Я вернулся в кафе. Двое молодых людей уже исчезли и Жюль также, в остальном все было без изменений: оркестрант все еще играл чардаш; официанты разносили напитки; какие-то азиаты пытались продавать свои ковры. Я заплатил по счету, разыскал хозяина и извинился. Он пожал плечами, улыбнулся и сказал: "Ваш друг - эксцентричный человек". Я спросил, не может ли он мне сообщить, куда делся мосье Леферье? Нет, он не мог. Я ушел искать Жюля, так и не нашел его и вернулся в отель, возмущенный до крайности. Мне было жаль моего старика, но я на него и сердился: зачем было ему доводить свое донкихотство до столь неприятных размеров? Я попытался читать. Пробило одиннадцать, из казино выплеснулась толпа людей. Плац, казалось, был более оживлен, чем когда-либо, но постепенно опустел и погрузился в темноту. Мне вдруг захотелось пройтись. Ночь была тихая, очень теплая и очень темная. На одной из скамеек сидели, обнявшись, мужчина и женщина, на другой рыдала девушка, а на третьей - удивительное зрелище! - дремал священник. Я почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Это был мой старик.
      - Если вы не слишком устали, - сказал он, - то, быть может, уделите мне десять минут?
      - Разумеется. Зайдемте ко мне?
      - Нет, нет. Давайте пройдем на террасу. Я вас долго не задержу.
      Он не проронил ни слова, пока мы не добрались до стены над стрельбищем, где в темноте, казавшейся тем более густой, что в городе еще виднелась цепочка огней, мы сели.
      - Я должен перед вами извиниться, - сказал он. - Во-первых, за то, что было сегодня днем, потом снова вечером... ведь я был ваш гость... перчатка вашего друга... Я вел себя не по-джентльменски.
      Он наклонился, опираясь обеими руками на трость, и в голосе его слышалось огорчение.
      - Полноте, - пробормотал я, - все это пустяки.
      - Вы очень добры. - Он вздохнул. - Но я чувствую, что мне следует объяснить свое поведение. Я обязан сделать это, но должен сказать: никогда у меня не хватило бы на это мужества, если бы не одно обстоятельство. Видите ли, у меня нет ни единого друга.
      Он посмотрел на меня, нерешительно улыбаясь. Я поклонился, и через минуту-другую он начал...
      III
      - Извините, я начну немного издалека. Это было в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда я болел кубинской лихорадкой. Чтобы спасти мне жизнь, меня посадили в Сант-Яго на корабль, и в конце путешествия я оказался в Лондоне. У меня было очень мало денег и ни души знакомой. Скажу вам, сэр, бывают случаи, когда профессиональному солдату трудно найти себе занятие. Мне говорили: "Боимся, что в нашем деле вряд ли найдется работа для такого человека, как вы". Я обращался к самым различным людям, но - что правда, то правда - начиная с тысяча восемьсот шестидесятого я воевал то тут, то там и ни к чему другому уже не был пригоден. - Он покачал головой. Помнится, на Юге перед войной я слышал поговорку, что солдату да собаке одна цена... Но все это не имеет отношения к тому, что я хочу вам рассказать. Он снова вздохнул и, облизав губы, продолжал:
      - Раз я бродил по Стрэнду в совершенном унынии, как вдруг меня окликнули по имени. Это было очень странно; здесь, на незнакомой улице. Между прочим, - церемонно заметил он, - вы ведь не знаете еще моего имени. Меня зовут Бртон, Роже Бртон. Сперва я не узнал человека, окликнувшего меня. Он только что сошел с омнибуса - широкоплечий мужчина с густыми усами и в круглых очках. Но когда он пожал мне руку, я сразу узнал его. Звали этого человека Дэлтон. Он попал в плен под Геттисбургом. Это был один из англичан, которые приехали сражаться на нашей стороне, - он был майором в том же полку, где я служил капитаном. Мы вместе участвовали в двух кампаниях. Он обрадовался мне, как родному брату. Затащил меня в бар - вспомнить старину. Вино ударило мне в голову, и к тому времени, как мы добрались до Трафальгар-сквера, я уже совсем не мог идти. Он заставил меня присесть на скамейку. Сказать по правде, я был пьян. Быть пьяным позорно, но в этом случае у меня было какое-то оправдание. И вот что я вам скажу, сэр...
      На протяжении своего рассказа он все время повторял эти слова. Казалось, они помогали ему собраться с духом или восстановить события в памяти и давали возможность справиться со своими чувствами. Эти вставки помогали ему, как нервному человеку, произносящему речь, помогает бумажка, которую он держит перед собой.
      - Не было на свете человека более благородной души, чем мой друг Дэлтон. Он был не очень развит, хотя и много читал, иногда склонен к излишней разговорчивости. Но он был джентльмен. Он выслушал меня, как выслушал бы ребенка. Он не стыдился женя, а нужно быть джентльменом, чтобы не стыдиться пьяного на улицах Лондона. Бог знает, что я ему наговорил, пока мы сидели там! Он отвез меня к себе домой и сам уложил в постель, потому что я снова свалился в приступе лихорадки.
      Он замолчал, отвернулся от меня и приложил руку ко лбу.
      - И вот тогда-то я и увидел ее в первый раз, сэр. Я не поэт и не могу описать, какай она мне казалась. Я был в бреду, но всегда знал, когда она приходила в комнату. Мне чудились залитые солнцем поля, пляшущие морские волны, молодые деревья, видения быстро сменяли друг друга. А когда я приходил в сознание, я не заговаривал, с нею: боялся, что она уйдет. Она обычно сидела в углу комнаты, волосы, ее цвета блестящего золота, свободно падали, на спину, она ничего не делала, не читала, просто сидела а разговаривала шепотом сама с собой иди подолгу смотрела на меня голубыми глазами. На лбу между бровями у нее была морщинка, губы крепко сжаты, так чтобы не был виден неровный зуб. Когда появлялся ее отец, она вскакивала и повисала у него на шее, обнимая его, пока он не начинал стонать, а потом убегала, но через некоторое время на цыпочках возвращалась. Я все время ждал ее шагов: на лестнице, стука в дверь, звука распахнувшейся или тихонько открываемой двери, нотой ее голоса, слегка шепелявого: "Вам сегодня лучше, мистер Брюн? Какие странные вещи вы говорите в бреду! Папа уверяет, что вы участвовали во, множестве сражений".
      Он встал, беспокойно прошелся взад-вперед и снова сел.
      - Я помню каждое ее слово, все, что она говорила и делала, как будто это было только вчера. У меня, понимаете ли, было много времени все это вспомнить. Ну вот, должен вам сказать, что в первое утро, когда я мог подняться, я ее не увидел. Вместо нее пришел Дэлтон, в я спросил его, где она, "Дружище, - ответил он. - я отправил Эйли за город, там у ее бывшей няньки харчевня у реки. В это время года ей будет лучше там". Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что он отослал ее потому, что не доверял мне. Это меня задело. Болезнь очень портит человека. Он был прав, он был совершенно прав, так как обо мне знал только, что я умею воевать да вот - что напился. Но я вспылил и тут же решил уйти от него. Однако я был еще слишком слаб, и ему пришлось снова уложить меня в постель. На следующее утро он пришел и предложил мне стать его компаньоном. У него была школа фехтования и тир, где он обучал стрельбе из пистолета. Я решил, что это перст божий, и, может, так оно и было, кто знает?
      Он впал в задумчивость и, достав свой табак, свернул себе сигарету. Закурив, он снова заговорил:
      - И в той комнатке над школой мы, бывало, сидели с ним вдвоем по обе стороны камина. Насколько мне помнится, комната была на втором этаже, с двумя окнами, из которых видны были только дома на другой стороне улицы и больше ничего. Мебель была крыта ситцем. Мы никогда не притрагивались к вещам на книжной полке, ибо они принадлежали Эйли - поломанные коробочки с бабочками, мертвая лягушка в бутылке, подкова, обернутая в станиоль, несколько ракушек и картонка с тремя пестрыми яичками и с надписью на крышке: "Дрозд с Люсиного дерева - второй выводок, только один улетел".
      Старик яростно курил, и каждая затяжка походила на тяжкий вздох.
      - Дэлтон обожал свою дочь. Он никогда не уставал рассказывать мне о ней, а я не уставал слушать. Днем ходили к нам ученики, но по вечерам, когда мы сидели вдвоем и курили, рано или поздно разговор переходил на Эйли. Из гостиной дверь вела в ее комнату. Дэлтон однажды показал мне эту маленькую комнату не шире коридора, чистенькую, белую, с фотографией матери Эйли над кроватью и пустой корзинкой для собаки или кошки.
      Он умолк, словно рассердившись на себя, и продолжал свой рассказ уже более суровым тоном, стараясь ограничиваться только важными фактами:
      - Ей было тогда пятнадцать лет, мать умерла двенадцать лет назад. Прекрасное лицо было у этой женщины - это ее смерть побудила Дэлтона идти воевать... Так вот, сэр, в один очень жаркий августовский день он предложил мне съездить за город, и когда мы сошли на платформу, Эйли встретила нас - в голубой шляпе и платье того же - ее любимого - цвета. Я рассердился на Дэлтона: зачем он мне не сказал, что мы увидимся с ней? Мой костюм был не совсем в порядке, да и волосы подстричь мне тоже следовало. В то время они у меня были черные, сэр, - добавил он, прочертив темноту тростью. - Эйли ехала в тележке, запряженной осликом, а мы шли по обе стороны тележки, и Эйли все время поглядывала на меня из-под полей шляпы. Надо вам сказать, она никогда не смеялась - глаза у нее искрились, щечки розовели и кудри прыгали по плечам, но она не смеялась. Люси, ее старая нянька, очень полная и добрая женщина, была замужем за хозяином гостиницы в этой деревне. Ничего подобного этой гостинице мне видеть не доводилось - она утопала по крышу в шиповнике! А аромат... Я очень чувствителен к запахам...
      Голова его склонилась на грудь, он выронил сигарету из пальцев. Внизу прошел поезд, выбросив фонтан искр. Старик встрепенулся и продолжал:
      - Мы завтракали в гостиной... я очень хорошо помню эту комнату, потому что впоследствии провел в этой гостинице самые счастливые дни своей жизни... После завтрака мы пошли на лужайку. Здесь мой друг Дэлтон заснул. И тогда наступило блаженство: Эйли шепнула мне: "Давайте повеселимся". И мы совершили с ней прелестнейшую прогулку. Река была рядом. Прекрасная река ваша Темза, такая спокойная и широкая - она как душа вашего народа. Я был околдован, я забыл о своем друге, я думал только о том, как удержать Эйли около себя. Какой это был день! Бывают дни дьявольские, но этот воистину был послан богом. Эйли привела меня к небольшому пруду под вязом, мы с ней вдвоем целый час вылавливали из него красненьких червячков, необходимых для прокормления какого-то зверька, который жил у нее. Мы находили их в иле, и когда Эйли нагибалась, кудряшки падали ей на глаза. Если бы вы могли видеть ее в тот момент, сэр, я думаю, вы бы сказали, что она была, как первое видение весны... Потом мы все вместе пили чай в высокой траве под плодовыми деревьями. Если бы я мог только подобрать слова, я бы вам рассказал...
      Он склонил голову как бы из уважения к этим невысказанным воспоминаниям.
      - Пока мы там сидели, спустились сумерки... Чудесны сумерки в полях... Нам с Дэлтоном пора было возвращаться. Рядом с гостиницей тянулась аллея как собор, в который проникает через окно золотистый свет. Мы прохаживались с Эйли по этой аллее. "Вы приедете еще?" - прошептала она и вдруг подняла ко мне лицо для поцелуя. Я поцеловал ее, как целуют ребенка. И когда мы прощались, она смотрела на меня из-за плеча отца взглядом, полным грусти и удивления. "Зачем ты уходишь?" - казалось, говорил этот взгляд... Но я должен еще рассказать вам, - продолжал он поспешно, - о том, что произошло, прежде чем мы успели пройти сотню шагов. Мы курили трубки, и я думал о ней, как вдруг она выбежала к нам из-за живой изгороди. Дэлтон воскликнул: "Зачем ты здесь, сумасшедшая девчонка?!" Она бросилась к нему и крепко обняла его. Когда она посмотрела на меня, на ее лице уже было иное выражение безразличное, даже, можно сказать, вызывающее, - оно причинило мне боль. Я не мог понять его, а непонятное вселяет в человека страх.
      IV
      - Бежали дни. По Лондону уже шла молва, что мне нет равного в фехтовании и стрельбе. У нас было столько учеников, сколько мы могли себе пожелать, - это было единственное время в моей жизни, когда я делал сбережения. У меня не было возможности тратить деньги. Мы целый день давали уроки, а к вечеру слишком уставали, чтобы куда-либо выходить. В тот год я имел несчастье потерять свою дорогую мать. Я стал богатым человеком. Да, сэр, в то время я зарабатывал не менее шестисот фунтов в год.
      Прошло много времени, прежде чем я снова увиделся с Эйли. Она уехала за границу, в Дрезден, с сестрой отца, учиться французскому и немецкому. Вернулась она осенью тысяча восемьсот семьдесят пятого года. Ей минуло семнадцать - прелестная была девушка.
      Он остановился, как бы собираясь с силами, чтобы описать ее, и продолжал:
      - Высокая, как молодое деревцо, с глазами, как небо. Не скажу, чтобы она была совершенна, но даже ее несовершенства пленяли меня. Что заставляет нас полюбить?.. Это нам неведомо и очень таинственно. Эйли не утратила привычки плотно сжимать губы, когда вспоминала о своем неровном зубе. Вы скажете, что это было тщеславие, но для молодой девушки... да -и кто из нас не тщеславен, а? "Старики и девы, юноши и дети!"
      Как я сказал, она вернулась в Лондон, в свою маленькую комнату, и по вечерам у нее всегда был наготове чай для нас. Не подумайте только, что она была домовита... Есть во мне что-то таксе, что мешает мне ценить домовитость... Без сомнения, это отличное качество, и все же... - Он вздохнул.
      - Нет, - продолжал он, - Эйли была не такая, потому что она вообще никогда не бывала одна и та же два дня кряду. Я говорил вам, что ее глаза были, как небо, - это можно сказать и обо всем ее облике. В одном она в то время была постоянна: в любви к своему отцу. А я... Я не знал, чего могу ожидать, но мое присутствие, казалось, лишало ее дара речи. Я вдруг замечал, что она подолгу смотрит на меня нахмурившись, а затем, уступая своему нежному сердцу - а более любвеобильного существа на свете не было, это я готов утверждать до самой смерти, - она подходила к отцу и целовала его. Когда я разговаривал с ним, она делала вид, что не замечает нас, но я видел, как лицо ее принимало холодное и упрямое выражение. Я не очень сообразителен, и прошло много времени, прежде чем я понял, что она ревнует отца и хочет владеть им безраздельно. Часто я недоумевал, как она могла быть его дочерью, потому что Дэлтон был олицетворением справедливости и человеком медлительным, а она была подвижна, как птичка. После того, как я заметил ее нелюбовь ко мне, я долгое время отказывался в это поверить. Если человек не хочет во что-то верить, всегда найдутся причины, по которым это что-то будет казаться неправдой. По крайней мере, со мной было так, да надо полагать, и со всеми себялюбивыми людьми.
      Я проводил там все вечера, тогда как, если бы я думал только о себе, мне следовало бы держаться подальше. Но настал день, когда я прозрел.
      Это было в одно февральское воскресенье. По воскресеньям они всегда приглашали меня к обеду. Когда я вошел, гостиная была пуста и дверь в комнату Эйли открыта. Я услышал ее голос: "Этот человек! Всегда этот человек!" С меня было достаточно; я спустился вниз и ходил по городу весь день.
      В течение трех недель я воздерживался от визитов к ним. В школу, разумеется, приходил, как обычно, но наверх не поднимался. Не помню, как я это объяснил Дэлтону, да и что бы ему ни говорили, у него всегда было свое собственное объяснение, и он был глубоко убежден в его правильности: очень простодушный был человек.
      А теперь я подошел к самым чудесным дням своей жизни. В тот год была ранняя весна. Я уже отказался от своего решения и заглядывал иногда наверх, правда, очень редко, чтобы, как прежде, провести вечер с ними. Однажды я поднялся в гостиную, когда уже смеркалось. День был теплый, окна открыты. В воздухе носилось то ощущение, которое приходит к вам раз в году, весной, где бы вы ни были - в толпе на улице или один в лесу. Такое ощущение... нет, я не в силах описать его.
      Эйли была в гостиной. Сэр, если вы этого не испытали, я не могу объяснить вам, что значит быть рядом с женщиной, которую любишь. Облокотившись на подоконник, она смотрела вниз на улицу. Казалось, она высматривала кого-то. Я стоял, затаив дыхание. Она повернула голову и увидела меня. Она как-то странно посмотрела на меня, - казалось, она что-то спрашивает у меня взглядом. Но я не мог произнести ни слова ни за что на свете, я не смел ни говорить, ни думать, ни надеяться. Я был в девятнадцати боях и несколько раз в опасном положении, на волосок от смерти, но никогда не чувствовал себя так, как в тот миг. Я ощущал приближение чего-то и, скованный ужасом, терзался: а вдруг оно не придет!
      Он глубоко вздохнул.
      - Служанка принесла лампу, и я пришел в себя. Всю ночь я провел без сна и вспоминал, как Эйли посмотрела на меня и как медленно розовели ее щеки.
      Прошло три дня, прежде чем я набрался мужества снова пойти туда. И сразу же почувствовал на себе ее взгляд; она играла с бечевкой, но все время украдкой отводила глаза от своих рук, чтобы посмотреть на мое лицо. А потом прошлась по комнате, потрогала все вещи. Когда отец спросил ее: "Что с тобой, Эйли?" - она посмотрела на него, как ребенок, пойманный на шалости. И тогда я заглянул ей прямо в глаза; она пыталась ответить на мой взгляд, но не могла. Через минуту она вышла из комнаты. Бог знает, какую чепуху я нес: я был слишком счастлив.
      И тогда началась наша любовь. Я. не могу рассказать вам об этом времени. Дэлтон все чаще и чаще говорил мне: "Что случилось с девочкой? На нее теперь ничем не угодишь". Всю любовь, которую она прежде отдавала отцу, она изливала теперь на меня. Но он был слишком прост и прямодушен, чтобы разобраться в происходящем. Сколько раз я чувствовал себя преступником по отношению к нему! Когда человек счастлив и судьба ему благоприятствует, он становится трусом...
      V
      - Так вот, сэр, - продолжал он. - Мы поженились в восемнадцатый день ее рождения. Прошло много времени, прежде чем Дэлтон увидел, что мы любим друг друга. И после этого он сказал мне с весьма серьезным видом: "Эйли мне все рассказала, Брюн. Я не дам согласия на это. Она слишком молода, а ты... слишком стар!" Мне тогда было сорок пять, и волосы мои были так же черны и густы, как перья грача, я был силен и подвижен. Я ответил ему: "Мы обвенчаемся через месяц". Мы поссорились. Была майская ночь, и я отправился пешком далеко за город. Против гнева да и вообще против чего угодно нет лучшего лекарства, чем прогулка пешком. Один раз я остановился на каком-то выгоне, кругом не было ни жилища, ни огонька, только звезды сияли, как алмазы. Ходьба меня разгорячила, я чувствовал, как кровь бурлит в жилах. Я говорил себе: "Это я-то стар!" И смеялся, как безумный. Меня мучил страх потерять Эйли. Хотелось думать, что я разгневан, на самом же деле я просто боялся. Страх и гнев у меня мало отличаются друг от друга. Один мой друг, немного поэт, однажды назвал эти два чувства "черными крыльями души". И это так, истинно так!.. Утром я снова пошел к Дэлтону и заставил его уступить. Я не философ, но мне часто думалось, что в этой жизни мы добиваемся для себя чего-то всегда за счет другого, теряющего столько же, сколько мы обрели. Но служит ли это для нас помехой? Нет, сэр, довольно редко...
      Мы обвенчались тридцатого июня тысяча восемьсот семьдесят шестого года в приходской церкви. Присутствовали только Дэлтон, Люси и муж Люси, большой краснолицый человек с голубыми глазами и раздвоенной золотистой бородой. Мы договорились, что медовый месяц проведем в их гостинице, у реки. Моя жена, Дэлтон и я отправились в ресторан завтракать. Она была в сером... в платье голубиного цвета...
      Он замолчал, опираясь на свою трость. Наверное, старался как можно лучше припомнить прошлое, свою молодую жену в платье "голубиного цвета", голубоглазую, златоволосую, с морщинкой между бровями и решительно сжатыми алыми устами, которые только что у алтаря произнесли слова: "И в горе, и в радости, и в достатке, и в бедности, и в здравии, и в болезни",
      - В то время, сэр, - внезапно заговорил он снова, - я был щеголем. На мне, помню, был синий сюртук, белые брюки и серый цилиндр. Я и сейчас предпочел бы хорошо одеваться...
      Мы отлично позавтракали и пили шампанское "Вдову Клико" - вино, которого нынче не достанешь! Дэлтон проводил нас на вокзал. Я не выношу прощаний, но они неизбежны.
      В тот вечер мы с Эйли вышли погулять под осинами. Ну, что мне еще вспоминать из всей моей жизни, как не ту ночь? Сопение молодых волов у ворот; розовые цветы дремы вдоль изгородей; полная луна; летучие мыши, снующие среди стеблей! и тени от коттеджей, такие же темные, как море далеко под нами. Мы долго простояли под липой на берегу реки. Запах липового цвета! Да, человек в состоянии вынести не более половины своего счастья и не более половины своего горя...
      Люси и ее муж, Фрэнк Тор, - продолжал он через минуту, - человек под стать древним викингам, который не ел ничего, кроме молока, хлеба и плодов, относились к нам очень хорошо. В этой гостинице жилось нам, как в раю, хотя, должен сказать, провианту было мало. У наших окон густо рос шиповник; когда они были открыты и ветерок шевелил ветки, казалось, что купаешься в аромате. Пока мы там жили, Эйли стала похожа на цыганку - так она загорела. Нельзя было любить ее больше, чем я. Но бывали мгновения, когда у меня замирало сердце, - казалось, она не понимает, как сильно я ее люблю. Однажды, помню, она уговорила меня поехать в лес с ночевкой. Мы целый день плыли вниз по реке, а вечером пристали в камышах под ветвями ивы и развели костер, на котором она могла бы готовить. По правде сказать, вся наша еда уже была приготовлена, но, сами знаете, романтика заключается в том, чтобы разжечь настоящий костер. "Мы не будем притворяться", - говорила она все время. Пока мы ужинали, к нам на полянку пожаловал заяц - большой такой, и до чего же удивленный у него был вид! Эйли назвала его "Высокий заяц". А потом мы сидели у прогоревшего костра и наблюдали за игрой теней, пока Эйли не ушла куда-то одна. Время тянулось очень медленно. Я встал и пошел ее искать. Солнце уже закатилось. Долго я звал ее... Прошло много времени, прежде чем я отыскал ее. Разгоряченная и раскрасневшаяся, с исцарапанным лицом и руками, с распустившимися волосами, она в своем изорванном платье походила на прекрасную лесную фею. Когда человек любит, любой мелочи достаточно, чтобы встревожить его. Мне кажется, Эйли не заметила моего испуга, но, когда мы вернулись в лодку, она обвила руками мою шею и сказала: "Я никогда больше не оставлю тебя одного".
      Ночью я проснулся; кричала водяная курочка, и в свете луны мимо окна пролетел зимородок. Как чудесны были река, свет луны, деревья, тонкий, светящийся туман и тишина! Это походило на иной мир - умиротворенный, зачарованный, куда более святой, чем наш. Это было как зримое воплощение тех мыслей, что - увы, столь редко! - приходят к человеку и исчезают, как только он пытается постигнуть их. Колдовство... поэзия... святость...
      Он помолчал минуту и продолжал грустно: - Я посмотрел на Эйли. Во сне, с распущенными волосами и раскрытыми губами, она казалась ребенком, и я подумал: "Покарай меня, боже, если я когда-нибудь причиню ей боль!" Как мог я понять ее, загадку и невинность ее души? Темза была свидетельницей всех радостей и всего темного в моей жизни, моих счастливейших дней и дней отчаяния. И мне приятно вспоминать о ней, потому что, знаете, со временем горькие воспоминания рассеиваются, остаются только хорошие... Но и хорошие воспоминания причиняют нам боль, боль иную - от мысли, что счастье никогда больше не повторится... Однако, - при этих словах он повернулся ко мне, еле заметно улыбаясь, - что толку плакать над пролитым молоком...
      По соседству с гостиницей Люси "Роза и Боярышник"... Вы можете представить себе более прелестное название? Я объехал весь свет, но нигде мне не приходилось встречать таких красивых названий, как в английских деревнях. В английской деревне каждая травинка, каждый цветок гордятся собой; они знают, что за ними присмотрят, и все дороги, деревья и домики, кажется, полны уверенности, что они будут существовать вечно... Но я вам собирался рассказать... В полумиле от этой гостиницы стоял тихий старый дом, который мы прозвали "монастырем", хотя это, кажется, была ферма. Мы много дней провели там, без разрешения забираясь в сад. Эйли очень любила ходить по чужой земле без разрешения: если только представлялась возможность сделать крюк, но по чужой земле, она обязательно выбирала этот путь. И свой последний день мы провели в этом саду, лежа в густой траве. Я впервые читал "Чайлд-Гарольда" - чудесная, незабываемая книга! И как раз дошел до того места - боя быков, помните?
      "И трижды рог звучит; сигнал уж подан,
      Гул все растет. Все в ожиданье замирает",
      когда Эйли неожиданно сказала: "А вдруг я перестану тебя любить?" Меня как будто ударили по лицу. Я вскочил и пытался заключить ее в объятия, но она ускользнула от меня. Потом отвернулась и тихо засмеялась. Не знаю почему, я тоже засмеялся...
      VI
      - На следующий день мы вернулись в Лондон. Мы жили совсем рядом со школой, и раз пять в неделю Дэлтон приходил к нам обедать. Он бы приходил каждый день, не будь он человеком, менее всего считающимся со своими желаниями. У нас было больше учеников, чем когда-либо. А в свободное время я обучал жену фехтованию. Мне не доводилось видеть существа столь проворного и гибкого. И как она была хороша в своем костюме для фехтования и вышитых туфельках!
      Я был совершенно счастлив. Когда человек удовлетворен, он становится беспечным и самодовольным. Однако я следил за собой, зная, что по натуре я человек себялюбивый. Я работал, не жалея сил, и копил деньги, для того чтобы доставить ей все удовольствия, какие только мог. В то время Эйли больше всего любила верховую езду. Я купил ей лошадь, и весенними и летними вечерами мы ездили с ней вдвоем, но когда стало темнеть рано, она ездила днем одна, очень далеко, иной раз проводила в седле целый день и возвращалась домой такая усталая, что еле-еле взбиралась наверх... Не могу сказать, чтобы мне это нравилось. Это меня тревожило: ведь я знал, какая она отчаянная, но не считал себя вправе вмешиваться в ее дела. Много волнений мне доставляли также дела денежные, потому что, хоть я и зарабатывал больше, чем прежде, денег никогда не хватало. Я стремился накопить побольше... Я, конечно, питал надежду, но ребенка не было, и это тоже причиняло мне беспокойство. Эйли стала еще прекраснее и, мне кажется, была счастлива. Вам никогда не приходило в голову, что все мы живем на краю вулкана? Мне думается, у каждого человека есть какая-то привязанность или интерес, столь сильные, что по сравнению с ними он все остальное ни во что не ставит. Разумеется, человек может прожить всю жизнь, так и не зная этого. Но некоторые... Я не жалуюсь. Что есть, то есть.
      Он надвинул фуражку на глаза и крепко сжал обеими руками набалдашник своей трости. Он напоминал человека, направляющего лошадь на непреодолимый барьер и не дающего себе времени на размышление из боязни отступить в последний момент.
      - Весной тысяча восемьсот семьдесят восьмого года ко мне пришел новый ученик - молодой человек двадцати одного года, которому была уготована военная карьера. Он полюбился мне, и я сделал все, что мог, чтобы превратить его в хорошего фехтовальщика. Но он был как-то упрямо безрассуден несколько минут бывал очень старателен, а затем становился возмутительно небрежен. "Фрэнсис, - говорил я, бывало, - на твоем месте я бы постыдился". "Мистер Брюн, - отвечал он, - а почему я должен стыдиться? Ведь я не сам себя создавал". Бог видит, я хочу быть к нему справедлив... Сердце у него было отзывчивое. Раз он приехал в кэбе и привез свою несчастную умирающую собаку, которая попала под колеса. Целых полчаса провел он в запертой комнате наедине с трупом собаки, и мы слышали, что он рыдал, как ребенок. Он вышел с покрасневшими глазами, крикнул: "Я знаю, где найти этого скота, который ее переехал!" - и убежал. У него были прекрасные глаза итальянца, он был невысокого роста и хрупкого сложения, черноволосый, с темными усиками. Губы у него всегда были приоткрыты, и это вместе с походкой и манерой слегка прикрывать глаза веками создавало ему особенный, мягкий и гордый облик. Я часто говорил ему, что из него никогда не выйдет солдата. "Э! - отвечал он. - Когда время придет, с этим все будет в порядке". Он верил в свою судьбу, которая должна была обо всем для него позаботиться, когда для этого наступит время. Однажды он пришел во время урока Эйли. Тогда в первый раз они увидели друг друга. После этого он приходил чаще и иногда оставался к обеду. Не буду отрицать, сэр, я охотно принимал его; я считал, что это для Эйли развлечение... Ну, разве может быть что-либо отвратительнее такой самодовольной слепоты? Может, люди скажут: "Бедняга, он так верил ей!" Какая тут вера, сэр! Самомнение! Я был глуп... а в этом мире за глупость приходится расплачиваться...
      Наступило лето, и раз в субботу, в начале июня, Эйли, я и Фрэнсис - его фамилии я не назову - поехали кататься верхом. Ночью шел дождь, так что пыли не было; скоро выглянуло солнце - славный был денек! Мы катались долго и около семи вечера повернули обратно; ехали медленно, потому что было еще жарко, а мы ждали вечерней прохлады. В девять часов добрались до Ричмондского парка. Ричмондский парк - замечательное место, а тогда в сумерках он был чудесен, олени двигались так бесшумно, что казались призраками. Мы тоже молчали - большие деревья всегда на меня так действуют...
      Кто может сказать, когда именно настанет перемена? Подобно порыву ветра, старое проходит, а новое приходит. И вот я вам сейчас рассказываю о такой перемене. Без какого-либо предупреждения Эйли пустила лошадь в галоп. "Что ты делаешь?" - закричал я. Она оглянулась, улыбаясь, а потом и Фрэнсис также пронесся мимо меня. Их словно что-то ужалило: они перескакивали через поваленные деревья, мчались под низко нависшими сучьями, носились галопом вверх и вниз по холмам. И мне пришлось наблюдать это сумасшествие! Моя лошадь не могла за ними угнаться. Я скакал во весь опор и все же сильно отстал. Я не принадлежу к людям спокойным. Когда я наконец нагнал их, я не мог говорить от бешенства. Они ехали бок о бок, отпустив поводья, и смотрели друг другу в глаза. "Тебе следует быть осторожнее", - сказал я.