Разве хоть один из Черрелов, собравшихся на семейный совет, и в самом деле искренний, убежденный христианин? Даже Хилери - и тот нет, готов что угодно прозакладывать! Однако ни один из них не может спокойно переварить этого отречения от веры. И дело тут не в религии, а в том, что Дезерт смалодушничал. Вот что им против шерсти. Трусость или по меньшей мере наплевательское отношение к доброму имени своей родины. Ну что ж! Около миллиона англичан отдало жизнь за это доброе имя на войне; разве все они погибли зря? Да и сам Дезерт чуть было не сложил за него голову, и даже получил какие-то ордена! Как все это противоречиво! Видно, на людях легче любить родину, чем в пустыне; на фронте это принято, а в Дарфуре - нет.
      Он услышал за спиной торопливые шаги и, обернувшись, увидел Дезерта. Сэра Лоренса потрясло его лицо: жесткое, потемневшее, с трясущимися губами и запавшими глазами.
      - Вы были правы, - произнес он. - Я хочу, чтобы вы это знали. Можете сказать ее родным, что я уезжаю.
      Сэр Лоренс был страшно напуган успехом своей миссии.
      - Берегитесь! - сказал он. - Вы можете нанести ей смертельную рану.
      - Этого все равно не избежать. Спасибо, что меня надоумили. Прощайте.
      Он повернулся и пошел прочь.
      Сэр Лоренс долго смотрел ему вслед, пораженный его страдальческим видом. Домой он пришел, терзаясь сомнениями, не испортил ли дело еще больше. Он положил на место шляпу и трость; по лестнице спускалась леди Монт.
      - Мне скучно, Лоренс. А ты что делал?
      - Видел Дезерта и, по-моему, убедил его в том, что пока он не примирится с собой, ему лучше жить одному.
      - Это очень дурно с твоей стороны.
      - Почему?
      - Теперь он уедет. Я так и знала, что он уедет. Сейчас же расскажи Динни, что ты наделал. - И она пошла к телефону.
      - Это ты, Флер?.. Ах, Динни?.. Это тетя Эм!.. Да... Ты можешь к нам приехать?.. Почему?.. Ерунда!.. Приезжай непременно! Лоренс хочет с тобой поговорить... Сейчас? Да. Он сделал ужасную глупость... Что?.. Нет... Он хочет тебе объяснить сам. Через десять минут?.. Очень хорошо.
      "Господи!" - подумал сэр Лоренс. Он вдруг понял, что для того, чтобы притупить в себе всякие чувства, достаточно вынести их на обсуждение. Если правительство зашло в тупик, оно назначает комиссию. Если у человека нечиста совесть, он бежит к адвокату или поверенному. Если бы сам он не посидел на семейном совете, разве бы он пошел к Дезерту и стал подливать масло в огонь? Это заседание заглушило в нем всякие человеческие чувства. Он отправился к Уилфриду, как присяжный, выносящий приговор после того, как несколько дней прозаседал в суде. А теперь ему нужно как-то оправдаться перед Динни, и один только бог знает, есть ли ему оправдание! Он пошел к себе в кабинет и увидел, что жена идет следом за ним.
      - Лоренс, ты должен ей подробно рассказать, что ты наделал и как он к этому отнесся. Не то будет слишком поздно. И я не уйду, пока ты этого не сделаешь.
      - Если принять во внимание, что ты не знаешь ни того, что я сказал, ни того, что он мне ответил, твое беспокойство мне непонятно.
      - Как же не волноваться, если человек поступил нехорошо?
      - Меня попросили к нему сходить твои же родные.
      - А ты должен быть умнее их! Когда с поэтами обращаются как с трактирщиками, они не могут не взорваться.
      - Наоборот, он меня даже поблагодарил.
      - Тем хуже. Тогда я задержу такси Динни, пусть ждет.
      - Эм, - сказал сэр Лоренс, - когда ты будешь писать завещание, ты мне скажи.
      - Зачем?
      - Может, я хоть раз заставлю тебя быть последовательной.
      - Все, что у меня есть, пойдет Майклу для Кэтрин. А если я умру, когда Кит будет в Хэрроу, отдай ему дедушкину "отвальную чару", ту, что у меня в шкафу, в Липпинг-холле. Но не позволяй ему брать ее с собой в школу, они еще ее там расплавят, или будут кипятить в ней мятную настойку, или еще что-нибудь. Запомнишь?
      - Обязательно.
      - Ну, тогда приготовься и начинай сразу, как только Динни войдет.
      - Хорошо, - покорно сказал сэр Лоренс. - Но как мне сказать это Динни?
      - Так и скажи, и ничего не выдумывай.
      Сэр Лоренс стал выстукивать по оконному стеклу какой-то мотив. Жена его уставилась в потолок. Так и застала их Динни.
      - Блор, не отпускайте такси мисс Динни!
      При виде племянницы сэр Лоренс окончательно понял, что вел себя, как человек черствый. Лицо под шапкой каштановых волос заострилось, побледнело, а во взгляде было что-то такое, от чего у него защемило сердце.
      - Ну, начинай! - сказала леди Монт.
      Сэр Лоренс поднял высокое худое плечо, словно хотел заслониться от удара.
      - Дорогая, твоего брата вызвали в полк, и меня попросили поговорить с Дезертом. Я пошел и сказал ему, что если у него в душе такой разлад, никто с ним ужиться не сможет. Он мне ничего не ответил и ушел. Потом догнал меня на нашей улице и сказал, что я прав. И попросил передать твоим родным, что уезжает. Вид у него был очень странный и взволнованный. Я сказал: "Берегитесь! Вы можете нанести ей смертельную рану!" - "Этого все равно не избежать", - ответил он и опять ушел. Все это произошло минут двадцать назад.
      Динни растерянно посмотрела на обоих, прижала руку к губам и выбежала.
      Минуту спустя они услышали, как отъехала машина.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Получив в ответ на свое письмо коротенькую записку, от которой ей ничуть не стало легче, Динни провела последние два дня в отчаянной тревоге. Когда сэр Лоренс сообщил ей о том, что произошло, ей почему-то показалось страшно важным добраться до Коркстрит раньше Уилфрида - она сидела в такси, стиснув руки и уставившись взглядом в спину шоферу, - впрочем, спина была такая широкая, что, казалось, она отгораживала от Динни весь остальной мир. Нечего заранее загадывать, что она ему скажет, - лишь бы увидеть его, а уж там она найдет, что сказать! Его лицо ей это подскажет. Она понимала, что если Уилфрид уедет из Англии, то лучше забыть, что они когда-то встречались. Остановив такси на Барлингтон-стрит, она побежала к его дому. Если он пошел прямо к себе, он уже здесь! За последние дни она поняла, что Стак заметил в Уилфриде какую-то перемену и тоже вел себя теперь иначе. Поэтому, когда он отпер дверь, она ему сразу сказала:
      - Пожалуйста, впустите меня, Стак, я должна видеть мистера Дезерта. И, проскользнув мимо него, отворила дверь прямо в гостиную. Уилфрид шагал по комнате.
      - Динни!
      Она почувствовала: одно неосторожное слово - и всему конец; поэтому она только улыбнулась. Он прикрыл руками глаза, и, воспользовавшись этим, Динни, подкралась к нему и обхватила его за шею.
      Может быть, Джин права? Может быть, она должна...
      Но в открытую дверь вошел Фош. Он ткнулся плюшевой мордой ей в руку, и Динни присела, чтобы его поцеловать. Когда она подняла голову, Уилфрид стоял к ней спиной. Она тут же поднялась на ноги, не зная, что делать дальше, сама не понимая, о чем она сейчас думает, думает ли вообще и способна ли что-нибудь чувствовать. В душе была какая-то пустота. Уилфрид распахнул окно и высунулся наружу, сжав голову руками. А вдруг он выбросится из окна? Динни сделала над собой страшное усилие и позвала его очень нежно:
      - Уилфрид!
      Он обернулся и взглянул на нее. "Боже мой, он меня ненавидит!" подумала она. Потом выражение его лица изменилось и стало таким, каким она его знала, и ее снова поразило, каким потерянным бывает человек с уязвленным самолюбием, каким неуравновешенным, горячим, непостоянным...
      - Ну? - сказала она. - Что мы будем делать?
      - Не знаю. Все это - чистое безумие. Мне давно надо было сбежать в Сиам.
      - Хочешь, я останусь с тобой?
      - Да! Нет! Не знаю.
      - Уилфрид, почему ты так мучаешься? Разве любовь для тебя ничего не значит? Ровно ничего не значит?
      Вместо ответа он вынул письмо Джека Маскема.
      - Прочти!
      Она прочла письмо.
      - Понятно. И мой приезд туда был уж совсем некстати.
      Он бросился на диван и молча глядел на нее. "Если я уйду, - думала Динни, - я все равно буду рваться сюда опять". Она спросила:
      - Где ты собираешься ужинать?
      - Стак, кажется, что-то мне приготовил.
      - Хватит и на меня?
      - Еще останется, если тебе так же хочется есть, как мне.
      Она нажала звонок.
      - Я буду у вас ужинать, Стак. Мне надо самую малость.
      И, желая выиграть минуту, чтобы овладеть собой, она сказала:
      - Можно мне умыться, Уилфрид?
      Вытирая лицо и руки, она изо всех сил старалась успокоиться, но вдруг ее охватило полное безразличие. Что бы она ни решила, все равно это будет ошибкой, все равно принесет страдания, а может, сделает жизнь невыносимой. Будь что будет!
      Когда она вернулась в гостиную, Уилфрида там не было. Дверь в спальню была открыта, но его не было и там. Динни кинулась к окну. На улице она его тоже не увидела. Послышался голос Стака:
      - Прошу прощения, мисс, мистера Дезерта вызвали. Он просил передать, что напишет. Ужин будет готов сию минуту.
      Динни посмотрела ему прямо в глаза.
      - Ваше первое впечатление обо мне, Стак, было правильно. А теперь вы не правы. Я ухожу. Мистеру Дезерту нечего меня бояться. Так ему, пожалуйста, и скажите.
      - Я же говорил вам, мисс, что он человек горячий, но этого я от него не ожидал. Мне очень жаль, мисс, но, боюсь, тут дело гиблое. Нечего себя обманывать. Смогу я вам чем-нибудь услужить, - рассчитывайте на меня.
      - Если он уедет из Англии, - сказала Динни, - пусть отдаст мне Фоша.
      - Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он решил уехать. Я заметил, что он все больше склоняется к этой мысли с той самой ночи, как получил письмо, - помните, накануне того дня, когда вы сюда пришли рано утром.
      - Что ж, - протянула ему руку Динни, - прощайте и помните, что я сказала.
      Они обменялись рукопожатием, и, все еще как-то неестественно бодро, она спустилась по лестнице. Шла она быстро, голова у нее как-то странно кружилась, а в мозгу стучало одно только слово: "Вот!" Все, что она перечувствовала, вылилось в одно это короткое слово. Никогда еще в жизни не ощущала она себя такой отрешенной от всего, такой опустошенной, такой безразличной к тому, куда она идет, что сделает, кого увидит. Почему говорят, что конца света не будет, когда вот он, конец, настал! Она не верила, что он заранее решил так грубо порвать с ней. Он не настолько хорошо ее знал. Однако он выбрал самый верный, самый бесповоротный путь. Гоняться за мужчиной? Нет, на это она не способна! И тут нечего рассуждать, это инстинкт.
      Динни три часа бродила по лондонским улицам и повернула наконец к Вестминстеру, понимая, что еще минута - и она упадет. Когда она вошла в дом на Саут-сквер, ей пришлось напрячь последние силы, чтобы выдавить веселую улыбку, но стоило ей уйти к себе в комнату, как Флер сказала:
      - Случилось что-то очень нехорошее, Майкл!
      - Бедная Динни! Что еще выкинул этот чертов сын?
      Подойдя к окну, Флер отдернула штору. На улице еще не совсем стемнело, но, кроме двух кошек, такси справа от дома и человека на тротуаре, рассматривавшего небольшую связку ключей, ничего не было видно.
      - Может, мне пойти наверх и попытаться с ней поговорить?
      - Не надо. Когда она захочет, сама к нам придет. Если ты права, сейчас она никого не хочет видеть. У нее бесовская гордыня, она ни за что не признается, что загнана в угол.
      - Ох, как я ее ненавижу, эту гордыню! - сказала Флер, задергивая штору и направляясь к двери. - Она обуревает тебя помимо воли и кладет на обе лопатки. Если хочешь преуспеть в жизни, - забудь о гордыне, - и она вышла.
      "Не знаю, есть ли у меня гордыня, - подумал Майкл, - но не могу сказать, что я так уж преуспел в жизни". Он медленно двинулся наверх и постоял, прислушиваясь, на пороге своей спальни, но сверху не доносилось ни звука...
      А Динни в это время лежала, уткнувшись лицом в подушку. Вот и конец! Зачем же эта сила, которую люди зовут любовью, подняла ее до небес, измучила, а потом швырнула наземь, опустошенную, беспомощную, истерзанную? Теперь ее удел только горе. Любовь или гордость - что сильнее? Видно, не зря люди говорят, что гордость, - теперь она это знает, не зря о своей беде она может поведать только подушке. Что победит: ее любовь или его гордость? Ее любовь или ее собственная гордость? Конечно, победит гордость. Ну разве это не обидно? Из всего, что было в этот вечер, в память ее врезалось только одно: как он обернулся к ней от окна, и как она тогда подумала: "Он меня ненавидит!" Еще бы! Ведь она только растравляет его уязвленное самолюбие, мешает крикнуть им всем: "Будьте вы прокляты! И прощайте навсегда!"
      Ну что ж, теперь он может это им крикнуть и уехать. А что остается ей? Мучиться, пока не утихнет боль. Может, когда-нибудь она и утихнет? Нет! Надо ее подавить, заглушить этой подушкой! Внушить себе, что все ерунда, все пройдет, - хоть сердце и разрывается на части. Может, всего этого она и не смогла бы выразить словами, но в борьбе, которую она вела с собой, молча, задыхаясь от горя, было неосознанное желание преодолеть свою напасть. Разве она могла поступить иначе? Чем она виновата, что Маскем написал ему, будто он прячется за спиной женщины! Разве могла она не поехать в Ройстон? Что она сделала дурного? Как все это несправедливо, жестоко. Наверно, всякая любовь несправедлива и жестока? Динни казалось, что ночь отстукивает минуту за минутой, - как хрипло тикают старинные часы! Это ночь проходит или жизнь моя - одинокая, разбитая, ненужная?
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      Выбежав на Корк-стрит, Уилфрид поддался минутному порыву. С тех пор как внезапно прервалась их ожесточенная и не очень пристойная драка в Ройстоне и он увидел, как в открытой машине стоит Динни, прикрыв руками лицо, в его отношении к ней наступил перелом. Теперь, когда он снова увидел ее лицо, услышал голос, вдохнул запах ее волос - на него что-то нахлынуло, и он ее обнял. Но стоило ей отойти, как его вновь охватила необъяснимая ярость, и он выбежал на улицу; здесь он по крайней мере мог двигаться и никого не видеть. Уилфрид пошел на юг и смешался с толпой, стремившейся попасть в театр "Его Величества". Он постоял в очереди, думая: "Какая разница, не все ли равно, где быть?" Но когда пришло время брать билет, он выбрался из толпы и зашагал на восток, прошел через пустой, вонявший отбросами рынок Ковент-Гарден и вышел на Ладгейт-Хилл. Запах жареной рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел. Зайдя в ресторан, он выпил коктейль и съел какую-то закуску. Потом попросил бумагу и конверт и написал:
      "Я должен был уйти. Если бы я остался, ты стала бы моей. Не знаю, что я теперь буду делать: брошусь в реку, уеду за границу или вернусь к тебе. Но как бы там ни было, прости меня и верь, что я тебя любил.
      Уилфрид".
      Он надписал конверт и сунул его в карман, но не отправил. Ему казалось, что никакие слова не выразят его чувств. Он снова пошел на восток. Миновав Сити, где в этот час было пусто, как после газовой атаки, он скоро оказался на более людной Уайтчепел-род. Уилфрид упорно шагал, надеясь, что физическая усталость его успокоит. Он свернул на север и часам к одиннадцати очутился возле Чингфорда, миновал гостиницу и свернул к лесу. Все кругом было залито лунным светом и погружено в тишину. По дороге ему встретилась одна машина, запоздалый велосипедист, две парочки и трое бродяг; потом он сошел с асфальта и углубился в лес. Тут было темно, и только луна серебрила ветви и листья. Измученный долгой ходьбой, он прилег на землю, покрытую буковыми орешками. Ночь была как ненаписанные стихи; отблеск серебряных лучей - игра невыраженных мыслей, зыбких, только краем задевающих реальный мир, беспокойных, текучих, летучих, отливающих призрачным блеском, как сон. Над ним мерцали звезды, по которым он столько раз путешествовал, - Большая Медведица и все ее спутники, - такие ненужные в этом мире домов и людей.
      Уилфрид повернулся и лег лицом вниз, прижавшись лбом к земле. И вдруг он услышал гудение самолета. Но густая листва скрывала от него скользящий по небу силуэт. Верно, ночной самолет в Голландию; или английский пилот летает вокруг горящего огнями Лондона, а может, учебный рейс из Хендона на одну из баз восточного побережья Англии. Ему пришлось столько летать на фронте, что больше уже никогда не захочется сесть в самолет. Шум мотора вызвал у него знакомое ощущение тошноты, от которого он избавился только после войны. Гудение стихало, а потом смолкло совсем. Из Лондона доносился глухой рокот, но здесь ночь была тиха и тепла, лишь раз квакнула лягушка, нежно чирикнула птица да где-то ухали, перекликаясь, две совы. Он снова лег ничком и забылся в беспокойном сне.
      Когда Уилфрид проснулся, первый луч зари только что прорезал мглу. Выпала роса: тело его онемело и продрогло, но мысля больше не путались. Он встал, помахал руками, чтобы размяться, и закурил. Посидел, обхватив руками колени, пока не докурил сигарету, не выпуская ее изо рта, а когда огонь стал обжигать ему губы, выплюнул окурок с длинным столбиком пепла. На него вдруг напал озноб. Он поднялся и пошел к дороге, но ноги затекли и шагать было трудно. Когда он добрался до шоссе, уже совсем рассвело; зная, что ему нужно в Лондон, он почему-то пошел в обратную сторону. Он шел, тяжело ступая и поеживаясь от озноба. Наконец сел, опустил голову на колени и впал в какое-то забытье. Его пробудил чей-то оклик. Рядом с ним остановилась небольшая машина, в которой сидел румяный парень.
      - Вам нехорошо?
      - Нет, ничего, - пробормотал Уилфрид. - Вид у вас неважный. Вы знаете, который час?
      - Нет.
      - Лезьте сюда, я довезу вас до гостиницы в Чингфорде. У вас есть деньги?
      Уилфрид мрачно усмехнулся.
      - Есть.
      - Не обижайтесь! Вам надо выспаться и выпить крепкого кофе. Поехали!
      Уилфрид встал. Ноги держали его с трудом. Он вскарабкался в машину и привалился к плечу незнакомого парня.
      - Ничего. Я вас мигом доставлю...
      Его трясло, голова кружилась, и он с трудом соображал, что с ним. Прошло всего десять минут, но они показались ему часами; наконец машина остановилась у подъезда гостиницы.
      - Я знаю здесь коридорного, - сказал парень. - Сейчас позову. Как ваша фамилия?
      - Черт! - пробормотал Уилфрид.
      - Эй, Джордж! Я нашел этого джентльмена на дороге. Ему, видно, нездоровится. Отведи его в приличную комнату. Налей грелку погорячее, уложи в постель и хорошенько укрой. Свари ему крепкого кофе и смотри, чтобы он его выпил.
      Коридорный осклабился:
      - Больше никаких приказаний не будет?
      - Будет. Измерь ему температуру и пошли за доктором. Послушайте, сэр, сказал он Уилфриду, - вы можете на него положиться. Лучше ботинки никто не чистит. Дайте ему за вами поухаживать и не беспокойтесь, все будет в порядке. А мне пора двигаться. Уже шесть часов.
      Он подождал, глядя, как Уилфрид, спотыкаясь, входил в гостиницу с помощью коридорного, и уехал. Коридорный ввел Уилфрида в комнату.
      - А вы сумеете сами раздеться?
      - Да, - пробормотал Уилфрид.
      - Тогда я схожу добуду вам грелку и кофе. Будьте спокойны, постели у нас сухие. Вы, видно, всю ночь провели на улице?
      Уилфрид сел на кровать и ничего не ответил.
      - А ну-ка, давайте, - сказал коридорный. Он стащил с Уилфрида пиджак, потом жилет и брюки. - Вы, я вижу, здорово простыли. Белье-то насквозь сырое. Можете встать?
      Уилфрид покачал головой.
      Коридорный скинул с кровати покрывало, стянул через голову Уилфрида рубашку, потом снял с него нижнее белье и закутал его в одеяло.
      - Ну вот, еще немножко потерпите, и все будет в порядке. - Он опустил голову Уилфрида на подушку, уложил его ноги поудобнее и накрыл сверху еще двумя одеялами. - Теперь лежите, я вернусь минут через десять, не позже.
      Уилфрида так трясло, что он не мог собраться с мыслями; зубы выбивали бешеную дробь, не давая ему выговорить ни слова. Он услышал голос горничной, потом еще какие-то голоса.
      - Во рту он расколет его зубами. Куда еще можно поставить?
      - Попробую сунуть под мышку.
      Кто-то вставил ему под мышку термометр и придержал его рукой.
      - У вас, часом, не тропическая лихорадка, сэр?
      Уилфрид помотал головой.
      - Вы можете приподняться и проглотить немножко кофе?
      Крепкие руки приподняли его, и он выпил кофе.
      - У него сорок.
      - Господи! Ну-ка пододвинь ему к ногам грелку, а я позвоню доктору.
      Уилфрид видел, с каким страхом смотрит на него горничная, боясь подхватить заразу.
      - Малярия, - сказал он вдруг. - Не заразно. Дайте сигарету. Там, в жилете.
      Горничная сунула ему в рот сигарету и дала прикурить. Уилфрид затянулся.
      - Е-еще! - попросил он.
      Она снова вложила ему в рот сигарету, и он затянулся еще раз.
      - Говорят, в лесу есть комары. Они вас ночью кусали?
      - Это у меня в кр-р-рови...
      Теперь он дрожал меньше и смотрел, как горничная ходит по комнате, складывает его одежду, задергивает шторы, чтобы свет не падал ему в глаза. Потом она подошла к кровати, и он улыбнулся ей.
      - Еще глоточек горячего кофе?
      Он покачал головой, снова закрыл глаза и, дрожа от озноба, поглубже зарылся в одеяло, чувствуя на себе взгляд горничной и снова слыша чьи-то голоса.
      - Фамилии нигде не найду, но, видно, он из благородных. В кармане деньги и вот это письмо. Доктор придет минут через пять.
      - Ну что ж, я его обожду; правда, работы у меня хоть отбавляй.
      - Да и у меня тоже. Скажи про него хозяйке, когда пойдешь ее будить.
      Он видел, что горничная смотрит на него с почтением. Еще бы: незнакомец, из благородных, да еще и болен непонятной болезнью! Ну чем не событие для этой простой души! Голова его утонула в подушке, и ей были видны только загорелая щека, ухо, прядь волос и зажмуренный глаз под темной бровью. Он почувствовал, как она робко дотронулась до его лба пальцем. Горит как огонь!
      - Может, сообщить кому-нибудь из ваших близких, сэр?
      Он покачал головой.
      - Доктор сию минуту придет.
      - У меня это продлится два дня. Сделать ничего нельзя все равно... хинин.... апельсиновый сок...
      Снова начался жестокий приступ озноба, и он замолчал. Вошел врач; горничная стояла, прислонившись к комоду и покусывая мизинец. Она вынула палец изо рта и спросила:
      - Мне остаться, сэр?
      - Да, побудьте здесь.
      Пальцы доктора нащупали его пульс, приподняли веко, разжали ему зубы.
      - И давно вы этим страдаете, сэр? Уилфрид кивнул.
      - Ладно. Полежите тут и глотайте хинин, - больше я ничем помочь вам не могу. У вас довольно сильный приступ.
      Уилфрид кивнул.
      - Они не нашли у вас визитных карточек. Как ваша фамилия?
      Уилфрид помотал головой.
      - Ладно. Не беспокойтесь. Примите вот это.
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      Сойдя с автобуса, Динни очутилась на просторной лужайке Уимблдона. После бессонной ночи она украдкой выскользнула из дому, оставив записку, что вернется только к вечеру. Она пошла по траве к березовой рощице и легла под деревом. Ни высокие, быстрые облака, ни солнечные зайчики, бегущие по ветвям берез, ни водяные трясогузки, ни сухие песчаные прогалинки, ни жирные лесные голуби, спокойно разгуливавшие подле нее - так неподвижно она лежала, - не принесли ей успокоения; сегодня ее не радовала даже природа. Динни лежала на спине, с сухими глазами, то и дело вздрагивая и раздумывая о том, чьей же злой воле понадобилось, чтобы она испытывала такую боль! Люди, убитые горем, не ждут помощи извне - они ищут ее в себе.
      Она никому не покажет, какую переживает трагедию! Это отвратительно! Но свежесть ветерка, бегущие по небу тучки, шелест листвы, звонкие голоса детей - все это не могло подсказать ей, как скрыть свою боль, как начать жить снова. Отрешенность от мира, в которой Динни жила с тех пор, как встретилась с Уилфридом возле статуи Фоша, теперь мстила за себя. Она все поставила на одну карту, и карта эта бита. Динни рассеянно ковыряла пальцем землю, подбежала собака, обнюхала ямку и убежала. "Вот я только начала было жить, думала Динни, - и уже мертва". "Просят венков не присылать!"
      Все, что произошло вчера, - непоправимо, разорванную нить накрепко не соединишь. Если у него есть гордость, то и у нее гордости не меньше! Пусть это гордость иная, но она тоже у нее в крови. Кому она, в сущности говоря, здесь нужна? Почему бы ей не уехать? У нее есть почти триста фунтов. Мысль об отъезде не вызвала в ней восторга и даже не принесла облегчения; но, уехав, она хоть перестанет огорчать близких, привыкших видеть ее всегда веселой. Ей вспомнились часы, проведенные с Уилфридом на лоне природы, в таких местах, как это. Воспоминания были так живы, что она зажала ладонью рот, чтобы не застонать. Пока она не встретилась с ним, она не знала, что такое одиночество. А теперь, - теперь она совсем одна. Какой холод, какая пустота, без конца и без края. Вспомнив, что ей всегда становилось легче от быстрой ходьбы, она поднялась и пересекла шоссе, по которому уже тянулась за город воскресная вереница машин. Дядя Хилери советовал ей никогда не терять чувства юмора! А было ли оно у нее когда-нибудь? В конце Барнс-Коммон она села на автобус и вернулась в Лондон. Надо что-нибудь съесть, не то ей станет дурно. Она сошла возле Кенсингтонского парка и зашла в какой-то ресторан.
      После обеда Динни посидела в парке, а потом отправилась пешком на Маунт-стрит. Дома никого не было, и она присела на диван в гостиной. Усталость взяла свое, и она задремала. Разбудил ее приход тетки; Динни, приподнявшись, сказала:
      - Ну вот, теперь вы можете радоваться. Все кончено.
      Леди Монт поглядела на племянницу, сидевшую перед ней с застывшей улыбкой, и по щекам ее одна за другой скатились две слезы.
      - Вот не знала, что ты плачешь не только на свадьбах, но и на похоронах...
      Динни встала, подошла к тете и платком вытерла ее слезы.
      - Не надо.
      Леди Монт поднялась.
      - Я сейчас зареву, - сказала она. - Ей-богу, зареву! - и поспешно выплыла из комнаты.
      Динни села на прежнее место; на губах у нее застыла все та же улыбка. Блор накрыл на стол к чаю, и она поговорила с ним о теннисных состязаниях в Уимблдоне и о его жене. Дворецкий мрачно смотрел и на исход состязаний и на здоровье жены, а выходя, сказал Динни:
      - А вам, если позволено будет сказать, мисс Динни, не помешало бы подышать морским воздухом.
      - Да, Блор, я уж и сама об этом подумываю,
      - Вот и хорошо, мисс, в это время года нетрудно и переутомиться.
      Видно, и он знает, что бал ее окончен. И вдруг почувствовав, что больше не может участвовать в собственных похоронах, Динни подкралась к двери, прислушалась, не идет ли кто-нибудь, тихонько спустилась по лестнице и выскользнула на улицу.
      Но у нее было так мало сил, что она едва дотащилась до парка Сент-Джеймс и села там у пруда. Люди, солнце, утки, тенистые деревья, остроконечный камыша какая буря у нее внутри! Высокий человек, шагавший со стороны Уайтхолла, сделал невольное движение, словно хотел приподнять шляпу, но, заглянув ей в лицо, передумал и прошел мимо. Динни поняла, что у нее, наверно, ужасный вид, поднялась, побрела в Вестминстерское аббатство и села на скамью. Уронив голову на руки, она посидела там с полчаса. Она не молилась, а просто отдыхала, и лицо у нее стало спокойнее. Она почувствовала, что может теперь показаться на людях, не выдавая своего состояния.
      Был уже седьмой час, и Динни вернулась на Саутсквер. Поднявшись незаметно к себе в комнату, она приняла горячую ванну, переоделась к ужину и решительно направилась в столовую. Там были только Майкл и Флер, которые ни о чем не стали ее спрашивать. Она поняла, что они уже все знают. Кое-как ей удалось дотянуть до конца вечера. Когда она уходила к себе, Флер и Майкл ее поцеловали.
      - Я распорядилась положить тебе в кровать грелку; заткни ее за спину, скорее заснешь, - сказала Флер. - Спокойной ночи, дорогая!
      И Динни снова поняла, что и Флер когда-то пережила все то, что переживает она. Спала Динни крепче, чем могла надеяться.
      Утром ей подали чай и конверт со штампом гостиницы в Чингфорде. Там лежала записка.
      "Мадам,
      Прилагаемое письмо, адресованное вам, было найдено в кармане джентльмена, который лежит сейчас здесь с очень острым приступом малярии. Пересылаю его вам.
      С уважением,
      Доктор медицины Роджер Квил".
      Динни прочла письмо... "Но как бы там ни было, прости меня и верь, что я тебя любил. Уилфрид". Он болен! Но Динни тут же подавила желание броситься к нему. Нет, теперь она больше не станет опрометью кидаться куда не следует. Но она все-таки позвонила Стаку и сообщила ему, что Уилфрид болен малярией и лежит в гостинице в Чингфорде.
      - Ему, наверно, нужны бритвы и пижама, мисс. Я отвезу.
      С трудом удержавшись, чтобы не попросить: "Передайте ему привет", - она сказала:
      - Он знает, где меня найти, если я ему понадоблюсь.
      Она уже не чувствовала такого безнадежного отчаяния, как вчера, хотя и была разлучена с Уилфридом по-прежнему. Пока он к ней не придет или не позовет ее к себе, она не сделает к нему ни шага, но где-то в глубине души Динни сознавала - он не придет и ее не позовет! Нет! Он свернет свой шатер и покинет те места, где его заставили так страдать.
      Часов в двенадцать к ней зашел попрощаться Хьюберт. И Динни сразу поняла, что и он все знает. Хьюберт сказал ей, что остальную часть отпуска возьмет в октябре и вернется в Кондафорд. Джин останется дома до ноября, пока не родится ребенок. Врачи запретили ей жить в жарком климате до родов. В это утро Динни казалось, что Хьюберт опять стал таким, каким был прежде. Он сказал, как это хорошо, что ребенок родится в Кондафорде.
      - Странно от тебя это слышать, - попыталась пошутить Динни. - Раньше ты не слишком жаловал Кондафорд.
      - Ну, теперь у меня будет наследник, а это меняет дело.
      - Ах, вот оно что! Ты уверен, что это будет наследник?
      - Да, мы твердо решили, что у нас будет мальчик.
      - А сохранишь ли ты Кондафорд до тех пор, пока он вырастет?
      Хьюберт пожал плечами:
      - Постараемся. Уж если до зарезу хочешь что-нибудь удержать, держи, и тогда не упустишь!
      - Положим, и тогда это не всегда удается, - пробормотала Динни.