- Трудно! - воскликнул Пиппин.
      - Никто не вправе утверждать, - успокоительно продолжал Хеммингс, - что мы были не либеральны. (Пиппин покачал головой.) Мы считаем, что у нас хороший управляющий; скажу больше - прекрасный управляющий. И я предлагаю: будем уважать друг друга. Я не требую ничего невозможного!
      Он закончил свою тираду почти шутливым тоном; и, словно по сигналу, все трое разошлись по своим комнатам, не проронив больше ни слова.
      На следующий день Пиппин сказал Скорриеру:
      - Кажется, я вел себя не так, как надо. Я должен это исправить. - И с горькой иронией добавил: - Они так добры ко мне, считают меня хорошим управляющим. Значит, я должен очень стараться.
      Скорриер возразил:
      - Никто не сумел бы сделать для них то, что сделал ты. - И, подчиняясь потребности быть откровенным до конца, продолжал: - Но в самом деле, что тебе стоит писать им хоть изредка?
      Пиппин быстро взглянул на него.
      - И ты тоже? - сказал он. - Должно быть, я действительно дурной человек! - И он отвернулся.
      Скорриер чувствовал себя так, словно совершил какое-то злодеяние. Ему было жаль Пиппина и досадно на себя. Ему было жаль себя и досадно на Пиппина. Он искренне желал, чтобы Хеммингс поскорее уехал. Через несколько дней Хеммингс удовлетворил это желание, отплыв на пароходе с высокопарными словами прощания и заверениями в своем расположении.
      Пиппин ничем не выказал чувства облегчения, сохраняя учтивое молчание, и позже, в ответ на какое-то замечание Скорриера, сказал только:
      - Ах, не искушай меня! Не будем говорить о нем за его спиной.
      VI
      Прошел месяц, а Скорриер все еще гостил у Пиппина. Каждый раз, когда приходила почта, он испытывал странное внутреннее беспокойство. В один из таких дней Пиппин удалился к себе в комнату; а когда Скорриер пришел звать его обедать, то увидел, что он сидит, подперев голову руками, среди целого хаоса изорванной бумаги. Он поднял глаза на Скорриера.
      - Я не могу этого делать, - сказал он, - я чувствую себя лицемером; я не могу снова надеть хомут. Почему я должен спрашивать у Компании, когда все уже сделал сам? Если бы это даже было дело первостепенной важности, они ничего не захотели бы знать, - они просто телеграфировали бы мне: "Как-нибудь уладьте".
      Скорриер ничего не ответил, подумав про себя: "Что за безумие! Так нервничать из-за каких-то писем!" Приближение дня, когда привозили почту, стало для Пиппина кошмаром. Он жил в лихорадочном возбуждении, как под гипнозом. И когда почта уходила, он держал себя, как приговоренный к смерти преступник, которому объявили, что казнь отложена. И так тянулось два года! С того самого взрыва. Есть от чего сойти с ума.
      Однажды, спустя месяц после отъезда Хеммингса, Пиппин рано встал из-за стола; лицо его раскраснелось, за обедом он выпил вина.
      - На этот раз я не отступлю, - сказал он, проходя мимо Скорриера.
      Скорриер слышал, как он что-то писал в соседней комнате, и через некоторое время заглянул туда, чтобы сказать, что идет пройтись. Пиппин дружески кивнул ему.
      Стоял прохладный тихий вечер. Гроздья бесчисленных звезд висели над лесом, сплетаясь в яркие иероглифы, и дождем сыпались за темной гаванью в море. Скорриер шел не спеша. Словно бремя спало с его души, так зачарован он был таинственной тишиной. Наконец-то Пиппин стряхнул с себя оцепенение! Послать это письмо означало конец наваждению, реабилитацию здравого смысла. Теперь, когда молчание должно было вот-вот прорваться, Скорриер почувствовал к Пиппину необычайную нежность, уже без прежнего преклонения, а со странным оттенком покровительства. В конце концов Пиппин не был похож на других людей. Несмотря на его лихорадочную, неукротимую энергию, несмотря на иронический склад ума, в нем было что-то женственное. А его нежелание писать, его ненависть к контролю - что ж, все гении имеют свои причуды, а Пиппин был в своем роде гений!
      Скорриер оглянулся на город. Весь в огнях, он производил впечатление благоустроенности, - не верилось, что десять лет назад это место было таким, каким он его помнил. До его ушей долетал шум - там пели, играли в азартные игры, смеялись и танцевали. "Настоящий большой город", - подумал он. В этом странном состоянии приподнятости он медленно шел дальше по улице, забыв о том, что он всего лишь стареющий горный инженер, и вид у него несвежий, какой бывает у людей, постоянно находящихся в разъездах, словно они никогда не высыпаются. Он думал о Пиппине, создателе всего этого великолепия.
      Он вышел из города, вступил в лес. И сразу же почувствовал себя неуверенно. После веселого шума и запахов города аромат и безмолвие леса необъяснимо угнетали его. И все же он шел и шел вперед, говоря себе, что нужно дать Пиппину время написать письмо. Наконец решив, что Пиппин уже, наверно, кончил, он повернул к дому.
      Пиппин действительно кончил. Он лежал головой на столе, свесив руки. Он был мертв! На лице его застыла улыбка, а рядом была пустая бутылочка из-под опия.
      Письмо, написанное мелким красивым почерком, лежало перед ним на столе. Это был безупречно составленный отчет, подробный, без помарок, ничего не утаено, ничего не забыто; полный обзор положения дел на шахте. Кончалось письмо словами: "Ваш покорный слуга Ричард Пиппин".
      Скорриер взял письмо в руки. Он смутно понимал, что с этими последними словами оборвалась струна. Пиппин перешел рубеж, и в этот момент исчезло чувство устойчивости, которое одно делает жизнь возможной. Без сомнения, за секунду до смерти Пиппин мог бы обсуждать вопросы биметаллизма или любую другую интеллектуальную проблему, все, - только не тайну собственного сердца; это по каким-то неизвестным причинам было выше его сил. Его смерть была результатом последнего взрыва протеста, единого мига безумия в едином вопросе. На промокательной бумаге Скорриер прочитал слова, написанные поперек отпечатка подписи: "Больше не могу!" Очевидно, написать это письмо стоило Пиппину неимоверных усилии, непостижимых для Скорриера. Что это было? Капитуляция? Насилие над своей душой? Торжество несправедливости? Лучше не думать об этом. Пиппин один мог бы дать ответ, но он никогда уже ничего не скажет. Природа, у которой он один на один, без всякой помощи, столько отвоевал, отомстила за себя!
      Ночью Скорриер прокрался вниз и, стыдясь своей сентиментальности, отрезал прядь мягких седых волос. "Его дочери будет приятно сохранить это", - подумал он.
      Он дождался похорон Пиппина и с его письмом в кармане уехал в Англию.
      Прибыл он в Ливерпуль в четверг утром и оттуда отправился в Лондон, прямо в контору Компании. Шло заседание правления. Человек, назначенный на место Пиппина, давал объяснения. Скорриер столкнулся с ним в дверях. Это был мужчина средних лет, с рыжей бородой и плутоватым лицом, тоже корнуэлец. С тяжелым сердцем Скорриер пожелал ему успеха.
      Как человеку, чуждому сентиментальности, испытывающему настоящий ужас перед проявлениями чувств, ему было мучительно неприятно вспоминать свой разговор в конторе. Он не сдержался тогда, о чем искренне теперь сожалел. Председатель, Джолион Форсайт Старший, на этот раз отсутствовал, предвидя, вероятно, что члены правления слишком легко отнесутся к этой смерти. Маленький мистер Букер сидел на его месте. Все поднялись, пожали Скорриеру руку и выразили признательность за то, что он пришел. Скорриер положил письмо Пиппина на стол, и секретарь скорбным голосом прочитал правлению слова управляющего. Когда он кончил, один из присутствующих сказал:
      - Это писал не сумасшедший.
      Другой возразил:
      - Конечно, сумасшедший; только сумасшедший мог покинуть такой пост.
      Скорриер, не выдержав, убежал из комнаты. Он слышал за спиной голос Хеммингса:
      - Вы нездоровы, мистер Скорриер? Вы нездоровы, сэр?
      Он крикнул в ответ:
      - Я совершенно в своем уме, благодарю вас... Неапольский экспресс шел по городской окраине.
      Залитый солнцем Везувий не курился. Но в то время как Скорриер смотрел на него, ввысь поднялось легкое облачко дыма, словно последняя строка его воспоминаний.
      1900-1901 гг.