Из сборника 'Моментальные снимки'

      "Еще бы я стал возражать!" - подумал Кейстер. Они уселись за столик друг против друга в небольшой задней комнате.
      - За успех, - сказал Брайс-Грин.
      - За успех, - повторил Кейстер, и коктейль, булькая в горле, казалось, отозвался: "Успех".
      - Что вы думаете о теперешнем состоянии драмы?
      О! Этот вопрос был близок сердцу Кейстера. Приятно улыбаясь только уголком рта, чтобы удержать в глазу монокль, Кейстер не спеша произнес:
      - Никуда не годится!
      - М-да! - отозвался Брайс-Грин. - Нет у нас талантов, верно?
      "Денег нет", - подумал Кейстер.
      - Какие роли вы исполняли за последнее время? Интересные? В "Старом ворчуне" вы были великолепны!
      - Ничего особенно интересного. Я немного развинтился, как-то... э-э... ослаб.
      И брюки, ставшие широкими в поясе, словно подтвердили: "Ослаб, ослаб".
      - А вот и омар! Вы любите клешни?
      - Благодарю, я все люблю!
      Ну, а теперь есть, есть, пока не станет тесен пояс. Пир! Какое блаженство! И как легко льется его речь: он говорит, говорит о драме, о музыке, об искусстве, то хвалит, то критикует, поощряемый восклицаниями и круглыми от восхищения глазами угощающего его провинциала.
      - Черт возьми, Кейстер, у вас седая прядь! Как это я раньше не заметил? Мне всегда нравились такие meches blanches. Извините мою бесцеремонность, но как она появилась, сразу?
      - Нет, не сразу.
      - И чем вы это объясняете?
      "Попробуй-ка поголодать", - вертелось у Кейстера на языке, но он ответил:
      - Право, не знаю.
      - Но это замечательно! Еще омлета? Я часто жалею, что не пошел на сцену. Должно быть, великолепная у актера жизнь, когда имеешь такой талант, как у вас.
      "Великолепная?!"
      - Не хотите ли сигару? Официант, кофе и сигары! Вечером обязательно приду в театр посмотреть на вас. Надеюсь, вы пробудете здесь еще с неделю?
      Ах, какая жизнь! Хохот, аплодисменты... "Игра мистера Кейстера выше всех похвал", "Это подлинное искусство..."
      Молчание собеседника вывело Кейстера из созерцания колец табачного дыма. Брайс-Грин сидел неподвижно, держа в руке сигару и приоткрыв рот; взгляд его блестящих и круглых, как галька, глаз был устремлен вниз, куда-то ниже края скатерти. Что с ним, обжег себе губы? Ресницы у Брайс-Грина дрогнули, он поднял глаза на Кейстера и, нервно облизнувшись, как собака, сказал:
      - Послушайте, дружище, не обижайтесь... вы что... совсем на мели? Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, пожалуйста, не стесняйтесь. Мы же старые знакомые и все такое...
      Он опять, выпучив глаза, уставился на какой-то предмет на полу, и Кейстер посмотрел туда же. Там, над ковром, он увидел... свой собственный башмак. Башмак ритмично покачивался в шести дюймах от пола, и на нем видны были трещины... как раз посредине между носком и шнуровкой две большие трещины. Так и есть! Кейстер давно их заметил. В башмаках этих он играл Берти Карстерса в "Простаке" еще до войны. Хорошие были башмаки. Теперь это его единственная пара, не считая башмаков доктора Доминика, которые он очень берег. Кейстер перевел глаза на добродушное, озабоченное лицо Брайс-Грина. Тяжелая капля оторвалась у Кейстера от сердца и затуманила глаз за моноклем. Губы его искривились горькой усмешкой. Он сказал:
      - Спасибо. Но откуда вы взяли, что я на мели? Вовсе нет.
      - Извините. Мне просто показалось...
      Глаза Брайс-Грина снова опустились, но Кейстер уже убрал ногу.
      Брайс-Грин заплатил по счету и поднялся:
      - Очень сожалею, дружище, но у меня свидание в половине третьего. Чертовски рад, что встретил вас. До свидания!
      - До свидания, - произнес Кейстер, - и спасибо.
      Кейстер остался один. Опершись подбородком на руку, он смотрел через монокль в пустую чашку. Наедине со своим сердцем, своими башмаками, своим будущим... "В каких ролях вы выступали последнее время, мистер Кейстер?" "Да так, ничего особенно интересного. Впрочем, роли были самые разнообразные". "Понятно. Оставьте ваш адрес, сейчас не могу обещать вам ничего определенного". "Я бы мог э-э... почитать вам что-нибудь. Может, послушаете?" "Нет, благодарю, это преждевременно". "Ну что ж, может быть, я пригожусь вам позднее".
      Кейстер ясно представлял себе, как он смотрит при этом на антрепренера. Боже, какой взгляд! "Великолепная жизнь!" Собачья жизнь! Все время ищешь, ищешь, выпрашиваешь работу. Жизнь, полная бесплодных ожиданий, старательно скрываемой нищеты, тяжкого уныния и голода.
      Официант, скользя на носках, подлетел к столу: видно, хотел убрать посуду. Надо было уходить. Вошли две молодые женщины и сели за столик у двери. Кейстер заметил, что они посмотрели на него, до его обостренного слуха донесся их шепот.
      - Конечно, это он... в последнем акте... Разве ты не видишь его седую прядь?
      - Ах, да! Это он. В самом деле он...
      Кейстер выпрямился, поправил монокль, на губах заиграла улыбка. Они узнали в нем доктора Доминика!
      - Разрешите убрать, сэр?
      - Разумеется, я ухожу.
      Кейстер встал. Молодые женщины все еще пристально смотрели на этого представительного мужчину. Слегка улыбаясь, он постарался пройти мимо них как можно ближе, чтобы они не увидели его рваный башмак.
      СОВЕСТЬ
      Перевод Г. Журавлева
      Таггарт приподнялся. Канаву для ночлега он выбрал очень удачно, под изгородью у домика сторожа; ее скрывали нависшие ветви деревьев. Птицы в ХайдПарке уже завели свои утренние песни. Часов у Таггарта не было, они отправились туда же, куда за последние три месяца ушли и остальные вещи, и только по сумеречному свету он мог догадаться, что начинает светать. Ему было не за что благодарить птиц: их щебетание разбудило его слишком рано, и он уже чувствовал голод, а до завтрака еще далеко, да и откуда он появится, один бог ведает. Однако Таггарт с интересом прислушивался к птичьему пению. Это была его первая ночь под открытым небом, и, как все новички, он испытывал что-то вроде торжества при мысли, что вопреки закону, сторожам и утренней сырости он все же начал жизнь бродяги.
      Таггарт был родом из Нортамберленда и, по его собственному выражению, никогда не вешал носа. Родился он в городе, так что его знакомство с природой было весьма ограниченно и не шло дальше умения отличать воробьев от дроздов, однако писк и гам, поднятый крылатыми бродягами, доставляли ему истинное удовольствие, и, если не считать некоторой ломоты в костях, он чувствовал себя превосходно.
      Таггарт раскурил трубку и снова вернулся к не дававшей ему покоя проблеме: как достать работу и почему он ее потерял.
      Три месяца назад Таггарт, хорошо упитанный, статный и самоуверенный, весело вошел в кабинет своего начальника в конторе "Журнально-газетного объединения". Начальник сказал ему:
      - Доброе утро, Таггарт. Джорджи Гребе согласен дать нам статейку для "Маяка". Писать у него, конечно, нет времени. Я хочу поручить это вам - один столбец, что-нибудь в его стиле, а он подпишет. Хорошо бы пускать такие статейки в "Маяке" каждую неделю. Нам нужны популярные имена. Я уже раздобыл с полдюжины таких знаменитостей. Мы заставим широкую публику охотиться за "Маяком".
      Таггарт улыбнулся. Джорджи Гребе! Кто его не знает? Первоклассная мысль - дать его статейку в газете.
      - А написал ли он в своей жизни хоть строчку, сэр?
      - Вряд ли... но о чем он мог бы писать, нетрудно догадаться. Конечно, за статью он не получит ничего, кроме рекламы. А для следующего номера я наметил сэра Катмана Кейна. С этим вам надо быть осторожней. Его стиль легко изучить по той его книге о процессах знаменитых убийц. Он чертовски занят, и писать за него придется вам, но он подпишет что угодно, если будет хорошо сделано. Да, да, Таггарт, я заставлю публику покупать наш "Маяк". Ну так не теряйте времени и принимайтесь за статью Гребе!
      Таггарт кивнул и, достав из кармана несколько отпечатанных на машинке листов, положил их на стол.
      - Вот ваша передовая, сэр. Пожалуй, немного резковата.
      - Мне некогда читать. Спешу на поезд, Таггарт.
      - Не смягчить ли ее немного?
      - Пожалуй. Смотрите сами. Садитесь здесь и кончайте передовую. Вернусь в пятницу. До свидания.
      Таггарт помог ему надеть пальто, и, схватив шляпу, главный редактор скрылся.
      Таггарт сел и начал править написанную им передовицу. "Хорошая статья, - подумал он, - жаль, никто не знает, что пишу все это я..."
      Эта работа за других - настоящее искусство, только, как всякое искусство, оплачивается она неважно... Но довольно приятно сознавать, что ты - зерно, а главный редактор - только шелуха... Это он-то, с его именем и влиянием в обществе!.. Таггарт закончил правку, написал сверху: "В печать" и подумал: "Теперь Джорджи Гребе! О чем же писать, черт возьми?" Раздумывая об этом, он направился к себе.
      Его каморку едва ли можно было назвать комнатой, и в ней не было ничего примечательного, если не считать Джимми Каунтера, который курил трубку и что-то ожесточенно писал. Таггарт сел, тоже закурил трубку и, взяв лист бумаги, нацарапал заголовок будущей статьи.
      Джорджи Гребе! Это сенсация! У шефа удивительный нюх на имена, которые приманивают публику. Казалось, нет ничего проще, как написать статью за человека, который за всю свою жизнь не сочинил ни строчки. Надо, чтобы это было что-то удивительно наивное и свежее. И если вдуматься, в желании публики узнать мысли своего кумира Джорджи Гребе тоже есть что-то наивное. Да, но какие мысли у их кумира? Если он, Таггарт, этого не знает, то и все остальные не узнают, даже сам Джорджи Гребе. Таггарт улыбнулся, но вскоре почувствовал, что его душевное спокойствие нарушено.
      Джорджи Гребе, знаменитый клоун... А может, он и вовсе ни о чем не думает? Публика удивительно легковерна... Таггарт обмакнул перо в чернила и задумчиво уставился на него. Легковерна! Это слово замутило ясность его мыслей - так один кристаллик перекиси мутит и окрашивает воду в тазу. Легковерна! Люди будут платить, чтобы узнать то, что они принимают за мысли Джорджи Гребе. Но у Гребе нет никаких мыслей! Таггарт прикусил мундштук трубки. Спокойно! Не надо преувеличивать. Конечно, у Джорджи Гребе есть свои мысли, раз он подпишет статью. Подписываясь, он соглашается с мыслями, выраженными в статье. Не так ли? Полосу красит, как полагается, автограф и неизбежный портрет автора. И, глядя на знакомые черты, читатели решат, что это мысли их любимца. Какая доверчивость! Но разве можно сказать, что публика чересчур доверчива, если имеются такие доказательства? Более того, Гребе ведь прочтет статью... Мошенничество? Вздор! Просто-напросто работа за других. И никакого в этом мошенничества нет - все так поступают! Мошенничество? Значит, и передовицы, которые он, Таггарт, пишет за главного редактора, можно назвать мошенничеством. Нет, конечно, нет! Это просто работа за другого. Публика платит за мысли известного редактора, и они на самом деле являются его мыслями, раз он их подписывает. Мысли по заказу! Но как быть? Стала бы платить публика, если бы статьи подписывал А. П. Таггарт? Мысли остались бы те же... и весьма дельные мысли. Публика должна бы за них платить, но будет ли платить? Он снова раскурил погасшую трубку и начал статью:
      "Леди и джентльмены, я не писатель. Поверьте, я обыкновенный клоун, и, когда я балансирую шестом на своем носу, я чувствую, что мошеннич..."
      Таггарт перечеркнул написанное. Опять это слово жужжит в мозгу... Нет, надо отделаться от него! Он просто выполняет заказ. Только это надо помнить. Он просто зарабатывает себе кусок хлеба, и больше ничего. А Джорджи Гребе какая выгода от того, что он подписывает чужую статью? Только реклама! Кто же тогда зарабатывает на этом? Компания "Журнально-газетное объединение"! Да, имена Джорджи Гребе и главного редактора украшают полосы, написанные другими, и дают компании изрядные куши. А почему, собственно, не использовать известные имена?.. Таггарт нахмурился. Скажем, человек заходит в лавку и покупает коробку пилюль фирмы "Холловей", а они изготовлены по рецепту "Томпкинса". Что изменится от того, что он принимает их за пилюли "Холловей", если они не хуже, а то и лучше? Таггарт отложил перо и вынул трубку изо рта. "Черт возьми, - подумал он. - Никогда я не смотрел на вопрос с этой стороны, но, кажется, это все-таки имеет значение. Читатель должен получить ту самую статью, за которую он платит деньги. Если этого нет, возможен любой обман. В таком случае новозеландских баранов можно продавать за английских, а к шерсти примешивать хлопок. И статья, написанная мной за Гребе, - обман". Таггарт снова раскурил трубку. Но при первой же затяжке он почувствовал характерную для англичан ненависть к "проповеди строгой нравственности" и всякого рода ханжеству. Кто он такой, чтобы восставать против обычая? Разве не секретари пишут речи для парламентских "шишек"? Разве заключения знаменитых адвокатов, ими подписанные, не составляются зачастую их помощниками? Разве протоколы и прошения пишутся теми, кто их подписывает? Да, но это совсем другое... В тех случаях публика платит специалистам за содержание бумаг, а не за форму изложения. Знаменитый адвокат ставит свою подпись под тем, что написано, и не обращает внимания, как это написано. Министр высказывает свои взгляды независимо от того, сам ли он написал (или другие записали его мысли, и публика платит за сведения, а не за то, как они выражены. Статья же Гребе - совсем другое дело. Публика будет платить не за сведения или важные новые мысли, а за возможность заглянуть в душу своего кумира. "А в статье отражена будет не его, а моя душа, - думал Таггарт. - Кто стал бы тратить деньги, чтобы заглянуть в мою душу?" Таггарт даже вскочил, потом снова сел.
      Но если публика так легковерна, что толку об этом думать? Она с жадностью поглощает все написанное и постоянно требует еще. Да но ведь именно доверчивых людей не следует дурачить! Таггарт опять встал и прошелся по комнате. Джимми Каунтер поднял голову:
      - Ты, кажется, чем-то взволнован?
      Таггарт уставился на него.
      - Мне надо написать какую-нибудь чепуху за Джорджи Гребе для "Маяка", но вот пришло в голову, что это обман публики. Что ты на это скажешь, Джимми?
      - Отчасти ты прав. Ну и что?
      - Если это так, то я не хочу этим заниматься, вот и все.
      Джимми Каунтер присвистнул.
      - Дружище, вот я сейчас пишу заметку о скачках от имени "Завсегдатая ипподрома"... а на скачках я не бывал уже много лет.
      - Ну, это простительно.
      - Все простительно в нашем деле. Закрой глаза и глотай, что дают. Ведь ты только выполняешь заказ.
      - Значит, стоит прилепить ярлык благопристойности, и от этого все сразу станет приличным? Так, что ли?
      - Скажи, старина, что ты ел за завтраком?
      - Послушай, Джимми, мне кажется, я зашел в тупик. Никогда такого со мной не бывало.
      - Ну, что же, смотри, чтобы это не повторялось. Вспомни Дюма-отца. Я слышал, что под его именем выходило по шестьдесят романов в год. Разве ему это повредило?
      Таггарт взъерошил свои жесткие рыжеватые волосы.
      - К черту все! - проговорил он.
      Каунтер рассмеялся.
      - Тебе платят, ну и делай, что от тебя требуют. Стоит ли расстраиваться? Газеты должны раскупаться. А статья Джорджи Гребе - это приманка немалая.
      - К черту Джорджи Гребе!
      Таггарт надел шляпу и вышел, провожаемый свистом удивленного Каунтера. Весь следующий день он занимался другими делами, стараясь убедить себя, что он чудак.
      Таггарт даже пытался поделиться своими мыслями с другими журналистами. "Чего ты волнуешься из-за пустяков? - говорили одни. - Чем наша работа плоха?" "Ничего не поделаешь. Жизнь заставляет", - оправдывались другие. И все-таки Таггарт никак не мог уговорить себя взяться за статью Гребе. Ему вспомнилось, что его отец в сорок пять лет переменил свои религиозные убеждения и был отлучен от церкви. И Таггарт почувствовал себя очень несчастным, как будто у него обнаружился наследственный туберкулез.
      В пятницу его вызвал к себе главный редактор.
      - Доброе утро, Таггарт! Я только что вернулся. Послушайте, передовица для завтрашнего номера - это не статья, а перечень фактов. Куда девался мой стиль?
      Таггарт переминался с ноги на ногу.
      - Видите ли, сэр, - начал он, - я подумал, что, может быть, вы для разнообразия сами захотите ее отработать. А факты в ней верны.
      Шеф в упор посмотрел на Таггарта.
      - Дорогой мой, неужели вы думаете, что у меня есть на это время? Так каждый напишет. Я не подпишу статью в таком виде. Ей надо придать блеск. Таггарт взял статью из рук начальника.
      - Не знаю, смогу ли я? - сказал он. - Я... я... - Он вдруг умолк.
      Редактор добродушно осведомился:
      - Вы нездоровы?
      Таггарт отрицательно покачал головой.
      - Дома неприятности?
      - Нет, сэр. - Тогда принимайтесь за дело. А как статья Гребе?
      - Да никак.
      - Не понимаю!
      Таггарт почувствовал, что все его тело напряглось.
      - Дело в том, что я не могу написать ее.
      - Что за чушь! Сойдет любая белиберда, нужен только соответствующий колорит.
      Таггарт судорожно глотнул воздух.
      - В том-то и дело... Ведь это значит вести с публикой нечестную игру, сэр.
      Таггарту показалось, что шеф начал вдруг увеличиваться в размерах.
      - Я не понимаю вас, Таггарт.
      И Таггарт выпалил неожиданно для себя:
      - Я не желаю больше писать за других, сэр, если это не хроника или информация.
      Редактор побагровел.
      - Я плачу вам за определенную работу. Если не желаете выполнять указаний, мы можем обойтись без ваших услуг. Что с вами, Таггарт?
      Таггарт криво усмехнулся:
      - Приступ угрызений совести, сэр. Ведь речь идет о простой коммерческой честности, не так ли?
      Главный редактор выпрямился на своем вращающемся стуле и добрых двадцать секунд внимательно разглядывал Таггарта.
      - Ну, знаете! - произнес он наконец ледяным тоном. - Меня еще никогда так не оскорбляли. Вы свободны. Прощайте!
      Таггарт положил бумаги на стол и, тяжело ступая, направился к двери. На пороге он обернулся.
      - Очень сожалею, сэр, но ничего не могу с, собой поделать.
      Начальник сухо кивнул головой, и Таггарт вышел.
      В течение трех месяцев он наслаждался свободой. Журналистов было больше, чем нужно. К тому же его имя не пользовалось известностью. Гордость и застенчивость не позволяли ему обратиться в "Журнальное объединение" за рекомендацией. Он даже не решался объяснять другим, за что его "вышибли". Не говорить же, что из-за его более высоких моральных правил, чем у товарищей-журналистов! Два месяца Таггарт прожил сносно, но в последние две-три недели дошел до нищеты. И все-таки чем больше он размышлял, тем острее чувствовал, что он прав, и тем меньше склонен был поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Лояльность по отношению к бывшему начальнику, которого он оскорбил своим осуждением, боязнь прослыть глупцом, а главное, опасение, как бы его не обвинили в хвастовстве, заставляли его молчать. Когда его спрашивали, что побудило его бросить работу в "Объединении", он отвечал: "Разногласия по принципиальному вопросу" - и отказывался от дальнейших объяснений. Таким образом, сложилось общее мнение, что Таггарт просто чудак. Никто в "Журнально-газетном объединении" толком не знал, почему он ушел, но Каунтер рассказывал, что Таггарт перед уходом ругал Джорджи Гребе и отказался писать за него статью. Статью написал кто-то другой. Таггарт читал это "произведение" вне себя. Оно было явно неудачно, и столь неумелая подделка все еще возмущала того, кто успешно занимался этим в течение долгого времени, не испытывая угрызений совести. А когда в газете появилась статья за подписью сэра Кейна, которой тот, конечно, не писал, Таггарт вслух выругался. Она была так же не похожа на статью, которую он написал бы за сэра К. Кейна, как его собственные стоптанные башмаки на изящную обувь шефа, чуть не каждый день менявшего ее. Таггарт с тяжелым чувством читал передовые статьи за подписью своего бывшего начальника, отмечая многочисленные стилистические погрешности, сделанные тем, кто заменил его, Таггарта. Когда Таггарт читал "Маяк", на его розовощеком, обычно веселом лице появлялось горькое выражение, и, дочитав, он ерошил свои жесткие волосы. Таггарт обладал стойким характером и ни разу не назвал себя дураком, думая обо всех неприятностях, которые ему пришлось испытать. Но день ото дня в нем росла уверенность, что бунтовал он напрасно.
      Теперь он сидел, прислонившись к изгороди, и слушал пение птиц. Оно приводило его в мечтательное настроение. Странные существа - люди! Чертовски терпимы! Разве он не был таким все эти годы? Власть ярлыка - вот что поражало его сейчас. Стоит прилепить к чему-либо ярлык приличия, и все будет считаться приличным! Да!.. - А все же, как его ни назови... Совесть!.. С ней трудно сладить.
      АКМЭ {*}
      Перевод Г. Злобина
      {* Высшая степень совершенства (греч.).}
      В наши дни талантливому человеку не приходится голодать. Доказательством может служить рассказ о моем друге Брусе.
      Когда я познакомился с ним, ему было под шестьдесят и он уже написал пятнадцать книг, которые завоевали ему репутацию "гения" среди немногих знатоков. Жил Брус на Йорк-стрит, в доме, примечательном тем, что входная дверь в нем всегда была открыта; здесь он занимал две небольшие комнаты в мансарде, куда вела расшатанная лестница. Мне думается, не было писателя более равнодушного к тому, что о нем думают. К печати Брус относился с глубочайшим пренебрежением, но не с тем, какое появляется у писателей от чтения рецензий на их книги (ибо Брус никогда, кажется, не читал критических статей), а с убежденным презрением "оригинала", чуждого современной цивилизации, человека с душой бродяги, который покидал свою мансарду и на много месяцев отправлялся странствовать, а потом возвращался, чтобы перезимовать и написать книгу. Брус был высокого роста, худой, лицом он напоминал Марка Твена: черные щетинистые брови, жиденькие вислые усы, седые, как и его вьющиеся волосы; глаза у него были грустные, темно-карие, пронизывающие, как у совы, они придавали суровому лицу необычное выражение: казалось, дух этого человека витал где-то далеко от тела, в котором был заключен. Брус был холостяком и как будто избегал женщин. Возможно, это было следствием горького опыта, потому что женщинам он очень нравился.
      Тот год, о котором идет речь, был материально чертовски трудным для Бруса. Чего он мог ожидать при своей страсти писать о том, что в его век никого не увлекало? Последняя книга Бруса не имела никакого успеха. Кроме того, он перенес операцию, которая дорого стоила и истощила его силы. Когда в октябре я пришел навестить Бруса, он лежал, растянувшись на двух креслах, и курил бразильские сигареты в желтой, из кукурузного листа обертке - черные и необычайно крепкие; он их обожал, а на меня они действовали убийственно. На коленях у Бруса лежал блокнот, а на полу возле него валялись исписанные листки. Комната имела очень невзрачный вид.
      Я не видел Бруса более года, но он встретил меня так, будто я был у него только вчера.
      - Привет! Вчера вечером я был в этом... как его... кино. Вы там когда-нибудь бывали?
      - Когда-нибудь? Да знаете ли вы, с каких пор существует кино? Примерно с тысяча девятисотого года.
      - Да? Но это же черт знает что! Вот пишу пародию.
      - То есть как это пародию?
      - Да, пародию. Дикий бред, такого вы еще не читали.
      Брус взял листок бумаги и, перечтя написанное, прыснул.
      - В жилах моей героини, - начал он, - течет немного негритянской крови. Ее глаза подернуты влагой, прелестная грудь бурно вздымается. Все добиваются ее любви, а она целомудренна, как весталка. Героиня попадает в такие переделки, что кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом, но выходит из них целой. У нее есть брат, с которым они вместе росли, настоящий дьявол. Этот братец знает ее страшную тайну и хочет продать сестру миллионеру, у которого тоже есть какая-то мрачная тайна. Всего в моей пародии четыре страшных тайны. Потрясающе!
      - Зачем вы тратите попусту время?
      - Мое время! - свирепо возразил Брус. - Кому оно нужно? Моих книг никто не покупает,
      - А кто за вами присматривает?
      - Доктора! Вытягивают деньги, только и всего. А у меня их нет. Ну да не стоит обо мне говорить.
      Брус взял в руки другую страничку рукописи и снова рассмеялся.
      -- Вчера там, в кино, показывали гонку между поездом и автомобилем. О господи! Ну, и вот - у меня состязаются поезд, автомобиль, аэроплан и лошадь.
      Я насторожился.
      - Вы разрешите мне прочесть вашу пародию, когда она будет закончена?
      - Она закончена. Я написал ее за один присест. Неужели вы думаете, что я мог бы отложить и затем снова взяться за эту пачкотню?
      Брус собрал листки и подал их мне.
      - Возьмите. Меня это позабавило. Тайна героини в том, что она вовсе не окторонка {Человек, имеющий 1/8 негритянской крови.}, а некая де ля Кассе, чистокровная креолка с Юга. Потом выясняется, что ее негодяй-братец вовсе ей не брат и что миллионер только выдавал себя за миллионера, а миллионером оказывается ее возлюбленный, у которого раньше не было ни гроша за душой. Чем плох сюжетец? Красота, доложу я вам!
      - Благодарю, - сухо ответил я и взял рукопись.
      Я ушел расстроенный, размышляя о своем друге, о его болезни и нужде, в особенности о нужде, ибо я не видел выхода из нее.
      Вечером, после обеда, я стал нехотя просматривать его пародию. Прочитав две страницы из тридцати пяти, я вскочил, потом снова сел и принялся лихорадочно читать дальше. Пародия! Черт возьми, да он же написал замечательный сценарий, - правда, этому сценарию нужна была еще незначительная профессиональная отделка. Я был взволнован: это могло стать золотой жилой, если умело повести дело. Я знал, что любая солидная кинокомпания обеими руками ухватится за этот сценарий. Да, но как это сделать? Брус был такой странный человек, такой старый сумасброд. Только что узнал о существовании кино! Поразительно! Если я скажу ему, что его "пародия" - настоящий фильм, он буркнет: "Чепуха" - и бросит рукопись в огонь, хотя ей цены нет.
      Но не могу же я продавать сценарий, не имея на то его разрешения, а как получить это разрешение, не объяснив ему, в чем дело? Мне смертельно хотелось добыть для Бруса денег, а рукопись, если удачно ее продать, могла надолго его обеспечить. Я чувствовал себя в положении человека, который держит в руках бесценную музейную редкость: стоит только споткнуться - и она разобьется вдребезги. Мне вспомнилось, каким тоном Брус говорил о кино: "Это же черт знает что!" Кроме того, он был дьявольски горд и щепетилен, когда дело касалось денег. Имел ли я право предпринимать что-либо, не сказав ему? Я знал, что Брус никогда не заглядывает в газеты. Но могу ли я воспользоваться этим и добиваться, чтобы без его ведома приняли сценарий и поставили фильм?
      Несколько часов я обдумывал этот вопрос и на другой день отправился к Брусу. Он был погружен в чтение.
      - А, это вы! Что вы думаете о теории, будто египетская культура продукт древней цивилизации Сахары?
      - Ничего не думаю, - отвечал я.
      - Какая-то чепуха. Этот малый...
      Я прервал его:
      - Вернуть вам вашу пародию или можно оставить ее у себя?
      - Какую пародию?
      - Рукопись, что вы дали мне вчера.
      - Ах это! Растопите ею камин.
      - Хорошо, я так и сделаю. Вы, я вижу, заняты?
      - Нет, нисколько, - возразил Брус. - Мне нечего делать. Что пользы от моей работы? На каждой книге я зарабатываю все меньше и меньше. Нищета доконает меня.
      - Это потому, что вы не считаетесь с публикой.
      - Как я могу считаться с публикой, если я не знаю, что ей нужно?
      - Вы и не стараетесь узнать. Я бы мог подсказать вам, как угодить публике и заработать деньги. Но боюсь, что вы спустите меня с лестницы.
      На языке у меня вертелось: "Вот, например, я открыл для вас настоящую золотую жилу". Но я решил: "Не надо рисковать. Рукопись у меня. Carte blanche - cartes berrees!" {Действовать по своему усмотрению, но играть осторожно, не рискуя (франц.).}
      Я унес "золотую жилу" и наскоро сделал из нее сценарий. Это было очень легко, и не пришлось ничего ломать в сюжете. У меня было сильное искушение поставить на рукописи имя Бруса. Я рассуждал так: если я сдам компании сценарий безымянный, он будет принят на соответственных условиях; если же поставлю имя Бруса, то без труда удастся выговорить сумму по крайней мере вдвое большую. Заправилы кино, разумеется, не слышали о Брусе, но узкий круг литераторов знал его, и вовремя сказанное слово "гений" могло бы значительно повысить цену. Однако в этом был некоторый риск, и я наконец выбрал средний путь: сдать сценарий без подписи автора, но сказать, что он создан "гениальным писателем", и намекнуть, что они могут нажить капитал на таком инкогнито. Я был убежден, что они и сами оценят талант автора.
      На следующий день я отнес сценарий в одну солидную кинокомпанию. К рукописи я приложил письмо: "Автор - признанный литературный талант, но по некоторым причинам он предпочитает остаться неизвестным". Две недели они раздумывали, но наконец клюнуло! Иначе и быть не могло: сценарий был уж очень хорош. Целую неделю я торговался с ними. Дважды предъявлял ультиматум, и оба раза они уступали: они отлично понимали, что им попало в руки. Я мог бы заключить контракт на две тысячи фунтов наличными и, кроме того, до истечения срока контракта получить по крайней мере еще две тысячи, но согласился на три тысячи фунтов наличными: мне казалось, что так будет легче уговорить Бруса.
      Условия эти были отнюдь не блестящи, если учесть, что произведение это действительно было совершенным образцом киносценария. Если бы я мог действовать открыто, я, несомненно, добился бы большего. Но все же я подписал контракт, передал рукопись и получил чек на всю сумму.
      Настроение у меня было приподнятое, и в то же время я знал, что самое трудное впереди. При таком отношении Бруса к кино как заставить его взять деньги? Может быть, пойти к его издателям и тайно договориться, чтобы они постепенно пересылали ему небольшие суммы под видом гонорара за его книги?