- Вот она, моя "Волшебница"! Двенадцать узлов делает; кто бы мог подумать! Ну, всего хорошего! Заходите. Жду ответа в любое время. А сейчас тороплюсь на борт.
      Переправляясь через реку, я видел, как он уселся на корму своей утлой лодчонки, и солнечный венец окружал его соломенную шляпу.
      Пройдя по дороге около мили, я наткнулся на Пейшнс, сидевшую возле изгороди. Мы пошли вдвоем меж холмов, - девонширских холмов, высоких, как дома, поросших плющом и папоротником, ежевикой, орешником и жимолостью.
      - Вы верите в бога? - вдруг спросила она. - Дедушкин бог - он страшный. Вот когда я играю на скрипке, я чувствую бога; но дедов бог такой строгий... Вы понимаете, что я имею в виду: море, ветер, деревья и краски - они заставляют вас чувствовать. Но я не верю, что смысл жизни только в доброте. Разве самое важное - это быть доброй? Когда я бываю добрая, то меня просто зло разбирает. - Она протянула руку, сорвала с живой изгороди цветок и медленно оборвала лепестки. - Как бы вы поступили, - зашептала она, - если бы вам чего-то хотелось, но вы этого боитесь? Хотя, наверное, вы никогда ничего не боитесь! - прибавила она, желая меня поддеть.
      Я признался, что иногда и я боюсь, но чаще боюсь, как бы не испугаться.
      - Как здорово! И я не боюсь ни болезней, ни дедушки, ни его бога; но... я хочу быть независимой. А когда чего-нибудь очень хочешь, то боишься, что этого не будет.
      Я вспомнил, как говорил о независимости Зэхери Пирс: "Сам себе хозяин!"
      - Почему вы так смотрите на меня? - спросила она.
      Я пробормотал:
      - Что такое для вас независимость?
      - Знаете, что я сделаю сегодня ночью? - спросила она вместо ответа. Спущусь из окна по яблоне, уйду в лес и буду играть!
      Мы шли вниз по крутой тропинке вдоль опушки леса, где всегда стоит запах сочной листвы и слышится шумное дыхание коров, которые подходят к самой опушке в поисках тени.
      Внизу стояла хижина, а перед ней прямо в пыли играл мальчуган.
      - Здравствуй, Джонни! - сказала Пейшнс. Вытяни-ка ногу и покажи этому дяде, где у тебя болит!
      Мальчуган размотал на своей босой и грязной ножке повязку и с гордостью показал болячку.
      - Ужас, правда? - воскликнула Пейшнс горестно и снова замотала ему ногу. - Бедняжка! Смотри, Джонни, что я тебе принесла! - Она вытащила из кармана шоколадку, некое подобие солдатика, сделанное из сургуча и обрывка холстины, и еще погнутый шестипенсовик.
      Ее словно подменили. Всю дорогу домой она рассказывала мне историю семьи маленького Джонни; дойдя до смерти его матери, она разгорячилась.
      - Просто стыд и срам, они ведь так бедны... лучше бы уж кто-нибудь другой умер. Я люблю бедных людей, а богатых ненавижу... самодовольные свиньи.
      Миссис Хопгуд глядела через калитку на дорогу; чепец сполз у нее набок, а один из котов Пейшнс терся об ее юбку. Она обрадовалась, увидев нас.
      - Где дедушка? - спросила Пейшнс. Старая леди покачала головой. - Он сердится?
      Миссис Хопгуд мялась, мялась, наконец произнесла:
      - Ты уже пила чай, голубка? Нет? Эка жалость; не евши-то каково...
      Пейшнс вскинула голову, подхватила котенка и убежала в дом. А я все стоял, глядя на миссис Хопгуд.
      - Милушка, милушка... - позвала было она. - Бедная овечка. Ведь и то сказать... - И вдруг у нее вырвалось: - Так разошелся, прямо кипит. Ну и дела!
      Смелость изменила мне в этот вечер. Провел я его на сторожевой станции, где мне дали хлеба с сыром и какого-то ужасного сидра. Вернувшись, я прошел мимо кухни. Там еще мерцал огонек, и две фигуры в полумраке бесшумно двигались по ней, чему-то украдкой посмеиваясь, словно духи, которые боятся, как бы не застали их за земной трапезой. То были Пейшнс и миссис Хопгуд; запах яиц и бекона был так восхитителен, а сами они так явно упивались этим ночным пиршеством, что у меня слюнки потекли, когда я, голодный, пробирался к себе в спальню.
      Посреди ночи я проснулся, и мне почудились какие-то крики; затем будто деревья зашумели от ветра, потом словно отдаленные удары бубна и звуки высокого женского голоса. Вдруг все смолкло - две длинные ноты простонали, словно рыдая, и воцарилась полная тишина; хотя я прислушивался, наверное, более часа, больше не раздалось ни звука...
      IV
      4-е августа.
      ...За три дня после того, что я описал, никаких событий здесь не произошло. По утрам я сидел на утесе, читал и наблюдал, как сыплются в море искры солнечного света. Здесь, наверху, чудесно, среди дрока, рядом с греющимися на скалах чайками; в полях кричат перепелки, изредка нет-нет да залетит сюда молодой ястребок. Время после полудня я провожу во фруктовом саду. Дела на ферме идут своим чередом - доят коров, пекут хлеб, Джон Форд то приезжает, то уезжает, Пейшнс собирает в саду лаванду и болтает с работниками; пахнет клевером, коровами и сеном; подают голос клушки, поросята, голуби; слышатся тихие, небыстрые речи, глухой стук телег; а яблоки день ото дня наливаются. Но в минувший понедельник Пейшнс где-то пропадала с утра до вечера; никто не видел, когда она ушла, никто не знал, куда. То был день удивительный, необычный: по серебристо-серому с просинью небу не спеша плыли облака, деревья робко вздыхали, по морю перекатывались длинные, низкие волны, звери тревожились, птицы примолкли, кроме чаек, которые то смеялись по-стариковски, то как-то по-кошачьи мяукали.
      В воздухе чувствовалось что-то неистовое; оно словно катилось через ложбины и овраги прямо в дом, подобно буйному напеву, который доносится до вашего слуха сквозь сон. Ну кто бы подумал, что исчезновение на несколько часов этой девчушки вызовет такое смятение! Мы бродили как неприкаянные; миссис Хопгуд с ее Щеками, румяными, точно яблоки, даже осунулась прямо на глазах. Я случайно натолкнулся на доярку и еще какую-то работницу, которые тупо и с мрачным видом обсуждали это происшествие. Даже сам Хопгуд, видавший виды широкоплечий великан, настолько изменил своей невозмутимости, что запряг лошадь и отправился на поиски, хотя сам и уверял меня, что это пустая затея. Джон Форд долго не показывал виду, что заметил неладное, однако к вечеру я застал его сидящим неподвижно, руки он сложил на коленях и глядел прямо перед собой. Увидев меня, он тяжело поднялся и неслышно вышел. Вечером, когда я собрался уже идти на пост береговой охраны, чтобы просить обыскать утес, Пейшнс появилась: она шла, с трудом переставляя ноги. Щеки ее пылали; она кусала губы, чтобы не заплакать от смертельной усталости. В дверях она прошла мимо меня, не сказав ни слова. Волнение, которое пережил старик, казалось, лишило его дара речи. Он лишь шагнул вперед, взял ее лицо в свои руки, запечатлел на нем долгий поцелуй и вышел. Пейшнс опустилась в темной прихожей на ступеньки и уронила голову на руки.
      - Оставьте меня! - Вот единственное, что она сказала.
      Через некоторое время она поднялась к себе. Позже ко мне пришла миссис Хопгуд.
      - Ни словечка от нее... и не съела ни кусочка, а я-то приготовила паштет - пальчики оближешь. Что с ней - одному богу известно... она коньяку просит. Есть у вас коньяк, сэр? Мой Хопгуд не пьет его, а мистер Форд не признает ничего, кроме цветочной настойки.
      У меня было виски.
      Добрая старушка схватила бутылку и вышла, крепко прижав ее к себе. Вернула она ее мне наполовину пустой.
      - Сосала, как котенок молоко. Ведь оно, небось, крепкое... бедная овечка... зато потом разговорилась. "Я это сделала, - сказала она мне. Тс-с, я сделала это", - и засмеялась, ровно безумная; а потом, сэр, она заплакала, поцеловала меня и вытолкала за дверь. О господи! Ну что же такое она сделала?..
      На другой день, не переставая, лил дождь, и на третий тоже. Вчера около пяти дождь прекратился; я отправился на лошадке Хопгуда в Кингсуэр повидать Дэна Треффри. С деревьев, с кустов ежевики, с папоротника у дороги капала вода; птицы заливались вовсю. Я все думал о Пейшнс. Причина ее исчезновения в тот день все еще оставалась тайной; каждый ломал себе голову, что же такое она все-таки сделала. Бывают люди, которые никогда не взрослеют - такие не имеют права совершать поступки. Всякий поступок ведет к каким-то последствиям, но детям нет дела до последствий.
      Дэна не было. Я поужинал в гостинице и, не торопясь, поехал домой. Все время, пока тянулась в сумерках дорога - до скал, встававших по обе ее стороны, я мог достать кнутом, - я ни о чем не мог думать, кроме Пейшнс и ее деда; было в полутьме нечто такое, что усиливало игру воображения и ощущение неопределенности. Когда я въехал на скотный двор, уже совсем стемнело. Два молодых бычка, сопя, обнюхали меня, сонная курица вскочила и бросилась прочь с громким кудахтаньем. Я поставил в стойло лошадь и обогнул дом со стороны сада. Под яблонями было темно, хоть глаз выколи, окна чернели без света. Я постоял с минуту в саду, после дождя все благоухало; вдруг у меня родилось неприятное чувство, что кто-то следит за мной. Случалось ли вам испытывать такое чувство в темную ночь? Наконец я спросил:
      - Есть там кто?
      Ни звука! Я дошел до калитки - никого! Лишь с деревьев еще падали капли - тихо, мягко, с журчаниеми все. Я бесшумно вернулся к крыльцу, вошел в дом, заложил дверь на засов и ощупью забрался в постель. Однако уснуть мне не удалось. Я долго лежал без сна; наконец задремал и проснулся, словно от толчка. Где-то совсем рядом чуть слышался сдавленный шепот. Потом все замерло. Прошла минута; вдруг раздался глухой удар, словно что-то упало; я вскочил с постели и бросился к окну. Ничего, только где-то вдали раздался словно бы топот ног. Ухнула сова; затем я услышал кристально чистый, но очень тихий голос Пейшнс, напевавшей в своей комнате:
      Яблоки зреют - вот упадут,
      О! Хэй-хоу! вот упадут.
      Я подбежал к ее двери и постучал. Комнаты наши расположены так:
      - Что такое? - крикнула она. - Случилось что-нибудь?
      - Случилось?
      - Что-нибудь случилось?
      - Ха-ха-ха! Доброй ночи!
      И вслед за этим я услышал, как она тайком пытается сдержать тяжелое, прерывистое дыхание. И больше ни слова в ответ, ни звука.
      Я снова лег и пролежал несколько часов без сна...
      Вечером пришел Дэн; за ужином он вручил Пейшнс свернутые ноты; он достал их в Торки. По словам продавца, сказал он, это нечто замечательное.
      Оказалось, что это "Чаконна" Баха. Вы бы видели, как у нее загорелись глаза, и даже руки дрожали, когда она переворачивала ноты. Кажется таким странным, что она преклоняется перед музыкой Баха - таким же странным, как если бы дикий жеребец добровольно дал себя взнуздать; однако это так - от нее никогда не знаешь, чего ждать.
      - Божественно! - все время повторяла она. Джон Форд положил нож и вилку.
      - Нечестивый вздор! - пробормотал он и вдруг гаркнул: - Пейшнс!
      Она, вздрогнув, подняла глаза, швырнула ноты и вернулась на свое место.
      Во время вечерней молитвы, которую всегда читают сразу же после ужина, на лице ее был написан вызов. Она рано ушла спать. Мы разошлись довольно поздно - впервые старик Форд разговорился о скватерских временах. Выходя из дома, Дэн указал на что-то рукой. Лаяла собака.
      - Это Лэс, - сказал он. - Она разбудит Пейшнс.
      Спаньель захлебывался лаем. Дэн бросился унимать его. Вскоре он вернулся.
      - Кто-то был в саду и ушел в сторону бухты.
      Он побежал вниз по тропе. Я, в сильной тревоге, - за ним. Впереди сквозь тьму слышался лай спаньеля; чуть виднелись огни поста береговой охраны. Я первым очутился на берегу; тут же ко мне подбежала собака, виновато поджав хвост. Послышался стук весел; кроме пенистых волн, не видно было ни зги. За спиной раздался голос Дэна: "Бесполезно! Ушел!" - хрипло, так, словно волнение сдавило ему горло.
      - Джордж, - сказал он, запинаясь, - это тот негодяй. С удовольствием всадил бы в него пулю.
      Вдруг в темноте на море вспыхнул огонек, помаячил недолго и исчез. Не проронив ни слова, мы поднялись обратно на холм. Джон Форд стоял в воротах неподвижный, безучастный - до него еще не дошло, что случилось.
      - Бросьте! - шепнул я Дэну,
      - Нет, - возразил он. - Я хочу вам показать. - Он зажег спичку и медленно проследил на мокрой траве сада отпечатки ног.
      - Смотрите, вот!
      Он остановился под окном Пейшнс и посветил спичкой. Чьи-то следы, то ли от прыжка, то ли от падения, были явственно видны. Дэн поднял спичку над головой.
      - А теперь смотрите сюда! - сказал он.
      Ветка яблони пониже окна была сломана. Он задул спичку.
      Мне были видны белки его злобных, словно у зверя, глаз.
      - Хватит, Дэн! - сказал я.
      Внезапно он круто повернулся и с трудом выговорил:
      - Вы правы.
      Но, повернувшись, он попал прямо в руки к Джону Форду.
      Старик стоял подобно могучему колоссу, темнее тем! ной ночи, словно потрясенный чем-то, уставившись на окно. Нам нечего было ему сказать. Казалось, он и не заметил нашего присутствия. Он повернулся и пошей прочь, оставив нас стоять на месте.
      - За ним! - сказал Дэн. - Ради бога, за ним! Долго ли до беды.
      Мы пошли следом. Сгорбившись и тяжело ступая он поднимался по лестнице. Потом ударил кулаком дверь Пейшнс.
      - Отвори! - потребовал он.
      Я втащил Дэна к себе в спальню. Медленно повернулся ключ, дверь ее комнаты распахнулась, и вот появилась она - в ночной рубашке, со свечой в руке, лицо ее - увы! - такое юное из-за коротких кудряшек пухлых щек пылало. Старик - рядом с ней он гигант - опустил руки ей на плечи.
      - Что это такое? Ты... у тебя в комнате был мужчина?
      Она не опустила глаз.
      - Да, - ответила она.
      Дэн застонал.
      - Кто?
      - Зэхери Пирс, - ответила она голосом, прозвеневшим, как колокольчик.
      Он изо всей силы встряхнул ее, опустил руки, потом опять поднял их, словно собираясь ее ударить. Она глядела ему прямо в глаза; он опустил руки и тоже застонал. Насколько я мог видеть, лицо ее не дрогнуло.
      - Я его жена, - сказала она. - Слышите? Я его жена. Уходите из моей комнаты!
      Она бросила свечу к его ногам и захлопнула перед ним дверь. Мгновение старик стоял, как оглушенный, затем побрел вслепую вниз по лестнице.
      - Дэн, - сказал я. - Неужели это правда?
      - Э-э! - ответил он. - Конечно, правда; разве вы не слышали, что она сказала?
      Я был рад, что не мог видеть его лица.
      - С этим покончено, - проговорил он наконец. - Теперь надо думать о старике.
      - Что он станет делать?
      - Отправится прямо ночью к этому малому. Казалось, он в этом нисколько не сомневался. И верно: один человек действия всегда понимает другого.
      Я пробормотал что-то вроде того, что я здесь посторонний, и выразил сомнение, могу ли я вообще быть чем-нибудь здесь полезен.
      - Да-а, - протянул он в ответ, - себя я тоже считаю сейчас только посторонним; но я поеду с ним, если он захочет меня взять.
      Он спустился вниз. Через несколько минут они выехали со двора. Я видел, как они миновали выстроенные в ряд стога сена и въехали под темную сень сосен, затем стук копыт постепенно начал затихать во мраке и в конце концов замер вдали.
      С тех пор я и сижу здесь у себя в спальне и все пишу вам, а свеча уже догорает. Я, не переставая, думаю, чем же все это кончится, и упрекаю себя в бездействии. И в то же время, что могу я сделать? Мне жаль ее - больше, чем я могу это выразить словами. Ночь такая тихая - за все время до меня не донеслось ни звука; спит она или бодрствует, плачет или торжествует?
      Сейчас четыре; я проспал.
      Они вернулись. Дэн лежит в моей постели. Я попытаюсь, по возможности точно, передать вам все, что он рассказал, его же словами.
      "Мы ехали, - начал он, - по верхней дороге, избегая узких тропинок, и добрались до Кингсуэра в половине двенадцатого. Паром уже не ходил, и нам пришлось искать кого-нибудь, кто бы нас переправил. Мы заплатили перевозчику, чтобы он дожидался нас, и наняли в "Замке" коляску. Когда мы приехали на Черную мельницу, было уже около часу, и тьма кромешная. Я прикинул, что при южном бризе тот парень должен был добраться до места за час, ну за час с небольшим. Старик ни разу со мной не заговорил; и, пока мы еще не прибыли на место, я начал надеяться, что в конце концов мы того малого не застанем. Велев возчику остаться на дороге, мы несколько раз обошли вокруг дома, никак не могли найти дверь. Потом "то-то окликнул нас:
      - Кто там?
      - Джон Форд.
      - Что вам нужно?
      То был старый Пирс.
      - Видеть Зэхери Пирса.
      Высокая дверь, выходящая на веранду, где мы недавно сидели, была открыта, и мы вошли. В конце комнаты была еще дверь, через нее пробивался свет. Джон Форд подошел к ней; я остался снаружи, в темноте.
      - Кто это с вами?
      - Мистер Треффри.
      - Пусть войдет!
      Я вошел. Старик был в постели, он неподвижно лежал на подушках; рядом горела свеча. Поглядеть на него - мертвец мертвецом, только глаза живые. Странно мне было там вместе с этими двумя стариками!"
      Дэн умолк, как будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно продолжал:
      "Присядьте, господа, - сказал старый Пирс, - зачем вам понадобилось видеть моего сына?
      Джон Форд извинился и сказал, что ему надо поговорить с ним и что дело не терпит.
      Они были очень вежливы друг с другом", - тихо заметил Дэн.
      "Может, вы хотите ему что-нибудь передать через меня? - спросил Пирс.
      - Нет, я должен говорить с ним лично.
      - Я его отец.
      - А я дед своей внучки и единственный ее защитник.
      - А-а! - пробормотал старый Пирс. - Это дочка Рика Войси?
      - Я хотел бы видеть вашего сына.
      Старый Пирс улыбнулся. Странная у него улыбка, какая-то вкрадчивая, хитрая.
      - Разве когда-нибудь знаешь, где Зэк пропадает, - сказал он. - Думаете, я заступаюсь за него? Ошибаетесь. Зэк сам за себя постоит.
      - Ваш сын здесь! - заявил Джон Форд. - Я знаю. Старый Пирс бросил на нас подозрительный взгляд.
      - Вы приходите в мой дом ночью, как воры, - сказал он, - и меня же пытаетесь уличить во лжи, да?
      - Это ваш сын, как вор, ночью прокрался в комнату к моей внучке; именно поэтому я и желаю его видеть.
      "Потом, - продолжал Дэн, - они долго молчали. Наконец Пирс сказал:
      - Что-то не пойму: он, что же, поступил, как подлец?
      Джон Форд ответил:
      - Он на ней женится, или, клянусь богом, я убью его.
      Казалось, старый Пирс, лежа неподвижно на подушках, обдумывал эти слова.
      - Вы не знаете Зэка, - сказал он. - Я вам сочувствую и сочувствую дочке Рика Войси; но вы не знаете Зэка.
      - Сочувствую! - простонал Джон Форд. - Он украл у меня внучку и будет за это наказан.
      - Наказан! - вскричал старый Пирс. - Нас наказать нельзя, никого из нашего рода.
      - Бог вас накажет, капитан Ян Пирс, вас и весь род ваш, это так же верно, как то, что я стою здесь.
      Старый Пирс улыбнулся.
      - Возможно, мистер Джон Форд; но только не вы, это так же верно, как то, что я лежу здесь. Вы не можете наказать его, не причинив зла себе, а этого вы никогда не сделаете.
      И это сущая правда!"
      Дэн продолжал дальше.
      "Так вы мне не скажете, где ваш сын?
      Но старый Пирс даже бровью не повел.
      - Нет, - ответил он. - А теперь уходите. Я старик, лежу здесь один ночи напролет, ноги уже отказали мне, и дом не заперт; зайти может любой мерзавец; и вы думаете, я боюсь вас?
      Нам нечем было крыть, и мы ушли, не проронив больше ни слова. Но старик-то! Он из головы у меня нейдет - девяносто два года и лежит вот так один-одинешенек. Кем бы он ни был, а поговаривают о нем всякое, и какой бы ни был у него сын, но он - мужчина. Дело не в его словах и не в страхе, какой он мог пережить тогда, но подумать только, что этот старикан вот так все время лежит там. Ну и мужество, ничего подобного никогда не видел..."
      После этого мы сидели молча; сквозь густую листву уже пробивался рассвет. Со всех сторон раздавались шорохи, словно весь мир поворачивался во сне. Вдруг Дэн сказал:
      - Он обманул меня. Я дал ему денег, чтобы он уехал я оставил ее в покое. Как вы думаете, она спит?
      Он не просил участия, всякое сочувствие он счел бы за оскорбление; но он очень страдал.
      - Устал, как собака, - сказал он под конец и лег на мою постель.
      Сейчас уже день, я тоже устал, как собака...
      V
      Суббота, 6-е августа.
      ...Продолжаю свой рассказ с того, на чем оборвал его вчера... Мы с Дэном отправились в путь, как только миссис Хопгуд напоила нас кофе. Старая экономка на этот раз была любопытнее, подозрительнее и придирчивее, чем обычно. Она явно тревожилась: "Хэ-эпгуд, которому часто не спится, - судя по тому, что не слышно бывает его храпа, - этой ночью закричал: "Я слышу стук копыт!" А мы слышали его? И куда это мы так спешим сейчас? Ведь еще очень рано, и завтрак не готов. И Хээпгуд сказал, что будет ливень. Мисс Пэшьенс еще не начинала играть на скрипке, а мистер Форд не выходил из своей комнаты. И как? И что? И почему?.. Ну и ну, глядите-ка, клещ! Что-то рановато для них!" Просто диву даешься, как она ловко хватает всякую такую нечисть, когда я даже разглядеть их не могу. Она спокойно зажала его между большим и указательным пальцами и принялась обрабатывать нас по другому поводу. Не успела она добраться до сути дела, как мы уже проглотили кофе и пустились в дорогу. Но когда мы выезжали, она бегом догнала нас, высоко поддерживая одной рукой юбку, глянула на нас своими умными и встревоженными глазами, окруженными густой сеткой мелких морщинок, и спросила:
      - Признайтесь, вам жалко ее?
      Вместо ответа мы только пожали плечами. Мы пробирались тропинками мимо запущенных скотных дворов, где полно свиней и грязной соломы, мимо фермеров с гладко выбритой верхней губой и бакенбардами; через засеянные поля, над которыми пели жаворонки. Вверх, вниз, не выпуская поводьев из рук, пока не добрались до гостиницы, где жил Дэн.
      Перед нами в радужной дымке, принимавшей самые причудливые очертания, сверкала река. Казалось, небо сливается с землей. Нигде, кроме Девона, не видел я такого удивительно нежного единения. И всякое судно, почерневшее ли от времени, или совсем новехонькое, казалось в этих светлых водах сказочным кораблем. Высокие зеленые леса, красноватая земля, белые дома - все сливалось в опаловом мареве. Шел дождь, но сквозь тучи пробивалось солнце. Над нами проносились чайки - тени умерших мореходов, жадных до наживы.
      Мы велели двум лодочникам отвезти нас к "Волшебнице". Они рьяно взялись за весла, но потом бросили грести.
      - К "Волшебнице", сэр? - спросил один вежливо. - Это которая же?
      В этом весь крестьянин с нашего Запада! Никогда не скажет вам "нет", никогда не упустит своей удачи, никогда не признается, что чего-то не знает или не может, независим, добродушен и всегда на страже своих интересов. Мы назвали Пирса.
      - Капитан Зэхери Пирс! - Они обменялись полунасмешливым, полудовольным взглядом. - Вы это, небось, о "Подсолнечной". Она и есть. Э-гей, к "Подсолнечной"!
      Когда мы перелезали через черный борт, я слышал, как один сказал другому:
      - "Волшебница"! Подходящее название, благородное, лучше не придумаешь!
      И оба рассмеялись, налегая на весла.
      Нас встретил помощник капитана "Подсолнечной", или, как там ее, "Волшебницы", - высокий молодой парень в одной рубахе, дочерна загорелый, с сильными мускулами и татуировкой на руках, с темными кругами вокруг серых глаз от постоянных наблюдений за, погодой.
      - Капитан как раз на борту, - сказал он. - Как видите, дел у нас по горло. А ну, пошевеливайся, сукины вы дети! - прикрикнул он на двух молодцов, которые бездельничали. По палубе тут и там волокли груз, увязывали и складывали его.
      - Сегодня пятница; в среду при любых обстоятельствах мы выходим. Пройдите, пожалуйста, вот сюда. - Он проводил нас вниз по трапу в какую-то дыру, называвшуюся кают-компанией.
      - Как мне доложить о вас? Ах, да! - Это относилось к Дэну. - Так вы мистер Треффри? Значит, мы компаньоны! - И на лице его заиграла мальчишеская радость.
      - Смотрите! - сказал он. - Вам я могу кое-что показать. - И он отпер дверь каюты.
      Казалось, там не было ничего, кроме большущего куска брезента, который, оттопырившись, свисал с верхней койки. Он откинул брезент. Потом была отодвинута нижняя койка и на ее месте обнаружился уродливый ствол снятого со станка пулемета.
      - У нас таких шесть, - сообщил он шепотом и с такой невероятной таинственностью, что она только подчеркивала его природное простодушие.
      - Наш капитан говорит, они сейчас там на вес золота. И винтовок у нас тоже порядочно, а боеприпасов полным-полно. Он и меня взял в долю. Все лучше, чем служить в пароходной компании да играть на палубе в крикет с пассажирами. Я уже решил, как повстречался с капитаном: все это побоку и куплю сахарную плантацию. Душа-человек, наш капитан! Пойду доложу ему. Всю ночь его не было; вернулся на борт, когда уже четыре склянки пробили; теперь прилег вздремнуть, но ради вас разбужу, не заругает.
      Он вышел. Я гадал, что в Зэхери Пирсе могло привлечь такого вот юнца? Какой-нибудь сынок, один из двенадцати детей сельского пастора, не иначе, горит желанием застрелить нескольких негров, вечно ребячливый и простодушный.
      Вернулся он с целой грудой бутылок.
      - Что вы будете пить? Капитан выйдет через минуту. А мне надо наверх. Дел по горло.
      Минут через пять Зэхери Пирс действительно вышел. Он даже не протянул нам руки, за что я проникся к нему уважением. Лицо у него было утомленное и еще более вызывающее, чем обычно.
      - Слушаю вас, господа, - сказал он.
      - Мы пришли спросить вас, как вы намерены дальше поступить? - сказал Дэн.
      - Не понимаю, - ответил Пирс, - какое вам до этого дело?
      Маленькие глазки Дэна сделались совсем злыми, как у кабана.
      - Вы получили от меня пятьсот фунтов, - произнес он. - Как вы думаете, почему я их дал вам?
      Зэхери хрустнул пальцами.
      - Это меня не интересует, - сказал он. - Я отплываю в среду. Ваши деньги в сохранности.
      - Знаете, что я думаю о вас? - сказал Дэн.
      - Нет, и знать не хочу! - Потом он улыбнулся со свойственной ему удивительной способностью вдруг преображаться. - А впрочем, как вам будет угодно.
      Дэн вконец помрачнел.
      - Ответьте мне честно, - проговорил он, - какие у вас намерения по отношению к ней?
      Зэхери глянул на него из-под насупленных бровей.
      - Никаких.
      - И у вас хватит низости отрицать, что вы сделали ее своей женой?
      Зэхери спокойно посмотрел на него.
      - Нет, отнюдь нет, - ответил он.
      - Ради всего святого, зачем вы это сделали?
      - А что, вы думаете, только у вас есть право стать ее мужем, мистер Треффри?
      - Так поступить с совсем еще девочкой! Где ваше мужское великодушие? Красться потихоньку ночью и для чего? О, господи! Неужели вы не понимаете, что поступили по-скотски?
      Зэхери весь потемнел и сжал кулаки. Но он как будто сумел подавить в себе гнев.
      - А вы бы хотели, чтоб я оставил ее вам? - усмехнулся он. - Я обещал ей, что возьму ее с собой туда, и мы бы потихоньку уехали в среду, если б не явились вы с вашей проклятой собакой и не вынюхали все. А теперь все провалилось! Нет смысла брать ее с собой. Я вернусь к ней богатым человеком или вообще не вернусь.
      - А до тех пор? - вмешался я.
      Он с видимым облегчением повернулся ко мне.
      - Я бы взял ее, чтобы избежать шума, непременно бы взял, вина не моя, что все открылось. Дело у меня рискованное. Если б она была со мной, это могло бы погубить все предприятие; я бы все время нервничал. И для нее небезопасно.
      - Ну, а в каком же положении будет она, пока вас нет? - спросил я. - Вы уверены, что она стала бы вашей женой, если бы знала, что вы собираетесь ее вот так оставить? Вам бы следовало отказаться от вашего предприятия. Вы овладели ею. Ее жизнь в ваших руках: ведь она еще дитя!
      По его лицу пробежала дрожь; было видно, что он страдает.
      - Откажитесь! - настаивал я,
      - Но в нем все мое достояние, - со вздохом отвечал он. - От этого зависит будущее.
      Он с сомнением и мольбой взглянул на меня, словно впервые вынужден был думать о последствиях, что так несвойственно его характеру. Я решил было, что он готов уступить. Вдруг, к моему ужасу, Дэн буркнул:
      - Будьте мужчиной!
      Пирс повернул к нему голову.
      - В ваших советах я во всяком случае не нуждаюсь, - отрезал он. - Я не позволю мне указывать.
      - До последнего вашего дня, - произнес Дэн, - будете вы передо мной в ответе за то, что так обошлись с ней.
      Зэхери улыбнулся.
      - Видите эту муху? - спросил он. - Так вот, до вас мне такое же дело, как до нее. - И он смахнул муху со своих белых брюк. - Всего наилучшего!
      Благородные моряки, составлявшие экипаж нашей лодки, налегли на весла, но не успели они отвалить от борта, как проливной дождь обрушился на тендер, и его как не бывало; в памяти у меня остался лишь помощник капитана, который, перегнувшись через борт и обратив к нам свое загорелое молодое лицо, махал фуражкой, улыбающийся, полный энергии и дружеских чувств.
      ...До берега мы добрались насквозь промокшие, недовольные собой и друг другом; я угрюмо поехал домой.
      Когда я проезжал мимо сада, расшатанная бурей яблоня с грохотом повалилась на землю.
      Яблоки зреют - вот упадут,
      О! Хэй-хоу! вот упадут...
      Я твердо решил собрать вещи и уехать отсюда. Однако есть во всем этом что-то странное, какая-то непреоборимая прелесть. Для вас, не знающего этих людей, это может показаться лишь чем-то жалким и глупым. Но в жизни нас манит к себе не только хорошее, ясное и полезное, но и странное, непостижимое, таинственное - к худу ли это, иль к добру.
      Когда я подъехал к ферме, снова выглянуло солнце; желтая тростниковая крыша просвечивала сквозь деревья - можно было подумать, что под ней таятся радость и добрые вести. Дверь мне открыл сам Джон Форд.
      Он начал с извинений, и от этого я еще более почувствовал себя незваным гостем; потом он сказал:
      - Я пока не говорил с моей внучкой - ждал Дэна Треффри.
      Он был суров и печален, как человек, которого гнетет горе. Очевидно, он не спал всю ночь; одежда его была в беспорядке, я думаю, он вообще не раздевался. Он не такой человек, какого можно пожалеть. У меня было чувство, что я поступил бесцеремонно, став свидетелем всей этой истории. Когда я рассказал ему, где мы были, он проговорил: