясь ни о сегодняшнем дне, ни о вчерашнем. Париж порождает анархию, как пиво - пену.
      Динни сжала его локоть.
      - Мне эта поездка принесла большую пользу. Должна сказать, я давным-давно не чувствовала в себе столько жизни.
      - Да, Париж обостряет наши чувства. Давай зайдем сюда, на воздухе слишком холодно. Чего ты хочешь: чаю или абсента?
      - Абсента.
      - Тебе ведь не понравится.
      - Ладно, тогда чаю с лимоном.
      Сидя в ожидании чая среди однообразной сутолоки "Кафе-де-ла-Пэ", Динни рассматривала худое, с острой бородкой лицо Адриана и думала, что здесь он чувствует себя вполне в "своей стихии" и что в Париже у него появилось особое выражение интереса и удовлетворенности, и его не отличишь от парижанина.
      Интересоваться жизнью и не нянчиться с собой! Она оглянулась. Ее соседи не были ничем примечательны или особенно типичны, но они производили впечатление людей, которые делают то, что им нравится, и не хотят ничего другого.
      - Они живут минутой, правда? - сказал вдруг Адриан.
      - Да, я как раз об этом думала.
      - Для француза жизнь - своего рода искусство. Мы всегда или надеемся на будущее, или сожалеем о прошлом. Англичане совсем не умеют жить настоящим.
      - А почему англичане и французы так ужасно несхожи?
      - У французов меньше северной крови, больше вина и масла, их головы круглее наших, их тела приземистее, глаза у большинства из них карие.
      - Ведь таких вещей все равно не изменишь.
      - Французы, по существу, люди золотой середины. Они довели искусство равновесия до высокого совершенства. У них чувства и интеллект находятся в гармонии друг с другом.
      - Но французы толстеют, дядя.
      - Да, но они толстеют равномерно, у них ничего не выпирает, и они прекрасно держатся. Конечно, я предпочитаю быть англичанином, но если бы я им не был, я бы хотел быть французом.
      - Разве в нас не живет стремление к чему-то лучшему, чем то, что в нас есть?
      - А! Обрати внимание, Динни, что, когда мы говорим "будьте хорошими", они говорят "soyez sage" {"Будьте благоразумны" (франц.).}. В этом кроется очень многое. Некоторые французы утверждают, будто наша скованность результат пуританских традиций. Но это ошибка: они принимают следствие за причину и результат за предпосылку. Допускаю, что в нас действительно живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только частью этой тоски, так же как наше стремление к путешествиям и жажда завоеваний. Такими же элементами являются протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Но ни один из них не учит нас искусству жить. Посмотри только на наш индустриализм, на наших старых дев, чудаков, на наш гуманизм, на поэзию! Мы "выпираем" во все стороны. У нас есть два-три способа вырабатывать стандартных молодых людей - закрытые средние школы, "крикет" во всех его формах, - но как народ мы полны крайностей. Средний бритт - исключение, и хотя он до смерти боится это показать, он горд своей исключительностью. В какой еще стране ты найдешь столько людей, сложенных совершенно по-разному? Мы изо всех сил стараемся быть "средними", но, клянусь богом, все время "выпираем".
      - Ты прямо загорелся, дядя.
      - Когда вернешься домой, оглянись вокруг.
      - Непременно, - отозвалась Динни.
      На другой день они благополучно пересекли Ла-Манш, и Адриан отвез Динни на Маунт-стрит. Целуя дядю, она стиснула его мизинец.
      - Спасибо, дядя, ты очень, очень помог мне!
      За эти шесть недель она почти не думала ни о Клер, нк о ее неприятностях и поэтому сейчас же спросила, каковы последние новости. Оказалось, что иск уже опротестован и борьба началась, дело будет слушаться, вероятно, через несколько недель.
      - Я не видел ни Клер, ни Крума, - сказал сэр Лоренс, - но узнал от Дорнфорда, что у них все по-прежнему. Роджер продолжает настаивать на том, чтобы Клер рассказала суду о своей семейной жизни. Юристы, видимо, считают суд исповедальней, где вы должны исповедоваться в грехах своих врагов.
      - Разве это не так?
      - Судя по газетам, да.
      - Ну, Клер не хочет и не будет говорить, и если они попытаются принудить ее, они сделают огромную ошибку. Что слышно о Джерри?
      - Вероятно, уже выехал, если хочет поспеть вовремя.
      - Если они проиграют, что будет с Тони Крумом?
      - Поставь себя на его место, Динни. Чем бы дело ни кончилось, Тони придется выслушать от судьи много неприятного. Едва ли он согласится на какое-нибудь снисхождение. А если ему нечем заплатить, я совершенно не представляю, что они могут с ним сделать; конечно, что-нибудь скверное. И потом - очень важно, как отнесется ко всему этому Джек Маскем. Он ведь странный человек.
      - Да, - вполголоса ответила Динни.
      Сэр Лоренс уронил монокль.
      - Твоя тетя считает, что Крум должен уехать на золотые прииски, разбогатеть и потом жениться на Клер.
      - А Клер что?
      - Разве она его не любит?
      Динни покачала головой.
      - Может, и полюбит, если он будет разорен.
      - Гм... А как ты себя чувствуешь, дорогая? Действительно пришла в себя?
      - О да!
      - Майкл очень хотел бы как-нибудь с тобой повидаться.
      - Завтра я к нему заеду.
      Вот и все, что было сказано по поводу сообщения, из-за которого она заболела.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      На другой день Динни пересилила себя и поехала на Саут-сквер. После отъезда Уилфрида в Сиам она была здесь только однажды вместе с Клер, когда та вернулась с Цейлона.
      - Он в своем кабинете, мисс.
      - Спасибо, Кокер, я поднимусь наверх.
      Майкл не слышал, как она вошла, и она с минуту разглядывала стены, увешанные карикатурами. Ей всегда казалось странным, почему Майкл, склонный преувеличивать человеческие достоинства, окружил себя работами тех, кто старается преувеличивать человеческие недостатки.
      - Я тебе помешала, Майкл?
      - Динни! Как ты хорошо выглядишь! Ну и напугала же ты нас, старушка! Садись... А я как раз погрузился в картофельные дела... Интересные получаются цифры.
      Они поговорили о том о сем, но оба понимали, зачем она пришла, и скоро умолкли. Потом Динни спросила:
      - Ты хочешь мне что-то сообщить или передать?
      Он подошел к шкафу и вынул из него маленький сверток. Динни развернула его у себя на коленях. Там оказалось письмо, небольшая фотография и орден за отличную военную службу.
      - Это он снимался для паспорта, а это его орден. В письме есть кое-что, касающееся тебя. В сущности, все письмо предназначено тебе, да и вообще все его письма. Извини меня, я должен повидать Флер перед ее уходом.
      Динни сидела неподвижно, глядя на карточку, пожелтевшую от зноя и сырости; в его лице было то особое выражение, какое свойственно всем снимкам, которые предназначаются для удостоверений. Поперек карточки было написано "Уилфрид Дезерт", и он смотрел со снимка прямо на нее. Она перевернула карточку лицом вниз и стала разглаживать орденскую ленточку, испачканную и смятую. Затем, собравшись с духом, развернула письмо. Из письма выпал сложенный листок. Письмо было к Майклу:
      "Первое января.
      Дорогой дружище ММ,
      Поздравляю тебя и Флер и желаю долгой и счастливой жизни! Я сейчас нахожусь далеко на севере, в очень дикой части страны, и передо мною - цель, которую, не знаю, достигну ли, а именно - поселок племени, совершенно явно досиамского и не монгольского происхождения. Адриан Черрел очень бы этим заинтересовался. Мне часто хотелось послать тебе весточку, но как только дело доходило до писания, я не мог, - отчасти потому, что описывать эту страну тем, кто ее не знает, бесполезно, а отчасти потому, что мне трудно поверить в чей-нибудь интерес к ней. Я пишу тебе, чтобы попросить передать Динни, что теперь я наконец-то в мире с самим собой. Не знаю, что привело меня к этому - совершенно особая атмосфера и уединенность этих мест или я заразился от обитателей Востока убеждением, что важен только собственный внутренний мир, только он; человек - это микрокосм вселенной; он одинок от рождения до смерти, и его единственный древний и верный друг - это вселенная. Странный это покой, и я часто удивляюсь, как мог я так томиться и терзаться. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, так же как и я был бы искренне рад узнать, что она тоже обрела внутренний покой.
      Понемножку начал писать, и если вернусь из этого путешествия, то попытаюсь описать его. Через три дня мы достигнем реки, переплывем ее и поднимемся по одному из ее притоков на запад, к Гималаям.
      Слабые отзвуки кризиса, который вы переживаете, чувствуются и у нас. Бедная старая Англия! Не думаю, чтобы я еще раз ее увидел, но это храбрая мудрая птица, и я не хочу быть свидетелем того, как ее поймают. Думаю, что, когда ее хорошенько ощиплют, она будет летать лучше и выше.
      До свидания, дружище, примите оба мою любовь.
      А Динни посылаю мою особую любовь.
      Уилфрид".
      Покой! А она? Динни завернула ленточку вместе со снимком и письмом и положила в сумочку. Беззвучно отворив дверь, она спустилась вниз и вышла на залитую солнцем улицу.
      На берегу реки, под еще голым платаном, она развернула вынутый из письма листок и прочла стихи:
      "ПОКОЙТЕСЬ!"
      То солнце, что живит лучами
      Всю землю и растит цветы.
      На краткий срок приносит пламя
      С небес из вечной темноты.
      Оно блестит на карте мрака
      Едва заметною звездой,
      Булавкой пламенного знака
      Средь точек света в тьме ночной.
      Свой свет для жизни скоротечной
      Дает мне солнце, но ему,
      Как мне, придется в срок конечный
      Угаснуть и сойти во тьму.
      Но в этом нет мне утешенья,
      Мое сознанье, радость, боль
      Во всеобъемлющем теченьи
      Такую же играет роль.
      И я и солнце, что нам светит,
      Мы все живем, чтоб стать ничем.
      На все вопросы бог ответит:
      "Покойтесь! Не скажу - зачем!" {*}
      {* Перевод Ю. Анисимова.}
      "Покойтесь!" На безлюдной набережной почти не было движения. Динни шла, пересекая улицы, и добралась до Кенсингтонского сада. Там, на круглом пруду, плавали игрушечные кораблики, а на берегу толпились дети и с увлечением следили за своими суденышками. Рыжий мальчуган, слегка напоминавший Кита Монта, палкой вел свой кораблик, чтобы еще раз направить его по ветру, через пруд. Какая блаженная увлеченность! Может быть, в этом секрет счастья? Жить мгновением, слиться с окружающим миром, как дитя. Неожиданно мальчик сказал:
      - Плывет! Смотри!
      Паруса надулись, и кораблик отплыл от берега. Мальчик стоял, подбоченясь, и вдруг быстро взглянул на Динни, и сказал:
      - Ну, надо бежать туда!
      Динни смотрела, как он бежит и по временам останавливается, стараясь сообразить, где может пристать его парусник.
      Так и в жизни: человек стремится достигнуть берега и в конце концов засыпает навеки. Он живет, как птицы, которые поют свои песни, охотятся за червяками, чистят перья и летают туда и сюда без всякой видимой причины, разве что от радости жизни; как птицы, которые спариваются, вьют гнезда и кормят своих птенцов, а когда все кончено - остаются только маленькие застывшие комочки перьев, потом они рассыпаются и становятся прахом.
      Динни медленно обошла пруд, опять увидела мальчугана, направляющего кораблик палкой, и спросила его:
      - Что это у тебя за судно?
      - Катер. У меня была шхуна, но наша собака съела снасти.
      - Да, - сказала Динни, - собаки очень любят снасти: они сочные.
      - Какие?
      - Как спаржа.
      - Мне не дают спаржи, она слишком дорогая.
      - Но ты ее пробовал?
      - Да. Смотри, ветер опять его подхватил!
      Кораблик уплыл, и убежал рыжеволосый мальчуган.
      Динни вспомнились слова Адриана: "Я думал о детях..." Она направилась к тому месту, которое в прежние времена называлось лужайкой. Здесь в изобилии цвели нарциссы и крокусы - желтые, лиловые, белые; в каждом дереве, тянувшемся к солнцу своими ветвями с набухшими почками, чувствовалось жадное стремление к жизни. Упоенно пели дрозды, а она шла и думала: "Покой?.. Покоя нет. Есть только жизнь и смерть".
      Прохожие смотрели на нее и думали: "Какая интересная девушка! Красивая мода - эти маленькие шляпки. Куда это она идет, глядя в небо?" Или просто: "Вот это девушка! Ого!" Она перешла дорогу и дошла до памятника Хэдсону {В 1925 году в Хайд-парке был открыт памятник известному натуралисту В. Хэдсону (1841-1922).}. Предполагалось, что здесь обитель птиц, но, кроме нескольких воробьев и одного разжиревшего голубя, птиц здесь не оказалось. И людей, разглядывавших памятник, было всего трое. Когда-то она смотрела на этот памятник вместе с Уилфридом, но сейчас лишь мельком взглянула на него и зашагала дальше.
      "Бедный Хэдсон, бедная Райма!" {Райма - героиня книги Хэдсона "Зеленые дворцы", к которой Голсуорси написал предисловие. В Лондоне Райме поставлен памятник.} - сказал он когда-то.
      Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Солнце сверкало на воде, а на той стороне трава была жесткая и сухая. В газетах уже писали о засухе. Потоки звуков, доносившиеся с севера, юга и запада, сливались в мягкий непрерывный гул. А там, где он лежит, наверное, тихо. Могилу посещают только странные птицы и маленькие зверьки, да листья причудливых очертаний падают на нее. Ей вспомнились пасторальные сцены из фильма, который она видела в Аржеле; там изображалась нормандская деревушка - родина Бриана {Бриан Аристид (1862-1932) - французский государственный деятель, родился в Нанте (Нормандия).}. "Как жаль, что со всем этим надо расстаться", - сказала она тогда.
      Высоко в небе жужжал самолет, он направлялся к северу, - серебристая птица, маленькая и шумная. Уилфрид ненавидел самолеты еще со времен войны: "Если есть боги, то самолеты нарушают их покой". Страшный новый мир! Бога уже нет на небесах!
      Динни свернула к северу, чтобы миновать то место, где обычно встречалась с Уилфридом. Открытая ротонда, примыкавшая к мраморной арке, была пустынна. Динни вышла из парка и направилась в сторону Мелтон-Мьюз. Кончено! С легкой странной улыбкой на губах она свернула на Мьюз и остановилась перед дверью Клер.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Клер была дома. Первые несколько минут сестры старались не касаться того, что каждая из них пережила; затем Динни спросила:
      - Ну как дела?
      - Ничего хорошего. Я порвала с Тони. У меня нервы совсем истрепаны, у него тоже.
      - Неужели он?..
      - Нет. Но я сказала ему, что, пока все не кончится, нам не следует встречаться. Когда мы вместе, мы решаем не говорить о процессе, но эта тема все равно всплывает, мы неизбежно к ней возвращаемся.
      - Он, наверное, очень страдает.
      - Еще бы! Но ведь осталось потерпеть всего три-четыре недели.
      - А что тогда?
      Клер невесело рассмеялась.
      - Нет, серьезно, Клер?
      - Мы не выиграем, и тогда будет все равно. Если Тони захочет меня, я ему не откажу. Ведь он будет разорен, и я заплачу ему хоть этим.
      - Мне кажется, - медленно проговорила Динни, - я не допустила бы, чтобы исход процесса повлиял на мою жизнь.
      Клер подняла голову и внимательно посмотрела на сестру.
      - Ты рассуждаешь слишком уж разумно!
      - Не стоит отстаивать свою невиновность, раз ты не собираешься выдержать характер до конца, как бы дело ни повернулось. Если ты выиграешь, подожди, пока разведешься с Джерри. Если проиграешь, подожди, пока он разведется с тобой. Пусть Тони подождет еще, - право же, он от этого не умрет, а тебе, конечно, очень не помешает узнать, что ты на самом деле к нему чувствуешь.
      - Джерри очень умен, и если не захочет, не даст мне никакого повода для развода.
      - Тогда будем надеяться, что ты проиграешь процесс. Твои друзья все равно не перестанут тебе верить.
      Клер пожала плечами.
      - Ты уверена?
      - Об этом я позабочусь, - ответила Динни.
      - Дорнфорд советует рассказать все Джеку Маскему до суда. Что ты на это скажешь?
      - Мне хотелось бы сначала повидаться с Тони.
      - Что ж, зайди сюда сегодня вечером, и ты его увидишь. Он обыкновенно является каждую субботу и воскресенье в семь часов вечера и смотрит на мои окна. Чудак!
      - Вовсе нет. Это вполне естественно. Что ты делаешь сегодня после обеда?
      - Поеду кататься верхом с Дорнфордом в Ричмондпарк. Я катаюсь с ним теперь каждое утро. Хорошо, если бы и ты с нами ездила.
      - У меня нет ни подходящего туалета, ни сил.
      - Родная! - воскликнула Клер, вскакивая. - Было ужасно, когда ты болела! Мы совсем извелись! Дорнфорд ходил как в воду опущенный. Но теперь ты выглядишь гораздо лучше.
      - Да, я немного ожила, Динни кивнула.
      - Я зайду сегодня вечером. До свидания! Желаю успеха!
      Около семи часов вечера Динни выскользнула из дома тетки на Маунт-стрит и поспешно направилась к дому Клер. На еще светлом небе стояла полная луна и уже загорелась вечерняя звезда. Дойдя до западного угла пустынной Мьюз, она сразу же увидела Крума, стоявшего возле дома Э 2. Подождав, пока он наконец двинулся дальше, она быстро пробежала переулок и догнала его на противоположном углу.
      - Динни? Вот замечательно!
      - Мне сказали, что я могу поймать вас, когда вы смотрите на окна королевы.
      - Да, больше мне ничего не остается,
      - Могло быть и хуже.
      - А вы совсем поправились? Вы, наверное, в тот день страшно прозябли в Сити.
      - Давайте дойдем вместе до парка, я хочу потолковать с вами насчет Джека Маскема.
      - Никак не решусь ему сказать.
      - Хотите, я сделаю это за вас?
      - Почему?
      Динни взяла его под руку.
      - Во-первых, он наш дальний родственник, через дядю Лоренса. Кроме того, я случайно знаю его лично. Мистер Дорнфорд совершенно прав: очень многое зависит от того, когда и как он обо всем узнает. Позвольте мне сделать это.
      - Не знаю... Право же, не знаю...
      - Мне все равно нужно с ним повидаться.
      Крум взглянул на нее.
      - Как-то не верится мне...
      - Честное слово!
      - Это страшно мило с вашей стороны. Конечно, вы сделаете это гораздо лучше, чем я, но...
      - Значит, решено...
      Перед ними уже был парк, и они пошли вдоль ограды в сторону Маунт-стрит.
      - Вы часто видитесь с защитниками?
      - Да, все наши показания согласованы для перекрестного допроса.
      - Пожалуй, мне это было бы даже интересно, если бы я собиралась говорить правду.
      - Они перевертывают каждое слово и так и этак. А их тон! Я как-то пошел в суд на бракоразводный процесс. Дорнфорд сказал Клер, что он ни за какие деньги не стал бы заниматься подобными делами. Он прекрасный человек, Динни.
      - Да, - отозвалась Динни, взглянув в его открытое лицо.
      - Я думаю, что нашим защитникам тоже не очень по душе это дело! Оно не по их части. "Юный" Роджер немножко спортсмен. Он верит нашим показаниям, он же видит, как горька мне эта правда... Вот вы и пришли. А я поброжу по парку, а то не засну. Какая чудесная луна!
      Динни сжала его руку.
      Когда она дошла до двери, он все еще стоял на том же месте - и снял шляпу, не то перед ней, не то перед луной...
      По словам сэра Лоренса, Джек Маскем должен был приехать в город в конце недели; теперь он жил на Райдер-стрит. Когда-то, когда это касалось Уилфрида, Динни, не задумываясь, отправилась в Ройстон. Но вопрос шел о Круме, и Маскем, наверное, очень призадумается, если она теперь явится к нему. Она позвонила на другой день в полдень в Бартон-клуб.
      Услышав голос Маскема, она сразу же вспомнила, как была потрясена, когда в последний раз слышала его возле памятника герцогу Йоркскому.
      - Говорит Динни Черрел. Могу я сегодня вас повидать?
      Он ответил, нерешительно растягивая слова:
      - Э... конечно. Когда? - В любое время, когда вам удобно.
      - Вы сейчас на Маунт-стрит?
      - Да, но я предпочла бы прийти к вам.
      - Э... Так приходите пить чай ко мне на Райдер-стрит. Вы знаете номер?
      - Да, благодарю вас. В пять часов?
      Приближаясь к дому, где жил Маскем, она собрала все свои душевные силы. В последний раз она видела его в самый разгар драки с Уилфридом. Кроме того, он как бы символизировал для нее ту скалу, о которую разбилась ее любовь. Динни не испытывала к нему ненависти лишь потому, что понимала: его озлобление против Уилфрида было вызвано своеобразным отношением к ней. Стараясь, чтобы ее шаги обгоняли мысли, она наконец подошла к дому Маскема.
      Дверь ей открыл человек, который на склоне лет облегчал себе существование тем, что сдавал комнаты состоятельным людям вроде тех, у кого когда-то служил лакеем. Он проводил ее на третий этаж.
      - Мисс Черрел, сэр.
      Стройный, худой, томный и, как всегда, очень тщательно одетый, Джек Маскем стоял у открытого окна довольно уютной комнаты.
      - Принесите, пожалуйста, чай, Родней. Он пошел к ней навстречу, протягивая руку. "Точно на замедленной съемке", - подумала Динни. Джек Маскем был удивлен ее желанием повидаться
      с ним, но не подал и виду.
      - Вы бывали на скачках с тех пор, как мы встретились с вами на Дерби? Помните, тогда выиграл Бленгейм?
      - Нет.
      - Вы как раз на него и поставили. Впервые в жизни я видел, чтобы новичку так повезло.
      Улыбка вызвала на его бронзовом лице морщины, и Динни увидела, что их немало.
      - Садитесь же. Вот чай. Вы сами заварите?
      Она передала ему чашку, налила себе и сказала:
      - А что, ваши арабские кобылы уже прибыли?
      - Я жду их в конце следующего месяца.
      - У вас служит Тони Крум...
      - Разве вы его знаете?
      - Через сестру.
      - Славный юноша.
      - Да, - сказала Динни, - из-за него я и пришла к вам.
      - Ах, вот что?
      "Он обязан мне слишком многим, - пронеслось у нее в голове, - он не посмеет отказать".
      Откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу, она посмотрела ему прямо в лицо.
      - Я хотела сказать вам по секрету, что Джерри Корвен возбудил против моей сестры дело о разводе и Тони Крума вызывают как соответчика.
      Рука Джека Маскема, державшая чашку, дрогнула.
      - Он действительно любит ее, и они встречались, но в обвинении нет ни капли правды.
      - Так... - отозвался Маскем.
      - Дело будет рассматриваться очень скоро. Я уговорила Тони Крума разрешить мне все рассказать вам. Сделать это ему самому было бы очень неловко.
      Маскем продолжал с невозмутимым видом смотреть на нее.
      - Я знаю Джерри Корвена, - сказал он, - но я не знал, что ваша сестра его покинула.
      - Мы этого не разглашаем.
      - Ее уход связан с Крумом?
      - Нет. Они познакомились на пароходе, когда она возвращалась в Англию. Клер ушла от Джерри по совсем другим причинам. Она и Крум вели себя, конечно, неосторожно: за ними следили и их видели вместе при, как говорится, компрометирующих обстоятельствах.
      - Что вы имеете в виду?
      - Они как-то возвращались из Оксфорда поздно вечером, в машине перегорели фары, поэтому им пришлось провести целую ночь в автомобиле вдвоем.
      Джек Маскем слегка пожал плечами, Динни наклонилась вперед, глядя прямо ему в глаза.
      - Я сказала вам, что в этом обвинении нет ни капли правды, ни капли.
      - Дорогая мисс Черрел, мужчина никогда не признается в том, что...
      - Поэтому вместо Тони пришла я. Моя сестра мне не солжет.
      Маскем снова слегка пожал плечами.
      - Но я не совсем понимаю... - начал он.
      - Какое отношение это имеет к вам? А вот какое: я не думаю, чтобы им поверили.
      - Вы хотите сказать, что если бы я узнал об этом из газет, это настроило бы меня против Крума?
      - Да, я думаю, вы бы решили, что он оказался неджентльменом.
      Она не могла скрыть легкой иронии.
      - А разве это не так?
      - Думаю, что нет. Он горячо любит мою сестру и все же сумел держать себя в руках. А ведь от любви никто не застрахован.
      При этих словах воспоминания прошлого снова нахлынули на нее, и она опустила глаза, чтобы не видеть этого бесстрастного лица и насмешливого изгиба этих губ. Вдруг, словно по наитию, она сказала:
      - Мой зять потребовал возмещения убытков.
      - О, - отозвался Джек Маскем, - я не знал, что это делается и теперь.
      - Две тысячи фунтов. А у Тони Крума ничего нет. Он делает вид, что ему все равно, но, если они проиграют, он окажется нищим.
      Наступило молчание.
      Джек Маскем вернулся к окну. Он сел на подоконник и сказал:
      - Что же я могу тут сделать?
      - Не отказывать ему от места - вот и все.
      - Муж на Цейлоне, а жена здесь, - это все же не совсем...
      Динни встала, шагнула к нему и застыла на месте.
      - Вам никогда не приходило в голову, мистер Маскем, что вы у меня в долгу? Вспоминаете ли вы когда-нибудь о том, что отняли у меня любимого человека? И знаете ли вы, что он умер там, куда уехал из-за вас?
      - Из-за меня?
      - Да, вы и ваши взгляды заставили его от меня отказаться. И теперь я прошу вас, чем бы дело ни кончилось, не увольнять Тони Крума. До свидания!
      И, не дожидаясь ответа, она вышла.
      Динни почти бежала к Грин-парку. Все вышло совсем по-другому! И какие это могло иметь роковые последствия! Но слишком сильны были ее чувства, ее негодование против непреодолимой стены "форм" и традиций, о которые разбилась ее любовь! Иначе и быть не могло. Долговязая фигура Маскема, его франтоватый вид, звук его голоса с мучительной остротой пробудили в ней воспоминания.
      И все-таки она почувствовала облегчение: от былой горечи не осталось и следа.
      На другое утро она получила записку.
      Воскресенье.
      "Райдер-стрит.
      Дорогая мисс Черрел.
      Можете на меня рассчитывать.
      С искренним уважением,
      всегда преданный вам
      Джон Маскем".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Получив обещание Маскема, Динни на следующий день вернулась в Кондафорд и постаралась хоть немного разрядить царившую там тяжелую атмосферу. Хотя отец и мать занимались каждый своим делом, они были удручены и расстроены. Мать, женщина очень замкнутая и чувствительная, приходила в ужас при одной мысли о том, что общественное мнение осудит Клер. Отец, видимо, понимал, что, чем бы дело ни кончилось, большинство людей будет считать его дочь легкомысленной особой и лгуньей; Тони Крума еще извинят, но женщине, поставившей себя в подобное положение, в глазах большинства не будет оправдания. Кроме того, Джерри Корвен вызывал в нем мстительный гнев, и он твердо решил сделать все, чтобы зять не восторжествовал над Клер. И хотя эта воинственность отца немного смешила Динни, она восхищалась тем, с какой мучительной добросовестностью он хватался за каждый пустяк, не замечая главного. Для людей его поколения развод все еще оставался бесспорным признаком моральной испорченности. Для нее любовь была просто любовью, и, когда появлялось отвращение, физическая близость теряла свое оправдание. Ее лично гораздо больше потрясло то, что Клер уступила настояниям Джерри Корвена здесь, у себя на квартире, чем то, что она от него уехала. Бракоразводные процессы, о которых ей время от времени приходилось читать в газетах, отнюдь не подтверждали, что "браки заключаются на небесах". Но она понимала чувства людей, выросших в прежних понятиях, и старалась не прибавлять новых трудностей к переживаниям родителей. Динни рассуждала трезво: дело скоро кончится так или иначе, скорее всего иначе. В наше время люди обращают очень мало внимания на чужие дела.
      - Что? Ночь в автомобиле - это же сенсация! - саркастически заявил генерал. - Каждый начнет сейчас же думать о том, как бы он вел себя при подобных обстоятельствах!
      Динни ответила только:
      - Они сделают из этого целую историю - министр внутренних дел, настоятель собора святого Павла, принцесса Елизавета...
      Когда Динни узнала, что Дорнфорд приглашен на пасху в Кондафорд, она смутилась.
      - Надеюсь, ты ничего не имеешь против, Динни? Мы ведь не знали, будешь ты здесь или нет.
      - Я не могу сказать "мне очень приятно" даже тебе, мама.
      - Но, родная, ведь когда-нибудь должна же ты вернуться на поле боя.
      Динни прикусила губу и ничего не ответила. Мать сказала правду, и в устах нежной и простодушной женщины эти слова прозвучали особенно жестоко.
      Поле боя! Да, жизнь - война. Человека ранят, подлечивают и опять гонят в ряды бойцов. Мать и отец ни за что не хотели бы с ней расстаться, но они явно жаждут, чтобы она вышла замуж. И это - когда неудача Клер почти предрешена!
      Пришла пасха, а с нею ветер, "умеренный до сильного". Клер приехала поездом в субботу утром, а Дорнфорд - на машине во второй половине дня. Он поздоровался с Динни так, словно не знал, как она его примет.
      Он наконец подыскал себе дом на Кемпден-Хилл. Дорнфорд жаждал узнать мнение Клер, и она потратила целый воскресный день, поехав туда с ним после обеда,
      - Превосходный дом, Динни, - сказала Клер. - Окнами на юг, есть гараж и конюшня для двух лошадей; хороший сад, все необходимые службы, центральное отопление и вообще все, как надо. Он думает переехать к концу мая. Дом под старой черепичной крышей, поэтому я предложила ему выкрасить ставни в светло-серый цвет. Правда, очень хороший дом и просторный.
      - В твоем описании он просто превосходен. Теперь ты, наверное, будешь ездить на работу туда, а не в Темпл?
      - Да, Дорнфорд перебирается не то в Памп-Корт, не то в Брик-билдингс, не помню. Кстати, Динни, интересно, почему Джерри не сделал его соответчиком вместо Тони? Я вижусь с ним гораздо чаще.
      Больше о предстоящем "деле" не говорили. Предполагалось, что оно будет рассматриваться одним из первых после исков, которые не оспаривались, поэтому в Кондафорде царило затишье перед грозой.
      Дорнфорд вернулся к этой теме в воскресенье, после обеда:
      - А вы, Динни, будете присутствовать на суде?
      - Должна.
      - Боюсь, на вас это произведет очень тяжелое впечатление. Вести дело поручили Броу, а он, когда захочет, может просто извести, особенно если ему приходится иметь дело с простым отрицанием вины. Вот почему на него надеются. Клер придется изо всех сил держать себя в руках.
      Динни вспомнила слова "юного" Роджера о том, что он предпочел бы видеть ее, Динни, на месте Клер.
      - Надеюсь, вы ей это скажете?
      - Я просмотрю с ней все ее показания и устрою ей пробный перекрестный допрос, но кто знает, какую линию изберет Броу.
      - А вы сами будете на суде?
      - Если смогу. Но, вероятнее всего, я буду занят.
      - Как вы думаете, суд продлится долго? - Боюсь, что не один день.
      Динни вздохнула.
      - Бедный папа! А у Клер хороший защитник?
      - Да, Инстон, но ему очень мешает ее отказ говорить о своей жизни на Цейлоне.
      - Это решено. Она говорить не будет.
      - Уважаю ее за такое решение, но оно может все погубить.
      - Будь что будет, - сказала Динни. - Лишь бы она освободилась. Больше всего мне жаль Тони Крума.
      - Почему?
      - Он единственный из всех трех действующих лиц, который любит.
      - Понимаю, - сказал Дорнфорд и замолчал.
      Динни стало его жалко.
      - Хотите погулять?
      - С радостью.
      - Мы пойдем в лес, и я покажу вам то место, где когда-то Черрел убил вепря и завоевал наследницу де Камфор, - это наша геральдическая легенда. А у вас в Шропшире есть какие-нибудь семейные легенды?
      - Да, но ведь поместье уже не наше. Его продали, когда умер отец, - нас было шестеро, и ни гроша.
      - Да... - отозвалась Динни, - ужасно, когда семья лишается родного гнезда.
      Дорнфорд улыбнулся.
      - Лучше быть живым ослом, чем мертвым львом. Они шли через рощи, и он рассказывал о своем новом доме, осторожно выпытывая ее вкусы.
      Наконец они достигли заросшей колеи, которая вела на холм, поросший боярышником.
      - Вот то самое место. Здесь тогда был, конечно, девственный лес. В детстве мы часто устраивали тут пикники.
      Дорнфорд глубоко вздохнул.
      - Настоящий английский пейзаж: ничего броского, но бесконечно прекрасный.
      - Прелестный.
      - Вот именно.
      Он расстелил свой дождевик.
      - Садитесь, и давайте покурим. Динни села.
      - Вы тоже садитесь на краешек, земля еще довольно сырая.
      Он сел рядом с ней и, обхватив руками колени, молча курил трубку, а она думала: "Самый сдержанный человек из всех, кого я знаю, и самый деликатный, если не считать дяди Адриана".
      - Вот если бы сейчас появился вепрь, - сказал он, - было бы совсем чудесно!
      - Член парламента убивает вепря на уступе Чилтернского холма, пробормотала Динни, но не прибавила: "и покоряет сердце дамы".
      - Как ветер шумит в кустах! Еще недели три - и все здесь зазеленеет. Я никак не могу решить, что лучше - ранняя весна или бабье лето. А как по-вашему, Динни?
      - Когда все цветет.
      - Гм. А потом - время жатвы. Здесь это, наверное, великолепное зрелище - бескрайние пшеничные поля.
      - Пшеница только что созрела, когда началась война. За два дня до этого у нас был здесь пикник, и мы остались посмотреть восход луны. Как по-вашему, мистер Дорнфорд, в бою люди много думали о родине?
      - О ней думали всегда. Каждый сражался за тот или иной уголок своей земли, многие - просто за улицы, автобусы и запах жареной рыбы. Я, в частности, сражался, как мне кажется, за Шрюсбери и Оксфорд. Кстати, мое имя - Юстэс.
      - Я запомню. А теперь, пожалуй, пойдемте, а то мы опоздаем к чаю.
      Всю дорогу домой они говорили о птицах и растениях.
      - Спасибо за прогулку, - сказал он.
      - Мне она тоже доставила большое удовольствие.
      Эта прогулка подействовала на Динни удивительно успокаивающе. Оказывается, с ним можно разговаривать и не касаясь любовных тем.
      Понедельник на пасху был дождливым, но теплым. Дорнфорд провел целый час с Клер, обсуждая ее показания, затем поехал с ней кататься верхом, хотя шел дождь, а Динни все утро готовила дом к весенней уборке и обивке мебели, когда семья уедет в город. Отец и мать должны были поехать на Маунт-стрит, а она с сестрой - к Флер. После обеда она побродила с генералом вокруг новых свинарников, постройка которых подвигалась очень медленно; местный подрядчик старался, чтобы его рабочие были заняты как можно дольше, и поэтому не торопил их. Она осталась наедине с Дорнфордом только после чая.
      - Что ж, - сказал он, - думаю, ваша сестра справится, если только сумеет держать себя в руках.
      - Клер может иногда быть очень резкой.
      - Да, а юристы терпеть не могут, если их кто-нибудь срежет, да еще в присутствии посторонних. Судьи этого тоже не любят.
      - Им придется с ней повозиться.
      - Все равно они ее одолеют. Плетью обуха не перешибешь.
      - Ну что ж, - вздохнув, отозвалась Динни, - на все воля богов.
      - А боги весьма ненадежны... Мне очень хотелось бы иметь вашу фотографию. Лучше всего, когда вы были девочкой.
      - Посмотрю, что у нас есть... Боюсь, что только любительские снимки. Но, кажется, там есть один, где я не слишком курносая.
      Она подошла к секретеру, вытащила ящик и поставила его на бильярдный стол.
      - Семейная коллекция. Выбирайте!
      Он стоял рядом с ней, и они вместе рассматривали снимки.
      - Многие я сама снимала, поэтому там меня нет.
      - Это ваш брат?
      - Да. А вот он как раз перед войной. А это Клер за неделю до свадьбы. Вот моя карточка с распущенными волосами. Папа снял меня, когда он вернулся домой в первую весну после войны.
      - Вам было тринадцать лет?
      - Почти четырнадцать. Предполагается, что здесь я похожа на Жанну д'Арк, внимающую небесным голосам.
      - Прелестная карточка! Я отдам ее увеличить.
      Дорнфорд поднес карточку к свету. Стоя боком к зрителям и подняв глаза, девочка смотрела на ветку цветущего плодового дерева; снимок был очень удачен; лучи солнца падали на цветы и на распущенные волосы Динни, доходившие ей до пояса.
      - Обратите внимание на мое восхищенное лицо: вероятно, на дереве сидела кошка.
      Он положил карточку в карман и вернулся к столу.
      - А эту? - спросил он. - Можно взять и эту?
      Здесь она была немного старше, но все еще с длинными волосами и круглым личиком; руки были сжаты, голова слегка опущена, глаза подняты.
      - Нет, эту, к сожалению, нельзя. Я не знала, что она здесь.
      Такую же карточку она когда-то послала Уилфриду. Дорнфорд кивнул; и она вдруг поняла, что он угадал причину ее отказа. Ее охватило раскаяние.
      - Впрочем, нет, можете взять. Теперь это все равно. И она вложила карточку ему в руку.
      Во вторник утром, после отъезда Дорнфорда и Клер. Динни вооружилась картой, изучила ее и, сев в машину, отправилась в Беблок-Хайт. Ехать ей туда не хотелось, но не давала покоя мысль, что бедный Тони не сможет, как обычно, увидеть Клер в конце недели.
      Двадцать пять миль она ехала больше часа. В гостинице ей сказали, что он, наверно, у себя дома, и, оставив там машину, она пошла пешком. Крум в рубашке без пиджака красил деревянные стены своей гостиной. С порога она увидела, как движется трубка у него во рту.
      - Что-нибудь случилось с Клер? - сразу спросил он.
      - Решительно ничего. Мне просто захотелось посмотреть, как вы живете.
      - Страшно мило с вашей стороны! Видите - работаю.
      - Вижу.
      - Клер любит этот оттенок зеленого. Это лучшее, что я мог достать.
      - Чудесно гармонирует с цветом балок. Крум, глядя прямо перед собой, сказал:
      - Не могу поверить, что она когда-нибудь поселится тут, но не могу и отказаться от этой надежды, иначе я пропал.
      Динни ласково коснулась его локтя.
      - Вы своего места не потеряете. Я виделась с Джеком Маскемом.
      - Уже? Да вы прямо волшебница! Сейчас вымою руки, надену пиджак и все вам тут покажу...
      Динни ждала, стоя на пороге комнаты, в полосе солнечного света. На обоих коттеджах, соединенных в один, еще сохранились глицинии, вьющиеся розы и соломенные крыши. Со временем тут будет очень красиво!
      - Ну вот, - начал Крум, - стойла уже закончены, а в загоны проведена вода. Недостает только лошадей, но они прибудут не раньше мая. Маскем не хочет рисковать. Да и мне хотелось бы, чтобы к тому времени закончился процесс... Вы прямо из Кондафорда?
      - Да. Клер уехала в город сегодня утром. Она послала бы вам привет, но не знала, что я поеду.
      - А почему вы приехали? - спросил Крум прямо.
      - Из солидарности.
      Он порывисто схватил ее под руку.
      - Да. Простите меня. А не находите ли вы, - добавил он вдруг, - что когда мы думаем о страдании других, это иногда помогает нам самим?
      - Не очень.
      - Если уж к кому-нибудь тянет, это все равно что зубная боль или боль в ухе. От нее никуда не уйдешь.
      Динни кивнула.
      - И время года такое, - добавил Крум, усмехнувшись. - А разница между словами "нравится" я "люблю"! Я прихожу в отчаяние, Динни! Я не верю, чтобы чувства Клер могли когда-нибудь измениться. Если бы она могла меня полюбить, то уже полюбила бы. А если она меня не полюбит, я здесь не выдержу... Уеду в Кению или еще куда-нибудь.
      Взглянув в глаза Крума, доверчиво устремленные на нее в ожидании ответа, Динни почувствовала, что выдержка покидает ее. Речь идет о ее сестре, но что она знает о ней, о том, что творится в глубине ее души?
      - Никогда нельзя ничего знать заранее. Я бы на вашем месте не отчаивалась.
      Крум сжал ее локоть.
      - Простите, что я опять говорю о себе, но я как одержимый. Когда томишься день и ночь...
      - Знаю.
      - Я собираюсь купить двух коз, - лошади ослов не любят. Как правило, они не слишком расположены и к козам, но мне хочется, чтобы здесь было уютно. Я достал для конюшни двух кошек. Что вы на это скажете?
      - Я знаю толк в собаках и, - только теоретически, - в свиньях.
      - Пойдемте пообедаем. В гостинице есть неплохая ветчина.
      Больше он о Клер не заговаривал; когда они поели неплохой ветчины, Крум проводил Динни к ее машине, усадил и провез первые пять миль, заявив, что ему хочется пройтись обратно пешком.
      - Огромное вам спасибо, что приехали, - сказал он, стискивая ее руку. Вы - ужасно хорошая! Передайте Клер мой привет.
      Он зашагал обратно и, сворачивая на полевую тропинку, помахал ей рукой.
      Всю остальную часть пути Динни была погружена в раздумье. День был переменчивый и дождливый: то светило солнце, то сыпался колкий град. Поставив машину в гараж, Динни позвала своего спаньеля Фоша и отправилась к новому свинарнику. Отец был там, очень подтянутый, немного чудаковатый; он внимательно осматривал новую стройку, как истый генерал-лейтенант - поле боя. Но появятся ли когда-нибудь в этом свинарнике свиньи? Динни взяла отца под руку.
      - Как идет битва за свиной городок?
      - Один из каменщиков за вчерашний день совсем умаялся, а плотник порезал себе большой палец. Я говорил со стариком Белоузом, но ведь он старается, чтобы у его людей как можно дольше была работа, и нельзя его за это упрекнуть. Я сочувствую человеку, который нанимает одних и тех же рабочих и не берет новых из союза. Он уверяет, что все будет готово к концу следующего месяца, но, конечно, готово не будет.
      - Конечно, нет, - отозвалась Динни, - он обещал уже два раза.
      - Где ты была?
      - Ездила к Тони Круму.
      - Что-нибудь новое?
      - Нет. Я только хотела ему сказать, что виделась с мистером Маскемом и Крум своего места не потеряет.
      - Очень рад за него. У этого парня есть характер. Напрасно он не пошел в армию!
      - Я его очень жалею, папа! Он действительно любит.
      - Ну, этим болеют многие, - сухо ответил генерал. - Ты видела, как они сбалансировали бюджет? Мы живем в какое-то истерическое время: каждое утро вам подают к завтраку очередной европейский кризис.
      - Виноваты наши газеты. Французские газеты, где шрифт в два раза мельче, волнуют гораздо меньше. Когда я их читала, я ничего не пугалась.
      - Газеты и радио. Все становится известным еще до того, как оно действительно произойдет. И потом - эти заголовки, вдвое крупнее самых событий. Судя по речам и передовицам, можно подумать, что мир никогда еще не переживал ничего подобного. Но мир всегда находится в состоянии кризиса, только в прежнее время люди не поднимали вокруг этого такой шум.
      - Но если бы не шум, разве бы они сбалансировали бюджет, папочка?
      - Нет, теперь дела только так и делаются. Но это не по-английски.
      - А разве мы знаем, что по-английски, а что - нет?
      Обветренное лицо генерала сморщилось, и по морщинам скользнула улыбка. Он указал на строящийся свинарник.
      - Вот это - английское. В конце концов делается все, что надо, но не раньше, чем дойдет до крайности.
      - А тебе это нравится?
      - Нет. Но мне еще меньше нравятся всякие судорожные попытки исправить положение. Словно и прежде в стране не бывало нехватки денег! Еще Эдуард Третий был должен решительно всей Европе. Стюарты вечно находились в состоянии банкротства. А после Наполеона было несколько таких лет, в сравнении с которыми наш кризис - пустяки; но это не подавалось людям каждое утро на завтрак.
      - И неведение было благом.
      - Не нравится мне вся эта смесь истерики и очковтирательства.
      - Ты бы упразднил радио, "вещающее о рае"?
      - Радио? "Одно поколение уходит, другое приходит, а земля пребывает вовеки", - процитировал генерал. - Я вспоминаю проповедь старого Батлера в Харроу на этот текст. Это была одна из его лучших проповедей. Не такой уж я, Динни, отсталый, по крайней мере - надеюсь, что нет. Но думаю, что люди говорят слишком много. Говорят столько, что уже ничего не чувствуют.
      - А я верю в нашу эпоху, папа; она сбросила все лишние одежды. Посмотри на старые снимки, которые печатает "Таймс". От них так и несет догмами и фланелевой нижней юбкой.
      - В дни моей молодости фланелевых юбок не носили, - возразил генерал.
      - Тебе виднее, папочка.
      - Знаешь, Динни, говоря по правде, по-настоящему революционным было мое поколение. Ты видела пьесу о Браунинге? Ну так вот, там все это показано, но все кончилось еще до того, как я отправился в Сандхерст {Военный колледж в Сандхерсте готовил офицеров для британской армии.}. Мы тогда рассуждали, как нам нравилось, и поступали соответственно своим взглядам, хоть и не говорили об этом. А теперь говорят, не успев подумать, а когда дело доходит до действий, люди действуют почти так же, как мы, если только они вообще действуют. Вся разница между жизнью пятьдесят лет назад и теперешней только в свободе высказывания; теперь высказываются настолько свободно, что это лишает всякую вещь ее смысла.
      - Очень глубокая мысль, папочка!
      - Но не новая, я читал это десятки раз.
      - "А вы не думаете, сэр, что война очень сильно повлияла на людей?" всегда спрашивают корреспонденты.
      - Война? Ее влияние, по-моему, почти кончилось. Кроме того, у людей моего поколения были уже вполне сложившиеся взгляды, а следующее поколение или искалечено, или совсем уничтожено...
      - Кроме женщин.
      - Да, они немножко побунтовали, но несерьезно. Для твоего поколения война - только слово.
      - Спасибо, папочка, - сказала Динни. - Все, что ты сказал, очень поучительно, но сейчас пойдет град. Домой, Фош!
      Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, порезавшему себе палец. Динни увидела, что отец рассматривает его повязку. Плотник улыбнулся, а отец похлопал его по плечу.
      "Наверно, солдаты любили его, - подумала она. - Может быть, он и старый ворчун, но хороший".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Если искусство долговечно, то еще более это применимо к судопроизводству. Дни шли, а объявление о процессе "Корвен versus {"Против" - латинское слово, употребляемое в судопроизводстве.} Корвен и Крум" все еще не появлялось на страницах "Таймса". Внимание судьи, мистера Ковелла, было занято большим числом неопротестованных исков. Дорнфорд пригласил Динни и Клер осмотреть помещение суда. Они вошли и простояли там минут пять, словно участники крикетной команды, явившиеся, чтобы ознакомиться с полем накануне состязания. Судья сидел так низко, что видно было только его лицо; ко Динни отметила, что над местом, где будет стоять Клер, имеется нечто вроде навеса, как бы для защиты от дождя.
      Когда они выходили из суда, Дорнфорд сказал:
      - Если вы будете держаться под навесом, Клер, ваше лицо останется в тени. Но вы должны говорить громким голосом, чтобы судья все время вас слышал. Он сердится, если не слышит.
      На другой день Динни получила записку, доставленную посыльным на Саут-сквер.
      "Клуб Бартон. 13/IV-32 г.
      Дорогая Динни,
      Мне очень хотелось бы повидать вас на несколько минут. Укажите сами время и место. Незачем вам объяснять, что это касается Клер.
      Искренне ваш
      Джералд Корвен".
      Майкла не было дома, и Динни решила посоветоваться с Флер.
      - Я бы на твоем месте, конечно, повидалась с ним, Динни. Может быть, он в последнюю минуту раскаялся. Пусть придет сюда, когда Клер не будет.
      - Вряд ли я рискну позвать его сюда. Лучше встретиться где-нибудь на улице.
      - Что ж, вы можете встретиться у памятника герцогу Веллингтону или около Раймы.
      - Около Раймы, - сказала Динни. - А потом мы можем пройтись.
      Она назначила Корвену встречу на другой день в три часа, все еще недоумевая, что ему нужно.
      Этот день оказался настоящим оазисом тепла - ведь апрель весь был холодный. Подойдя к статуе, она сразу увидела зятя. Он стоял, прислонившись спиной к решетке, курил сигарету в коротеньком пенковом мундштуке и имел совершенно такой же вид, как в последний раз, когда они встретились - и это почему-то потрясло ее.
      Он не протянул ей руки.
      - Вы очень любезны, Динни, что пришли. Хотите, побродим и поговорим на ходу?
      Они направились к Серпентайну.
      - Насчет этого процесса... - вдруг начал Корвен. - Мне, знаете ли, он не доставляет никакого удовольствия.
      Она украдкой взглянула на него.
      - Зачем же тогда вы его начали? Ведь вы знаете, что обвинение ложно.
      - Мне сообщили, что оно не ложно.
      - По видимости - может быть, но по сути - да.
      - Если я возьму свой иск назад, вернется ко мне Клер? Я согласен на любые условия.
      - Я спрошу ее, но не думаю. Я бы на ее месте не вернулась.
      - Какое неумолимое семейство!
      Динни не ответила.
      - Она влюблена в этого Крума?
      - Я не могу обсуждать их чувства, если они у них есть.
      - Почему бы нам не поговорить откровенно, Динни? Ведь никто нас не услышит, кроме вон тех уток.
      - Ваше требование о возмещении убытков не улучшило нашего отношения к вам.
      - Ах, это! Но я согласен взять все назад, даже если она и наделала глупостей, лишь бы она вернулась.
      - Другими словами, - сказала Динни, глядя прямо перед собой, - дело, которое вы состряпали, просто своего рода шантаж? Кажется, это так называется?
      Он посмотрел на нее, прищурившись.
      - Неплохо придумано! Мне и в голову не приходило. Нет, я знаю Клер лучше, чем всякие юристы и соглядатаи, и поэтому далеко не убежден, что имеющиеся улики что-либо доказывают.
      - Спасибо.
      - Да, но я уже сказал вам или Клер, - это одно и то же, - что не уеду отсюда, пока вопрос не решится так или иначе. Если она вернется ко мне, я забуду все, что было. Если нет - пусть дело идет своим естественным ходом. Это вовсе не так уж неразумно, и это не шантаж.
      - А если она выиграет, вы будете продолжать преследовать ее?
      - Нет.
      - Ведь вы могли бы в любое время освободить ее и себя...
      - Но не такой ценой. И потом, не кажется ли вам, что и вы мне предлагаете своего рода сделку, - тоже грубое слово?
      Динни остановилась.
      - Хорошо, я понимаю, чего вы хотите. Я спрошу Клер. А теперь прощайте. Продолжать этот разговор, по-моему, бесполезно.
      Он стоял, глядя на нее, и ее вдруг взволновало выражение его лица. Сквозь загорелую жесткую маску проступило страдание и замешательство.
      - Мне очень жаль, что все так сложилось, - сказала она, повинуясь неожиданному порыву.
      - Человеческая природа - чертовская штука, Динни, и освободиться от ее власти невозможно. Что ж, до свидания, и желаю успеха!
      Она протянула ему руку. Он сжал ее, повернулся и пошел прочь.
      Динни постояла, глубоко расстроенная, возле маленькой березки. Казалось, набухавшие почки деревца трепещут и тянутся навстречу солнцу. Как странно! Ей жаль и его, и Клер, и Крума, но она никому из них не может помочь!
      Динни повернула обратно и быстрым шагом направилась к Саут-сквер.
      Флер встретила ее словами:
      - Ну как?
      - Боюсь, что говорить об этом я могу только с Клер.
      - Вероятно, он предложил прекратить дело, если Клер к нему вернется? И она поступит разумно, если вернется.
      Динни решительно сжала губы.
      Она дождалась вечера и поднялась в комнату Клер. Сестра только что легла. Динни села у нее в ногах и сразу приступила к делу:
      - Джерри просил меня повидаться с ним. Мы встретились в Хайд-парке. Он обещает прекратить дело, если ты вернешься к нему на любых условиях.
      Клер обхватила руками колени.
      - А что ты ответила?
      - Сказала, что спрошу тебя.
      - Как ты думаешь, почему он это предложил?
      - Отчасти потому, что он действительно хочет, чтобы ты вернулась, отчасти потому, что считает улики неубедительными.
      - Ага, - сказала Клер сухо. - Я тоже. Но я не вернусь.
      - Я и сказала ему, что ты, вероятно, не вернешься. Он заявил, что мы "неумолимое семейство".
      Клер коротко рассмеялась.
      - Нет, Динни, теперь я испытала, что значит такой процесс. И я стала как каменная, мне все равно, выиграю я или проиграю. Я бы даже, пожалуй, предпочла проиграть.
      Динни сжала прикрытую одеялом ногу сестры; она все еще не решила, стоит ли говорить о тех чувствах, которые вызвало в ней выражение лица зятя.
      Клер сказала простодушно:
      - Мне всегда становится смешно, когда людям кажется, будто они знают, какими должны быть отношения между мужем и женой. Флер рассказывала мне о своем отце и его первой жене; видимо, она считает, что эта женщина делала из мухи слона. Одно могу сказать: судить об отношениях других - самоуверенное идиотство. Никакие улики ничего не стоят, пока в спальнях не будут установлены кинокамеры. Можешь довести до его сведения, Динни, что ничего не выйдет.
      Динни встала.
      - Ладно. Уж скорей бы все это кончилось!
      - Да, - ответила Клер, тряхнув волосами, - скорей бы! Что это нам даст, не знаю, и все-таки - да здравствует суд!
      Динни каждый день повторяла это горькое восклицание сестры, пока тянулись те две недели, в течение которых рассматривались неопротестованные иски; ведь среди них могло бы быть и дело Клер, и все обошлось бы незаметно и бесшумно. В записке к Корвену она просто написала, что ее сестра сказала "нет". Ответа не последовало.
      По просьбе Дорнфорда она поехала вместе с Клер посмотреть его новый дом на Кемпден-Хилл. Мысль о том, что он снял этот дом для нее, если бы она согласилась стать его женой, сковывала Динни, и она сказала только, что все очень хорошо и что нужно еще поставить в саду вольеры. Дом был просторный, уединенный, комнаты высокие, сад расположен на южном склоне холма. Огорченная собственным равнодушием, Динни обрадовалась, когда осмотр кончился; но при прощании растерянное, страдальческое лицо Дорнфорда тронуло ее.
      Когда они возвращались домой в автобусе, Клер сказала:
      - Чем больше я наблюдаю Дорнфорда, тем больше убеждаюсь, что ты могла бы с ним ужиться. Он исключительно деликатен и ненавязчив. Действительно, ангел какой-то.
      - Я в этом уверена.
      И в сознании Динни, под ритм покачивающегося автобуса, зазвучали, повторяясь вновь и вновь, четыре строчки из стихотворения:
      И я и солнце, что нам светит.
      Мы все живем, чтоб стать ничем.
      На все вопросы бог ответит:
      "Покойтесь! Не скажу - зачем!"
      На ее лице появилось то особое замкнутое выражение, которое лучше всяких слов говорило Клер, - ни о чем не спрашивай.
      Ждать какого-либо события, даже если оно главным образом касается других, не слишком приятно. Для Динни ожидание имело то преимущество, что оно отвлекало ее от мыслей о собственной жизни и заставляло думать о родных. Впервые их имя в глазах общества будет замарано; и она чувствовала это острее всех. Хорошо, что Хьюберт далеко. Его бы это очень расстроило и потрясло. Правда, четыре года назад его собственное дело тоже грозило скандалом, но тогда угрожала катастрофа, а не позор. Сколько бы ни твердили, что в наши дни развод - пустяки, все же в стране, далеко не столь современной, как она сама считает, развод накладывает на семью позорное клеймо. Во всяком случае, Черрелы из Кондафорда имели и свою гордость и свои предрассудки; но больше всего их пугала гласность.
      Когда Динни явилась к обеду в приход святого Августина-в-Лугах, там царило какое-то странное настроение. Казалось, дядя и тетка решили: "Видимо, этот процесс неизбежен, - но мы не можем ни понять его, ни одобрить". Они не выказывали ни высокопарного осуждения, ни ханжества, ни оскорбленной добродетели, но всем своим видом они как бы говорили Динни, что в бракоразводном процессе нет ничего хорошего и что Клер могла бы найти себе более достойное занятие.
      Когда Динни отправилась с Хилери на вокзал Юстон провожать группу юношей, отправлявшихся в Канаду, она чувствовала себя очень неловко: она любила и уважала своего дядю, перегруженного работой и вовсе не похожего на священника. Из всех членов ее семьи, которых всегда отличало высокое чувство долга, в нем больше, чем в других, воплотился принцип неустанного служения людям, и хотя она думала, что те, для кого он трудится, может быть, счастливее его самого, все же он жил настоящей жизнью, а ведь в этом мире так мало "настоящего". Оставшись с ней наедине, Хилери высказался определеннее:
      - Во всей этой истории с Клер мне больше всего не нравится то, что в глазах людей она окажется просто одной из тех праздных молодых женщин, которые то и дело попадают во всякие романтические ситуации и только этим и занимаются. Право, я предпочел бы, чтобы она страстно кого-нибудь полюбила и даже натворила глупостей.
      - Ничего, дядя, - пробормотала Динни, - время покажет. Может быть, это еще и случится.
      Хилери улыбнулся.
      - Ладно, ладно! Но ты пойми мою мысль: общественное мнение - штука холодная, глупая, ограниченная, оно всегда видит худшее. Там, где есть истинная любовь, я готов многое простить. Но я не люблю разбираться в вопросах пола. Это очень противно.
      - Мне кажется, ты несправедлив к Клер, - сказала Динни, вздохнув. - У нее были очень серьезные причины для разрыва с мужем. И тебе, дядя, следовало бы знать, что за красивыми молодыми женщинами всегда ухаживают.
      - Ну, - лукаво отозвался Хилери, - ты что-то скрываешь. Вот мы и дошли. Если бы ты знала, каких трудов мне стоило уговорить этих юношей поехать и убедить власти отпустить их, ты поняла бы, почему я иногда завидую судьбе гриба, - он вырос за одну ночь, а утром за завтраком его уже съели.
      Они вошли в здание вокзала и отыскали ливерпульский поезд. Здесь они увидели семерых юношей: одни уже расположились в вагоне третьего класса, другие еще стояли на платформе. Они поддерживали в себе бодрость чисто английским способом, подтрунивая над внешним видом друг друга и время от времени повторяя:
      - Да разве мы грустим? Ну уж нет!
      Юноши приветствовали Хилери словами:
      - Хелло, падре!.. Пора! Идем в атаку! Хотите сигарету, сэр?
      Хилери взял сигарету. Динни, стоявшая в сторонке, с восхищением заметила, что ее дядя сразу же как бы слился с этой маленькой группой.
      - Эх, если бы и вы поехали с нами, сэр!
      - Очень хотел бы, Джек!
      - Бросили бы старую Англию навсегда!
      - Добрую старую Англию...
      - Сэр!
      - Да, Томми?
      Динни не расслышала последних слов, слегка смущенная явным интересом, который вызвала в этих юношах.
      - Динни!
      Она подошла к вагону.
      - Познакомься с молодыми людьми.... Моя племянница.
      Юноши вдруг смолкли, семь рук протянулись к ней, семь голов обнажились, и она семь раз пожелала счастливого пути.
      Затем все ринулись в вагон, последовал взрыв восклицаний, нестройное "ура", и поезд тронулся. Динни стояла возле Хилери, чувствуя, как легкая спазма сжимает ей горло, и продолжала махать рукой вслед глядевшим из окон юношам.
      - Сегодня вечером все они будут страдать от морской болезни, пробормотал Хилери, - и это очень хорошо. Ничто так не отвлекает от размышлений о будущем и о прошлом.
      Расставшись с Хилери, Диини отправилась к Адриану и огорчилась, встретив там дядю Лайонела. Они о чем-то спорили, но при ее появлении сразу смолкли. Потом судья спросил:
      - Может быть, ты нам скажешь, Динни, есть какаянибудь надежда помирить их до начала этого неприятного процесса?
      - Никакой, дядя.
      - В таком случае, насколько я знаю законы, Клер лучше бы совсем не являться на суд, и пусть рассматривают дело без защиты. Если нет никакой надежды, что они опять сойдутся, какой же смысл все это тянуть?
      - Я тоже так думаю, дядя Лайонел. Но ведь ты, конечно, знаешь, что обвинение ложно.
      Судья поморщился.
      - Понимаешь, Динни, я рассуждаю, как мужчина. Огласка все равно для Клер нежелательна, выиграет она или проиграет; если же она и этот молодой человек решат не защищаться, огласки будет очень мало. Адриан говорит, что Клер не примет от Корвена никакой денежной помощи, так что этот вопрос отпадает. В чем у них там дело? Ты, конечно, знаешь?
      - Весьма приблизительно, да и то по секрету.
      - Очень жаль, - отозвался судья. - Насколько мне известно по опыту, в таких случаях защищаться не следует.
      - Но ведь есть еще требование о возмещении убытков!
      - Да, Адриан мне рассказывал. Ну, это уже пахнет средневековьем!
      - А месть - это тоже средневековье, дядя Лайонел?
      - Не совсем, - отвечал судья со своей сухой улыбкой. - Но я никогда бы не подумал, что человек, занимающий такое положение, как Корвен, может позволить себе такую роскошь. Посадить жену на скамью подсудимых! Очень неприятно!
      Адриан обнял Динни за плечи.
      - Никто не переживает этого так глубоко, как Динни.
      - Вероятно, - пробормотал судья, - Корвен хотя бы положит эти деньги на имя Клер?
      - Клер их не примет. Но почему ты не допускаешь мысли, что она выиграет процесс? Разве закон существует не для того, чтобы творить правосудие?
      - Не люблю присяжных, - резко ответил судья.
      Динни взглянула на него с любопытством. Удивительная откровенность.
      - Скажи Клер, чтобы она говорила громко и отвечала кратко. И пусть она не острит: острить в суде имеет право только судья.
      Он снова сухо улыбнулся, пожал ей руку и удалился.
      - Дядя Лайонел хороший судья?
      - Говорят, он беспристрастен и корректен. Никогда не слышал его в суде, но, насколько я знаю его как брат, он очень добросовестен и щепетилен, хотя иногда берет несколько насмешливый тон. А относительно Клер он совершенно прав, Динни.
      - Я и сама все время это чувствую. Дело в папе и в этом денежном иске.
      - Думаю, Корвен теперь жалеет о нем. Его адвокаты, наверное, сутяги. Ничем не брезгуют!
      - Разве не для этого существуют юристы? Адриан рассмеялся.
      - А вот и чай! Давай потопим в нем свои горести и пойдем в кино. Говорят, идет прекраснодушный немецкий фильм. Подумай, подлинное прекраснодушие на экране!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      Скрип стульев и шорох бумаг, знаменующий переход от одной человеческой драмы к другой, затих, и "юный" Роджер сказал:
      - Мы опускаемся в глубины правосудия.
      Динни села рядом с сестрой и отцом. Ее заслоняли от Джерри Корвена Роджер и его противник.
      - Это и есть те самые глубины, где лежит ложь или истина? - прошептала она.
      Динни сидела спиной к залу суда, но слышала и ощущала, как он наполняется людьми. Публика безошибочно угадывала, что здесь пахнет если не титулами, то серьезным боем. Судья, видимо, тоже что-то почувствовал, так как укрылся за огромным цветным носовым платком. Динни подняла глаза к потолку: внушительная высота, что-то готическое. Над местом судьи неестественно высоко висели красные драпировки. Затем ее взгляд упал на присяжных - они рассаживались двумя рядами в своей "ложе". Ее сразу поразил старшина: яйцевидное лицо, почти полное отсутствие волос, багровые щеки, бесцветные глаза, а в выражении лица что-то и от барана и от трески сразу, не поймешь, чего больше. Его лицо напомнило ей одного из двух джентльменов с Саут-Молтон-стрит, и она решила, что он, наверно, ювелир. В конце первого ряда сидели три женщины; ни одна из них, безусловно, не провела бы ночь в автомобиле. Первая была полная особа с приветливым простоватым лицом солидной экономки. Вторая - тонкая, темная, худая, могла быть и писательницей. Третья - с птичьим носом, выглядела явно простуженной. Остальные восемь присяжных были мужчины - и до того разнообразны, что классифицировать их было трудно и утомительно.
      Чей-то голос произнес:
      - Корвен versus Кореей и Крум - иск мужа.
      Динни судорожно стиснула локоть сестры.
      - Если ваша милость соблаговолит...
      Уголком глаза она увидела красивое лицо с небольшими бакенбардами, казавшееся под белым париком совсем багровым.
      У судьи было лицо не то жреца, не то черепахи, все в складках, взгляд, ушедший в себя; судья внезапно вытянул шею, и глаза его, умные и бесстрастные, словно проникли в душу Динни; она показалась себе до смешного маленькой. И так же внезапно он втянул голову обратно.
      Тягучий сочный голос огласил имена и общественное положение сторон, место их брака и жительства; затем голос смолк на минуту и продолжал:
      - В середине сентября истекшего года, пока истец был в отъезде по делам службы, ответчица, не предупредив его ни словом, покинула свой дом и уехала в Англию. На пароходе находился также и соответчик. Защита утверждает, что они раньше никогда не встречались. Я же полагаю, что они встречались или, во всяком случае, имели полную к тому возможность.
      Динни увидела, что Клер презрительно передернула плечами.
      - Как бы там ни было, - продолжал тягучий голос, - бесспорен тот факт, что на пароходе они были неразлучны, и я докажу, что перед концом путешествия соответчика видели выходящим из каюты ответчицы.
      Голос продолжал гудеть и закончил словами:
      - Господа присяжные, я не буду касаться подробностей того наблюдения, которое было установлено за действиями ответчицы и соответчика, - вы услышите о них от свидетелей, людей многоопытных и почтенных. Сэр Джералд Корвен!
      Когда Динни подняла глаза, Корвен уже занял свое место, и его лицо казалось высеченным из еще более крепкого дерева, чем обычно. Она увидела негодование на лице отца, увидела, как судья взялся за перо, а Клер стиснула руки, лежавшие на коленях; как "юный" Роджер прищурил глаза, старшина присяжных слегка приоткрыл рот, а третья женщина на скамье присяжных сделала усилие, чтобы не чихнуть; увидела грязно-бурый налет, лежавший на всем в этом зале, казалось, для того, чтобы загрязнить все, что есть розового, голубого, серебряного, золотого и даже зеленого в человеческой жизни.
      Тягучий голос начал задавать вопросы, потом перестал задавать их; его владелец умолк, словно сложил черные крылья, и позади нее заговорил другой голос:
      - Вы считали своим долгом, сэр, начать это дело?
      - Да.
      - Не было ли здесь предубеждения?
      - Никакого.
      - Ваше требование возмещения убытков - не правда ли, в наши дни это практикуется довольно редко среди уважаемых людей?
      - Деньги будут положены на имя моей жены.
      - Ваша жена дала вам как-нибудь понять, что желает вашей поддержки?
      - Нет.
      - Вы удивились бы, узнав, что она не примет от вас ни одного пенни, будь это деньги соответчика или иные?
      Динни увидела, как подстриженные усы Корвена шевельнула кошачья усмешка.
      - Я ничему не удивляюсь.
      - Вы даже не удивились тому, что она ушла от вас?
      Динни оглянулась на вопрошавшего. Так вот он, Инстон, о котором Дорнфорд сказал, что ему очень мешает отказ Клер говорить о своей жизни с мужем, - человеку с таким профилем и таким носом ничто не может помешать.
      - Нет, это меня удивило.
      - Но почему?.. Может быть, вы объясните нам, сэр, почему именно вы удивились?
      - Разве жены обычно бросают мужей без объяснения причин?
      - Это бывает, когда причина настолько очевидна, что объяснения излишни. Ваш случай был именно таков?
      - Нет.
      - Что же, по-вашему, явилось причиной ее ухода? Вы больше, чем кто-либо, можете иметь в данном случае определенное суждение.
      - Не думаю.
      - А тогда кто же?
      - Моя жена.
      - Все-таки вы должны что-то предполагать? Может быть, вы объясните нам, в чем дело?
      - Нет.
      - Напомню вам, сэр, что вы принесли присягу. Скажите, не обращались ли вы плохо с вашей женой, в каком бы то ни было смысле?
      - Я признаю, что был один случай, о котором я сожалею и за который просил извинения.
      - Что это за случай?
      Динни, сидевшая выпрямившись между отцом и сестрой, почувствовала, как мучительно задета и их гордость и ее; она вздрогнула, когда позади нее раздался сочный тягучий голос:
      - Милорд, я полагаю, что мой коллега не уполномочен задавать подобный вопрос.
      - Милорд...
      - Должен остановить вас, мистер Инсток.
      - Подчиняюсь вашей воле. Мистер Корвен, вы человек горячий?
      - Нет.
      - И ваши поступки всегда более или менее обдуманны?
      - Надеюсь,
      - Даже когда эти поступки не совсем... благожелательны?
      - Да.
      - Понимаю. Уверен, что присяжные тоже понимают. А теперь, сэр, разрешите перейти к другому пункту. Вы утверждаете, что ваша жена встречалась с мистером Крумом на Цейлоне?
      - Понятия не имею, встречались они или нет.
      - Есть ли у вас лично сведения о том, что они встречались?
      - Нет.
      - Мой коллега сказал нам, что он представит доказательства, подтверждающие факт встреч...
      Тягучий сочный голос прервал его:
      - ...подтверждающие возможность встреч.
      - Пусть так. У вас есть основания считать, что они воспользовались этой возможностью, сэр?
      - Нет.
      - Живя на Цейлоне, вы видели когда-нибудь мистера Крума или слышали о нем?
      - Нет.
      - Когда вы впервые узнали о существовании мистера Крума?
      - Я увидел его в ноябре прошлого года в Лондоне, когда он выходил из дома, где жила моя жена, и я спросил у нее, кто это.
      - Она старалась скрыть его имя?
      - Нет.
      - Это был единственный раз, когда вы видели мистера Крума?
      - Да.
      - Почему вы решили, что именно этот человек поможет вам развестись с женой?
      - Я возражаю против такой постановки вопроса.
      - Хорошо. Что побудило вас заподозрить в этом человеке возможного соответчика?
      - Сведения, которые я получил на пароходе, возвращаясь в ноябре из Порт-Саида на Цейлон: это был тот же пароход, на котором моя жена и соответчик плыли в Англию.
      - Что же именно вы узнали?
      - Что они были все время вместе.
      - Довольно обычное явление на пароходах, не правда ли?
      - В благоразумных пределах - да.
      - Вы знаете это по опыту?
      - Пожалуй, нет.
      - Что еще натолкнуло вас на подозрение?
      - Стюардесса видела, как он выходил из каюты моей жены.
      - В какое время дня или ночи?
      - Незадолго до обеда.
      - Я полагаю, что по делам службы вам неоднократно приходилось путешествовать морем?
      - Да, неоднократно.
      - А вам не приходилось замечать, что пассажиры нередко бывают друг у друга в каютах?
      - Да, сплошь и рядом.
      - И это всегда пробуждает в вас подозрения?
      - Нет.
      - Разрешите мне пойти дальше и подчеркнуть, что раньше это никогда не пробуждало в вас подозрений?
      - Нет, не разрешаю.
      - Вы по природе человек подозрительный?
      - Не сказал бы.
      - Или может быть, ревнивый?
      - По-моему, нет.
      - Ваша жена намного моложе вас?
      - На семнадцать лет.
      - Однако вы не так стары и, конечно, понимаете, что в наше время молодые мужчины и женщины обращаются друг с другом с большой простотой, почти не считаясь с различием полов?
      - Если вы хотите знать мой возраст, то мне сорок один год.
      - Следовательно, вы человек послевоенного времени.
      - Я участвовал в войне.
      - Тогда вы, наверное, знаете, что многое, считавшееся до войны подозрительным, теперь совершенно утратило этот оттенок.
      - Я знаю, что сейчас на все смотрят очень легко и просто.
      - Благодарю вас. Вы имели основания в чем-нибудь подозревать вашу жену до того, как она ушла от вас?
      Динни подняла глаза.
      - Никогда.
      - И вместе с тем такой пустяк, как то, что соответчик вышел из ее каюты, показался вам достаточным, чтобы установить за ней наблюдение?
      - И это, и, кроме того, они были на пароходе неразлучны, и я видел его в Лондоне выходящим из дома, где она живет.
      - Когда вы были в Лондоне, вы сказали ей, что она должна вернуться к вам или нести все последствия своего отказа?
      - Не думаю, чтобы я употребил именно эти выражения.
      - А какие же?
      - По-моему, я сказал, что она имеет несчастье быть моей женой и не может вечно быть соломенной вдовой.
      - Не очень изысканно сказано, не правда ли?
      - Может быть.
      - Следовательно, вы стремились использовать любой предлог, лишь бы от нее освободиться?
      - Нет, я стремился к тому, чтобы она вернулась ко мне.
      - Несмотря на ваши подозрения?
      - В Лондоне у меня подозрений еще не было.
      - Я предполагаю, что вы с ней дурно обращались и хотели освободиться от брака, унижавшего вашу гордость.
      Тягучий сочный голос проговорил:
      - Милорд, я протестую.
      - Милорд, поскольку истец признал...
      - Да, но очень многие мужья, мистер Инстон, совершают поступки, за которые они охотно извиняются.
      - Как будет угодно вашей милости... Во всяком случае, вы организовали слежку за вашей женой. Когда именно вы распорядились начать эту слежку?
      - Как только вернулся на Цейлон.
      - Немедленно?
      - Почти.
      - Но это не свидетельствует о сильном стремлении вернуть к себе жену, не так ли?
      - После того, что я узнал на пароходе, моя точка зрения резко изменилась.
      - Ага, на пароходе. А вы не думаете, что с вашей стороны было не очень красиво выслушивать сплетни о вашей жене?
      - Да, но она отказалась вернуться, и я должен был принять какое-нибудь решение.
      - Ведь прошло всего два месяца с тех пор, как она ушла от вас?
      - Более двух месяцев.
      - Но меньше трех. Я думаю, вы и сами знаете, что фактически вынудили ее уйти от вас и затем воспользовались первым поводом, чтобы оградить себя от ее возвращения.
      - Это не так.
      - Должен верить вам на слово. Хорошо. А скажите, вы виделись с нанятыми вами сыщиками перед отъездом из Англии на Цейлон?
      - Нет.
      - Вы можете в этом присягнуть?
      - Да.
      - Как же вы их нашли?
      - Я поручил это моим поверенным.
      - О... значит, перед отъездом вы виделись с вашими поверенными?
      - Да.
      - Хотя в то время у вас не было никаких подозрений?
      - Вполне естественно, что человек, уезжающий так далеко, видится перед отъездом со своими поверенными.
      - Вы виделись с ними из-за вашей жены?
      - Не только.
      - А что именно вы говорили им о вашей жене?
      Динни снова подняла глаза. В ней росло отвращение к этой травле, пусть даже это была травля противника.
      - Я, кажется, сказал только, что она остается здесь у родителей...
      - И больше ничего?
      - Возможно, сказал также, что наши отношения осложнились.
      - И больше ничего?
      - Помню, я сказал: "Не знаю еще, чем все это кончится".
      - Готовы ли вы присягнуть, что не сказали: "Может быть, придется за ней следить"?
      - Готов.
      - Присягнете ли вы в том, что ничем не навели их на мысль о вашем намерении с ней развестись?
      - Не знаю, на какие мысли я их навел.
      - Без уверток, сэр. Слово "развод" было сказано?
      - Не помню.
      - Не помните? Создалось или не создалось у них впечатление, что вы собираетесь подать в суд?
      - Не знаю. Я сказал им, что наши отношения осложнились.
      - Вы это уже говорили, но на мой вопрос так и не ответили.
      Динни увидела, как судья высунул голову.
      - Истец ответил, мистер Инстон, что он не знает, какое впечатление создалось у его поверенных. Чего вы добиваетесь?
      - Суть этого дела, милорд, - и я рад, что могу сформулировать ее двумя словами, - состоит в том, что с того времени, как истец, тем или иным способом, заставил свою жену уйти от него, он решил с ней развестись и был готов использовать любой предлог, лишь бы добиться развода.
      - Что ж, вы можете вызвать его поверенного.
      - Милорд! - недоуменно воскликнул Инстон.
      - Продолжайте.
      Динни наконец уловила в голосе Инстона какие-то заключительные интонации и с облегчением вздохнула.
      - Несмотря на то, что вы решили подать в суд на вашу жену на основании первой и единственной сплетни и что вы вдобавок предъявили иск к человеку, с которым даже слова никогда не сказали, вы хотите уверить присяжных, будто, несмотря на все это, вы терпеливый и благоразумный супруг, у которого только одно желание - чтобы жена к нему вернулась?
      Динни снова взглянула в лицо Корвена, еще более непроницаемое, чем всегда.
      - Я ни в чем не собираюсь уверять присяжных.
      - Отлично.
      Позади нее зашелестел шелк мантии.
      - Милорд, - заявил сочный, тягучий голос, - раз мой коллега придает этому пункту такое значение, я вызову поверенного истца.
      Перегнувшись к Динни, "юный" Роджер сказал:
      - Дорнфорд приглашает вас всех пообедать с ним...
      Динни почти ничего не ела, она ощущала какую-то странную тошноту. Хотя она испытывала гораздо большую тревогу и волнение во время процесса Хьюберта и расследования о смерти Ферза, теперь на душе у нее было еще тяжелее. Ей впервые открылось то злое начало, которое кроется в тяжбах между частными лицами. Постоянное стремление доказать, что противник - человек низкий, коварный и лживый, лежавшее в основе всех этих перекрестных допросов, совсем расстроило ее.
      На обратном пути в суд Дорнфорд сказал:
      - Я знаю, что вы чувствуете. Но не забудьте, здесь ведь идет своего рода игра: обе стороны играют по одним и тем же правилам, а судья следит, чтобы их не нарушали. Я иногда пытаюсь себе представить, как это организовать иначе, но ничего не могу придумать.
      - Начинает казаться, что на свете нет ничего чистого.
      - А я не уверен, есть ли.
      - "Улыбка Чеширского кота наконец исчезла" {Цитата из книги Л. Кэррола "Алиса в стране чудес", где фигурирует Чеширский кот, улыбка которого оставалась даже тогда, когда сам кот уже исчезал.}, - пробормотала Динни.
      - В судах она никогда не исчезает, Динни. Следовало бы изобразить ее над входом.
      В результате ли этого короткого разговора с Дорнфордом или потому, что она стала привыкать, но во время дневного заседания, посвященного допросу и перекрестному допросу стюардессы и частных сыщиков, она уже не чувствовала себя так отвратительно. В четыре часа допрос истца и его свидетелей был закончен, и "юный" Роджер подмигнул ей, как бы говоря: "Сейчас суд удалится, и я нюхну табачку".
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      Сидя в такси на обратном пути в Саут-сквер, Клер хранила молчание, и только когда они поравнялись с Большим Беном, она вдруг сказала:
      - Подумать только, Динни, он сунул голову в машину и смотрел на нас, когда мы спали! Или он это просто выдумал?
      - Если бы он это выдумал, его рассказ звучал бы еще убедительнее.
      - Ну, конечно, моя голова лежала у Тони на плече. А почему бы и нет? Попробуй-ка поспи в двухместной машине!
      - Удивительно, как это свет его фонаря не разбудил вас.
      - Вероятно, все-таки разбудил. Я помню, что много раз просыпалась, оттого что затекали ноги. Нет, самое глупое, Динни, что я в тот вечер после кино и ужина еще пригласила к себе Тони выпить чего-нибудь. Ужасно глупо было с нашей стороны даже не подумать о том, что за нами могут следить... Очень много публики было на суде?
      - Да, а завтра, наверное, будет еще больше.
      - Ты видела Тони?
      - Только мельком.
      - Зря я не послушалась твоего совета и не предоставила события их естественному течению. Если бы только я действительно его любила!
      Динни ничего не ответила.
      В гостиной Флер сидела тетя Эм. Она поднялась навстречу Клер, хотела что-то сказать, но, видимо, спохватилась, внимательно посмотрела на племянницу и вдруг заявила:
      - Не так уж хорошо. Терпеть не могу это выражение; у кого это я научилась? Расскажи про судью, Динни. У него длинный нос?
      - Нет, но судья сидит очень низко и как-то вдруг высовывает голову.
      - Почему?
      - Я не спрашивала его, дорогая.
      Леди Монт повернулась к Флер.
      - Можно подать Клер ужин в постель? А ты, детка, посиди подольше в ванне, потом ляг и не вставай до завтрашнего утра. Тогда завтра в суде ты будешь молодцом. Флер, ты тоже пойди с ней, мне нужно поговорить с Динни.
      Когда обе ушли, она подошла к камину, в котором пылали дрова.
      - Динни, успокой меня. Почему у нас в семье происходят такие истории? Это так на нас не похоже... разве только твой прадедушка. А он с самого рождения был старше королевы Виктории.
      - Ты хочешь сказать, что он был беспутным от природы?
      - Да, играл, любил развлекаться и развлекать других. Его жена всю жизнь была мученицей. Шотландка. Как странно!
      - Вероятно, потому мы такие добродетельные, - пробормотала Динни.
      - То есть как - "потому"?
      - Такое получилось сочетание.
      - Нет, тут скорее дело в деньгах, - заметила леди Монт, - он их все растранжирил.
      - А было много?
      - Да, все, что получали за хлеб.
      - Грязные деньги.
      - Его отец не виноват, что воевали с Наполеоном. У них было тогда шесть тысяч акров, а твой прадед оставил семье только тысячу сто.
      - Главным образом леса.
      - Там стреляли вальдшнепов... О процессе уже будет напечатано в вечерних газетах?
      - Должно быть. Ведь Джерри - человек известный.
      - Напишут не об ее платье, надеюсь? Тебе понравились присяжные?
      Динни пожала плечами,
      - Я не умею угадывать, что люди думают на самом деле.
      - Как у собаки: пощупаешь нос - кажется, что он горячий, а она здорова. А что молодой человек?
      - Он - единственный, кого мне по-настоящему жаль.
      - Да, - отозвалась леди Монт, - каждый мужчина прелюбодействует, но в сердце своем, а не в автомобилях.
      - Важна не истина, а видимость, тетя Эм.
      - Лоренс говорит - косвенные улики доказывают, что они совершили то, чего не совершали. Он считает, что это надежнее, а иначе, если они этого не делали, можно доказать, что делали. Разве это хорошо, Динни?
      - Нет, дорогая.
      - Ну, мне пора домой, к твоей матери. Она ничего не ест - сидит, читает и очень бледна. А Кон и близко не подходит к своему клубу. Флер хочет, чтобы мы с ними поехали в их машине в Монте-Карло, когда все кончится. Она уверяет, что мы будем там в своей стихии и что Риггс может держаться правой стороны, когда он об этом вспомнят.
      Динни покачала головой.
      - Нет ничего лучше собственной норы, тетечка,
      - Я не люблю ползать, - отозвалась леди Монт. - Поцелуй меня. И поскорее выходи замуж.
      Она выплыла из комнаты, а Динни подошла к окну и стала смотреть на сквер.
      До чего все одержимы одной мыслью! Тетя Эм, дядя Адриан, отец и мать, Флер, даже Клер - все только одного и желают, чтобы она вышла за Дорнфорда и с этим вопросом было покончено.
      "И зачем это им? Откуда берется инстинктивное желание непременно толкать людей друг другу в объятия? Если я и так приношу людям пользу, разве брак что-нибудь прибавит? "Дабы род твой умножился", - оттого что жизнь человеческого рода должна продолжаться. А зачем ей продолжаться? Никто сейчас иначе не называет жизнь, как "проклятой". Одна надежда - на "грядущий новый мир". Или на католическую церковь, - продолжала размышлять Динни. - Но я ни в то, ни в другое не верю".
      Она открыла окно и облокотилась на подоконник. Рядом зажужжала муха; Динни отогнала ее, но муха сейчас же возвратилась. Мухи! Они тоже существуют ради какой-то цели. Но ради какой? Пока они живы - они живы, а когда мертвы - мертвы, но не "живы наполовину". Она еще раз отогнала муху, и та больше не вернулась.
      Сзади нее голос Флер произнес:
      - Тебе тут не слишком свежо, дорогая? Видела ты когда-нибудь такую весну? Впрочем, я говорю это каждый май. Пойдем выпьем чаю. Клер сидит в ванне, и такая хорошенькая с чашкой в одной руке и сигаретой - в другой. Надеюсь, завтра все кончится?
      - Твой двоюродный брат обещает.
      - Он придет ужинать. К счастью, его жена в Дройтвиче.
      - Почему "к счастью"?
      - Ну, знаешь, это ведь жена! Если он захочет поговорить с Клер, я пошлю его к ней, - к тому времени она уже выйдет из ванны. Хотя он может с таким же успехом поговорить и с тобой. Как ты думаешь, Клер будет хорошо держаться на суде?
      - Кто в состоянии там хорошо держаться?
      - Отец говорил, что я хорошо держалась, но он был пристрастен. И про тебя следователь говорил, что ты вела себя молодцом во время расследования смерти Ферза.
      - Тогда не было перекрестного допроса. А Клер нетерпелива.
      - Скажи ей, чтобы перед каждым ответом считала до пяти и поднимала брови, это взбесит Броу...
      - Его голос может довести до сумасшествия, - сказала Динни. - И потом, он делает такие паузы, словно у него впереди весь день.
      - Да, обычный трюк. Вообще все это удивительно напоминает инквизицию. Как тебе нравится защитник Клер?
      - Если бы я была противной стороной, я бы его возненавидела.
      - Значит, он хорош. Но какова же мораль всего этого, Динни?
      - Не выходить замуж,
      - Немножко преждевременно, пока мы не научились выводить детей в бутылках. Тебе никогда не приходило в голову, что в основе цивилизации лежит инстинкт материнства?
      - А я думала - земледелие...
      - Под цивилизацией я разумею все, что является не только выражением силы.
      Динни взглянула на свою столь циничную и порой столь легкомысленную кузину; Флер стояла перед ней такая спокойная, изящная, с таким безукоризненным маникюром, что ей стало стыдно.
      Вдруг Флер сказала:
      - А ты - ужасно милая.
      За столом Клер отсутствовала, ей подали ужин в постель. Был приглашен только один гость - "юный" Роджер, и ужин прошел довольно оживленно. Роджер рассказывал, как его семейство переживало повышение налогов, и рассказывал очень занятно. Его дядя, Томас Форсайт, оказывается, поселился на Джерси, но, уехал оттуда возмущенный, когда там тоже заговорили о местном налоге. Он тогда написал об этом в "Таймс" под псевдонимом "индивидуалист", распродал все свои акции и поместил деньги в свободные от налогов бумаги, которые давали ему несколько меньше дохода, чем ценные бумаги, подлежавшие налоговому обложению. Во время последних выборов он голосовал за национальную коалицию, а с тех пор, как утвержден был новый бюджет, присматривает себе новую партию, чтобы с чистой совестью голосовать за нее при следующих выборах. Теперь он живет в Борнмаусе.
      - Он замечательно сохранился, - закончил Роджер. - Ты что-нибудь понимаешь в пчеловодстве, Флер?
      - Однажды я села на пчелу.
      - А вы, мисс Черрел?
      - Мы их разводим.
      - Будь вы на моем месте, вы занялись бы ими?
      - А где вы живете?
      - За Хетфилдом. Там кругом очень неплохие поля клевера. Пчелы привлекают меня теоретически: они живут цветами и клевером, принадлежащим другим людям, а если найдешь рой, его можно взять себе. Но каковы минусы пчеловодства?
      - Если они роятся на чужой земле, девять шансов из десяти за то, что вы их лишитесь; и потом вы должны кормить их всю зиму. Кроме того, на них уходит масса времени и забот, да они еще и жалят.
      - Это-то ничего, - пробормотал "юный" Роджер, - ими занялась бы моя жена, - он подмигнул одним глазом, - у нее ревматизм. Говорят, пчелиный яд лучшее лекарство.
      - Сначала убедитесь в том, что они будут жалить ее, - заметила Динни. Вы не заставите пчел жалить тех, кого они любят.
      - В крайнем случае можно на них садиться, - пробормотала Флер.
      - Нет, серьезно, - продолжал Роджер. - Пять-шесть укусов были бы ей, бедняжке, очень полезны.
      - Почему вы стали юристом, Форсайт? - вдруг вмешался Майкл.
      - Ну, на войне я получил "ранение", и надо было найти себе какую-нибудь "сидячую" профессию. И потом, знаете, в каком-то смысле мне это дело нравится. Я думаю, что...
      - Ясно, - отозвался Майкл. - У вас был дядя, которого звали Джордж?
      - Старик Джордж? Еще бы! Когда я учился в школе, он обычно давал мне десять шиллингов и подсказывал, на какую лошадь ставить.
      - И вы хоть раз выиграли?
      - Ни разу.
      - Ну так скажите нам откровенно: кто завтра выиграет процесс?
      - Говоря откровенно, - отвечал адвокат, глядя на Динни, - все зависит от вашей сестры, мисс Черрел. Показания свидетелей Корвена произвели впечатление. Они не перегибали палку и пока не опровергнуты. Однако если леди Корвен не растеряется и будет держать себя в руках, может быть, мы и добьемся своего. Если же ее правдивость будет подвергнута сомнению хотя бы в одном пункте, тогда... - Он пожал плечами и сразу, как показалось Динни, постарел. - Есть среди присяжных два-три субъекта, которые мне не нравятся. Во-первых, старшина. Обыватель, знаете ли, всегда против жены, бросающей мужа без предупреждения... Было бы гораздо лучше, если бы ваша сестра рассказала о своей брачной жизни. Еще не поздно.
      Динни покачала головой.
      - Ну, тогда это в значительной мере вопрос ее личного обаяния. Люди вообще не любят, когда "нет кота в дому, а мыши ходят по столу".
      Динни легла в постель с тяжелым сердцем: опять ей придется быть свидетельницей человеческих страданий.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Время идет, а суд остается все таким же каменным, неизменным. Люди делают те же жесты, садятся на те же места; и в зале суда выделяются те же испарения, не очень сильные, но достаточные, чтобы отравить воздух.
      На второй день процесса Клер была в черном, с одним только узким зеленым пером на маленькой, плотно прилегавшей черной шляпке. Бледная, с едва тронутыми краской губами, она сидела так неподвижно, что с ней, казалось, невозможно и заговорить. Слова "Развод в высшем обществе", и сенсационный заголовок "Ночь в автомобиле" возымели свое действие, - зал был набит битком. Динни увидела Тони Крума, он сидел позади своего защитника. Она отметила также, что насморк женщины с птичьим носом сегодня как будто не так силен, а старшина не сводит с Клер своих птичьих глаз. Судья сидел, казалось, еще ниже, чем вчера. Услышав голос Инстона, он слегка приподнялся.
      - Итак, милорд и господа присяжные, разрешите заявить, что ответом на обвинение в прелюбодеянии между ответчицей и соответчиком будет простое и полное отрицание этого обвинения. Вызываю ответчицу.
      Динни подняла глаза на сестру, и ей показалось, будто она видит ее в первый раз. Клер, следуя совету Дорнфорда, стала в глубине под навесом, и падавшая на нее тень делала ее лицо отрешенным и таинственным. Однако ее голос был звонок, и только Динни могла уловить в нем какую-то напряженность.
      - Это правда, леди Корвен, что вы неверны своему мужу?
      - Нет, неправда.
      - Вы готовы в этом присягнуть?
      - Готова.
      - Между вами и мистером Крумом не было никаких любовных отношений?
      - Никаких.
      - Вы готовы и в этом присягнуть?
      - Готова.
      - Было сказано, что...
      Динни сидела и слушала, как вопрос следовал за вопросом, не сводя глаз с сестры, удивляясь отчетливости, с какой Клер выговаривает слова, и непоколебимому спокойствию ее лица и всей фигуры. Сегодня голос Инстона звучал настолько иначе, чем вчера, что Динни едва узнала его.
      - А теперь, леди Корвен, я хотел бы задать вам еще один вопрос, но, перед тем как ответить на него, прошу вас принять во внимание, что от вашего ответа зависит очень многое. Почему вы ушли от мужа?
      Динни увидела, как голова ее сестры чуть откинулась назад.
      - Я ушла от него потому, что, оставшись с ним, перестала бы уважать себя.
      - Так. Но не можете ли вы сказать нам, почему именно? Вы не совершили ничего такого, чего могли бы стыдиться?
      - Нет.
      - Ваш муж признал, что за ним есть один проступок... и что он просил у вас прощения.
      - Да.
      - Что же он сделал?
      - Простите меня. Я органически не могу говорить о своей жизни с мужем.
      Динни услышала шепот отца: "Ей-богу, она права", увидела, как судья высунул голову; его лицо было повернуто к ответчице, губы полураскрыты.
      - Насколько я понял, вы сказали, что не могли оставаться с мужем, не теряя уважения к себе?
      - Да, милорд.
      - И вы считаете, что, уйдя от него вот так, вы не теряете уважения к себе?
      - Нет, не теряю, милорд.
      Судья слегка приподнялся всем корпусом и стал поворачивать голову из стороны в сторону, словно стараясь, чтобы его слова были обращены не к определенному лицу, а в пространство:
      - Что ж, мистер Инстон... Не думаю, чтобы имело смысл настаивать на этом пункте. Ответчица, видимо, твердо решила не отвечать.
      Его глаза, скрытые под опущенными веками, словно продолжали следить за чем-то невидимым.
      - Если вашей милости угодно... Еще раз, леди Корвен, вы отрицаете прелюбодеяние с мистером Крумом?
      - Решительно отрицаю.
      - Благодарю вас.
      Динни глубоко вздохнула и приготовилась - сейчас наступит пауза, а затем раздастся тягучий голос:
      - А разве вы, замужняя женщина, не считаете прелюбодеянием то, что вы принимали молодого мужчину у себя в каюте, оставались с ним наедине в своей квартире в половине двенадцатого ночи, провели с ним ночь в автомобиле и всюду бывали с ним в отсутствие вашего мужа?
      - Само по себе это не прелюбодеяние.
      - Прекрасно. Вы утверждаете, что до знакомства на пароходе никогда с соответчиком не встречались. Можете вы тогда объяснить, почему со второго же дня вашего пребывания на пароходе вы уже были с ним необычайно дружны?
      - Сначала я не была с ним дружна.
      - Ну как же! Все время вместе, верно?
      - Часто, но не все время.
      - Часто, но не все время - со второго дня?
      - Да, пароход есть пароход.
      - Совершенно верно, леди Корвен. И вы никогда до тех пор с ним не встречались?
      - Насколько мне известно, нет.
      - Цейлон ведь не так уж необъятен, и круг общества там ограничен?
      - Да.
      - Состязания в поло, в крикет и другие развлечения... ведь на них постоянно бывают одни и те же лица.
      - Да.
      - И все-таки вы никогда не встречали мистера Крума? Странно, не правда ли?
      - Вовсе нет. Мистер Крум жил на плантации.
      - Но он, вероятно, играл в поло?
      - Да.
      - А вы, как известно, ездите верхом и вообще интересуетесь спортом?
      - Да.
      - И все-таки вы с ним не встречались?
      - Я уже сказала, что нет. Вы можете спрашивать меня до завтра, я буду отвечать то же самое.
      Динни перевела дыхание. Перед ней на мгновение мелькнул образ Клер в детстве, когда ее спрашивали про Оливера Кромвеля.
      А сочный голос продолжал:
      - Вы, вероятно, не пропускали в Канди ни одного состязания в поло?
      - Нет, старалась не пропускать.
      - И однажды вы принимали у себя участников состязания?
      Динни увидела, что Клер нахмурилась.
      - Да.
      - Когда это было?
      - Кажется, в июне прошлого года.
      - Мистер Крум тоже был среди участников, не правда ли?
      - Если и был, то я его не видела.
      - Принимали его у себя, но не видели?
      - Не видела.
      - Разве хозяйки дома в Канди обычно не замечают своих гостей?
      - Насколько я помню, было очень много народу.
      - А теперь взгляните, леди Корвен, на программу этого состязания, может быть, она освежит вашу память.
      - Я прекрасно помню это состязание,
      - Но вы не помните мистера Крума ни на площадке, ни потом, у вас в доме?
      - Нет, не помню. Я очень интересовалась игрой местной команды, а потом было слишком много народу. Если бы я его помнила, я бы сразу так и сказала.
      Динни почудилось, что прошло бесконечно много времени, прежде чем последовал новый вопрос.
      - Я все же предполагаю, что вы встретились на пароходе не как чужие.
      - Вы можете предполагать что угодно, но это не так.
      - Это вы так говорите.
      Уловив шепот отца: "Черт бы его побрал!", - Динни коснулась плечом его плеча.
      - Вы слышали показания стюардессы? Это был единственный раз, когда соответчик приходил к вам в каюту?
      - Единственный, когда он зашел больше чем на минутку.
      - А он заходил еще?
      - Раз или два, чтобы взять или вернуть книгу.
      - А тогда он пробыл у вас... сколько времени? Полчаса?
      - Минут двадцать.
      - Двадцать минут... И что же вы делали?
      - Я показывала ему фотографии.
      - А почему же не на палубе?
      - Не знаю.
      - Вам не пришло в голову, что это нескромно?
      - Я об этом не думала. У меня было множество любительских фотографий и карточек моих родных.
      - Но не было ничего, что вы не могли бы показать ему в гостиной или на палубе?
      - Думаю, что нет.
      - Вы, вероятно, надеялись, что никто этого не заметит?
      - Повторяю, я об этом не думала.
      - Кто из вас предложил пойти к вам в каюту?
      - Я предложила.
      - А вы знали, что ваше положение очень двусмысленно?
      - Да, но никто, кроме меня, этого не знал.
      - Ведь вы могли показать ему карточки где угодно? Не думаете ли вы, что поступили довольно странно, решаясь на столь компрометирующий поступок, и притом без всякого основания?
      - Показать их в каюте было всего проще. Кроме того, это были семейные фотографии.
      - И вы, леди Корвен, хотите нас уверить, что между вами за эти двадцать минут решительно ничего не произошло?
      - Перед уходом он поцеловал мне руку.
      - Это уже кое-что, но не ответ на мой вопрос.
      - Не было ничего такого, что могло бы удовлетворить вас.
      - Как вы были одеты?
      - К сожалению, вынуждена сообщить вам, что была совершенно одета.
      - Милорд, могу я попросить, чтобы меня оградили от подобных острот?
      Динни была восхищена тем спокойствием, с каким судья сказал:
      - Отвечайте, пожалуйста, только на вопросы.
      - Хорошо, милорд.
      Клер вышла из-под навеса и стояла теперь у самого барьера, положив на него руки. На ее щеках выступили красные пятна.
      - Вы, вероятно, стали любовниками еще на пароходе?
      - Нет, и никогда не были.
      - Когда вы снова увидели соответчика, после того как сошли на берег?
      - Примерно через неделю.
      - Где?
      - Недалеко от имения моих родителей в Конда-форде.
      - Что вы в это время делали?
      - Я ехала в машине.
      - Одна?
      - Да, я занималась предвыборной вербовкой голосов и возвращалась домой пить чай.
      - А соответчик?
      - Он был в своей машине.
      - Что же он, так с неба и свалился?
      - Милорд, прошу оградить меня от подобных острот!
      Динни услышала, как в публике захихикали, затем раздался голос судьи, который, казалось, опять обращался в пространство:
      - Какою мерой мерите, такою и вам отмерится, мистер Броу.
      Хихиканье усилилось. Динни не могла удержаться и взглянула на Броу. Его красивое лицо было какого-то неописуемого винно-багрового цвета. Черты "юного" Роджера выражали и удовольствие и озабоченность.
      - Каким образом соответчик очутился на этой глухой дороге в пятидесяти милях от Лондона?
      - Он ехал повидать меня.
      - Вы это признаете?
      - Так он сказал мне.
      - Можете вы повторить нам точно его слова?
      - Не могу, но я помню, что он попросил разрешения поцеловать меня.
      - И вы разрешили?
      - Да. Я высунула голову из машины, он поцеловал меня в щеку, вернулся к своей машине и уехал.
      - И все-таки вы утверждаете, что не стали любовниками еще на пароходе?
      - В вашем смысле не стали. Я не отрицаю, что он любит меня, - так по крайней мере он мне сказал.
      - Вы утверждаете, что вы в него не влюблены?
      - Боюсь, что не влюблена.
      - Но вы позволили ему поцеловать себя?
      - Мне было его жаль.
      - И вы считаете, что так подобает вести себя замужней женщине?
      - Может быть, и нет. Но с тех пор, как я ушла от мужа, я себя замужней женщиной не считаю.
      - Ах, вот как?
      Динни почудилось, что эти слова произнес весь зал. "Юный" Роджер вынул руку из кармана; он внимательно посмотрел на извлеченный оттуда предмет и положил его обратно. Приветливое лицо женщины, похожей на экономку, нахмурилось.
      - А что вы делали после того, как он вас поцеловал?
      - Поехала домой пить чай.
      - И чувствовали себя очень хорошо?
      - Даже превосходно.
      Снова раздались смешки. Судья повернулся в ее сторону.
      - Вы говорите серьезно?
      - Да, милорд. Я хочу быть абсолютно правдивой. Даже если женщина сама не любит, она всегда благодарна за любовь.
      Судья опять вернулся к созерцанию чего-то невидимого, находившегося над головой Динни.
      - Продолжайте, мистер Броу.
      - Когда и где произошла ваша следующая встреча с соответчиком?
      - В доме моей тетки, в Лондоне. Я гостила тогда у нее.
      - Он пришел к вашей тетке?
      - Нет, к дяде.
      - В этот раз он опять поцеловал вас?
      - Нет. Я сказала, что если он хочет со мной видеться, то наши встречи должны быть платоническими.
      - Очень удобное слово.
      - А как же сказать иначе?
      - Вы здесь не для того, чтобы задавать мне вопросы, сударыня. Что он вам на это ответил?
      - Что сделает все, как я хочу.
      - Он виделся с вашим дядей?
      - Нет.
      - Это и было в тот раз, когда ваш муж заметил его выходящим из дома, где были вы?
      - Вероятно.
      - Ваш муж пришел сейчас же после ухода соответчика?
      - Да.
      - Он виделся с вами и спросил, кто этот молодой человек?
      - Да.
      - И вы сказали ему?
      - Да.
      - Кажется, вы назвали соответчика "Тони"?
      - Да.
      - Это его настоящее имя?
      - Нет.
      - Что же это, особое ласкательное имя, которое ему дали вы?
      - Вовсе нет. Его все так зовут.
      - А он звал вас, вероятно, Клер или "милая"?
      - И так, и так.
      Судья снова возвел глаза к чему-то невидимому.
      - Современные молодые мужчины и женщины сплошь да рядом зовут друг друга "милыми", мистер Броу.
      - Я знаю об этом, милорд... Вы тоже звали его "милый"?
      - Возможно, но вряд ли.
      - В тот раз вы были с мужем наедине?
      - Да.
      - Как вы держали себя с ним?
      - Холодно.
      - Вы ведь только что расстались с соответчиком?
      - Одно не имеет никакого отношения к другому.
      - Ваш муж просил вас вернуться к нему?
      - Да.
      - И вы отказались?
      - Да.
      - И этот отказ тоже не имел никакого отношения к соответчику?
      - Нет.
      - И вы серьезно пытаетесь уверить присяжных, леди Корвен, что ваши отношения с соответчиком, или, если угодно, ваши чувства к соответчику, не играли никакой роли в вашем отказе вернуться к мужу?
      - Никакой.
      - А теперь посудите сами: вы провели три недели в теснейшем общении с этим молодым человеком; вы позволили ему целовать себя и чувствовали себя после этого превосходно; вы только что с ним расстались; вы знали о его чувствах к вам, и вы хотите уверить присяжных, что это не повлияло на ваш отказ вернуться к мужу.
      Клер наклонила голову.
      - Отвечайте, пожалуйста.
      - Думаю, что нет.
      - Не очень естественно, не правда ли?
      - Не понимаю, что вы хотите сказать.
      - А то, леди Корвен, что присяжным будет трудновато вам поверить.
      - Я не могу заставить их поверить, я могу только говорить правду.
      - Хорошо. А когда произошла ваша следующая встреча с соответчиком?
      - На другой день вечером. Затем он пришел и на следующий вечер, в еще не обставленную квартиру, куда я собиралась переехать, и помогал мне красить стены.
      - Несколько необычно, не правда ли?
      - Возможно. Но у меня не было денег, а он сам покрасил свое бунгало на Цейлоне.
      - Так. Чисто дружеская услуга с его стороны. Скажите, а в течение тех часов, которые вы провели вместе, между вами не было никаких любовных отношений?
      - Между нами их никогда не было.
      - В котором часу он от вас ушел?
      - Мы оба раза вышли вместе в девять часов, чтобы поесть.
      - А после этого?
      - Я возвращалась к тетке.
      - И перед тем вы никуда не заходили?
      - Никуда.
      - Хорошо. Вы виделись с вашим мужем, прежде чем ему пришлось уехать обратно на Цейлон?
      - Да, дважды.
      - Где в первый раз?
      - У меня на квартире. Я тогда уже переехала.
      - Вы сказали ему, что соответчик помогал вам красить стены?
      - Нет.
      - Почему же?
      - А почему я должна была говорить ему об этом? Я ничего моему мужу не говорила, кроме того, что я не вернусь. Я считала свою жизнь с ним конченной.
      - Просил ли он вас опять, при этом вашем свидании с ним, вернуться к нему?
      - Да.
      - И вы отказались?
      - Да.
      - В оскорбительной форме?
      - Простите, я не понимаю.
      - Грубо?
      - Нет, просто.
      - Подал ли вам муж повод думать, что он хочет с вами развестись?
      - Нет. Но я его намерений не знала.
      - А вы, как видно, тоже не посвящали его в свои?
      - Старалась посвящать как можно меньше.
      - Это была бурная встреча?
      Динни задержала дыхание. Румянец на щеках Клер погас, лицо побледнело и осунулось.
      - Нет, грустная и тягостная, я не хотела его видеть.
      - Ваш защитник сказал, что ваш муж с того дня, как вы от него уехали, решил развестись с вами при первой же возможности, так как гордость его была задета. У вас тоже сложилось такое впечатление?
      - У меня не было и нет никакого впечатления. Возможно. Я не знаю, что он может подумать.
      - Хотя прожили с ним почти полтора года?
      - Да.
      - Но, как бы то ни было, вы опять категорически отказались вернуться?
      - Да, я уже говорила.
      - Считаете ли вы, что он действительно желал вашего возвращения, когда просил вас об этом?
      - В ту минуту - да.
      - Виделись вы с ним еще до его отъезда?
      - Да, одну-две минуты, но не наедине.
      - В чьем присутствии?
      - Моего отца.
      - И он опять просил вас вернуться?
      - Да.
      - И вы отказались?
      - Да.
      - После этого ваш муж, перед отъездом из Лондона, прислал вам записку и снова предложил уехать с ним?
      - Да.
      - И вы не согласились?
      - Нет.
      - А теперь разрешите напомнить вам число, гм... третье января (Динни облегченно вздохнула), то есть день, проведенный вами от пяти часов пополудни и почти до полуночи с соответчиком. Вы не отрицаете этого?
      - Нет, не отрицаю.
      - И никаких любовных эпизодов?
      - Только один. Он не видел меня около трех недель, и когда он пришел в пять часов пить чай, то поцеловал меня в щеку.
      - Ах, опять в щеку? Только в щеку?
      - Да, к сожалению.
      - Вероятно, об этом сожалел и он.
      - Допускаю.
      - И после такой разлуки вы провели первые полчаса за чаепитием?
      - Да.
      - Ваша квартира находится, кажется, в бывшей конюшне, одна комната внизу, затем лестница и комната наверху, где вы спите?
      - Да.
      - И ванная? Вы же, наверно, не только пили чай, но и беседовали?
      - Да.
      - Где?
      - В нижней комнате.
      - И затем вы, беседуя, пошли вместе в Темпл, потом в кино и обедать в ресторан, где продолжали беседовать, потом взяли такси и, беседуя, поехали к вам на квартиру?
      - Совершенно правильно.
      - А потом, проведя с ним около шести часов, вы решили, что вам еще многое нужно сказать друг другу, так что понадобилось пригласить его к себе, и он пошел?
      - Да.
      - Ведь это было уже в двенадцатом часу?
      - Я думаю, в начале двенадцатого.
      - И сколько же времени он на этот раз у вас пробыл?
      - Около получаса.
      - Никаких эпизодов?
      - Никаких.
      - Рюмка вина, одна-две сигареты, еще немного поболтали, и все?
      - Вот именно.
      - О чем же вы столько часов беседовали с этим молодым человеком, пользовавшимся привилегией целовать вас в щеку?
      - Ну о чем люди обычно разговаривают?
      - Вот я вас и спрашиваю.
      - Говорили обо всем и ни о чем.
      - Поточнее, пожалуйста.
      - О лошадях, фильмах, театре, о моих родных, о его родных... право, уж не помню.
      - И старательно избегали любовных тем?
      - Да.
      - Строго платонические отношения с начала и до конца?
      - Да.
      - И вы хотите, леди Корвен, уверить нас в том, что этот молодой человек, который, по вашему же признанию, в вас влюблен и не видел вас перед тем почти три недели, ни разу не поддался своим чувствам?
      - Кажется, он раз или два сказал мне, что любит меня. Но все время был неуклонно верен своему обещанию.
      - Какому обещанию?
      - Не добиваться моей любви. Любить человека - не преступление, это только несчастье.
      - Вы говорите очень прочувствованно... по собственному опыту?
      Клер не ответила.
      - И вы серьезно утверждаете, что вы в этого молодого человека не были влюблены и не влюблены теперь?
      - Я его очень люблю, но не в вашем смысле.
      В Динни вдруг вспыхнуло горячее сочувствие к юноше, который должен был все это выслушивать. Ее щеки вспыхнули, голубые глаза остановились на лице судьи. Судья только что кончил записывать ответ Клер и вдруг зевнул. Это был зевок старика, и такой долгий, что, казалось, он никогда не кончится. Ее настроение вдруг изменилось, в ней проснулась жалость: судья ведь тоже вынужден изо дня в день выслушивать бесконечные попытки людей очернить друг друга и должен сводить эти попытки на нет.
      - Вы слышали показание сыщика относительно того, что после вашего возвращения с соответчиком из ресторана в верхней комнате вашей квартиры горел свет? Что вы на это скажете?
      - Да, горел. Мы там сидели,
      - Почему там, а не внизу?
      - Там гораздо теплее и уютнее.
      - Это ваша спальня?
      - Нет, гостиная. У меня нет спальни. Я сплю на кушетке.
      - Понятно. И тут вы пробыли с соответчиком от начала двенадцатого почти до двенадцати?
      - Да.
      - И вы считаете, что в этом нет ничего дурного?
      - Ничего. Но думаю, что это было крайне неосмотрительно.
      - Вы хотите сказать, что не поступили бы так, зная, что за вами следят?
      - Конечно.
      - Почему вы сняли именно эту квартиру?
      - Из-за дешевизны.
      - Не правда ли, как это неудобно - не иметь ни спальни, ни помещения для прислуги, ни швейцара?
      - Это роскошь, за которую надо платить.
      - Значит, вы не потому сняли эту квартиру, что у вас там не могло быть свидетелей?
      - Нет, у меня едва хватает средств на жизнь, а квартира эта очень дешевая.
      - И когда вы ее снимали, мысль о соответчике не приходила вам в голову?
      - Нет, не приходила.
      - Даже отдаленно?
      - Милорд, я уже ответила.
      - Я полагаю, она уже ответила, мистер Броу.
      - После этого вы виделись с соответчиком постоянно?
      - Нет, изредка. Он жил за городом.
      - Понятно... и приезжал навещать вас?
      - Когда он приезжал в город - раза два в неделю, - мы всегда виделись.
      - А когда вы бывали вместе, что вы делали?
      - Ходили на выставки, в кино, один раз были в театре, обычно вместе ужинали.
      - Вы знали, что за вами следят?
      - Нет.
      - Он бывал у вас на квартире?
      - Не был до третьего февраля.
      - Да, это тот день, о котором я главным образом и собираюсь вас спрашивать.
      - Я так и думала.
      - Так и думали? Этот день и эта ночь навсегда остались у вас в памяти?
      - Я очень хорошо их помню.
      - Мой коллега спрашивал вас подробно о событиях этого дня, и, по-видимому, кроме нескольких часов, когда вы осматривали Оксфорд, вы провели почти все время в машине. Это верно?
      - Да.
      - Машина была двухместная, милорд, с откидным задним сиденьем.
      Судья встрепенулся.
      - Я никогда не ездил в них, мистер Броу, но знаю, что это такое.
      - Просторная, удобная машина?
      - Да.
      - Вероятно, закрытая?
      - Да, она не открывалась.
      - Мистер Крум вел машину, а вы сидели рядом с ним?
      - Да.
      - Вы говорили, что, когда возвращались из Оксфорда, фары погасли, - это произошло примерно в половине одиннадцатого, в лесу, милях в четырех от Хенли?
      - Да.
      - Авария?
      - Конечно.
      - Вы осмотрели батарею?
      - Нет.
      - А вы знали, когда и как она была перед тем заряжена?
      - Нет.
      - Вы видели, как она была перезаряжена?
      - Нет.
      - Почему же вы сказали "конечно"?
      - Если вы предполагаете, что мистер Крум нарочно...
      - Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос.
      - Я и отвечаю: мистер Крум не способен на такую грязную проделку.
      - Ночь была темная?
      - Очень.
      - А лес большой?
      - Да.
      - Словом, выбрано самое подходящее место на всем пути из Оксфорда в Лондон?
      - Выбрано?
      - Да, если человек предполагал провести ночь в автомобиле.
      - Но это предположение чудовищно!
      - Не важно, леди Корвен. Вы лично считаете, что фары погасли чисто случайно?
      - Разумеется.
      - А что сказал мистер Крум, когда они погасли"?
      - По-моему, он сказал: "Э-ге! Кажется, фары выбыли из строя". Он вылез и стал их осматривать.
      - У него был с собой фонарь?
      - Нет.
      - И было совершенно темно? Как же он это сделал? Вы не удивились?
      - Нет. Он зажег спичку.
      - Что же оказалось?
      - Кажется, он сказал, что перегорела какая-то проволока.
      - Затем вы сообщили нам, что он попытался все же ехать дальше и два раза сбивался с дороги. Было, наверно, очень темно?
      - Да, хоть глаз выколи.
      - Помнится, вы сказали, что именно вы предложили провести ночь в автомобиле?
      - Да, я.
      - После того как мистер Крум предлагал другие выходы?
      - Да. Он предложил дойти пешком до Хенли, где хотел достать фонарь, и вернуться к машине.
      - Ему очень этого хотелось?
      - Хотелось? Не очень.
      - Он не настаивал?
      - Н...нет.
      - Как вы думаете, предлагая этот план, он им>ел в виду выполнить его?
      - Конечно, да.
      - Вы вообще вполне верите мистеру Круму?
      - Вполне.
      - Так! Вы слышали выражение "вынужденный ход"?
      - Да.
      - Вам известно его значение?
      - Это когда человека заставляют взять именно ту карту, которая выгодна его противнику.
      - Вот именно.
      - Если вы предполагаете, что мистер Крум хотел заставить меня предложить, чтобы мы остались в машине, то вы глубоко заблуждаетесь; это недостойное предположение!
      - Почему вы решили, леди Корвен, что у меня возникло такое предположение? Разве и у вас была эта мысль?
      - Нет. Когда я заговорила о том, чтобы остаться в машине, мистер Крум был очень смущен.
      - Ах, вот как? В чем же это выразилось?
      - Он спросил, доверяю ли я ему? Мне пришлось сказать, что он слишком старомоден. Разумеется, я ему доверяла.
      - Доверяли в том, что он будет в точности следовать вашим желаниям?
      - В том, что он не будет домогаться моей любви. И я каждый раз, встречаясь с ним, доверяла ему.
      - А до того вы с ним ночей не проводили?
      - Конечно, нет.
      - Вы очень часто пользуетесь словом "конечно" и, по-моему, без достаточных оснований. Ведь вы неоднократно имели возможность провести с ним ночь и на пароходе, и у вас на квартире, где вы живете совершенно одна!
      - Безусловно. Но я этой возможностью не пользовалась.
      - Допустим. Но если верить вам, то не странно ли, что именно в данном случае вы решили поступить иначе?
      - Нет. Я думала, что это будет занятно.
      - Занятно? А вместе с тем вы же знали, что мистер Крум в вас страстно влюблен!
      - Потом я пожалела: это было по отношению к нему нехорошо.
      - Неужели, леди Корвен, вы надеетесь убедить нас в том, что вы, опытная замужняя женщина, действительно не понимали, какому невыносимому испытанию вы его подвергаете?
      - Я поняла позднее и ужасно жалела.
      - Ах, позднее... А я имею в виду - раньше.
      - Боюсь, что я не понимала.
      - Напоминаю вам о присяге. Вы по-прежнему утверждаете, что ночью третьего февраля в этом темном лесу между вами ничего не произошло ни в автомобиле, ни вне его?
      - Утверждаю.
      - Вы слышали показания сыщика о том, что, когда он, около двух часов утра, подкрался к машине и заглянул в нее, то увидел при свете своего фонаря, что вы оба спите и ваша голова покоится на плече соответчика?
      - Да, слышала.
      - Это правда?
      - Если я спала, то как я могу знать? Впрочем, вполне вероятно. Я положила ему голову на плечо еще до того, как заснула.
      - Вы признаетесь в этом?
      - Конечно. Так было гораздо удобнее. И я спросила у него, можно ли.
      - И он, конечно, сказал, что можно?
      - Мне показалось, что вы против выражения "конечно"... Да, он сказал "можно".
      - Какое необыкновенное умение владеть собой у этого влюбленного в вас молодого человека, не правда ли?
      - С той ночи я считаю, что да.
      - Но вы должны были знать об этом уже тогда, если вы говорите правду. Но правду ли вы говорите, леди Корвен? Ведь это совершенно неправдоподобно.
      Динни увидела, как сестра стиснула руками перила, волна румянца залила ее щеки, потом отхлынула. Клер ответила:
      - Может быть, и неправдоподобно, но это чистая правда. Все, что я здесь говорила, - правда.
      - А утром вы проснулись как ни в чем не бывало и сказали: "Теперь поедем домой и позавтракаем"? И вы поехали? К себе на квартиру?
      - Да.
      - Сколько же времени он у вас пробыл на этот раз?
      - Около получаса или немного больше.
      - И все та же полная невинность отношений?
      - Все та же.
      - А на другой день вы получили извещение о бракоразводном иске?
      - Да.
      - Вы были удивлены?
      - Да.
      - Уверенная в своей полной невинности, вы почувствовали себя оскорбленной?
      - Когда я все продумала, нет.
      - Все продумали? Что вы имеете в виду?
      - Я вспомнила, что мой муж предупреждал меня, чтобы я была осторожна, и поняла, как глупо было с моей стороны не подумать о возможной слежке.
      - Скажите мне, леди Корвен, почему вы решили защищаться?
      - Потому что, как бы ни выглядели факты, мы ни в чем не виноваты.
      Динни увидела, что судья посмотрел в сторону Клер, записал ответ, поднял перо и заговорил:
      - В ту ночь вы ехали по шоссе. Что помешало вам остановить машину и ехать за ней до Хенли?
      - Мы почему-то не сообразили, милорд. Я попросила мистера Крума поехать за какой-нибудь машиной, но они мчались слишком быстро.
      - А разве вы не могли дойти пешком до Хенли, оставив машину в лесу?
      - Да, но мы дошли бы до Хенли не раньше полуночи, и мне казалось, что это скорее привлечет внимание, чем если мы останемся в машине. И потом мне давно хотелось провести ночь в автомобиле.
      - И вам все еще этого хочется?
      - Нет, милорд, я переоценила это удовольствие.
      - Мистер Броу, объявляю перерыв на обед.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
      От всяких предложений пообедать Динни отказалась и, взяв сестру под руку, вывела ее на Кери-стрит. Сестры молча ходили по Линкольн-Инн-Филдз.
      - Все-таки дело почти кончено, дорогая, - сказала Динни после долгого молчания. - Ты отлично справилась с Броу. Ему ни разу не удалось сбить тебя, и я думаю, судья это чувствует. Судья мне нравится гораздо больше, чем присяжные.
      - Ах, Динни, я так устала! Эти постоянные подозрения во лжи доводили меня до того, что я готова была закричать.
      - Он этого и добивается. А ты не поддавайся.
      - Бедный Тони! Я чувствую себя просто скотиной.
      - Как насчет чашки горячего, крепкого чаю? Мы как раз успеем.
      Они пошли по Чансери-Лейн к Стрэнду.
      - Но только чаю, дорогая. Есть я не в состоянии.
      Есть не могла ни та, ни другая. Они заварили крепкий чай, выпили его и молча возвратились в здание суда. Клер, даже не ответив на тревожный взгляд отца, заняла прежнее место на первой скамье, сложила руки на коленях и опустила глаза.
      Динни заметила, что Джерри Корвен оживленно беседует со своим защитником и советчиком. Проходя на свое место, "юный" Роджер сказал:
      - Они хотят еще раз вызвать Корвена.
      - Зачем?
      - Не знаю.
      Появился судья; ступая словно во сне, он слегка поклонился суду и сел. "Еще ниже, чем раньше", - подумала Динни.
      - Милорд, перед тем как возобновить перекрестный допрос ответчицы, я хотел бы, с вашего разрешения, снова вызвать истца, в связи с тем пунктом, которому мой коллега придает такое значение. Ваша милость помнит, что на перекрестном допросе мистер Инстон приписал истцу заранее обдуманное намерение развестись с женой, якобы возникшее у него с того дня, как она от него уехала. Истец хочет дать по этому поводу некоторые дополнительные показания, и мне придется еще раз его вызвать. Постараюсь быть очень кратким, милорд.
      Клер вдруг подняла глаза на судью, и сердце Динни отчаянно забилось.
      - Пожалуйста, мистер Броу.
      - Сэр Джералд Корвен.
      Корвен, как обычно, подтянутый и хладнокровный, вновь появился у барьера, и Динни заметила, что Клер пристально смотрит на него, словно желая перехватить его взгляд.
      - Вы сообщили нам, сэр Джералд, что перед вашим возвращением на Цейлон вы виделись с вашей женой в последний раз первого ноября у нее на квартире на Мелтон-Мьюз?
      - Да.
      Динни замерла. Вот оно!
      - Скажите, в этот раз, помимо всяких разговоров, между вами произошло еще что-нибудь?
      - Мы были мужем и женой.
      - Вы хотите сказать, что супружеские отношения между вами возобновились?
      - Да, милорд.
      - Благодарю вас, сэр Джералд. Я думаю, что теперь предположение моего коллеги отпадает. Вот все, что я хотел спросить.
      Заговорил Инстон.
      - Почему вы не сказали этого при первом допросе?
      - До вашего перекрестного допроса я не считал, чтобы это могло иметь существенное значение.
      - Вы присягнете в том, что все это не выдумка?
      - Разумеется.
      Динни сидела неподвижно, прислонившись к деревянной спинке скамейки, и, закрыв глаза, думала о молодом человеке, сидевшем через три ряда от нее. Это бесчеловечно! Но кто здесь думает о человечности? Здесь вынимают из человека самые сокровенные части его души, холодно разглядывают их, почти с удовольствием, и затем, истерзав, кладут обратно.
      - А теперь, леди Корвен, попрошу вас.
      Когда Динни открыла глаза, Клер уже стояла у решетки, выпрямившись и устремив пристальный взгляд на мистера Броу.
      - Вы слышали, леди Корвен, - произнес тягучий сочный голос, - последнее показание истца?
      - Да.
      - Это правда?
      - Я не желаю отвечать.
      - Отчего?
      Динни увидела, что Клер повернулась к судье.
      - Милорд, когда мой защитник спрашивал меня о моей семейной жизни, я ответила, что не хочу ее касаться; не хочу говорить о ней и теперь.
      На мгновение взгляд судьи обратился в сторону говорившей, затем снова устремился в невидимое.
      - Этот вопрос возник на основе показания, данного в противовес предположению вашего же защитника, и вы должны на него отвечать.
      Ответа не последовало.
      - Повторите вопрос, мистер Броу.
      - Правда ли, что во время той встречи, о которой говорит ваш муж, супружеские отношения между вами были восстановлены?
      - Нет. Неправда.
      Динни, знавшая, что это правда, подняла глаза. Судья все еще смотрел куда-то поверх ее головы, но она заметила, как он слегка выпятил губы. Он не верил.
      Сочный голос заговорил опять, и она уловила в его интонациях какой-то скрытое торжество:
      - Вы присягаете?
      - Да.
      - Значит, ваш муж, утверждая этот факт, дал ложную присягу?
      - Вам придется поверить либо мне, либо ему.
      - Мне кажется, я знаю, кому поверят. Скажите, а не было ли ваше последнее отрицание вызвано стремлением пощадить чувства соответчика?
      - Нет.
      - Можем ли мы теперь придавать хоть какое-нибудь значение всем вашим предыдущим показаниям?
      - Нельзя ставить подобный вопрос, мистер Броу. Ведь ответчица не знает, какое мы им придаем значение.
      - Хорошо, милорд. Сформулирую иначе: вы _все время_ говорили одну правду, леди Корвен, и только правду?
      - Да.
      - _Очень_ хорошо. У меня больше нет к вам вопросов.
      Пока Клер отвечала на некоторые дополнительные вопросы, в которых тщательно обходилось все, касавшееся последнего заявления Корвена, Динни думала только о Тони Круме. Она чувствовала, что дело проиграно, ей хотелось взять Клер за руку и незаметно выскользнуть отсюда. Если бы этот человек с хищным носом не старался изо всех сил очернить Корвена и доказать больше, чем было нужно, последняя мина не взорвалась бы. А вместе с тем стремление очернить противника - разве не в этом вся суть судебной процедуры?
      Когда Клер вернулась на свое место, бледная и измученная, Динни шепнула ей:
      - Не лучше ли уйти, дружок?
      Клер покачала головой.
      - Джеймс Бернард Крум.
      В первый раз с самого начала процесса Динни имела возможность внимательно посмотреть на молодого человека и едва узнала его. Его загорелое лицо побледнело и осунулось, он казался очень худым. Серые глаза ввалились, рот был горестно сжат. Он казался лет на пять старше, и она сразу почувствовала, что отрицание Клер его не обмануло.
      - Вас зовут Джеймс Бернард Крум, вы живете в Беблок-Хайте и работаете там на конном заводе. Есть у вас какие-нибудь личные средства?
      - Никаких.
      Допрашивал не Инстон, а юрист помоложе, с более острым носом, сидевший позади Инстона.
      - До сентября прошлого года вы служили управляющим чайной плантацией на Цейлоне. Встречались вы с ответчицей на Цейлоне?
      - Никогда.
      - Вы никогда не были у нее в доме?
      - Нет.
      - Вы слышали, здесь говорилось об одном матче в поло, в котором участвовали и вы и после которого все участники были приглашены к ней?
      - Да. Но я тогда не пошел. Мне надо было вернуться на плантацию.
      - Значит, вы встретились впервые на пароходе?
      - Да.
      - Вы не скрываете, что влюблены в нее?
      - Нет.
      - И все же отрицаете факт прелюбодеяния?
      - Категорически отрицаю.
      Допрос Крума продолжался, а Динни все не могла отвести глаз от его лица, словно загипнотизированная этим выражением сдержанного, глубокого горя.
      - А теперь, мистер Крум, последний вопрос: вы понимаете, что если обвинение в прелюбодеянии справедливо, то вы оказываетесь в положении человека, соблазнившего жену в отсутствие мужа? Что вы имеете сказать по этому поводу?
      - Я имею сказать, что если бы леди Корвен испытывала ко мне такое же чувство, какое у меня к ней, я тут же написал бы ее мужу и сообщил ему, как обстоит дело.
      - То есть вы известили бы его прежде, чем сблизиться с нею?
      - Я этого не сказал, но, во всяком случае, как можно скорее.
      - А она не испытывала к вам того же чувства, что вы к ней?
      - К сожалению, нет.
      - Так что никакой надобности извещать мужа не было?
      - Нет.
      - Благодарю вас.
      Лицо Крума словно окаменело, - значит, сейчас заговорит Броу. Тягучий сочный голос прозвучал нарочито небрежно:
      - Скажите, сэр, по опыту, разве любовники всегда питают друг к другу одинаковые чувства?
      - У меня нет опыта.
      - Нет опыта? А вы знаете французскую пословицу, что всегда один любит, а другой позволяет себя любить?
      - Я слышал ее. - Она не кажется вам верной?
      - Поскольку верна всякая пословица.
      - Итак, судя по всему, что вы оба рассказывали, вы преследовали в отсутствие мужа его жену, которая этого вовсе не хотела? Не очень достойное занятие, не правда ли? Не вполне то, что называется "соблюдать правила чести".
      - По-видимому.
      - Но я полагаю, мистер Крум, что ваше положение на самом деле было вовсе не таким скверным и что, невзирая на французскую пословицу, ответчица хотела, чтобы вы ее преследовали своей любовью.
      - Она не хотела.
      - И вы это утверждаете, несмотря на случай в каюте, несмотря на то, что вы красили стены ее квартиры, что она пригласила вас пить чай и вы провели с ней почти полчаса около двенадцати часов ночи в ее весьма удобных комнатах, несмотря на ее предложение провести с ней ночь в автомобиле и ехать потом завтракать к ней на квартиру?.. Бросьте, мистер Крум! Не заходят ли ваши рыцарские чувства слишком далеко? Не забывайте, что вам предстоит убедить мужчин и женщин, знающих жизнь.
      - Могу только сказать, что, если бы ее чувства ко мне были такими же, как мои, мы бы сразу уехали вместе. Во всем следует винить одного меня. Она же была добра ко мне только из жалости.
      - Если вы оба говорите правду, то ответчица, прошу прощения, милорд, подвергла вас в автомобиле всем мукам ада, - не так ли? Какая же это жалость?
      - Тому, кто не любит, едва ли понятны переживания того, кто любит.
      - Вы человек холодный?
      - Нет.
      - А она да?
      - Как может соответчик это знать, мистер Броу?
      - Милорд, я уточняю: как вам кажется?
      - Не думаю.
      - И все-таки вы хотите, чтобы мы поверили, будто она от доброты сердечной положила голову вам на плечо и так провела с вами ночь? Ну и ну! Вы говорите, что, будь ваши чувства одинаковы, вы сейчас же уехали бы вместе? А на что бы вы уехали? У вас были деньги?
      - Двести фунтов.
      - А у нее?
      - Двести фунтов в год, помимо ее жалованья,
      - Бежали бы и питались бы воздухом? Да?
      - Я нашел бы себе место.
      - Но ведь у вас есть место?
      - Возможно, поискал бы другое.
      - Вероятно, вы оба почувствовали, что бежать вместе при таких условиях - безумие?
      - Я этого никогда не чувствовал.
      - Почему вы решили опротестовать иск? - Я очень жалею об этом.
      - Тогда зачем же вы это сделали?
      - Она и ее родные считали, что, раз мы ни в чем не виноваты, мы должны защищаться.
      - Но вы относились к этому иначе?
      - Я не надеялся на то, что нам поверят, и потом мне хотелось, чтобы она получила свободу.
      - О ее чести вы не подумали?
      - Конечно, подумал. Но мне казалось, что оставаться связанной - слишком дорогая цена.
      - По вашим словам, вы сомневались в том, что вам поверят? Слишком неправдоподобная история, да?
      - Нет. Но чем больше правды говорит человек, тем меньше надежды, что ему поверят.
      Динни увидела, что судья повернулся к Круму и посмотрел на него.
      - Вы говорите вообще?
      - Нет, милорд, я имею в виду суд.
      Судья опять отвернулся и принялся рассматривать невидимое над головой Динни.
      - Я спрашиваю себя, не должен ли я привлечь вас к ответственности за оскорбление суда?
      - Простите, милорд. Я имею в виду только одно: что бы человек ни говорил, его слова всегда обратятся против него.
      - Вы говорите так по неопытности. На сей раз я вас прощаю, но больше не позволяйте себе таких заявлений. Можете продолжать, мистер Броу.
      - Вас побудил к защите, конечно, не вопрос о возмещении убытков?
      - Нет.
      - Вы сказали, что не имеете никаких личных средств. Это правда?
      - Разумеется.
      - Тогда как же вы говорите, что деньги тут ни при чем?
      - Я был настолько озабочен другими обстоятельствами, что разорение казалось мне несущественным.
      - Вы сказали при допросе, что не знали о существовании леди Корвен до знакомства с ней на пароходе. Известно вам такое место на Цейлоне, которое называется Нуваралия?
      - Нет.
      - Что?
      Динни увидела, как из складок и морщин на лице судьи выползла слабая улыбка.
      - Поставьте вопрос иначе, мистер Броу. Мы обычно произносим Нувара-Элия.
      - Нувара-Элию я знаю, милорд.
      - Вы были там в июне истекшего года?
      - Да.
      - А леди Корвен была там?
      - Может быть.
      - Разве она остановилась не в той же гостинице, что и вы?
      - Нет. Я жил не в гостинице, а у приятеля.
      - И вы не встречали ее ни во время игры в гольф или теннис, ни на прогулках верхом?
      - Нет, не встречал.
      - А еще где-нибудь?
      - Нет.
      - Город ведь не очень велик?
      - Не очень.
      - А она, по-видимому, особа заметная?
      - Я лично в этом уверен.
      - Итак, до парохода вы с ней не встречались?
      - Нет.
      - Когда вы в первый раз поняли, что любите ее?
      - На второй или третий день.
      - Так сказать, любовь почти с первого взгляда? - Да.
      - А вам не пришло в голову, что, раз она замужем, вам следует ее избегать?
      - Пришло, но я был не в силах.
      - А если бы она вас оттолкнула, то смогли бы?
      - Не знаю.
      - А она вас действительно оттолкнула?
      - Н...нет. Я думаю, что она в течение некоторого времени не замечала моего чувства.
      - Женщины на этот счет чрезвычайно догадливы, мистер Крум. Вы серьезно утверждаете, что она не замечала?
      - Не знаю.
      - Вы пытались скрыть ваши чувства?
      - Если вы спрашиваете меня о том, добивался ли я ее любви на пароходе, я отвечу - нет.
      - Когда же вы ей открылись?
      - Я сказал ей о своем чувстве, когда мы уже приехали, перед тем как сойти на берег.
      - Существовали ли какие-либо веские причины для того, чтобы смотреть фотографии именно у нее в каюте?
      - Думаю, что никаких.
      - Вы вообще-то смотрели эти фотографии?
      - Разумеется.
      - А что вы делали еще?
      - Вероятно, разговаривали.
      - Разве вы не помните? Это был исключительный случай, не так ли? Или один из целого ряда подобных же случаев, о которых вы умолчали?
      - Это единственный раз, когда я был у нее в каюте.
      - Тогда вы не можете не помнить!
      - Мы сидели и разговаривали.
      - Начинаете припоминать?.. Да? Где же вы сидели?
      - В кресле!
      - А она?
      - На койке. Каюта была очень маленькая, второго кресла не было.
      - Палубная каюта?
      - Да.
      - Увидеть вас там никак не могли?
      - Нет, но нечего было и видеть.
      - Так вы оба утверждаете. Вероятно, вы все-таки волновались, не правда ли?
      Судья вытянул шею.
      - Я не хотел бы прерывать вас, мистер Броу, но ведь соответчик не скрывает своих чувств.
      - Очень хорошо, милорд. Выражусь яснее: я предполагаю, что именно тогда между вами и имело место прелюбодеяние.
      - Его не было.
      - Гм!.. Объясните суду, почему же вы, когда сэр Корвен вернулся в Лондон, не отправились тотчас к нему и не признались откровенно, в каких отношениях вы были с его женой?
      - В каких отношениях?
      - Полноте, сэр! Вы же сами подтвердили, что старались быть все время с нею, влюбились в нее и хотели, чтобы она с вами уехала.
      - Но она не хотела уезжать со мной. Я охотно пошел бы к ее мужу, но я не имел на это права, не получив ее разрешения.
      - А вы просили у нее разрешения?
      - Нет.
      - Почему же?
      - Она сказала мне, что наши отношения могут быть только дружескими.
      - А я думаю, она ничего подобного вам не говорила.
      - Милорд, это равносильно утверждению, что я лгун.
      - Отвечайте на вопрос.
      - Я не лгун.
      - По-моему, это ответ, мистер Броу.
      - Скажите, сэр, вы слышали показания ответчицы; вы считаете их абсолютно правдивыми?
      Динни заметила, как по лицу Крума пробежала судорога; но она надеялась, что больше никто этого не заметил.
      - Да, насколько я могу судить.
      - Может быть, это не совсем деликатный вопрос, я изменю его; если ответчица утверждает, что она то-то делала, а того-то не делала, считаете ли вы долгом чести всячески поддерживать все ее показания или хотя бы верить им, если не можете их поддержать?
      - Мне кажется, и это вопрос не очень деликатный, мистер Броу.
      - Я считаю, милорд, необходимым выяснить для присяжных душевное состояние соответчика во время разбирательства данного дела.
      - Хорошо, я этого вопроса не сниму, но вы знаете, у такого рода обобщений есть границы.
      Динни увидела, как впервые лицо Крума озарилось слабым отблеском улыбки.
      - Я очень охотно отвечу на вопрос, милорд. В данном случае нельзя говорить о долге вообще.
      - Что ж, поговорим о частностях. По словам леди Корвен, она вполне доверяла вам в том смысле, что вы не станете добиваться ее любви. Это, по-вашему, так?
      Лицо Крума потемнело.
      - Не совсем. Но она знала, что я стараюсь изо всех сил.
      - И время от времени вы не могли с собой справиться?
      - Мне не вполне ясно, что вы разумеете, спрашивая, "добивался ли я ее любви", но иногда я свои чувства обнаруживал.
      - Иногда? А разве не постоянно, мистер Крум?
      - То есть всегда ли было заметно, что я ее люблю? В таком смысле конечно. Этого ведь не скроешь.
      - Вот честное признание, и я не хочу ловить вас на слове; но я имею в виду нечто большее, чем одно только внешнее выражение любви. Я разумею прямое физическое выражение этой любви.
      - Тогда нет, кроме...
      - Да?
      - Кроме того, что я три раза поцеловал ее в щеку и иногда держал ее руку.
      - В этом и она призналась. А вы готовы подтвердить под присягой, что больше ничего не было?
      - Готов присягнуть, что не было больше ничего.
      - Скажите, в ту ночь в автомобиле, когда ее голова лежала у вас на плече, вы действительно спали?
      - Да.
      - Приняв во внимание ваши чувства, это несколько странно, не правда ли?
      - Да. Но я встал в тот день в пять часов утра и проехал сто пятьдесят миль.
      - И вы хотите уверить нас, что после пяти месяцев тоски и желаний вы не воспользовались столь блестящей возможностью и просто заснули?
      - Нет, не воспользовался. Но я уже сказал вам: я не надеюсь, что мне поверят.
      - И не удивительно!
      Долго-долго тягучий сочный голос задавал вопросы, и долго-долго Динни не могла отвести глаз от этого измученного лица, пока наконец не впала в какое-то оцепенение.
      Она опомнилась от слов:
      - Я считаю, сэр, что все ваши показания с начала и до конца вызваны желанием сделать все возможное, чтобы выгородить эту даму, совершенно независимо от того, какие из них вы сами считаете правдой. Ваше поведение на суде - это не что иное, как ложно понятое рыцарство.
      - Нет.
      - Хорошо. Больше вопросов не имею.
      Затем последовал повторный допрос, и судья объявил перерыв.
      Динни и Клер встали, вышли вместе с отцом в коридор и поспешили на воздух.
      - Инстон все испортил, зачем он заговорил об этом эпизоде, неизвестно... - проговорил генерал.
      Клер не ответила.
      - А я рада, - сказала Динни, - ты наконец получишь развод.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Речи сторон были окончены, и судья резюмировал все показания. Динни и ее отец заняли теперь места на последних скамьях, ей был виден Джерри Корвен, все еще сидевший впереди своих защитников, и "юный" Роджер, сидевший один. Клер отсутствовала, Крум тоже.
      Судья говорил очень медленно, словно с трудом цедил слова сквозь зубы. Динни была поражена тем, как точно он запомнил чуть ли не все показания, он почти не заглядывал в свои записи; не нашла она также в его словах ничего хоть сколько-нибудь искажавшего эти показания. Глаза его были обращены в сторону присяжных, хотя время от времени они закрывались, но голос лился непрерывно. Иногда судья вытягивал шею и тогда вдруг напоминал не то священника, не то черепаху; затем снова втягивал ее и продолжал говорить, словно обращаясь к самому себе:
      - Так как улики не имеют той безусловной убедительности, которая нужна данному суду ("Явного нарушения супружеской верности" не было", - подумала Динни), то защитник истца в своей талантливой речи подчеркнул, и совершенно правильно, особое значение общей правдивости показаний. Он обратил ваше внимание на то, что ответчица отрицала факт возобновления супружеской близости между нею и истцом в тот день, когда он был у нее на квартире. Защитник высказал предположение, что ее могло побудить к такому отрицанию желание пощадить чувства соответчика. Но вы обдумайте и то, может ли женщина, утверждающая, что она в соответчика не влюблена, не поощряла его ухаживаний и не допускала никаких интимностей, - может ли она пойти на клятвопреступление только ради того, чтобы не задеть его чувства? Ведь, согласно ее версии, с самого начала их знакомства между ними была только дружба, и больше ничего. С другой стороны, если вы в этом пункте верите истцу, - а у него едва ли могли быть Причины настолько веские, чтобы дать ложную присягу, - то отсюда следует, что вы не верите ответчице, опровергнувшей показание, которое могло скорее послужить ей на пользу. Трудно допустить, чтобы она сделала это, не питая к соответчику более теплых чувств, чем простая дружба. Это действительно очень важный пункт, и ваше решение относительно того, где правда - в утверждении мужа или в отрицании жены, - представляется мне основным фактором в вопросе о правдивости всех прочих показаний ответчицы. У вас имеются только так называемые косвенные улики, а в подобных делах правдивость сторон - момент чрезвычайно важный. Если вы убедитесь, что та или другая сторона не говорит правды в одном пункте, то тем самым теряют убедительность и все остальные показания этой стороны. Что касается соответчика, то хотя он и кажется искренним, все же нельзя забывать следующего обстоятельства: в нашей стране (хорошо это или плохо) существует традиционный обычай, что если мужчина ухаживает за замужней женщиной, то он ни в коем случае не должен, выражаясь вульгарно, "выдавать" ее. Поставьте перед собой вопрос, может ли этот молодой человек, совершенно очевидно и по его же признанию пылко влюбленный, давать показания свободно и правдиво.
      Однако, оставив в стороне вопрос о правдивости, вы не должны поддаваться и внешним впечатлениям. В наше время отношения между молодежью обоих полов очень простые и свободные, и то, что могло бы казаться решающим в дни моей юности, теперь ничего не доказывает. Что касается ночи, проведенной в автомобиле, то обратите особое внимание на слова ответчицы, когда я спросил: "Почему, когда фары погасли, вы не остановили какую-нибудь машину и не просили проводить вас до Хенли?" Она сказала: "Мы не подумали об этом, милорд. Я предложила мистеру Круму ехать следом за какой-нибудь машиной, но они мчались слишком быстро..." Обдумайте в свете этих слов, действительно ли ответчица искала простейший выход из создавшегося положения, состоявший в том, чтобы следовать за какой-нибудь машиной в Хенли, где фары, безусловно, могли быть исправлены и откуда ответчица, во всяком случае, могла бы вернуться в Лондон поездом. Ее защитник пояснил, что приезд в Хенли в столь поздний час и на неисправной машине мог показаться подозрительным. Но она, по ее утверждению, не замечала, чтобы за ней следили. А если так, то почему она опасалась вызвать подозрения?..
      Динни перестала смотреть на судью и устремила взгляд на присяжных. И пока она пыталась проникнуть в эти невыразительные лица, в ее уме утвердилась одна основная мысль: не поверить - легче, чем поверить. Ведь если изгладится временное впечатление от лиц и голосов допрашиваемых, то разве для присяжных не окажется наиболее убедительной "пикантная" версия всей этой истории? До нее донеслось слово "убытки", и она опять посмотрела на судью.
      - ...так как, - продолжал он, - если вы решите в пользу истца, то встанет и вопрос о возмещении убытков. И в связи с этим я должен обратить ваше внимание на некоторые чрезвычайно сложные обстоятельства: нельзя сказать, чтобы денежные иски в бракоразводных процессах были особенно в ходу в наши дни или чтобы суд относился к ним сочувственно. Теперь уже не принято связывать мысль о женщине с мыслью о деньгах. Лет сто тому назад бывали такие случаи, когда муж продавал свою жену, - хотя это и тогда считалось противозаконным. Но эти времена, слава богу, давно миновали. Правда, можно и теперь требовать через суд возмещения убытков, но это не должно делаться из мести, и притом следует разумно сообразоваться с материальными возможностями соответчика. В данном случае истец заявил, что деньги будут положены им на имя ответчицы. В наши дни так обычно и делается при возмещении убытков. Относительно же средств соответчика, примите во внимание, если вам придется обсуждать вопрос о размерах взыскания, - что, по словам его защитника, который берется это доказать, у соответчика средств нет. Юристы никогда не заявляют таких вещей без вполне достаточных оснований, и я думаю, вы можете в этом отношении вполне верить соответчику, когда он говорит, что у него есть только его... гм... "служба, которая дает ему четыреста фунтов в год". Таковы те данные, с которыми вам следует считаться в случае обсуждения размеров суммы, имеющей быть взысканной с соответчика. А теперь, господа присяжные, призываю вас, к выполнению вашей обязанности. Исход процесса будет иметь огромное значение для будущего заинтересованных лиц, и я уверен, что вы отнесетесь к этому со всем должным вниманием. А сейчас, если вам угодно, вы можете удалиться.
      Динни была поражена тем, как он почти мгновенно погрузился в изучение какого-то документа, который взял со своего стола.
      "Он действительно славный старик", - решила Динни и опять стала смотреть на присяжных, встававших со своих мест. Сейчас, когда муки Клер и Тони Крума кончились, ничто ее здесь больше не интересовало. Даже зал был сегодня почти пуст.
      "Люди приходили сюда только за тем, чтобы насладиться чужими страданиями", - с горечью подумала она.
      Чей-то голос около нее сказал:
      - Если вы хотите видеть Клер, она еще в Адмиралти-корт. - Дорнфорд в мантии и парике сел рядом с ней. - Какое резюме сделал судья?
      - Очень справедливое.
      - Он и сам справедливый.
      - Но на воротниках адвокатов следовало бы написать крупными буквами: "Справедливость - добродетель, и некоторый излишек ее вам бы не повредил".
      - Вы можете с таким же успехом написать это на ошейниках ищеек. Но даже и этот суд лучше, чем он был раньше.
      - Очень рада.
      Дорнфорд сидел молча и смотрел на нее. А она думала: "Парик к нему идет".
      Генерал, наклонившись к ним, спросил:
      - Какой срок они дают для уплаты судебных издержек, Дорнфорд?
      - Обычно - двухнедельный, но он может быть продлен.
      - Приговор нужно считать предрешенным, - сказал генерал, нахмурившись. - Что ж, зато она освободится.
      - А где Тони Крум? - спросила Динни.
      - Я видел его, когда входил. Он тут, в коридоре у окна, совсем рядом. Вы сразу найдете его... Хотите, я пойду, скажу ему, чтобы он подождал?
      - Если можно.
      - А потом, когда все кончится, я очень прошу вас всех к себе.
      Они кивнули Дорнфорду в знак согласия, он вышел и больше не возвращался.
      Динни и отец продолжали сидеть на своих местах. Появился судебный пристав, передал судье записку, судья что-то написал на ней, и пристав унес ее обратно к присяжным. Почти сейчас же они вошли.
      Широкое приятное лицо женщины, похожей на экономку, выражало обиду, словно ее принудили, и Динни сразу же угадала приговор.
      - Господа присяжные, вы пришли к единодушному решению?
      Старшина встал.
      - К единодушному.
      - Считаете ли вы ответчицу виновной в совершении прелюбодеяния с соответчиком?
      - Да.
      - Считаете ли соответчика виновным в совершении прелюбодеяния с ответчицей?
      "Разве это не одно и то же?" - мелькнуло в голове у Динни.
      - Да.
      - Какие убытки следует возложить на соответчика?
      - Мы считаем, что он должен оплатить все судебные издержки.
      "Чем больше человек любит, тем больше он должен платить", - подумала Динни. Почти не вслушиваясь в слова судьи, она что-то шепнула отцу и выскользнула из зала.
      Крум стоял у окна, прислонившись к стене; вся его фигура выражала глубокое отчаяние.
      - Ну как, Динни?
      - Проиграно. Убытков не взыскивают, только все судебные издержки. Выйдем, мне нужно с вами поговорить.
      Они молча вышли.
      - Посидим на набережной.
      Вдруг Крум засмеялся.
      - На набережной? Замечательно!
      Больше они не обменялись ни словом, пока не уселись под платаном, листья на нем еще не совсем распустились, весна была холодная.
      - До чего гадко на душе! - сказала Динни.
      - Я вел себя как болван, и вот чем все кончилось.
      - Вы ели что-нибудь за эти два дня?
      - Вероятно. Пил я, во всяком случае, много.
      - Что вы думаете теперь делать, дружище?
      - Повидаюсь с Джеком Маскемом и попытаюсь найти себе работу за пределами Англии.
      Динни поняла, что ничего не может поделать. Она могла бы помочь, только если бы знала чувства Клер.
      - Советов обычно не слушают, - начала она, - но все-таки могли бы вы с месяц ничего не предпринимать?
      - Не знаю, Динни.
      - Кобылы доставлены?
      - Нет еще.
      - Неужели вы бросите это дело, даже не начав его?
      - У меня сейчас, по-моему, только одно дело - где-нибудь и как-нибудь просуществовать.
      - Вы думаете, я этого не переживала? Но только не делайте ничего сгоряча! Обещайте мне! До свидания, дорогой мой, я должна бежать.
      Она встала и крепко пожала ему руку.
      Когда она явилась к Дорнфорду, Клер и генерал были уже там, и с ними "юный" Роджер. Глядя на Клер, можно было подумать, что все случившееся произошло с кем-то другим.
      Генерал в эту минуту спрашивал Роджера:
      - Во что обойдутся все издержки, мистер Форсайт? - Я думаю, около тысячи.
      - Тысяча фунтов за то, что люди сказали правду! Пусть Крум внесет только свою долю. Мы не можем допустить, чтобы он заплатил все. У него же нет ни гроша.
      Роджер взял понюшку табаку.
      - Ну, надо пойти успокоить жену, - сказал генерал. - Мы возвращаемся в Кондафорд сегодня во второй половине дня. Ты с нами, Динни?
      Динни кивнула.
      - Хорошо. Огромное спасибо, мистер Форсайт. Значит, постановление суда мы получим в начале ноября? До свидания!
      После его ухода Динни спросила вполголоса:
      - Теперь, когда все кончено, скажите откровенно, что вы об этом думаете?
      - То же, что и раньше. Если бы на месте Клер были вы, мы бы выиграли.
      - Я хочу знать, - холодно ответила Динни, - верите вы им или нет?
      - В целом - да.
      - Неужели пойти дальше этого юрист не в состоянии?
      "Юный" Роджер улыбнулся.
      - Всякий, говорящий правду, о чем-нибудь да умолчит.
      "Это очень верно", - подумала Динни.
      - Не взять ли такси? Сидя в машине, Клер сказала:
      - Могу я попросить тебя кое о чем, Динни? Привези мои вещи на Мьюз.
      - Ну, конечно.
      - Мне не хочется в Кондафорд. Ты видела Тони?
      - Видела.
      - Как он?
      - Очень плохо.
      - Очень плохо... - горестно повторила Клер. - А что я могла сделать? Я ведь солгала ради него...
      Динни, глядя перед собой в пространство, спросила:
      - Когда ты сможешь, скажи мне, как ты к нему относишься.
      - Когда буду знать сама, тогда скажу,
      - Тебе надо поесть, детка.
      - Да, я голодна. Я сойду здесь, на Оксфорд-стрит. Привезешь мне вещи, и я буду приводить все в порядок. Мне кажется, я могла бы проспать целые сутки, а, наверно, и глаз не сомкну. Если будешь разводиться, Динни, никогда не защищайся. Я все время придумываю более удачные ответы.
      Динни сжала ее локоть и поехала дальше на Саут-сквер.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Когда бой окончен, настроение бывает еще тягостней, чем во время боя. Человек продолжает "придумывать более удачные ответы", и ему уже не хочется жить. Основной закон жизни доведен до своего логического конца, и, выиграли вы или проиграли, конец этот вас не удовлетворяет, у вас нет сил, вы увяли, вы опустошены. В таком состоянии находилась Динни, хотя была только зрителем боя. Решив, что она, в сущности, ничем помочь не может, она опять вернулась к своим свиньям и провела в обычных домашних занятиях целую неделю, в конце которой получила письмо:
      "Кингсон, Кэткот и Форсайт.
      Олд-Джюри,
      Мая 17-го 1932.
      Дорогая мисс Черрел,
      Удалось устроить так, что ни мистеру Круму, ни вашей сестре не придется платить судебные издержки, о чем рад вас известить.
      Я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили об этом вашему отцу и им обоим и успокоили бы их на этот счет.
      Искренне преданный вам, дорогая мисс Черрел,
      Роджер Форсайт".
      Это письмо Динни получила в первое по-настоящему теплое утро; до нее доносился шум сенокосилки и запах травы; она сказала бы, что письмо весьма "заинтриговало" ее, если бы не чувствовала отвращения к этому слову. Она обернулась к отцу и сказала:
      - Папа, юристы говорят, что нам больше нечего беспокоиться об издержках, им там удалось что-то устроить.
      - Каким образом?
      - Этого они не сообщают, только просят передать, чтобы ты больше не волновался.
      - Не понимаю я этих юристов, - пожал плечами генерал, - но если они считают, что все в порядке, я очень рад. Я действительно тревожился.
      - Конечно, дорогой. Налить кофе?
      Однако она продолжала недоумевать по поводу загадочного письма: может быть, у самого Джерри Корвена рыльце в пушку и он счел за благо пойти на это "соглашение"? А потом, кажется, еще существует "королевский проктор", который может наложить запрет на иск? Или тут сыграло роль что-то другое?
      Сначала она решила поехать к Тони Круму, но, желая избежать его расспросов, ограничилась тем, что написала ему и Клер. Чем больше она размышляла над письмом Роджера, тем больше приходила к убеждению, что с ним необходимо повидаться. Какое-то бессознательное чувство не давало ей покоя. Поэтому она условилась встретиться с Роджером в кафе возле Британского музея, на его пути домой из Сити, и прямо с вокзала проехала туда. Кафе было "стильное", ему постарались придать сходство - насколько это было возможно в доме, построенном при регентстве, - с "Кофейней", которую посещали Босуэл и Джонсон. Пол, правда, не был посыпан песком, но имел такой вид, как будто это нужно было сделать. Глиняные трубки отсутствовали, зато имелись длинные мундштуки из папье-маше. Мебель была деревянная, свет тусклый. Осталось невыясненным, как одевался в то время обслуживающий персонал, поэтому его одели в ливреи цвета морской воды. На стенах с панелями из магазина на Тотенхем-роуд были развешаны гравюры с изображениями старых постоялых дворов. Несколько посетителей пили чай и курили сигареты. Ни один из них не пользовался длинным мундштуком. Появился "юный" Роджер. Он слегка прихрамывал и выглядел, как всегда, - будто он не совсем тот, за кого его принимают. Роджер обнажил свою желтовато-рыжую голову, и над его выступающим подбородком появилась улыбка.
      - Китайский или индийский? - спросила Динни.
      - Что хотите.
      - Тогда, пожалуйста, две чашки кофе со сдобными булками.
      - Булочки! Вот прелесть! Посмотрите, мисс Черрел, как хороши эти старинные медные грелки! Интересно, продаются ли они?
      - Вы занимаетесь коллекционированием?
      - Кое-что собираю. Какой смысл иметь дом эпохи королевы Анны, если его нельзя соответствующим образом обставить?
      - А ваша жена сочувствует этому?
      - Нет. Она признает только модные вещи, бридж, гольф и современность. А я не могу равнодушно видеть старое серебро.
      - А мне приходится, - пробормотала Динни. - Ваше письмо нас очень обрадовало. Никому из нас в самом деле не придется платить?
      - Нет.
      Она замолчала, обдумывая следующий вопрос и рассматривая "юного" Роджера сквозь ресницы. Невзирая на свои эстетические вкусы, он казался необычайно практичным человеком.
      - Скажите мне по секрету, мистер Форсайт, как это вы ухитрились добиться такого соглашения? Уж не зять ли мой тут причиной?
      "Юный" Форсайт приложил руку к сердцу.
      - "Язык Форсайта не выдает тайн" (смотри "Мармион" {"Мармион" - поэма Вальтера Скотта.}). Но вам тревожиться нечего.
      - Не могу, пока не узнаю, в чем дело.
      - Если это вас тревожит, то успокойтесь: Корвен здесь ни при чем.
      Динни молча съела булочку, потом заговорила о старинном серебре. Роджер показал себя блестящим знатоком различных марок серебра и заявил, что, если она как-нибудь приедет к ним на воскресенье, он ее полностью просветит.
      Они расстались очень сердечно, и Динни отправилась к дяде Адриану. Однако где-то в глубине ее души осталось неприятное чувство. Наконец наступило тепло, и за последние несколько дней деревья пышно распустились. На площади, где жил Адриан, было тихо и зелено, словно там обитали не люди, а духи.
      Никого не оказалось дома.
      - Мистер Черрел обещал вернуться к шести, - сказала горничная.
      Динни стала ждать в небольшой комнате с панелями, полной книг, трубок, фотографий Дианы и ее детей. На полу дремал старый колли, а в открытое окно вливался далекий шум лондонских улиц.
      Она трепала собаку за уши, когда вошел Адриан.
      - Итак, Динни, все кончилось. Надеюсь, ты теперь себя чувствуешь лучше?
      Динни протянула ему письмо.
      - Я знаю, что с Корвеном это никак не связано. Но ты ведь знаком с Дорнфордом, дядя. И я очень прошу тебя как-нибудь осторожно выпытать у него, не он ли взял на себя издержки.
      Адриан подергал бородку.
      - Едва ли он мне скажет.
      - Но ведь кто-то уплатил... И это мог сделать только он. Идти к нему сама я не хочу.
      Адриан внимательно посмотрел на нее. Вид у Динни был задумчивый и сосредоточенный.
      - Нелегко это, но попытаюсь. А что же будет с этими несчастными?
      - Не знаю. И они не знают. Никто не знает.
      - Как на это смотрят твои родители?
      - Страшно рады, что процесс окончен, и теперь им, пожалуй, все равно. Но ты поскорее извести меня, дядя милый, хорошо?
      - Непременно, дорогая, но вероятнее всего я ничего не узнаю.
      Динни отправилась на Мелтон-Мьюз и в дверях встретилась с Клер. Щеки Клер пылали, в ее фигуре и во всех движениях чувствовалась какая-то необычная оживленность.
      - Я пригласила сегодня вечером Тони Крума к себе, - сказала она, когда Динни прощалась, чтобы ехать на вокзал. - Свои долги нужно платить.
      - О-о... - только и пробормотала Динни.
      Слова Клер преследовали ее и в пэддингтонском автобусе, и в буфете на вокзале, где она съела сандвич, и в поезде, увозившем ее домой. Платить свои долги! Первое правило, если хочешь уважать себя! А что, если это Дорнфорд уплатил судебные издержки? Неужели она ему настолько дорога? Уилфрид взял от нее все, что могли дать ему ее сердце, ее надежды, ее желания. Если Дорнфорд хочет получить то, что осталось, - почему бы и нет? Затем она опять начала думать о Клер. Уплатила ли она уже свой долг? Ведь нарушителям закона остается только нарушать его! И все-таки - как много надежд губят иногда в несколько минут!
      Она сидела неподвижно. А поезд с грохотом несся сквозь угасавшие сумерки.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Всю эту неделю, проведенную в своем заново отделанном домике в Беблок-Хайте, Тони Крум чувствовал себя глубоко несчастным. Последнее показание, данное Корвеном на суде при вторичном допросе, словно обожгло его, и отрицание Клер ничуть не смягчило боли. Молодого человека терзало весьма старомодное чувство ревности. Известно, что долг жены не уклоняться от объятий мужа, но, при данных обстоятельствах и чувствах Клер, это казалось ему чем-то невозможным, почти чудовищным, и необходимость давать показания сейчас же, вслед за таким жестоким ударом, еще более растравила его рану. В вопросах пола человек крайне непоследователен; сознание того, что он не имеет никакого права на ревность, ничуть не облегчало страданий Тонн. И теперь, через неделю после окончания процесса, получив от нее записку с приглашением, он хотел было совсем не отвечать, или ответить очень резко, или ответить, "как джентльмен", хотя чувствовал, что, несмотря на все колебания, конечно, поедет.
      Когда он через час после ухода Динни явился на Мьюз, в голове его царила путаница, а в сердце ныла незажившая рана. Клер впустила его, и они постояли молча, глядя друг на друга. Наконец она сказала со смешком:
      - Что ж, Тони, нелепая история, правда?
      - Необыкновенно смешная.
      - У вас больной вид.
      - А у вас прекрасный.
      И она действительно была красива - в красном платье с открытой шеей и без рукавов.
      - К сожалению, я не одет, Клер. Я не знал, что вы собираетесь куда-то пойти.
      - Нет, не собираюсь. Мы поужинаем у меня. Вы можете оставить машину у подъезда и пробыть сколько захотите. Теперь ведь все равно. Правда, здорово?
      - Клер!
      - Положите шляпу, и пойдем наверх. Я приготовила новый коктейль.
      - Хочу сказать вам, что я ужасно виноват...
      - Не будьте идиотом, Тони.
      Она стала подниматься по винтовой лестнице и, дойдя до верха, обернулась:
      - Ну идите же!
      Бросив на стул шляпу и шоферские перчатки, он последовал за ней. Ему, расстроенному и страдающему, почудилось, будто комната имеет сегодня особенный вид, словно все в ней приготовлено для какой-то церемонии - или, может быть, для жертвоприношения? Столик был элегантно сервирован: на нем стояли цветы, бутылка с узким горлышком, зеленые бокалы; кушетка была покрыта какой-то нефритово-зеленой тканью и завалена грудой ярких подушек. Из-за жары окна были открыты, но занавески почти совсем задернуты и свет включен. Охваченный глубоким смятением, Крум сразу подошел к окну.
      - Несмотря на благословение закона, давайте поплотнее задернем занавески, - предложила Клер. - Хотите умыться?
      Он покачал головой, задернул занавески и сел на подоконник.
      Клер опустилась на кушетку.
      - Я просто не могла смотреть на вас во время суда, Тони. Я перед вами в неоплатном долгу.
      - В долгу? Вы - нет, вот я...
      - Нет. Я - ваша должница.
      Эти обнаженные руки, скрещенные на затылке, изящный изгиб стана, обращенное к нему лицо - вот то, о чем он мечтал, чего жаждал долгие месяцы! И вот она перед ним, бесконечно желанная, словно бы говорящая: "Я здесь, возьми меня!" Он сидел, не сводя с нее глаз. Это мгновение, которого он ждал, ждал так страстно, - теперь он не мог им воспользоваться.
      - Почему так далеко, Тони?
      Он встал. Его губы дрожали, дрожало все тело. Он дошел до стола и остановился, схватившись за спинку стула и пристально глядя ей в глаза. Казалось, он пытается проникнуть к ней в душу... Что таится в этих темных глазах, смотрящих на него? Нет, не любовь! Готовность исполнить свой долг? Заплатить по счету? Дружеское одолжение? Желание поскорее отделаться? Но только не любовь, с ее нежным сиянием. И вдруг перед его умственным взором возникла картина: она и Корвен - здесь! Он закрыл лицо рукой, сбежал по винтовой лестнице, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и бросился в свою машину. Он опомнился, только когда был уже на Аксбридж-роуд; как он проехал весь этот путь без аварии - просто непостижимо! Он вел себя как безумец! Нет, так и надо было поступить. Как она была поражена! Обойтись с ним, как с кредитором! Пожелать заплатить! Ему! Там! На той кушетке! Нет! И он опять понесся с каким-то бешенством, но его задержал грузовик. Ночь только наступала, лунная и теплая. Крум завел машину в какую-то подворотню и вылез. Прислонившись к воротам, он насыпал в трубку табаку и закурил. Куда он едет? Домой? Зачем? Зачем вообще ехать куда бы то ни было? Вдруг его сознание прояснилось. Поехать к Джеку Маскему, отказаться от места и - в Кению. Денег хватит. А там работа найдется. Оставаться здесь? Нет! Какое счастье, что кобылы еще в пути! Тони перелез через ворота и сел на траву. Он закинул голову и взглянул на небо. Сколько звезд! Много ли у него денег? Пятьдесят - шестьдесят фунтов, долгов - никаких! Пароход, идущий в Восточную Африку, третий класс. Куда угодно, что угодно, только прочь отсюда! Белые ромашки на пригорке медленно светлели в лучах луны, поднимавшейся все выше, воздух был напоен ароматом цветущей травы. Если бы у нее в глазах хоть раз мелькнула любовь! Он опять опустил голову. Не ее вина, что она его не любит! Это его несчастье! Домой! Собрать свой скарб, запереть дверь и прямо к Маскему! Это займет целую ночь! Повидаться с юристом, с Динни, если удастся. А с Клер? Нет!
      Трубка потухла. Луна и звезды, глазастые ромашки, запах трав, выползающие тени, пригорок - все это уже не действовало на него. Встать, что-то делать, делать все время, пока он не окажется на борту парохода и не отплывет.
      Крум встал, снова перелез через ворота и завел мотор. Он несся прямо вперед, бессознательно избегая дороги, ведущей через Мейденхед и Хенли; проехал через Хай-Уиком и приблизился к Оксфорду с севера. Старинный город был весь в огнях и по-вечернему красив; машина вошла в него со стороны Хеддингтона, и Крум двинулся по тихой Камнорской дороге.
      На небольшом старом мосту через верхнюю Темзу - его все еще называли новым - Крум остановился. Было что-то своеобразное в этой части реки, спокойной, извилистой и такой чуждой мирской суеты. Луна поднялась и светила ярко, камыши поблескивали, а ивы, казалось, роняли серебро в воду, темневшую под их ветвями. В гостинице на той стороне несколько окон были освещены, но обычных звуков патефона не доносилось. Теперь луна стояла так высоко, что звезды казались только проколами в лиловом небе. Его ноздри щекотал аромат, доносившийся с поросших камышом отмелей и с прибрежных лугов; этот запах, после целой недели тепла, был особенно сладок и чуть отдавал гнилью. Он вдруг принес с собой волну чисто физического томления, - ведь Крум так часто и так давно грезил о том, что они с Клер любят друг друга и плывут по этой извилистой речке, напоенной благоуханием лугов... Он включил мотор, машина рванулась вперед, пронеслась мимо гостиницы и свернула на узкую боковую дорогу. Через двадцать минут юноша уже стоял на пороге своего домика и смотрел на озаренную луной комнату, которую оставил семь часов назад, всю залитую солнцем. Вот лежит на полу роман, который он пытался читать, вот остатки обеда - сыр и фрукты, не убранные со стола; пара коричневых ботинок, которые он собирался почистить; толстые балки на потолке и вокруг большого старого очага, который был в викторианскую эпоху заложен и закрашен, а теперь восстановлен; поблескивали медные таганы, оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он отважно собирал, надеясь, что они понравятся Клер, - все его res angusta domini {Скромные предметы домашнего обихода (лат.).} хмуро приветствовали его. Тони вдруг почувствовал страшную усталость, выпил полстакана виски с водой, съел несколько бисквитов и опустился в изнеможении в свое длинное плетеное кресло. Он почти мгновенно заснул и проснулся, когда было уже светло. Проснувшись, он тотчас же вспомнил, что решил было всю ночь действовать. Низкие солнечные лучи уже озаряли комнату. Он допил воду, оставшуюся в кувшине, и посмотрел на часы. Пять часов. Он распахнул дверь. Над полями стлался утренний туман. Крум вышел, миновал стойла для кобыл и загоны. Тропинка, спускавшаяся к реке, вела через луга и овраги, зеленые склоны которых заросли орешником и ольхой. Росы не было, но каждая травка и каждый кустик пахли необычайно свежо.
      Ярдах в пятидесяти от реки, в небольшой ложбинке, он бросился на землю. Пока проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони Крум лежал на спине и смотрел на траву, на кусты и на голубое утреннее небо, чуть затянутое легким руном облаков. Может быть, потому, что из этой ложбинки он видел очень немногое, ему казалось, что с ним вся Англия. Совсем рядом с его рукой дикая пчела погрузила хоботок в чашечку цветка; пахло слабо и нежно, словно гирляндами из ромашек, но главное - как необычайно свежа эта трава, как по-весеннему зелена. "Величие, достоинство и мир". Он вспомнил пьесу. Эти слова потрясли его. Зрители смеялись, Клер смеялась. Она сказала, что это "сентиментальность". "Величие, достоинство и мир, - ни в одной стране этого нет и не будет". Вероятно, не будет, конечно, не будет. Во всякой, даже родной стране не бывает четких границ между прекрасным и чудовищным; это беспорядочное смешение и заставляет драматургов все преувеличивать, а журналистов - писать всякую чепуху. И все-таки нигде в мире не найдешь вот такого местечка и такой травы, свежей и пахучей, хотя она как будто и не пахнет, такого нежного, покрытого мелкими облачками неба, такой россыпи полевых цветов, таких птичьих песен - всего, что окружало его, - и древнего и вечно юного. Пусть люди смеются, - он не может! Уехать от этой травы! Крум вспомнил трепет, который почувствовал полгода назад, когда снова увидел английскую траву. Бросить место, хотя настоящая работа еще не началась, подвести Маскема, который так хорошо к нему отнесся... Он лег ничком и прижался щекой к траве. Так запах был еще сильнее - не сладкий, не горький, но свежий, радостный и родной, - запах, знакомый с самого раннего детства, запах Англии! Хоть бы эти кобылы уж были здесь, и он мог бы заняться ими! Он снова сел и прислушался: ни поездов, ни автомобилей, ни самолетов, ни людей, ни животных, только птичье пение, да и то далекое, едва различимое, какая-то долгая, плывущая над травами мелодия. Что ж! Тосковать бесполезно. Если в чем-нибудь тебе отказано, значит, отказано!
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Едва Динни ушла, Адриан вдруг понял, как это часто бывает с людьми, что обещание придется выполнить. Как заставить королевского адвоката выдать себя? Прямо пойти к нему - это будет слишком явно. А выпытывать у гостя неудобно! Попросить Эм, чтобы она пригласила их обоих ужинать? Она не откажет, особенно если намекнуть, что дело касается Динни. Но даже и тогда... Посоветовавшись с Дианой, он после обеда отправился на Маунт-стрит. Он застал семью за пикетом.
      - Четыре короля, - объявила леди Монт. - Мы с сэром Лоренсом и с Муссолини ужасно старомодны. Ты за чем-нибудь пришел, Адриан?
      - Разумеется, Эм. Я хочу попросить тебя пригласить ужинать Дорнфорда и меня, мне надо с ним встретиться.
      - Значит Динни... Никак не могу заставить Лоренса быть галантным. Как только у меня четыре короля, у него непременно четыре туза. Так когда же?
      - Чем скорее, тем лучше.
      - Позвони, милый. Адриан позвонил.
      - Блор, передайте мистеру Дорнфорду по телефону, что мы приглашаем его на ужин. В смокинге.
      - Когда, миледи?
      - В первый же вечер, который у меня не записан. Мы - прямо как зубные врачи, - добавила она, когда Блор удалился. - Расскажи про Динни. Она не была у нас с самого процесса.
      - Процесс, - повторил сэр Лоренс, - прошел, в общем, так, как и можно было ожидать. Не правда ли, Адриан? Есть новости?
      - Кто-то уплатил издержки, и Динни подозревает, что это Дорнфорд.
      Сэр Лоренс положил карты на стол.
      - Пожалуй, чересчур похоже на выкуп за нее, а?
      - Он-то, конечно, не сознается, но она поручила мне выведать у него.
      - Если он не сознается, то зачем было это делать?
      - Рыцари, - пробормотала леди Монт, - хранили перчатку своей дамы, их убивали, и никто не знал, чья это перчатка. Слушаю, Блор?
      - Мистер Дорнфорд сказал, что почтет для себя удовольствием быть у вас в понедельник, миледи.
      - Тогда запишите его в мою книжечку, и мистера Адриана тоже.
      - Уходи с ним вместе после ужина, Адриан, - сказал сэр Лоренс, - и тогда попытайся узнать, чтобы вышло не так явно. А ты, Эм, пожалуйста, не намекай, ни охом, ни вздохом.
      - Красивый мужчина, - заметила леди Монт, - такой смугловатый...
      В следующий понедельник, после ужина у Монтов, Адриан, как и было решено, вышел вместе с "красивым, смугловатым мужчиной". Так как Дорнфорд еще не переехал в свое новое обиталище, им было почти по дороге. Адриан с облегчением понял, что его спутник не менее, чем он сам, жаждет остаться с ним наедине, ибо Дорнфорд сразу же заговорил о Динни.
      - Мне почему-то кажется, что Динни пережила какой-то удар... Не процесс, нет, но вот тогда, когда она заболела и вы ездили с ней за границу... Я не ошибся?
      - Нет, не ошиблись. Человек, которого, как я говорил вам, она любила, утонул; он был в Сиаме.
      - О!
      Адриан украдкой взглянул на Дорнфорда. Что выразит это лицо: заботу, облегчение, надежду, сочувствие? Но Дорнфорд только чуть-чуть нахмурился.
      - Мне хотелось спросить у вас одну вещь, Дорнфорд. Кто-то уплатил судебные издержки, наложенные на этого юношу Крума.
      Собеседник удивленно поднял брови, но лицо его осталось непроницаемым.
      - Я думал, вы, может быть, знаете, кто. Адвокаты сказали только, что это исходит не от противной стороны.
      - Понятия не имею.
      "Так! - подумал Адриан. - Ничего я не узнал, кроме того, что если он притворяется, то мастерски".
      - Мне нравится этот юноша, - сказал Дорнфорд, - он вел себя как порядочный человек, и ему очень не повезло. Но теперь он хоть спасен от разорения.
      - Довольно таинственная история, - пробормотал Адриан.
      - Да.
      "В общем, - решил Адриан, - вероятно, заплатил все-таки он. Но что за непроницаемое лицо!"
      - А как вы находите - изменилась Клер после процесса?
      - Она стала чуть циничнее. Когда мы сегодня утром катались верхом, она вполне откровенно высказывалась насчет моей профессии.
      - Как вам кажется, выйдет она за Крума? Дорнфорд покачал головой.
      - Сомневаюсь. Особенно если то, что вы сказали об уплате издержек, правда. Она могла бы выйти за него из чувства признательности, но процесс этот ухудшил его шансы. Она его не любит... мне, по крайней мере, кажется, что нет.
      - Брак с Корвеном страшно разочаровал ее.
      - Я редко видел такое лицо, как у него, оно не оставляет никаких иллюзий, - пробормотал Дорнфорд. - Но мне кажется, что она и одна будет жить достаточно интересно. У нее есть мужество, и, как все современные молодые женщины, она очень независима.
      - Да, трудно представить себе Клер в роли просто "хозяйки дома", ответил Адриан.
      Дорнфорд промолчал.
      - А относительно Динни вы бы этого не сказали? - спросил он вдруг.
      - Видите ли, представить себе Клер матерью я не могу, а Динни - могу. Я не представляю себе, чтобы Динни могла порхать здесь, там, всюду, а Клер может. И все-таки сказать о Динни, что она "домашняя", было бы неверно. Это не то слово.
      - Да, - пылко отозвался Дорнфорд. - Я не знаю, каким словом ее можно определить. Вы очень верите в нее?
      Адриан кивнул.
      - Беспредельно.
      - Моя встреча с ней имеет для меня невыразимое значение, - сказал Дорнфорд очень тихо, - но боюсь, что для Динни она еще ничего не значит.
      - Все это не так просто, - заметил Адриан. - Терпение - добродетель или было ею, по крайней мере, до тех пор, пока война не взорвала старый мир.
      - Но ведь мне скоро сорок.
      - Что ж, Динни скоро двадцать девять.
      - То, что вы рассказали мне сейчас, что-нибудь меняет или нет?
      - Насчет Сиама? Думаю, да... и очень меняет.
      - Спасибо вам.
      Они расстались, крепко пожав друг другу руки, и Адриан повернул на север. Он шел медленно, думая о книге судеб, раскрытой перед каждым влюбленным. Никакие письменные гарантии, никакие ценные бумаги не способны сохранить ее неизменной на всю жизнь. Любовь бросает человека в мир; с любовью он имеет дело почти всю жизнь, то в ущерб себе, то на радость; а когда он умирает, плоды его любви, дети, или же члены приходского совета хоронят его и забывают.
      В Лондоне, где улицы кишат людьми, каждому приходится считаться с этой изменчивой, мощной и безжалостной силой, с которой ни один мужчина, ни одна женщина в здравом уме и твердой памяти не захотели бы иметь дело. В одном случае - "хорошая партия", "счастливый брак", "идеальная пара", "союз на всю жизнь"; в другом - "несходство характеров", "случайное увлечение", "трагическое положение", "роковая ошибка". Человек может все обеспечить, изменить, застраховать, предусмотреть (все, кроме, увы, неотвратимой смерти), но в отношении любви - он бессилен. Любовь приходит из ночи и в ночь возвращается. Она остается, она улетает. Она делает запись на одной или другой стороне книги, и нужно терпеливо ждать следующей записи. Она смеется над диктаторами, парламентами, судьями, епископами, полицией и даже над добрыми намерениями; она сводит с ума радостью и скорбью; она распутничает, творит, крадет и убивает; она бывает преданна, верна, изменчива. Она не знает стыда, над ней нет господина. Она создает семейные очаги и разрушает их. Переходит на сторону врага. А иногда сливает два сердца в одно на всю жизнь.
      Адриан шагал по Черинг-Кросс-роуд, и ему казалось, что нетрудно представить себе Лондон, Манчестер, Глазго без любви. И все же без любви ни один из этих прохожих не вдыхал бы пробензиненный ночной воздух, ни один дом не был бы заложен, ни один автобус не пронесся бы, жужжа, по улице, ни один уличный певец не завывал бы, ни один фонарь не осветил бы ночную тьму. Любовь - основной и главный интерес человечества. И ему, чьим главным интересом всегда были останки древнего человека, без любви нечего было бы откапывать, классифицировать, хранить под стеклом; и теперь он раздумывал о том, найдут ли Динни и Дорнфорд счастье друг в друге...
      А Дорнфорд, направляясь в Харкурт-билдингс, тоже думал о Динни и о себе, но с еще большим волнением. Ему ведь почти сорок. Властно овладевшее им желание должно осуществиться - теперь или никогда. Если он не хочет стать сухим чиновником, надо жениться и иметь детей. Жизнь его похожа на недопеченный хлеб, и лишь Динни могла бы придать ей вкус и смысл. Эта девушка стала для него... да чем она не стала! Проходя под узкими порталами Мидл-Темпл-Лейн, он сказал, обращаясь к ученому собрату, тоже спешившему домой спать:
      - Как вы думаете, Стаббс, кто выиграет Дерби?
      - Бог его знает, - отозвался ученый собрат, спрашивавший себя в это время, зачем он так не вовремя пошел с козырей.
      А на Маунт-стрит сэр Лоренс, войдя к жене, чтобы пожелать ей спокойной ночи, застал ее сидящей в постели. На ней был кружевной чепчик, который ее всегда так молодил. Сэр Лоренс, облаченный в черный шелковый халат, присел на край кровати.
      - Ну как, Эм?
      - У Динни будут два мальчика и одна девочка.
      - Еще будут ли! Цыплят по осени считают.
      - Должен же кто-нибудь... Поцелуй, меня покрепче.
      Сэр Лоренс наклонился и исполнил ее желание.
      - Когда она выйдет замуж, - сказала леди Монт, закрывая глаза, - ее душа долго еще будет там только наполовину.
      - Лучше наполовину вначале, чем совсем ничего в конце... А почему ты думаешь, что она за него выйдет?
      - Чувствую. Нутром. Когда дело доходит до решительной минуты, мы не любим оставаться вне игры.
      - Продолжение рода? Гм...
      - Если бы только он попал в беду или сломал себе ногу...
      - А ты намекни ему. - У него здоровая печень. - Откуда ты знаешь?
      - Белки глаз у него голубые. У смуглых мужчин часто бывает больная печень.
      Сэр Лоренс встал.
      - Я хотел бы одного, - сказал он, - чтобы Динни опять заинтересовалась своей судьбой и ей бы захотелось выйти замуж. В конце концов без невесты свадьбы не бывает.
      - Кровати они купят у Хэрриджа, - пробормотала леди Монт.
      Сэр Лоренс удивленно поднял брови. Эм верна себе!
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Та, которая отсутствием интереса к самой себе вызывала интерес стольких людей, получила в среду утром три письма.
      В первом она прочла:
      "Динни, дорогая,
      Я попыталась заплатить свой долг, но Тони не пожелал и вылетел от меня, как пуля. Итак, я опять совершенно свободная женщина. Если услышишь что-нибудь о нем, дай мне знать.
      Дорнфорд становится с каждым днем все "интереснее". Мы говорим только о тебе, - и за это он повысил мне жалованье до трехсот фунтов.
      Любящая тебя и всех
      Клер".
      Во втором письме она прочла:
      "Дорогая Динни,
      Я пока остаюсь здесь. Кобылы прибудут в понедельник. Вчера приезжал Маскем и вел себя очень тактично: ни слова о процессе. Я пытаюсь разводить птицу. Вы сделали бы мне огромное одолжение, узнав, кто уплатил за меня судебные издержки: это не дает мне покоя.
      Огромное спасибо за вашу всегдашнюю ко мне доброту.
      Всегда ваш
      Тони Крум".
      В последнем письме она прочла:
      "Динни, дорогая моя,
      Ничего не вышло. Или он ни при чем, или он меня надул. Но если надул, то очень ловко. И все-таки мне кажется, что надул. Если тебе действительно важно узнать, я бы на твоем месте спросил его прямо. Не думаю, чтобы он тебе сказал неправду, даже "самую маленькую". Как ты знаешь, он мне нравится: на мой, дядюшкин, взгляд он все еще "золотой стандарт".
      Вечно преданный тебе
      Адриан".
      Так. Она почувствовала легкую досаду. И эта досада, показавшаяся ей мимолетной, не покидала ее. Настроение Динни, как погода, стало снова холодным и мрачным. Она написала сестре то, что сообщил о себе Крум, и прибавила, что о Клер в письме не упоминалось. Она написала Тони Круму и не упомянула ни о Клер, ни о судебных издержках; больше всего она распространялась насчет птицы, - эта тема была совершенно безопасна.
      Она написала Адриану:
      "Я чувствую, что мне необходимо встряхнуться, но пайщики все равно не получат никакого дивиденда. Очень холодно и пасмурно. Меня утешает только маленький Каффс, который стал настоящим мужчиной и уже знает меня".
      Потом, словно сговорившись с администрацией Аскотского ипподрома, погода потеплела. И вдруг Динни написала Дорнфорду. Она писала о свиньях, поросятах и свинарниках, о правительстве и о фермах и закончила следующими словами:
      "Нас всех очень беспокоит вопрос о том, кто же уплатил издержки по делу моей сестры. Так неприятно быть обязанной неизвестно кому. Не могли бы вы каким-нибудь способом это выяснить?"
      Она помедлила, обдумывая, как ей подписать это первое письмо к нему, и наконец подписалась:
      "Всегда ваша
      Динни Черрел".
      Ответ пришел очень скоро.
      "Дорогая Динни,
      Я был страшно рад получить от вас письмо. Отвечу прежде всего на ваш последний вопрос. Приложу все старания, чтобы вывести адвокатов "на чистую воду", но если они не сказали вам, то едва ли скажут мне. Тем не менее попытаюсь. Думаю, впрочем, что, если бы ваша сестра или Крум стали настаивать, юристам пришлось бы им сказать. Теперь - насчет свиней..."
      Следовал ряд сведений и жалоб на то, что за земледелие до сих пор еще не взялись как следует.
      "Если бы только люди поняли, что всю необходимую нам свинину, птицу и картофель, почти все овощи, большую часть плодов и гораздо больше молочных продуктов, чем мы производим теперь, мы могли бы производить в своей стране, а путем сокращения импорта заставили бы наших фермеров снабжать внутренний рынок, тогда мы за десять лет снова создали бы жизнеспособное и доходное сельское хозяйство, причем жизнь от этого не подорожала бы, а баланс внешней торговли стал бы активным. Видите, какой я новичок в политике! Мясо и пшеница - самое трудное. Мясо и пшеницу мы будем получать из доминионов, а все остальное, за исключением южных фруктов и овощей, должно выращиваться в Англии. Вот мой девиз. Надеюсь, ваш отец со мной согласен. Клер нервничает, и я думаю, может быть, ее успокоит более живая работа. Когда мне попадется что-нибудь, я посоветую ей перейти. Узнайте, пожалуйста, у вашей матушки, не помешаю ли я, если приеду к вам на субботу и воскресенье в конце месяца. Она была так добра, что просила сообщать ей всякий раз, когда я бываю в округе. На днях я опять смотрел "Кавалькаду". Хорошая вещь, но мне недоставало вас. Не могу даже сказать, как я скучаю по вас.
      Преданный вам
      Юстэс Дорнфорд".
      Скучает по ней!
      Эти слова пробудили в ней некоторую теплоту, но она почти сейчас же вспомнила о Клер. Нервничает? А кто бы на ее месте был спокоен? Она не появлялась в Кондафорде с самого процесса. Динни находила это вполне естественным. Пусть говорят, что общественное мнение вздор, - оно вовсе не вздор, особенно для того, кто, подобно Клер, здесь вырос и принадлежит к местной аристократии. И Динни с грустью говорила себе: "Я не знаю, чего ей пожелать, и это даже лучше, потому что настанет день, когда она сама ясно поймет, что ей нужно. Как хорошо знать, что тебе нужно!"
      Она перечла письмо Дорнфорда, и вдруг ей впервые захотелось разобраться в своих чувствах. Собирается или не собирается она когда-нибудь выйти замуж? Если да, то почему не выйти за Юстэса Дорнфорда? Ведь он ей нравится, она восхищается им, ей интересно с ним говорить. А ее прошлое? Каким странным кажется это слово! Ее прошлое, - чувство, задушенное почти в зародыше, и все же самое глубокое из всего, что ей суждено пережить. "Настанет день, когда тебе придется вернуться на поле боя". Неприятно, если собственная мать считает, что ты трусишь. Но это не трусость. На ее щеках появились розовые пятна; никто этого не поймет, этого ужаса перед изменой тому, кому она принадлежала если не телом, то всей душой, перед изменой тому всепоглощающему чувству, на которое она уже никогда не будет способна.
      "Я не влюблена в Юстэса, - подумала Динни. - Он знает это, и знает, что я не могу притворяться влюбленной. Если он согласен взять меня на этих условиях, то как мне правильнее поступить? Как я могу поступить?" Она вышла в старый сад, окруженный тисовой изгородью; там уже распускались первые розы. Динни принялась бродить по аллеям, нюхая то одну, то другую розу, а за ней с недовольным видом плелся Фош; он не любил цветов.
      "Но как бы я ни поступила, - продолжала она размышлять, - тянуть дольше нельзя, нельзя его мучить".
      Она остановилась у солнечных часов, где тень отставала на целый час от настоящего времени, и взглянула на солнечное око, стоявшее над фруктовыми деревьями и тисовой изгородью. Если она выйдет за Дорнфорда, у них будут дети, только ради них и стоит. Динни отдавала себе отчет (или так ей казалось) в том, какую роль играет для нее пол. Но она не могла предугадать, как он и она будут переживать все это в сокровенных глубинах души. Беспокойно переходила она от куста к кусту, давя рукою в перчатке редких зеленых мух. А Фош в отчаянии наконец незаметно уселся в уголке сада и принялся есть траву.
      В тот же вечер Динни написала Дорнфорду: мама будет очень рада видеть его в конце месяца. Отец вполне разделяет его взгляды на земледелие, но совершенно не уверен в том, что их разделяет еще кто-нибудь, кроме Майкла, который, выслушав его однажды вечером очень внимательно, сказал: "Да, теперь главное - это руководство, а где его взять?" Динни надеется, что, когда Дорн" форд приедет, он уже сможет сообщить ей что-нибудь об оплате издержек. Посмотреть во второй раз "Кавалькаду" - наверное, очень интересно. Не знает ли он, что за цветок "меконопсис", если она правильно его называет? Это особый вид мака, восхитительного цвета. Его родина - Гималаи: значит, ему вполне подойдет и климат Кемпден-Хилла, который, по ее мнению, очень похож на гималайский. Если бы Дорнфорд уговорил Клер приехать вместе с ним, это очень порадовало бы всех домашних. На этот раз она подписалась: "ваша всегда". Различие было настолько тонко, что она не смогла бы объяснить его даже самой себе.
      Сообщив матери о том, что он приедет, Динни добавила:
      - Постараюсь заполучить и Клер. Ты не думаешь, мама, что следовало бы позвать и Майкла с Флер? Мы так долго пользовались их гостеприимством.
      Леди Черрел вздохнула.
      - Конечно, это нарушит наш привычный уклад жизни. Но все-таки пригласи.
      - Они будут говорить о теннисе, это будет приятно и полезно.
      Леди Черрел удивленно взглянула на дочь, - в ее голосе прозвучали какие-то нотки, напоминавшие былую Динни.
      Когда Динни узнала, что приедут и Клер и Майкл с Флер, она стала подумывать о том, не пригласить ли ей Тони Крума. В конце концов она все же решила не звать его, хоть ей и очень хотелось. Давно ли она сама переживала такую же боль? Кто-кто, а уж она понимала, до чего ему сейчас трудно.
      Отец с матерью тщательно скрывали свою тревогу за нее, и это трогало Динни. Дорнфорду, конечно, давно бы пора приехать в свой округ. Как жаль, что он здесь не живет: не следует терять связи со своими избирателями. Вероятно, он приедет на машине и привезет с собою Клер; или, может быть, за ней заедут Флер и Майкл. Такими разговорами они старались скрыть свою тревогу за обеих дочерей.
      Едва Динни поставила в последнюю спальню последний цветок, как к дому подошла машина; она спустилась вниз и увидела в холле Дорнфорда.
      - Знаете, Динни, у Кондафорда есть душа. Может быть, это голуби на черепичной крыше или аромат старины, но душу чувствуешь сразу...
      Ее рука задержалась в его руке неожиданно долго.
      - Сад очень зарос. И потом этот запах... прошлогоднего сена и цветущей вербены... А может быть, крошатся деревянные оконные рамы.
      - Вы прекрасно выглядите, Динни.
      - Я чувствую себя хорошо, спасибо. У вас, верно, не было времени для Уимблдона {Уимблдон - теннисный клуб в пригороде Уимблдон, где каждое лето происходит розыгрыш первенства по теннису.}.
      - Нет. Но Клер там бывает. Она приедет прямо оттуда с молодыми Монтами.
      - Вы написали, что она "нервничает". Что вы хотели этим сказать?
      - Насколько я понимаю, Клер необходимо всегда быть в центре внимания, а сейчас она этого лишена.
      Динни кивнула.
      - Она вам ничего не говорила о Тони Круме?
      - Говорила. Она сказала, смеясь, что он шарахнулся от нее, как от огня.
      Динни взяла у гостя шляпу и повесила ее.
      - А что с уплатой издержек? - спросила она, не поворачивая головы.
      - Я специально ездил к Форсайту, но ничего от него не добился.
      - А... Хотите сначала умыться или прямо пройдете к себе? Ужин в четверть девятого. А сейчас половина восьмого.
      - Лучше прямо наверх.
      - Вы будете теперь в другой комнате. Я покажу вам.
      Она проводила его до маленькой лестницы, которая вела в "комнату священника".
      - Вот ваша ванная. А теперь - сюда, наверх.
      - В "комнату священника"?
      - Да. Но привидений там нет. Она подошла к окну.
      - Смотрите! Здесь ему ночью спускали в корзине еду. Нравится вам вид отсюда? Конечно, весной еще лучше, когда все зеленеет.
      - Чудесно!
      Он стоял рядом с ней, и его пальцы с такой силой сжимали край каменного подоконника, что даже суставы побелели. Волна горечи залила ей сердце. Как она мечтала когда-то стоять здесь рядом с Уилфридом! Динни прислонилась к амбразуре окна и закрыла глаза. Когда она их снова открыла, его глаза были прикованы к ее лицу, губы дрожали, руки были стиснуты за спиной.
      Динни направилась к двери.
      - Я скажу, чтобы принесли ваши вещи и разложили их. Ответьте мне на один вопрос: это не вы заплатили издержки?
      Он вздрогнул и отрывисто засмеялся, словно его неожиданно перенесли из трагедии в комедию.
      - _Я_! Нет! Мне и в голову не пришло.
      - А! - отозвалась Динни. - У вас до ужина еще много времени.
      И она направилась к маленькой лестнице. Поверила она ему или нет? Не все ли равно! Вопрос будет задан, и на него придется дать ответ. "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть". Услышав, что подошел второй автомобиль, она поспешно сбежала по лестнице.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      В эти странные два дня, когда только Майкл и Флер чувствовали себя непринужденно, Динни, гуляя с Флер по саду, вдруг получила разгадку тревожившей ее тайны.
      - Эм говорила, - начала Флер, - что все вы ломаете себе голову по поводу этих издержек. По ее словам, ты подозреваешь, что уплатил Дорнфорд, и тебе не хочется быть ему обязанной.
      - Конечно; это все равно как вдруг обнаружить, что ты ничего не должна своей портнихе.
      - Милая моя, - продолжала Флер, - скажу тебе по секрету: деньги заплатила я. Роджер как-то у нас обедал и жаловался, что ужасно неприятно посылать такой счет людям, когда у них ничего нет, и я тогда посоветовалась с Майклом и послала Роджеру чек. Мой отец зарабатывал деньги на законах, так что это только справедливо.
      Динни изумленно уставилась на нее.
      - Видишь ли, - и Флер доверительно взяла ее под руку, - благодаря конвертированию займа мои облигации повысились на десять пунктов, так что даже после выплаты этих девятисот с лишним фунтов я все же на пятнадцать тысяч богаче, чем была, а облигации продолжают повышаться. Я сказала тебе только потому, что боялась, как бы это не помешало тебе решить вопрос с Дорнфордом. Скажи, ведь помешало бы?
      - Не знаю, - безучастно ответила Динни, и она действительно не знала.
      - Майкл уверяет, что такого порядочного человека, как Дорнфорд, он давно не встречал, а насчет порядочности он очень чуток. И, знаешь, - Флер остановилась и выпустила ее руку, - ты для меня загадка, Динни. Всякому ясно, глядя на тебя, для чего ты создана: быть женой и матерью. Я знаю, ты многое пережила, но время все излечивает. Это так, я сама прошла через это и знаю. Важно настоящее и будущее. И ведь мы - настоящее, а будущее - наши дети. И продолжать наш род должна именно ты, потому что ты верна традициям, преемственности и всему такому. Воспоминания не должны нам портить жизнь, и, прости меня, старушка, - другого такого случая не будет - сейчас или никогда. А сказать о тебе это "никогда" было бы слишком грустно. Во мне, правда, весьма мало идеализма, - продолжала Флер, нюхая розу, - но зато достаточно обыкновенного практицизма, и я не могу видеть, если что-нибудь пропадает даром.
      Динни, тронутая взглядом этих карих глаз с необыкновенно яркими белками, стояла не двигаясь и очень тихо ответила:
      - Будь я католичкой, как он, я бы знала, что мне делать.
      - Ушла бы в монастырь? - насмешливо отозвалась Флер. - Ну, нет! Моя мать была католичкой, и все-таки нет! Но ты-то не католичка; нет, дорогая, тебе нужен семейный очаг... Совместить и то и другое невозможно.
      Динни улыбнулась.
      - Мне очень неприятно, что я доставляю людям столько хлопот. Как тебе нравится эта Анжель Пернэ? {Сорт розы.}
      Всю субботу Динни не говорила с Дорнфордом, так как он усердно выяснял настроения соседних фермеров. Но после ужина, когда она вела подсчет очков четырех гостей, занявшихся бильярдом, он подошел и стал с ней рядом.
      - В доме веселье, - сказала она, присчитывая девять очков Флер ее противникам. - А как фермеры?
      - Они уверены.
      - В чем?
      - В том, что любые начинания все равно ухудшат их положение.
      - О!.. Они к этому привыкли...
      - А вы что делали весь день, Динни?
      - Собирала цветы, гуляла с Флер, играла с Каффсом, возилась со свиньями... Пять вам, Майкл, и семь им. Христианская игра: желай другим того же, чего ты желаешь себе.
      - Русская пулька, - пробормотал Дорнфорд. - Не понятно: ведь в этой стране такие игры считались греховными.
      - Кстати, если хотите завтра слушать обедню, отсюда рукой подать до Оксфорда.
      - А вы поехали бы со мной?
      - О да! Я люблю Оксфорд, и я была там у обедни только один раз. Ехать туда меньше часа.
      Он смотрел на нее, как спаньель Фош, когда она возвращалась после долгого отсутствия.
      - Значит, в четверть десятого, на моей машине. Когда они на другой день сидели рядом в автомобиле, он спросил:
      - Откинем верх?
      - Пожалуйста.
      - Динни, это - как сон.
      - Хотела бы я, чтобы мои сны скользили так же легко.
      - Вы часто видите сны?
      - Да.
      - Хорошие или дурные?
      - Сны как сны, всего понемногу,
      - А иные повторяются?
      - Один. Я вижу реку, которую не могу переплыть.
      - Знаю. Это - как экзамен, который никак не можешь выдержать. Сны безжалостно выдают нас. А если бы вам удалось переплыть эту реку во сне, стали бы вы счастливей?
      - Не знаю.
      Наступило молчание. Наконец он сказал:
      - Эта машина новой конструкции. У нее другая система передачи. Хотя вы ведь автомобильным спортом не увлекаетесь.
      - Я в этом ничего не смыслю.
      - Это оттого, Динни, что вы несовременны.
      - Да, у меня многое получается хуже, чем у людей.
      - Но многое у вас получается лучше, чем у кого бы то ни было.
      - Вы хотите сказать, что я умею подбирать букеты...
      - И понимать шутки и быть ужасно милой...
      Динни казалось, что милой она за эти два года отнюдь не была, и поэтому она только спросила:
      - В каком колледже вы учились, когда были в Оксфорде?
      - В Ориэле.
      На этом разговор иссяк.
      Часть сена была уже в стогах, но местами оно еще лежало, и летний воздух был полон его благоуханием.
      - Боюсь, - сказал вдруг Дорнфорд, - что мне совсем не хочется слушать обедню. Так редко удается быть с вами, Динни. Давайте поедем в Клифтон и покатаемся на лодке.
      - Погода действительно слишком хороша, чтобы сидеть в помещении.
      Они свернули влево и, миновав Дорчестер, по склонам и обрывам подъехали к реке возле Клифтона. Оставив машину, они раздобыли лодку, отплыли немного и пристали к берегу.
      - Вот, - сказала Динни, - образец того, как выполняются "благие намерения". Сделать что-нибудь - это не значит сделать намеченное, не правда ли?
      - Нет, но иногда выходит даже лучше.
      - Жалко, что мы не взяли Фоша: он любит ездить на чем угодно, только бы ему сидеть на чьих-нибудь ногах и чтобы его хорошенько тошнило.
      Катаясь по реке, они почти не разговаривали. Дорнфорд словно понимал (на самом деле он не понимал), что в этой дремотной летней тишине, на воде, то озаренной солнцем, то погруженной в тень, он становился ей ближе, чем когда-нибудь. А для Динни было что-то успокоительное и отрадное в этих долгих ленивых минутах, когда можно было молчать и всем своим существом впитывать в себя лето: его аромат, жужжание, спокойный ритм, беззаботный и беспечальный полет его зеленого гения, легкое колебание тростников, тихое журчание воды и доносившиеся из дальних рощ голоса лесных голубей. Да, она согласна с Клер, он очень тактичен и чуток.
      Когда они вернулись в усадьбу, Динни почувствовала, что это утро было одним из самых лучших и спокойных в ее жизни. Но она видела по глазам Дорнфорда, что между словами: "Спасибо, Динни, было чудесно" - и его истинными переживаниями - целая пропасть. Даже неестественно, что он настолько держит себя в руках. Но она была женщиной, и ее сочувствие скоро перешло в досаду. Лучше все, что угодно, но только не это вечное насилие над собой, глубочайшее уважение, долготерпение и ожидание... И если они провели вместе все утро, то вторую половину дня они почти не виделись. Его глаза, устремленные на нее с тоской и легким упреком, только усиливали ее досаду, и она всячески старалась делать вид, что не замечает их. "Вот капризница", как сказала бы ее старая няня-шотландка.
      Желая ему возле лестницы "спокойной ночи", Динни с искренним удовольствием отметила, что у него очень растерянное выражение лица, и с той же искренностью обозвала себя свиньей. Она вошла в свою спальню, охваченная странным смятением, недовольная собой, им и всем на свете.
      - Черт! - пробормотала она, нащупывая выключатель.
      Она услышала тихий смех. Клер в пижаме сидела на подоконнике и курила.
      - Не зажигай, Динни. Поди сюда, посиди со мной, и давай вместе пускать дым в окно.
      Три широко распахнутых окна открывались в ночь с темно-синим небом, полным трепетных звезд. Динни, взглянув на него, сказала:
      - Где ты была с самого обеда? Я даже не знала, что ты вернулась.
      - Хочешь сигарету? Тебе надо успокоиться. Динни выдохнула облачко дыма.
      - Да. Я сама себе отвратительна!
      - Так было и со мной, - пробормотала Клер, - но теперь мне легче.
      - Что же ты сделала?
      Клер снова засмеялась, и в ее смехе было что-то, заставившее Динни спросить:
      - Виделась с Тони Крумом?
      Клер откинулась назад, и ее шея смутно забелела в темноте.
      - Да, моя дорогая, наш форд и я - мы были там. И теперь, Динни, мы подтвердили обвинение. Тони больше не похож на несчастного сиротку.
      - О! - отозвалась Динни, и снова: - О!
      Голос Клер, в котором слышалась теплота, томность и удовлетворение, заставил щеки Динни вспыхнуть, дыхание ее участилось.
      - Да, я предпочитаю иметь его любовником, а не другом. Как мудр закон: он знал, кем мы должны были стать. И мне нравится отремонтированный домик Тони. Только камин наверху надо еще переделать.
      - Значит, вы собираетесь пожениться?
      - Дорогая, мы же не имеем права. Нет, пока будем жить в грехе. А там будет видно. Это правильно, что нельзя жениться сразу после развода. Тони будет приезжать в город среди недели, а я к нему - на конец недели. И все будет происходить в полном соответствии с заключением присяжных.
      Динни рассмеялась. Клер вдруг выпрямилась и обхватила колени руками.
      - Я счастлива... давно я не была так счастлива! Нельзя мучить других... И потом, женщины должны быть любимы, это естественно. И мужчины - тоже.
      Динни высунулась в окно, и ночь постепенно остудила ее щеки. Прекрасная и глубокая, лежала она там, стирая очертания предметов, темная и словно погруженная в свои думы. Сквозь напряженную тишину донесся далекий шум мотора, он быстро нарастал - пронеслась машина. Динни увидела, как мелькнули за изгородью ее фары и исчезли за поворотом. Затем шум стал глуше, глуше, и снова наступила тишина. Пролетела ночная бабочка, плавно опустилось с крыши, перевертываясь в тихом воздухе, белое голубиное перышко. Рука Клер обвилась вокруг талии Динни.
      - Спокойной ночи, старушка. Потремся носами.
      Оторвавшись от созерцания ночи, Динни обняла стройное тело сестры. Их щеки соприкоснулись, и обеих сестер по-своему взволновала теплая кожа другой: для Клер это было как бы благословением, для Динни - подобно заразе, словно и ее опалил томительный зной бесчисленных поцелуев.
      Когда Клер ушла, она принялась беспокойно ходить по комнате.
      "Нельзя мучить других... Женщины должны быть любимы... мужчины тоже..." Вот еще пророк нашелся! Она вдруг прозрела, словно Павел на пути в Дамаск {Имеется в виду библейская легенда о том, как бог, ослепив молнией Павла, направлявшегося в Дамаск, чтобы совершить там расправу над христианами, превратил его самого в христианина и проповедника христианства.}. И она все ходила по комнате, пока наконец, утомленная, не зажгла свет и, сбросив платье, не села в халате перед зеркалом, чтобы причесаться на ночь. Расчесывая волосы, она вдруг посмотрела на свое отражение, словно очень давно не видела себя. Лихорадка, которой ее заразила Клер, казалось, оставила след на ее щеках, во взоре, в косах, и Динни показалась себе необычайно оживленной. Или, быть может, когда она каталась с Дорнфордом в лодке, солнце влило в ее кровь этот зной? Она расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна остались открытыми, занавески не были задернуты. Динни лежала на спине в своей узкой комнатке, а звездная ночь смотрела ей прямо в лицо.
      Часы в холле глухо пробили полночь; еще каких-нибудь три часа, и начнет светать. Она думала о Клер, спавшей за стеной сладким сном. Она думала о Тони Круме, опьяненном счастьем в его отремонтированном домике, и в памяти встала строчка из "Оперы нищих": "Ее поцелуи даруют блаженство и тихий покой". А она? Она не могла заснуть и, как некогда в детстве, испытывала смутное беспокойство, ей хотелось разгадывать тайны глубокой ночи, сидеть на лестницах, заглядывать в комнаты, свернуться клубочком в каком-нибудь кресле. Надев халат и туфли, она выскользнула из комнаты, села на верхних ступеньках лестницы, обхватив колени, и прислушалась. В старом темном доме не раздавалось ни звука, только где-то тихонько скреблась мышь. Динни поднялась и, держась за перила, беззвучно прокралась вниз. В холле уже пахло затхлостью, - там было слишком много старого дерева и мебели, а двери оставались закрытыми всю ночь. Динни пересекла холл и вошла в гостиную. Здесь воздух тоже был тяжелый. Пахло цветами, ароматической смесью и застоявшимся табачным дымом. Динни подошла к одной из застекленных дверей, отдернула гардины и распахнула дверь. Она остановилась на пороге, жадно вдыхая свежий воздух. Очень темно, очень тихо, очень тепло. Она видела слабый звездный отблеск на листьях магнолий. Оставив дверь открытой, она добралась до своего старого любимого кресла и свернулась в нем, поджав ноги. Здесь, обхватив плечи руками, Динни постаралась почувствовать себя снова маленькой девочкой. Ночной воздух лился в комнату, тикали часы, и зной в ее крови, казалось, остывал в такт их ритму. Она закрыла глаза. Как всегда в этом старом кресле, она почувствовала себя очень уютно, словно была со всех сторон укрыта и защищена, но уснуть все-таки .не могла. За ее спиной всходила луна, и от нее в комнату закралось странное ощущение чьего-то присутствия, какой-то зыбкий, неверный свет, который придавал каждому знакомому предмету лишь призрачное подобие этого предмета, словно комната просыпалась, чтобы побыть с ней. И в Динни вновь возникло давнее ощущение того, что этот старый дом живет своей особой жизнью, что он чувствует и видит, что у него свои периоды сна и бодрствования.
      Вдруг она услышала на террасе шаги и испуганно встрепенулась.
      Чей-то голос спросил:
      - Кто это? Есть здесь кто-нибудь?
      На пороге застекленной двери стоял человек; Динни узнала Дорнфорда по голосу и ответила:
      - Только я.
      - Только вы!
      Он вошел и остановился возле кресла, глядя на нее; Он все еще был в вечернем костюме и стоял спиной к окну, так что его лица почти не было видно.
      - Что-нибудь случилось, Динни?
      - Просто не спалось. А вы?
      - Я заканчивал в библиотеке одну работу. А потом вышел на террасу подышать свежим воздухом и увидел, что дверь открыта.
      - Кто же из нас первый скажет: "Вот удивительная встреча"?
      Но никто ничего не сказал. Динни выпрямилась и спустила ноги с кресла. Вдруг Дорнфорд обхватил голову руками и повернулся к ней спиной.
      - Простите, что я в таком виде, - пробормотала она, - я ведь не думала...
      Он опять обернулся к ней и упал перед ней на колени.
      - Динни, жизнь для меня кончена, если...
      Она положила руки ему на голову и, негромко ответила:
      - Нет, только начинается...
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      Адриан сидел и писал жене:
      "Кондафорд. 10 августа.
      Моя горячо любимая,
      Я обещал дать тебе подробный и правдивый отчет о свадьбе Динни. Найди в "Аантерн" описание того, как новобрачные выходят из церкви. К счастью, фотоаппарат этой газеты заснял их до того, как они сели в машину. Ведь только киноаппарат может снимать движение, а то получается, что одна нога задрана к глазу, коленка другой кажется бесформенной, а линия брюк нарушенной. Дорнфорд выглядел очень хорошо: прямо как на свадебной фотографии. А Динни, дай ей бог всяческого благополучия, не улыбалась обычной "улыбкой невест", точно понимая, как смешно бы это выглядело. С тех пор как они стали женихом и невестой, я все старался понять, что она чувствует к нему на самом деле. Конечно, это не такая любовь, какой она любила Дезерта, но думаю, что физически он ей не противен. Когда я вчера спросил ее: "От чистого сердца?" Она ответила: "Во всяком случае, от всей души". Мы оба, конечно, знаем, что ради других она совсем себя не жалеет. Но сейчас она действительно делает это для себя. У нее будет своя жизнь, Дети, определенное положение. Так оно и должно быть, и я думаю, она это чувствует. Если она, как выражается современная молодежь, и не "сходит с ума" по Дорнфорду, то восхищается им и уважает его, и, по-моему, он вполне это заслужил. Кроме того, он знает от меня, если не от нее, на что может рассчитывать, и примирится с этим до лучших времен. Погода стояла все время прекрасная, и церковь, где, кстати сказать, был крещен твой "специальный корреспондент", по выражению какого-то простака, никогда еще не имела столь праздничного вида. Правда, прихожане в какой-то мере казались выходцами из "старой Англии", но я лично думаю, что большинство этих лиц можно увидеть у Вулворта {Вулворт - американская фирма, в магазинах которой товары в каждом отделе имеют одну цену.}.
      Впереди в благочестивых позах стояли отпрыски нашего рода, сегодняшняя аристократия округа и завтрашняя. Чем больше я смотрел на нее, тем больше благодарил судьбу за то, что в условиях нашей жизни, в которые господу богу было угодно нас поставить, Черрелы нашего поколения отнюдь не имеют вид провинциальных аристократов. Даже Кон и Лиз, которым приходится жить здесь безвыездно, на таких не похожи. Правда, странно, когда подумаешь, что понятие "провинциальная аристократия" в наше время еще существует, но оно, вероятно, останется до тех пор, пока люди будут стрелять и охотиться. Я помню, как еще мальчишкой, если удавалось выпросить себе лошадь из нашей конюшни или из чьей-нибудь еще, я старался удрать подальше, чтобы ни с кем не разговаривать - до того утомительны были и их музыка и их беседы. Лучше быть простым человеком, чем провинциальным аристократом, сегодняшним или завтрашним. Должен сказать, что Клер после сильных ощущений, испытанных ею во время процесса, держалась удивительно хорошо, и вообще, насколько я мог наблюдать, никто не старался выказывать те чувства, которых у него в этот час, вероятно, не было. За ними, правда не с таким благочестивым видом, стояли крестьяне, - Динни ведь их любимица, - прямо выставка старейших жителей. Среди них несколько очень типичных лиц. Старик Доунер, в кресле на колесах, смуглый, с бакенбардами и бородкой, словно еврей из Уайтчепеля; он прекрасно помнит, как мы с Хилери свалились с воза с сеном, сидеть на котором нам вовсе не полагалось. Потом старая миссис Тибуайт, такая милая ведьма - она всегда разрешала мне рвать ее малину. Школьников отпустили на целый день. Лиз говорит, что на двадцать ребят не найдется ни одного, кто бы видел Лондон и бывал дальше, чем за десять миль от своей деревни. И это - в наши дни! Но молодые девушки и парни уже другие. У девушек красивые ноги и тонкие чулки, платья сшиты со вкусом; на юношах фланелевые костюмы, воротнички и галстуки, - и все это сделали мотоциклы и кино. В церкви было множество цветов, звонили колокола, играли на органе. Хилери совершил брачную церемонию со свойственной ему быстротой, и старый приходский священник, его "секундант", все время косился на него за эти темпы и за то, что он многое пропускал. Ты, конечно, хочешь знать все подробности относительно туалетов? Все вместе можно сравнить с зарослями шпорника. По крайней мере Динни, хотя она и была в белом, а ей вполне соответствовали, уж не знаю, нарочно или нет, - ее подружки. Что касается Моники, Джоан и двух молоденьких племянниц Дорнфорда, то они, высокие и стройные, действительно были похожи на цветы голубого шпорника. Впереди стояло четверо голубых детей, очень милых, но далеко не таких хорошеньких, как Шейла. Эта ветряная оспа пришлась так некстати: тебя и детей ужасно недоставало, а Рональд в роли пажа был бы лучше всех.
      Я вернулся домой вместе с Лоренсом и Эм, производившей поистине величественное впечатление в своем платье стального цвета; только местами на ее лице были пятна - "там, где пудра смешалась со слезами". Мне пришлось остановиться с ней возле разбитого молнией дерева и пустить в дело один из тех шелковых платков, которые ты мне дала. Лоренс был в прекрасном настроении. Он считает, что эта свадьба - наименее дутое предприятие из всего, что он перевидал за последнее время, и надеется, что фунт не упадет еще ниже. Эм ездила смотреть дом на Кемпден-Хилл. Она предсказывает, что Динни влюбится в Дорнфорда меньше чем через год; это вызвало новые слезы, так что я решился обратить ее внимание на дерево, в которое ударила молния, когда она, я и Хилери стояли под ним. "Да, - сказала она, - вы еще тогда под стол пешком ходили. Это судьба. А дворецкий сделал из этого дерева вставочку для пера, но перо в ней не держалось. Я подарила ее Кону для школы, и он потом проклинал меня. Лоренс, я старуха!" Тогда Лоренс взял ее за руку, и так, держась за руки, они прошли всю оставшуюся часть дороги.
      Гостей принимали на террасе и на лужайке. Явились решительно все - и школьники и старики, вообще собралось странное общество, но, по-моему, было весело. Я и не знал, что так люблю это старое гнездо. Что там ни говори, а в этих старых усадьбах все же что-то есть. Стоит только допустить, чтобы такие гнезда разрушились, и их уже не восстановишь, а ведь именно они придают своеобразную окраску всему окружающему. У некоторых деревень и пейзажей как-то нет души. Трудно сказать почему, но они пусты, плоски, бессодержательны. Хорошее старое гнездо преображает всю округу. Если люди, живущие в нем, не эгоистичные свиньи, то оно незаметно становится чем-то важным и для тех, кому ничто в нем не принадлежит. Кондафордская усадьба вроде якоря для соседних деревень. Сомневаюсь, чтобы хоть один из деревенских жителей, как бы он ни был беден, пожалел о том, что усадьба до сих пор цела, или чувствовал бы себя лучше, если бы она была разрушена. Любовь и заботы многих поколений и, право, не бог весть какие расходы создали нечто особое, своеобразное. Все меняется и, бесспорно, должно меняться, но как уберечь от перемен то, что этого заслуживает в домах, обычаях, установлениях или человеческих характерах? Вот одна из наших величайших проблем, а занимаемся мы ею бесконечно мало. Мы сохраняем наши произведения искусства, нашу старинную мебель, у нас развит и очень укоренился культ старины, даже самые передовые современные умы заражены им. Почему не подойти так же и к социальной жизни? Да, старые порядки меняются, но мы должны постараться сохранить красоту, достоинство и дух служения людям, - все это накапливалось веками, но исчезнуть может очень быстро, если мы не приложим усилий к тому, чтобы это сохранить. Раз человек таков, то нет ничего бессмысленнее, чем ломать созданное, чтобы потом начинать все сызнова. На старом порядке вещей немало уродливых наростов, и далеко не все в нем было хорошо и прочно, но теперь, когда рабочие, так сказать, уже приступили к сносу дома, ясно видно, что можно за час сломать то, что возводилось веками. До тех пор, пока не увидишь совершенно отчетливо, не уяснишь, как заменить несовершенное чем-то более совершенным, будешь только тормозить движение вперед, а не способствовать ему. Все дело в том, чтобы выбрать и сохранить все ценное, хотя его не так уж много.
      Однако оставим возвышенные материи и вернемся к Динни. Они собираются провести медовый месяц в Шропшире, на родине Дорнфорда. Затем поживут некоторое время здесь и обоснуются на Кемпден-Хилл. Надеюсь, что погода продержится. Медовый месяц в дождливую погоду может быть очень утомительным, особенно когда один из молодоженов любит гораздо сильнее, чем другой. Дорожное платье Динни было, как тебе, наверно, интересно узнать, голубое, и оно было ей не очень к лицу. Нам удалось на минутку остаться вдвоем. Я передал ей от тебя привет, и она попросила передать привет тебе и сказала: "Дядя милый, я, кажется, почти "переплыла", пожелай мне счастья". Я чуть не расплакался: что она переплыла? Все же если пожелания счастья могут способствовать счастью, то она увезла их целый ворох. А вот прощальные поцелуи трудно выдержать. Кон и Лиз поцеловали ее уже в машине. Когда Динни уехала и я увидел их лица, я почувствовал себя бесчувственным чурбаном.
      Они уехали в машине Дорнфорда, он сам правил. И тогда я, должен признаться, скис. Правда, все как будто хорошо, но мне почему-то грустно. В браке есть что-то бесповоротное, хотя развестись сейчас легко, а будет еще легче, да и Динни не такая женщина, чтобы связать себя с человеком, который ее любит, а потом бросить его. Она, конечно, будет верна старомодному обету: "В горе и в радости!" Будем надеяться, что хотя бы в будущем радости окажется больше. Я незаметно выскользнул в сад и пошел через поля в лес. Надеюсь, у вас там был такой же чудесный день, как и здесь. Эти буковые леса на склонах холмов гораздо красивее аккуратных буковых насаждений в долинах; но даже и они напоминают храмы, хотя служат лишь межевыми знаками или дают тень стадам. Около половины шестого этот лес был прямо-таки заколдованным лесом, уверяю тебя. Я взобрался на косогор, уселся там и блаженствовал. Огромные косые столбы солнечных лучей заливали светом стволы деревьев, а к зеленой прохладе под ними применим лишь один эпитет: "райская". У многих деревьев ветви растут только на большой высоте, и некоторые стволы кажутся почти белыми. Подлеска почти нет, и мало живых тварей - только сойки да рыжие белки. Когда находишься в таком восхитительном лесу и начинаешь думать о налогах с наследства и о порубке деревьев, сердце обливается кровью, и кажется, будто поужинал одним испанским луком. Для бога двести лет могут сойти за один день, но для меня они - вечность. В этих лесах уже не охотятся, каждый может тут гулять, и я думаю, что молодежь гуляет: это такое чудесное место для влюбленных. Я улегся на солнышке и стал думать о тебе, а два серых лесных голубя сидели на ветке, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти ярдов, и уютно болтали; я пожалел, что у меня нет с собой бинокля. Там, где деревья срублены и выкорчеваны, выросли кипрей и пижма, а наперстянка здесь, видимо, не растет. Все это удивительно успокаивало, только сердце чуть-чуть щемило от всей этой зелени и красоты. Как странно, что от красоты бывает больно. Может быть, это скрытое ощущение неизбежности смерти, может быть, сознание того, что все вещи со временем от человека уходят, и чем глубже их красота, тем тяжелее утрата. Тут в человеке допущена какая-то ошибка. Мы должны были бы относиться к этому примерно так: чем прекраснее земля, чем чудеснее этот свет, ветер, листья, чем пленительнее природа, тем глубже и сладостнее будем мы покоиться в ней. Неразрешимая загадка! Но я знаю, что вид мертвого кролика в таком лесу действует на меня сильнее, чем тушка кролика в мясной. Возвращаясь, я наткнулся на мертвого кролика - его загрызла ласка; его покорная беспомощность, казалось, говорила: "Как жаль, что я мертв!" Может быть, смерть и хороша, но жизнь лучше. Мертвая форма, пока она все еще форма, производит очень тяжелое впечатление. Ведь форма и есть жизнь; и если жизнь ушла, то непонятно, как может форма сохраняться хотя бы ненадолго. Мне очень хотелось дождаться, когда взойдет луна, заглянет сюда и постепенно наполнит лес своим призрачным светом, тогда, может быть, я почувствовал бы, что форма как" то продолжает жить в другом виде, и все мы тоже, даже мертвые кролики, птицы, бабочки, мы все-таки движемся и продолжаем жить; может быть, в том-то и состоит правда, но этого я не знаю и никогда не узнаю,
      Но в восемь должен был быть ужин, и пришлось уйти, пока свет был еще зелен и золотист, - опять из-под пера потекла аллитерация, словно крошечный ручеек. На террасе я встретил Фоша, спаньеля Динни. Я знаю его историю, и мне показалось - я встретился с банши {Банши - в кельтском фольклоре - фея, предвещающая смерть.}, хотя он вовсе не выл, но я тут же вспомнил все, что пережила Динни. Он сидел и смотрел в пол - как умеют смотреть собаки, особенно спаньели, если они чего-нибудь не понимают и одного-единственного запаха уже нет. Конечно, пес поедет с Дорнфордами в Кемпден-Хилл, когда они вернутся.
      Я поднялся наверх, принял ванну, переоделся и стал у окна, прислушиваясь к жужжанию трактора, все еще косившего пшеницу, и слегка пьянея от аромата цветущей жимолости, которая обвивает мое окно. Теперь я знаю, что Динни разумела под этим "переплыла". Ей все снилась река, которую она никак не может переплыть. Что ж, так всю жизнь - или переплывешь, или утонешь. Я надеюсь, я верю, что она уже у того берега. Ужин прошел, как обычно; мы не говорили о ней и не касались наших чувств. Я сыграл с Клер партию на бильярде, - она показалась мне в этот раз особенно женственной и привлекательной. Потом просидел за полночь с Коном, но, точно по уговору, мы не произнесли ни слова. Боюсь, что они будут очень скучать без Динни.
      Тишина в моей комнате, когда я наконец добрался до нее, была поразительная, лунный свет казался почти желтым. Сейчас луна прячется за один из вязов, и над сухой веткой сияет вечерняя звезда. Выступило еще несколько звезд, но очень тусклых. Эта ночь кажется далекой от нашей эпохи, далекой даже от нашего мира. Ни одна сова не крикнет, только жимолость все еще благоухает. Итак, моя любимая, тут и сказке конец. Спокойной ночи.
      Вечно любящий тебя
      Адриан".
      1933 г.