Обернувшись, чтобы посмотреть, какое выражение сопровождает эти неторопливые мстительные слова, Керситер опять почувствовал характерный слабый запах, который он уже заметил раньше. От этого субъекта пахнет каким-то растением. Быть может, это результат жизни в степи?
      Следующие десять дней Керситер все время жил двойной жизнью. Стоило ему встретить этого мечтателя, как у него начинался болезненный приступ здравого смысла, но бывали минуты, особенно под звездным ночным небом, когда его охватывала какая-то смутная тоска. Деньги, Британская империя, Генри Керситер и Кo! Что может быть плохого, если он поедет и убедится собственными глазами? Это его ни к чему не обязывает и, по словам того субъекта, займет всего каких-нибудь шесть недель. Следует ли упускать такой шанс? Допустим, что ту реку можно вывести на поверхность - какие это открывает огромные возможности! Чтобы использовать их, можно будет легко достать деньги. Так поступили в Аризоне, и необозримые тучные поля люцерны, хлопка, пшеницы, табака и фруктов, поля, окаймленные низкими насыпями и обсаженные тополями, золотятся под февральским солнцем! И все это сделала вода! Песчаная, заросшая кактусами, пропитанная сладким запахом можжевельника пустыня, где никогда еще не было воды, в туманном кольце сиреневых гор! Райские кущи, которые, подобно манговому дереву, растут прямо на глазах. Стать человеком, который создал еще одно такое чудо, человеком, который поил водою землю и промышленность до тех пор, пока они не привлекли сонмы людей и не начали приносить высокие дивиденды! Земля Керситера... Он увековечит свое имя на карте! Да ведь это... Взор его упал на мечтателя, который, перегнувшись через борт, смотрел на бескрайнюю водную гладь... Да ведь это же безумие!
      Он сошел на берег в Перте.
      На каботажном судне к нему просто невозможно было подступиться. Суденышко было такое маленькое, что они с Диконом заняли его почти целиком. Им отвели единственную каюту, но Керситер спал на длинном диване в салоне: его раздражала близость этого субъекта. Много дней подряд плыли они под медно-красным солнцем, и Керситер, обливаясь холодной водой, наблюдал за своим спутником. Как всегда неприкаянный, невозмутимый, в неизменной темно-синей рубашке, тот улыбался своим видениям. Мимо тянулось бесконечное австралийское побережье - песчаные предгорья и снова песчаные предгорья, то тут, то там несколько эвкалиптов, крыши из рифленого железа, наскоро сколоченные лачуги, унылые лодки, уходящие в море с унылыми людьми и тюками, выгрузка припасов и снова выгрузка припасов. А потом целых два дня подряд ничего, кроме пустого австралийского берега - слишком далекого, чтобы оценить его по достоинству. Все эти дни он терзался мучительной тревогой и горьким сознанием собственной глупости; перед его глазами все время стоял "Рангунский Т. И. С." - он медленно погружался на дно, в то время как много недель пути отделяло Керситера от возможности достать деньги, от маленького Уотнота, от уютной конторы и от денег - денег - денег - всюду и везде, кругом. Какого же он свалял дурака!
      Барагавулла! Вот она - рифленое железо и эвкалипты, маленький одинокий бугорок, темнеющий в белой прибрежной дымке, словно блошиный укус на боку у пойнтера. И Генри Керситер, который собирается сойти здесь на берег с вещевым мешком и с каким-то мечтателем. Барагавулла - Цивилизация! Еще два дня пути, а потом еще пять! "Ну и болван же я!" - подумалось ему.
      На берег их доставил лихтер {Лихтер - небольшое плоскодонное парусное судно.}. Весь следующий день и еще один день они ехали сквозь летний зной в фургоне, запряженном мулами. Колеса глубоко погружались в изрезанный колеями песок. Нигде ни клочка тени.
      Дикон показывал ему приметы местности. Керситер не мог их разглядеть и буквально через каждые десять минут думал: "Я спятил". Ночевали они на овцеводческих фермах. У владельцев этих ферм Керситер заметил тот же неподвижный, упорно погруженный в пустоту взгляд, что и у Дикона. Бурная веселость их приветственных возгласов очень скоро испарялась, и глаза их тотчас же снова принимались искать что-то вдали. "Очевидно, они ищут воду", - подумал он. С чувством отчаяния смотрел он на колодцы и небольшие ирригационные сооружения. Это было похоже на то, как если бы кто-нибудь пытался выстирать одеяло, сморкаясь в его уголок. На второй день появилась скудная трава; на ней паслись овцы. Утром и вечером Керситер неизменно ел баранину с помидорами и пил чай со сгущенным молоком. Интересно, сколько времени потребуется для того, чтобы рубашка его посинела, а глаза неподвижно уставились в пустоту.
      К концу второго дня, когда уже спустились сумерки, они доехали до диконовской "усадьбы". Четверо чернокожих и один шотландец встретили их с интересом, который, впрочем, сразу же сосредоточился на содержимом фургона. Вокруг дома росли пять развесистых эвкалиптов. Было почти прохладно, и, войдя в гостиную, Керситер впервые, после выезда из Перта почувствовал себя уютно. Здесь были плетеные кресла и книги; желтый ирландский терьер с длинным хвостом подошел к нему и лизнул ему руку. Туземная женщина принесла какой-то желтый напиток - смесь виски с лимоном и сахаром.
      - Вот мы и дома, - сказал Дикон. - Располагайтесь, как вам нравится. Это очень удобное кресло. Ужин будет готов через час.
      Сидя в большом кресле наедине с собакой, Керситер посмотрел на звезды, поблескивавшие сквозь листву эвкалиптов, и странное чувство умиротворения снизошло в его душу. Итак, он достиг края земли! Дальше, как говорил Дикон, простирается "ничто" - безграничная безводная пустыня, песок и звезды. И "этот субъект" прожил здесь двадцать лет! В эту минуту Керситера охватил какой-то благоговейный трепет - такое настроение навевают пейзажи старинных итальянских мастеров. Сколько в нем мужества и уверенности в себе! Но, быть может, в этом холодном спокойствии звезд есть какие-то колдовские чары, а человек этот зачарован, законсервирован среди песка и пустого пространства? Интересно, через сколько времени можно будет законсервировать Генри Керситера, чтобы он отряхнул прах добывания денег с ног своих и спокойно уселся на краю пустоты? Что за вздор! За домом, наверное, взошла луна, потому что листья эвкалиптов, изогнутые, словно сарацинские сабли, переливались серебряным блеском, овеваемые легким ветерком. Кто-то вырезал из небесного свода звезды, размельчил их в порошок, и от этого небо стало белесовато-синим, а земля казалась припорошенной звездною пылью. И по этой посыпанной пудрой поверхности, словно глубокие синие реки, струились тени эвкалиптов.
      "Я проучу эту гадину". Мстительные слова никак не вязались с этим законсервированным покоем. Нет, этим субъектом все еще владеет страсть, которая двадцать лет назад привела его сюда, на край земли, страсть, которая гнала его вперед, заставляя источать кровь из камней и воду из песка. Именно эта вдохновенная страсть населяет людьми иссохшую пустыню, создает промышленность, словно воду из колодца, добывает деньги. До его слуха донеслось тихое, сладостное посвистывание чернокожего, который играл на дудочке, сделанной из раковины; слышался жесткий, металлический шорох листьев эвкалипта, где-то вдали затихал жуткий вой динго. Ирландский терьер, которого томила жажда, лизал Керситеру руку сухим языком. Было по-домашнему уютно; ему вспомнился маленький Уотнот. Дня через два субъект в темно-синей рубашке поведет его к воде, скрытой в туманной дали, а пока - сон, грезы.
      III
      От последней овцы, которую они видели три дня назад возле усадьбы Дикона, теперь осталось одно воспоминание; травы уже не было; не было и никакой тени, кроме той, что отбрасывали они сами. Они выходили в сумерках и шли всю ночь, а когда поднимавшееся солнце укорачивало их тени, укладывались под навесом из тонкой в желтую и красную полоску парусины, натянутой на две тонкие стальные стойки, косо забитые в песок. Когда солнце поднималось выше, чернокожий вылезал из-под своего мула и передвигал одну из стоек таким образом, чтобы между ними и виновником всех этих бедствий все время оставалась рассеивающая лучи парусина. Задыхаясь от зноя, они понемножку спали, понемножку ели, неторопливо посасывали лимон, маленькими глотками пили свои порции воды, а их лошади, чернокожий и вьючные мулы, освобожденные от сбруи, дремали под палящим солнцем. Пройдет еще один день, и чернокожий, вьючные мулы, кожаные мехи с водой и все прочее останутся позади, а они двое с мехом воды на каждого совершат бросок вперед. Керситер испытывал муки немолодого горожанина, но был охвачен необычайным воодушевлением. Ночной воздух был прохладен, и мысль о приближении к воде действовала не менее возбуждающе, чем слова любого из когда-либо изданных им проспектов. Прислушиваясь к шороху шагов в безмолвии пустыни, глядя на безобразные тени, плывущие по освещенному луною песку, он то и дело принимался сочинять обращения к публике: "Эта приятная сельская местность, с ее превосходным климатом и неслыханно плодородным... э-э-э... песком, нуждается лишь в воде, чтобы сравниться с Месопотамией времен халдеев... Здесь, в... э-э-э... в каком-нибудь месяце езды от Лондона, мы имеем возможный район колонизации для нашего избыточного населения, новую область, которая по своей продуктивности может соперничать с любой равной ей по размерам полосой земли в Британской империи. Одни только помидоры... Мы обращаемся с этим призывом не столько из коммерческих, сколько из патриотических соображений..." Нет, от этого отдает сантиментами; держись ближе к карману - даже во время войны акционеры требовали дивидендов. Капиталовложение есть капиталовложение. "Тщательные изыскания, - мысленно продолжал он, - убедительно показали, что при надлежащей обработке земли возможности беспредельны. Узкоколейная железная дорога к замечательной естественной гавани Барагавулла..." Тут его лошадь вдруг резко нагнула голову, и Керситера бросило вперед к ней на шею; раньше она ничего подобного не делала, - может быть, она прислушивается? Выпрямившись в седле, Керситер, несколько взволнованный, вперил взор в Южный Крест. Просто удивительно, как Дикон вглядывается в эту пустоту, где нет ни единой тропинки, ни единого деревца, ни единого холма! Быть может, он чует эту далекую воду? С тех пор как они выехали, он почти не раскрывал рта, и Керситер вспомнил, как его словоохотливый проводник в Аризоне говорил: "Когда я прокладываю путь в пустыне, мне не до разговоров, нет, сэр". Странно, что молчание укрепляло в Керситере уверенность, хотя до сих пор ему было известно, что в промышленности уверенность зависит от потока слов.
      На четвертое утро песок стал серее и показались редкие заросли кустарника. Они раскинули лагерь возле небольшого источника солоноватой воды, от которого во все стороны расходились следы динго.
      - Отсюда мы начнем свой поход, - сказал Дикон, когда они остановились. - Постарайтесь хорошенько выспаться, это будет вам полезно. Стойки мы возьмем с собой, а веревки я оставил там. Ночь проведем в пути, днем будем работать, а на вторую ночь поедем обратно. Воды, которую мы можем увезти с собой, нам хватит только-только. Ровно тридцать одна миля на юго-юго-восток.
      Керситер спал мало - кустарник кишел мухами, муравьями, даже бабочками, и ему было страшно. Углубиться в пустыню с запасом воды, едва достаточным, чтобы не умереть от жажды! Допустим, что он отстанет от Дикона, или чернокожий во время их отсутствия снимется с лагеря со всем снаряжением, или динго, которые приходят сюда на водопой, сожрут мулов, или разразится одна из тех страшных песчаных бурь, о которых с таким ужасом рассказывал Дикон! Допустим... допустим сотню всевозможных случайностей! Сладкие воспоминания об его квартире, где годами ничто не менялось, о финансовом отделе "Таймса", о маленьком Уотноте и о других устойчивых вещах, вместе со страхом, с палящим солнцем и укусами муравьев, не давали ему уснуть.
      Всякий раз, когда он открывал глаза, он видел, что Дикон, скрестив ноги, сидит, уставившись в пустоту, словно мусульманин, обративший все свои помыслы к Мекке. За двадцать пять лет, посвященных добыванию денег для промышленности в Британской империи, он никогда еще не знал такой мучительной тревоги. А ведь это лишь только начало - впереди будут часы еще более мучительные! Его все сильнее и сильнее подмывало сказать Дикону: "Мне очень жаль, но я себя плохо чувствую и вынужден подождать вас здесь". О, если б он только догадался перед отъездом опустить градусник в горячую воду, чтобы температура на нем поднялась до 106 градусов, и взял его с собой! Но увы! У него не было ни малейших признаков жара. Даже суставы перестали ныть, и, весь искусанный и обросший, он чувствовал себя на редкость здоровым и крепким. Нет! Основанием для его отказа должна послужить ненадежность этого предприятия. Он должен очень спокойно сказать: "Теперь, когда я увидел природу этой страны, я чувствую, что дальше идти бесполезно; вы никогда не сможете достать денег для эксплуатации такой забытой богом пустыни. Для этого потребовалась бы пылкая вера ранних христиан. А у вкладчиков нет ничего общего с ранними христианами". По правде говоря, он вовсе не был так уверен в этом - ему были известны случаи, когда люди верили в чудо, если им его надлежащим образом преподносили. Однако преподнести надлежащим образом подобную пустыню просто невозможно - ведь она еще суше, чем Аризона! Дважды он поднимался со своего ложа, облизывал пересохшие губы для отчаянного усилия, но вид этого неподвижного, желтолицего субъекта в темно-синей рубашке, сознание того, что этот одержимый мечтатель отмахнется от его слов, как от жужжания мухи, действовали на него угнетающе, и он снова ложился в ожидании более подходящего момента. Но он все равно это сделает - он твердо решил ни за что не пускаться в эту безумную авантюру...
      В шесть часов они двинулись в путь. Они ехали обычным шагом, и у каждого к седлу был крепко приторочен сзади кожаный мех с водой. Когда солнце склонилось к закату, шаг перешел в характерный аллюр пустыни - бег вприпрыжку. День угасал в сиреневых и опаловых тонах; несколько минут пустыня переливалась ярким дрожащим блеском, затем все погрузилось во тьму, и только звезды освещали им путь. С первым дыханием ночной свежести Керситер странным образом вновь преисполнился оптимизма с какой-то даже лирической ноткой... "Только тот, кто видел красоту пустыни в часы заката, кто упивался прозрачным нектаром ночного воздуха, может представить себе этот... э-э-э... удивительный ландшафт..." Не годится, британской публике не нужно никаких иностранных слов! "...Это нечто совершенно своеобразное. Здесь не бывает болезней". Незачем добавлять: "А также людей..." - это само собой понятно тем, кто умеет читать между строк, ну, а тот, кто не умеет, - что ж, ведь от этого в большой степени зависит добывание денег. Он тронул лошадь каблуком. Через три часа от кустарника не осталось и следа, кругом снова простирался чистый песок. Керситер надеялся, что подковы их лошадей оставляют глубокие следы. Вдали от темных силуэтов вьючных мулов, от звона их колокольчиков, от таинственных криков чернокожего этот поход в беспредельность вызывал чувство гордости и в то же время страха. Он выдержал, он доведет дело до конца! Он представил себе, как маленький Уотнот широко открывает свои круглые глаза, слушая его рассказ об этой тьме, об этом одиночестве. Надо непременно рассказать ему о мерцании звезд, о призрачном цвете песка, о мертвом безмолвии! А этот человек, который прокладывает путь вперед с огромным кожаным мехом у седла, - нелепая фигура, напоминающая какой-то первобытный кувшин на двух движущихся ножках. Они с Диконом скачут сквозь звездную тьму, сквозь враждебную пустоту, словно духи воды, которые спешат на помощь своей родной стихии! Лошадь его опять резко нагнула голову. Притороченный сзади мех с водой начал колотить его по спине. Мысли сразу переменили направлениеего внезапно охватил страх. Почему бы Дикону хоть изредка не заговорить, не нарушить это ужасное безмолвие, это ощущение, будто душа отделяется от тела и бродит в пустоте, утратив всякую связь с реальностью! Но, может быть, это и есть реальность, а все, что он знал до сих пор, было нереально? Такая жуткая мысль еще ни разу не приходила ему в голову. Остаться наедине с первозданным источником денег - с еще не возделанной землей, превратиться в одинокого кочевника вроде этих чернокожих или даже вроде динго! Мысли его мучительно путались. Как бесконечно далеко от этой не тронутой человеком пустыни до Лондона! Вода! Месопотамия - в давние времена пустынная полоса меж двух рек; позже орошенная и возделанная земля, и на ней самые могучие, самые многолюдные города древности; ныне опять безводная и невозделанная пустыня! Вода! Не удивительно, что мираж является в образе воды, воды всюду и везде, но ни капли нельзя выпить! Хитрая штука эта вода - лучше всего иметь с ней дело в связи с капиталом. Он вспомнил два-три случая, когда он разводнял акционерный капитал, причем с определенной выгодой.
      Двуногий кувшин впереди внезапно остановился - Дикон натянул поводья.
      - Привал на десять минут. Советую вам размять ноги, - сказал он. - Не отпускайте лошадь! Луна уже всходит.
      Керситер оглянулся. Полная луна, словно коварная сияющая физиономия, глядела на него из-за возвышения на краю равнины. "Я выбелю ваши кости", казалось, говорила она. Боже! Что за дикая мысль! Он перевел дух.
      - Надеюсь, вы знаете дорогу, - сказал он. - Но убей меня бог, если я понимаю, каким образом вам это удается.
      Дикон засмеялся.
      - Прямо на юго-юго-восток - по звездам!
      "По звездам! - подумал Керситер. - У него только одна-единственная звезда - это благословенная вода. Надеюсь, что она не погаснет".
      - Вы готовы? - спросил Дикон. - Едем дальше.
      Его фигура, уже не напоминавшая больше кувшин на двух ножках, скакала вперед в ровном свете луны, и Керситер, следуя за ним, видел, как его собственная тень скользила перед ним по темному песку, словно дух его вел за собой тело. Куда? К воде?
      IV
      - Теперь, кажется, уже близко; надо дождаться восхода. Дайте мне вашу лошадь.
      Смертельно усталый, Керситер отдал поводья и лег на песок - мягкий, как перина, более мягкий, чем когда-либо прежде. Через две минуты он уже спал. Ему приснился удивительный сон: посередине Фенчерч-стрит потоком течет вода... Когда он проснулся, солнце было уже высоко. Обе лошади были привязаны к одной из стальных стоек, забитых глубоко в землю между сваленными как попало и присыпанными песком седлами. На земле валялся расплющенный пустой мех из-под воды - очевидно, из него поили лошадей. Второй мех - полный и раздутый - лежал на таком расстоянии, чтобы привязанные лошади не могли его достать. Керситер встал, истомленный жарой и совершенно измученный. От Дикона остались только следы, уходящие к западу, судя по солнцу, которое взошло часа два назад. Керситер заметил, что песок был совсем не похож на тот, который он видел до сих пор, - он был более рыхлый, желтый, плотный и мягкий - почти как морской, и в нем глубоко увязали ноги. Он остановился и попытался издать крик: "Кууии!" Этот звук всегда давался ему с трудом, а теперь у него еще пересохло в горле. Он пошел к меху с водой и осторожно отвинтил пробку. Вода была тепловатая, но ему сразу стало легче, и он почувствовал голод. Он съел немного мяса, сухарей и закурил. Дикон, по-видимому, отправился на разведку; они, наверное, рядом с тем местом - иначе он не стал бы привязывать лошадей и не ушел бы пешком.
      В этом месте равнина то повышалась, то понижалась, и на расстоянии мили человек уже скрывался из виду; впрочем, оставляя такие глубокие следы, заблудиться он не мог. Эта мысль успокоила одинокого горожанина, затерянного среди пустыни. Когда Дикон найдет расселину, он по своему следу вернется назад и захватит его с собой. Прошло два часа в медленной пытке одиночества и палящего зноя. А вдруг Дикон не может найти то место? А что если он растянул сухожилие или с ним случился солнечный удар? Через три часа его вдруг осенила страшная мысль, он упал на колени и принялся рыть песок. Только на глубине двух футов он наконец встретил сопротивление. Боже мой! Весь этот песок нанесло сюда недавно; это дюна. Здесь, наверное, прошла одна из этих ужасающих песчаных бурь, которые иногда, как говорил Дикон, засыпают все вокруг на протяжении многих миль, до тех пор, пока следующий ураган не унесет эти дюны дальше. Но если Дикон не мог найти расселину, почему он не вернулся? Два разведчика лучше, чем один. Он посмотрел на лошадей. Осмелится ли он бросить их и пойти за Диконом? Что менее опасно - остаться возле лошадей и мехом с водой или пойти по этим человеческим следам? А вдруг, пока он будет искать Дикона, лошади забеспокоятся, вырвут стойку и уйдут, волоча ее за собой вместе с обоими седлами! Он подождал еще час, все больше впадая в уныние. Было уже за полдень. Лошади легли на землю. Он выпил еще глоток, покрепче затянул пояс и пошел по следам Дикона. Они образовывали кривую наподобие буквы S, словно тот рыскал во всех направлениях. Он шел по следам уже с полчаса, как вдруг местность начала понижаться, и он увидел на песке какой-то темный предмет. Пройдя еще сотню ярдов, он разглядел Дикона, который сидел на земле в своей широкополой фетровой шляпе. Керситер так громко заорал: "Кууии!" - что сам удивился, крикнул еще раз и побежал вперед. Дикон не подавал признаков жизни. Он неподвижно сидел к нему спиной и, казалось, пристально вглядывался в песчаный склон. Может быть, он оглох или сошел с ума? Керситер с досадой подошел поближе.
      - Дикон! - позвал он.
      Дикон сидел, опершись о колени; в руке у него была маленькая черная трубка, из уголка искривленных улыбкою губ вытекала тоненькая струйка желтой слюны, остановившиеся глаза подернулись пленкой. Керситер нагнулся, потянул его за темно-синий рукав и остановился, изумленно глядя на застывшее в экстазе лицо. Дикон поднял руку и стал тихонько описывать ею полукруги, словно указывая на простирающуюся перед ним Обетованную землю. От него исходил резкий травянистый запах.
      "Боже мой, - подумал Керситер, - это опиум!"
      Он был так потрясен, что несколько минут стоял и неподвижно смотрел в одну точку. Потом, пораженный ужасом, сделал отчаянную попытку вывести Дикона из состояния экстаза. Безнадежно! Этот субъект должен очнуться сам. Вынув у него из рук маленькую трубку, Керситер уселся и стал ждать. Он не имел ни малейшего понятия об опиуме. Сколько времени Дикон просидит так, погруженный в свои грезы? И каков он будет, когда очнется? Вначале Керситер не чувствовал ничего, кроме отвращения. Это было похоже на то, как если бы во время шторма капитан корабля напился до потери сознания или командир полка во время боя сидел, развалясь, на кушетке и любезничал с дамой. Этот субъект пребывал в раю, в то время как он испытывал муки ада! И все же в этом болезненном экстазе было что-то такое, что медленно, очень медленно брало Керситера за сердце. Без сомнения, этот субъект видел воплощение своей мечты; перед ним сиял мираж - зеленые поля, журчащие ручейки, деревья, трава, цветы и фрукты - все, что приносит с собой вода. Он метался по этой огромной дюне в поисках расселины, ведущей к его подземной реке, и оставленной возле нее веревки, как заблудившаяся собака ищет своего хозяина, и наконец, убедившись, что песок надежно хранит свою тайну, что пустыня взяла над ним верх, обессиленный зноем, рухнул на землю и в бесконечном отчаянии попытался найти забвение в сладких грезах опиума. На короткие мгновения перед его взором возникло в дыму все, что он потерял, все, на создание чего потребовались бы годы тяжких трудов, забот и треволнений, даже если бы в этой пустыне появилась вода; за какие-нибудь четверть часа он создал себе из песка райские кущи, как это сделал до него господь бог ласкающие взор зеленые луга, хлеб, вино и елей (или на худой конец помидоры и люцерну) для искупительной жертвы. Он заставил пустыню расцвести, подобно розе, всего лишь только поднеся руку ко рту и вдохнув дымок от горящего черного шарика. Кто мог осудить человека, так горько разочарованного в своих надеждах, несчастного, который прожил двадцать лет на краю нетронутой пустыни, мечтая извлечь из нее хоть что-нибудь? А потом у Керситера мелькнуло сомнение, мимолетное сомнение: что, если этот субъект никогда и не натыкался на свою расселину, не привозил с собой веревку, не опускал ее ни в какую полноводную подземную реку? Быть может, все это тоже видение, настолько яркое и захватывающее, что оно стерло всякое представление о реальности? Пристально вглядываясь в исступленное желтое лицо, Керситер подумал: "Я никогда не узнаю наверное, никогда не узнаю, одурачил ли меня этот человек, который сам не знал, что он кого-то дурачит". Мысль эта ранила слишком больно. Достаточно уже того, что его одурачила песчаная буря, что он совершенно зря совершил это тяжелое, опасное путешествие, о котором никогда не сможет даже рассказать из страха прослыть идиотом!
      Он вспомнил выражение на лице Маркема Мэйса с его слишком мелкими, хотя и наполеоновскими чертами. И он сидел почти так же неподвижно, как Дикон, ожидая, когда исчезнет выражение экстаза с этого желтого лица, когда сон, как то суждено всем снам, сменится равнодушной холодной действительностью. Он ждал час за часом, а солнце над их головами клонилось к закату. Часа в четыре Дикон свалился навзничь и заснул мертвым сном. Керситер не стал его будить. Его терзали страх и жажда. Интересно бы узнать, лошади еще там, где он их оставил, или сорвались с привязи и ушли к мулам и к воде? Он должен как-то притащить этого субъекта обратно, пока ночная тьма не скрыла их следы на песке. Когда Дикон проспал два часа, Керситер приступил к делу. Полчаса ушло на то, чтобы поставить его на ноги.
      Они двинулись в путь рука об руку, и в течение всего часа, что они ковыляли по глубокому песку рядом со своими следами, Керситер молчал, а Дикон произнес всего лишь одно слово:
      - Вода.
      Керситер никогда еще не испытывал такого глубокого облегчения, какое он испытал при виде лошадей, спокойно лежащих на том месте, где он их оставил. Теперь, когда он опять ощутил связь с цивилизацией, хотя и весьма слабую, его вновь охватили гнев и отвращение. Он выскажет этому субъекту все, что он о нем думает.
      Он этого не сделал. Дикон выглядел таким больным и несчастным, что у него не хватило духу.
      Они выехали в восемь часов. Керситер ехал впереди, отпустив поводья: лошадь найдет дорогу сама. Дикон плелся следом за ним, понурив голову, как побитый пес. Керситеру вдруг захотелось ободрить его. Как вел бы себя кто-нибудь другой на месте Дикона? Ничуть не лучше, если не хуже. Ночной воздух ласкал его усталое тело; в нем вновь пробудились душевные силы, но теперь он уж больше не растрачивал их на обращения к публике. Мысли его снова и снова возвращались к питью, к ваннам, к морю и к людям, которые не предаются мечтам, а живут трезвой жизнью, делая деньги там, где земля уже укрощена. Но когда его ноздрей коснулся наконец запах дыма от костра, разведенного чернокожим, когда он обвел глазами бледнеющее небо и пустыню, сливавшуюся вдали с ярким заревом заката, на него нахлынула какая-то горькая радость, словно он расставался с чем-то драгоценным, чего ему уж больше никогда не суждено увидеть, - с землей, на которой нет человека, с самым захватывающим, иссушающим душу приключением своей жизни...
      V
      Три месяца спустя, облокотившись о поручни парохода "Ориноко", Керситер смотрел, как тает на горизонте Везувий. Он не раздобыл ни гроша. "Рангунский Т. И. С." не привлек к себе симпатий Мельбурна, Сиднея, Аделаиды, Брисбейна и Перта, и в свете средиземноморского заката ничто не брезжило ему впереди.
      - Да, сэр, - произнес голос у него за спиной, - как я говорил вам вчера, эта баскская область насквозь провоняла медью. Если б я мог достать денег, чтобы выкачать воду из одной шахты меньше, чем в ста милях от Бильбао, я бы составил себе состояние. Там залегает руда, содержащая свыше семнадцати процентов меди, и ее очень легко добывать!
      - Вот как! - сказал Керситер. - А каким образом ее затопило?
      Они сошли на берег в Гибралтаре.
      РАССКАЗ УЧИТЕЛЯ
      Перевод Л. Мирцевой
      I
      Всем нам, я думаю, помнится, как прекрасно было лето в том году, когда началась война. Я был тогда школьным учителем в деревушке на Темзе. В ту пору мне минуло уже пятьдесят, одна рука была у меня парализована и зрение никуда не годилось - словом, я, конечно, был негоден к военной службе, и все это, как нередко бывает у людей чувствительных, до болезненности обострило мою восприимчивость. Стояли ясные, безоблачные дни; в полях, золотившихся под солнечными лучами, только начиналась уборка хлеба, яблоки наливались соком, тихими летними ночами лунный свет мешался с причудливыми тенями. И среди всего этого вдруг возникает ужас, сознательно подготавливается план опустошения всей Европы, подписывается приговор, обрекающий на смерть миллионы молодых людей. Лето, полное очарования, и бок о бок с ним убийство, уничтожение в таком масштабе, какой трудно себе и вообразить, сколько в этом зловещей иронии!
      В конце августа того лета, в один из вечеров, когда до нас стали доходить известия о событиях в Монсе, я вышел из своего дома, стоявшего на краю деревни, и пошел по направлению к гряде меловых холмов. За всю жизнь не припомню ничего восхитительней того вечера. Все затихло и окрасилось теплыми, трепетными тонами, лиловатыми, как цветущий черный виноград. Россыпь звезд уступала место быстро восходившей луне, и тени от скирд убранной пшеницы стали таять. Время приближалось к половине десятого (часы тогда еще не перевели на час вперед). У заброшенного песчаного карьера, за буковыми деревьями стояли молча двое бывших моих учеников, мальчик и девочка. Они обернулись, когда я проходил мимо, и поздоровались. Взойдя на вершину холма, я увидел расстилавшиеся по обеим сторонам неогороженные поля со свежескошенными, чуть позолоченными лунным светом скирдами. Передо мною высилась серо-голубая меловая гряда, а позади в посветлевшем небе отчетливо вырисовывались темные силуэты буков.
      Луна стала почти совсем золотая и, казалось, теплая на ощупь; отнес расходились потоки света по всему небосводу, озаряя поля, леса, долины, деревенские домики и реку. Но картины жестокой кровавой бойни неотступно стояли у меня перед глазами, превращая в мираж окружавшую действительность. Пытаясь избавиться от этих мрачных видений, я вернулся мыслями к недавней встрече и подумал, что Бетти Руф и Джим Бекетт чересчур молоды, чтобы быть влюбленной парой, - если это в самом деле так, ибо ничем мое предположение не подтверждалось.