Джон Голсуорси
      Из сборника "Человек из Девона"
      ЧЕЛОВЕК ИЗ ДЕВОНА
      Перевод Н. Шерешевской
      I
      Муэ, 20-e июля.
      ...Здесь тихо, вернее, сонно: тихо на ферме никогда не бывает; к тому же море отсюда всего в четверти мили и, когда погода ветреная, шум его проникает в лощину. До Бриксема четыре мили, до Кингсуэра - пять, но и там ничего примечательного не найдешь. Ферма расположена в укрытом месте, будто в нише, выдолбленной высоко на склоне лощины; за фермой ползут вверх поля, а потом начинается широкий скат. Кажется, будто видно отсюда очень далеко, но чувство это обманчиво, в чем легко убедиться, стоит только пройти немного вперед. Пейзаж типично девонширский: холмы, ложбины, живые изгороди, тропы, то сбегающие круто вниз, то взбирающиеся вверх, словно по отвесной стене, перелески, возделанные поля и ручьи, ручьи всюду, где только сумеют пробиться; но склоны обрыва, заросшие дроком и папоротником, еще не тронуты рукой человека. Лощина выходит к песчаной бухте, где с одной стороны встает черный утес, а с другой до самого мыса тянутся розовые скалы - там находится пост береговой охраны. Сейчас, когда наступает страдная пора, все исполнено великолепия: и наливающиеся яблоки и зеленые, слишком уж зеленые, деревья. Погода стоит жаркая, безветренная; кажется, что и море и земля дремлют на солнце. Перед фермой растет с полдюжины сосен, они здесь словно пришельцы из чужой страны, а позади раскинулся фруктовый сад - буйно разросшийся, ухоженный по всем правилам, - о лучшем трудно и мечтать. Дом, длинный, белый, с трехскатной крышей, весь в бурых пятнах, точно врос в землю. Тростниковую крышу перекрывали года два назад - вот и все нововведения; говорят, что дубовой входной двери с железными скобами по меньшей мере лет триста. До потолка рукой можно достать, да и окна вполне могли бы быть побольше; и все же это прелестный уголок прошлого, овеянный запахом яблок, дыма, шиповника, копченой свинины, жимолости, а надо всем этим еще запах старины.
      Владельца зовут Джон Форд; ему под семьдесят, а весу в нем семнадцать стоунов {Стоун - английская мера веса - 6,33 кг.} - крупный человек, ноги длинные, седая борода торчком, глаза серые, выцветшие, шея короткая, лицо всегда багровое: у него астма. В обращении он очень вежлив и деспотичен. Носит костюм из пестрого твида - кроме воскресных дней, когда надевает черный, - перстень с печаткой и тяжелую золотую цепь. В нем нет ничего низкого или мелкого; подозреваю, что сердце у него доброе, хотя близко он к себе никого не подпускает. Родом он с севера, но всю жизнь провел в Новой Зеландии. Эта девонширская ферма - все его достояние теперь. В Новой Зеландии, на Северном Острове, у него была большая овцеводческая ферма, дело его процветало, дом был всегда открыт для гостей, он делал все, что отвечало его узкому представлению о широте. Беда пришла сразу, как, в точности не знаю. Кажется, его сын, потеряв состояние на торфе, не посмел после этого взглянуть отцу в глаза и пустил себе пулю в лоб; если бы вам довелось видеть Джона Форда, вы бы легко представили себе это. И жена его скончалась в тот же год. Он выплатил долги сына до единого пенни, вернулся на родину и поселился на этой ферме. Позавчера вечером он признался мне, что на свете у него осталась единственная родная душа - его внучка, которая живет здесь вместе с ним. Пейснс Войси - теперь это имя произносится Пейшнс, а по-здешнему Пэшьенс - сидит сейчас со мной на простой крытой галерее, которая выходит во фруктовый сад. Рукава у Пейшнс засучены, она чистит черную смородину для смородинного чая. Время от времени она облокачивается о стол, отправляет в рот ягоду, недовольно надувает губы и тянется за новой. У нее маленькое круглое лицо, она высокая, тонкая, щеки словно маки; волосы пушистые, темно-каштановые; глаза темно-карие, почти черные; нос слегка вздернут; губы яркие, довольно полные; и все движения у нее быстрые и мягкие. Она любит яркие цвета. Чем-то она напоминает кошку; то она - сама приветливость, то вдруг делается неприступной, как черепаха в своем панцире. Она вся порыв, но, правда, чувства свои выказывать не любит. Порою я даже сомневаюсь, есть ли они у нее вообще. Она играет на скрипке.
      Странно видеть их вместе, странно и чуть грустно. Старик ее обожает, в ней - вся его жизнь. Я вижу, как нежность борется в нем с ужасом холодного северянина перед своими чувствами; их совместная жизнь - невольная пытка для него. Она - неуемное, своенравное создание: минуту бывает сдержанной, потом - взрыв колкостей и злых насмешек. И все же по-своему она очень любит его; я видел, как она целовала его спящего. В общем, она его слушается, только при этом делает вид, что все это ей невмоготу. Образование она получила странное - история, география, основы математики, вот и все; в школу никогда не ходила; недолго училась играть на скрипке, но почти все, что знает, выучила сама. Ей хорошо знаком мир птиц, цветов, насекомых; у нее есть три кошки, которые всюду следуют за ней; от нее можно ждать любых проделок. Как-то она окликнула меня: "А у меня что-то есть для вас! Протяните руку и закройте глаза". Это оказался большой черный слизняк! Она ребенок единственной дочери старика, которую в свое время отослали с Новой Зеландии на родину, чтобы она училась в Торки, но она сбежала и обвенчалась с неким Ричардом Войси, фермером средней руки, с которым познакомилась на охоте. Джон Форд пришел в ярость; как выяснилось, предки этого фермера были главарями разбойничьих шаек по ту сторону камберлендской границы {Имеется в виду граница между Англией и Шотландией в графстве Камберленд.}, и поэтому он смотрел на "сквайра" Рика Войси свысока. А величался тот "сквайром", как мне удалось узнать, потому, что каждый вечер играл в карты с местным священником, прозывавшимся Чорт Хокинс. Нельзя сказать, чтобы род Войси был достоин презрения. Этой фермой они владели с тех пор, как она была пожалована одному из Ричардов Войси, что записано в соответствующем документе от 8 сентября 13-го года царствования Генриха VIII. Миссис Хопгуд, жена управляющего фермой, славная чудаковатая старушка со щеками, как румяные сушеные яблоки, безгранично преданная Пейшнс, показывала мне эту самую дарственную.
      - Я ее храню, - сказала она. - Мистер Форд больно уж гордый, да только и другие горды не меньше, чем он. И семья эта приличная, старинная: у них всех женщин звали Марджори, Пэшьенс или Мэри, а мужчин - Ричард, или Джон, или Роджер. Старинная семья, под стать ихним яблоням.
      Рик Войси был человек непутевый и к тому же заядлый охотник; свою старую ферму он заложил всю, вплоть до тростниковой крыши. Джон Форд проучил его, скупив все его просроченные закладные, однако предложил дочери и Войси остаться жить на ферме безвозмездно; они безропотно подчинились и жили здесь, пока не погибли оба в дорожной катастрофе восемь лет назад. Старый Форд разорился годом позже, и с тех пор он живет здесь с Пейшнс. Мне представляется, что она такая неугомонная и одержимая именно из-за того, что в ней скрещиваются две крови: была бы она здешней уроженкой, она бы и чувствовала себя здесь вполне счастливой или уж совсем чужой, как сам Джон Форд, а так эти две крови борются в ней и не дают ей покоя. Такая теория может показаться надуманной, но я-то знаю, что все это верно. То она застынет на месте с плотно сжатыми губами, прижав руки к груди, и словно смотрит сквозь окружающие ее предметы; потом вдруг что-то привлечет ее внимание, и мгновенно в глазах заискрится смех - сперва добродушный, потом язвительный. Ей восемнадцать, в лодке она ничего не боится, зато сесть на лошадь вы ее не заставите - к великому огорчению деда. Он большую часть дня проводит верхом на тощем пони-полукровке, который носит его, словно перышко, несмотря на его вес.
      Они дали мне здесь приют из уважения к Дэну Треффри; но с миссис Хопгуд у нас есть тайная договоренность, что я заплачу им некоторую сумму. Они вовсе не богаты; ферма эта самая большая в округе, однако больших доходов она не приносит. Глядя на Джона Форда, невозможно представить себе, что он испытывает денежные затруднения, - он как-то слишком велик для этого.
      В восемь у нас молитва в семейном кругу, потом завтрак, после чего полная свобода, можно писать или заниматься еще чем-нибудь до самого ужина и вечерних молитв. В полдень каждый заботится о еде сам. По воскресеньям нужно дважды ходить в церковь в двух милях от дома, иначе впадешь в немилость у Джона Форда... Сам Дэн Треффри живет в Кингсуэре. По его словам, состояние себе он уже сколотил; здесь ему нравится - это будто спокойный сон после стольких лет бодрствования; в Новой Зеландии он хлебнул горя, пока не разбогател на одном прииске. Вы его вряд ли помните; он похож на своего дядю, старого Николаса Треффри: та же ленивая манера говорить, словно нехотя, и привычка то и дело повторять в разговоре ваше имя; он тоже левша, и в глазах тот же ленивый огонек. У него темная, короткая бородка и румяные, смуглые щеки; на висках небольшие залысины и седина, но он еще крепок, как железо. Почти каждый день он ездит верхом в сопровождении черного спаньеля, который отличается удивительным нюхом и отвращением к юбкам. Дэн рассказал мне уйму интересных историй про Джона Форда ранних скваттерских времен: слава о том, как он объезжал лошадей, жива и по сей день; он участвовал и в войнах с племенами маори; по выражению Дэна, он "человек во вкусе дядюшки Ника".
      Они большие друзья и уважают друг друга; Дэн относится к старику с глубоким почтением, но влечет его сюда Пейшнс. Когда она в комнате, он почти не разговаривает, а искоса бросает на нее страстные взгляды. Отношение же Пейшнс к нему могло бы показаться жестоким, но от нее все стерпишь. Дэн хлопает дверью, но потом волей-неволей возвращается - тихо, но упорно. К примеру, вчера вечером, после ужина, сидели мы на галерее. Пейшнс перебирала струны скрипки, и вдруг Дэн (это был отчаянный шаг с его стороны) попросил ее сыграть.
      - Что? - возмутилась она. - Играть перед мужчинами? Нет уж, благодарю!
      - Почему же нет?
      - Потому что я их ненавижу.
      Кулак Джона Форда опустился на плетеный стол.
      - Ты забываешься! Ступай-ка спать!
      Бросив взгляд на Дэна, она ушла; нам было слышно, как она играет у себя в спальне; словно пляска духов, звучала ее музыка; и когда казалось, что вот она уже кончила, музыка раздавалась вновь, точно взрыв смеха. Вскоре Джон Форд церемонно попросил у нас извинения и, тяжело ступая, ушел в дом. Скрипка смолкла; мы услышали, как он сердито выговаривает ей; потом он спустился обратно. Не успел он усесться в кресло, как раздался легкий шелест, и что-то темное упало вниз, задевая ветви яблонь. Скрипка! Вы бы посмотрели на его лицо! Дэн хотел было подобрать скрипку, но старик не позволил. Позже из окна моей комнаты я видел, как Джон Форд вышел и остановился над скрипкой. Он поднял ногу, будто собирался раздавить ее. В конце концов он ее поднял, осторожно вытер и понес в дом...
      Моя комната рядом с комнатой Пейшнс. До меня долго доносился ее смех и какой-то шум, словно она переставляла вещи. Потом я заснул, но проснулся, как от толчка, и подошел к окну глотнуть свежего воздуха. До чего черная, глухая ночь! Не видно ни зги, только скрюченные черные ветви деревьев; не шелохнется лист, вокруг ни звука, только иногда донесется чуть слышное похрюкиванье из свинарника, да время от времени легкий вздох. Странное чувство беспокойства и страха возникло у меня - столь неожиданное для подобной ночи. Есть здесь что-то такое, что тревожит; словно идет глухая борьба. В жизни я не встречал существа более безрассудного, чем эта девушка, или более непримиримого, чем старик; до сих пор не могу забыть, как он вытирал эту скрипку. Кажется, достаточно легкой вспышки, и пламя поглотит все. Надо всем нависла угроза трагической развязки... иль, может... все это от жары и от слишком обильного ужина матушки Хопгуд...
      II
      Вторник.
      ...У меня новый знакомый. Я лежал в саду, и он, не заметив меня, прошел совсем рядом - мужчина среднего роста, с удивительно ровной и бесшумной походкой, в довольно потертых синих брюках и фланелевой рубашке без галстука, башмаки коричневые, кепка с кожаным козырьком сдвинута на затылок. Лицо длинное, узкое, с бронзовым оттенком, загорелое до черноты; лоб высокий. Каштановые усы, острая бородка, обрамляющая щеки; подбородка не видно, но, судя по величине бороды, он должен быть широким; рот, по-моему, чувственный. Нос правильной формы, прямой; глаза серые, взгляд открытый, не то, чтобы искренний, а скорее вызывающий; две параллельных борозды на каждой щеке: одна - от уголка глаза, другая - от ноздри; лет ему, наверное, тридцать пять. В лице, осанке, движениях чувствуется жизнерадостность, слаженность, отвага, свобода от условностей.
      Покусывая костяшки пальцев, он остановился перед галереей - своего рода пират девятнадцатого века, - и я недоумевал, что ему здесь надо. Говорят, можно отличить уроженца Кента от уроженца Сомерсетшира; и уж, конечно, нетрудно узнать йоркширца; так вот, этот парень мог быть только человеком из Девона, он принадлежал к одному из двух самых распространенных типов этого графства. Он свистнул, и тут же из дома появилась Пейшнс в платье цвета герани - и сама, словно вытянувшийся мак, - вспомните, как мак чуть склоняет свою головку и как гнется от ветра его стебель... Вся она, словно мак среди людей, ее пушистые темные волосы напоминают черную, матовую сердцевину мака; она такая же недотрога, и есть в ней та же дразнящая привлекательность, что и в маке, нечто роковое или, скорее, отмеченное роком. Она было направилась к этому человеку, но тут вдруг увидела меня и замерла на месте.
      - Это Зэхери Пирс, - сказала она мне. - А это, - сказала она ему, - наш жилец.
      Она сказала это удивительно мягко и в то же время со злостью. Она хотела задеть меня, и ей это удалось. Полчаса спустя, когда я был на скотном дворе, туда зашел этот самый Пирс.
      - Рад был с вами познакомиться, - сказал он, задумчиво оглядывая свиней. - Ведь вы писатель, правда?
      - Да, как будто, - ответил я.
      - Если случайно вы ищете материал, я бы мог вам кое-что показать, предложил он вдруг. - Спустимтесь со мной на берег, и я все расскажу; мой тендер стоит на якоре, небольшое, но самое быстроходное судно для этих краев.
      Было очень жарко, и мне вовсе не хотелось спускаться на берег, но я все же пошел. Не успели мы сделать несколько шагов, как на тропинке появились Джон Форд и Дэн Треффри. Наш друг, казалось, чуть смутился, но быстро овладел собой. Встреча произошла на середине тропы, где разойтись можно было с трудом. Джон Форд, державшийся очень надменно, надел пенсне и уставился на Пирса.
      - Добрый день! - сказал Пирс. - Хороша погодка! Я заходил, чтобы пригласить Пейшнс покататься. Пожалуй, поедем в среду, если день будет погожий; этот господин едет с нами. Может, и вы присоединитесь, мистер Треффри? Вы никогда у меня не бывали. Я угощу вас завтраком и познакомлю с моим отцом. Он стоит того, чтобы совершить двухчасовое плавание.
      Это было сказано так странно, что невозможно было возмутиться его дерзостью. Джон Форд чуть не задохнулся, и казалось, вот-вот взорвется; но он поглядел на меня и сдержался.
      - Вы очень любезны, - произнес он холодно, - но у моей внучки есть другие дела. А вы, господа, поступайте, как знаете. - И, едва поклонившись, он тяжело зашагал по направлению к дому.
      Мы с Дэном переглянулись.
      - Поедете? - с тоской спросил Пирс.
      Дэн пробормотал:
      - Благодарю вас, мистер Пирс; я лучше себя чувствую в седле, чем в лодке, однако благодарю. - Припертый к стенке, он оказался осторожным и покладистым.
      Пирс благодарно улыбнулся.
      - Так, значит, в среду, в десять. Не пожалеете.
      Я услышал, как он буркнул себе в бороду: "Настырный тип!" - и снова зашагал по тропинке рядом с Пирсом. Я задал ему вопрос, как это он осмелился сказать, что я еду, не спросив даже моего согласия. Он без смущения ответил:
      - Видите ли, мы со стариком не в ладах, но я знал, что по отношению к вам он не будет невежлив, поэтому и взял на себя такую смелость.
      У него был настоящий талант обращать ваш гнев в любопытство. Мы уже опустились на дно лощины; начинался отлив - вода отступала, увлекая за собой мелкую мокрую гальку, шлифуя подводные скалы. В море на расстоянии четверти мили от берега, покачиваясь на волнах, стоял тендер с приспущенным рыжеватым парусом. Солнце рождало самую причудливую игру красок на розовых скалах и разбрасывало по всей поверхности моря блестящие пятна, похожие на стремительные стаи золотых рыбок. Пирс спустился в свой ялик и посмотрел на воду из-под руки. Казалось, он весь во власти восхищения.
      - Вот бы наловить сетью этих блесток, - сказал он, - да превратить их в золото! Тогда можно и работу побоку. В серьезное дело я впутался, продолжал он немного погодя. - В среду расскажу вам о нем. Мне нужен журналист.
      - Но я не пишу для газет, - сказал я, - Я занимаюсь другим. Мой конек археология.
      - Неважно, - возразил он, - чем больше воображения, тем лучше. Для вас это будет чертовски полезно.
      Его уверенность была поразительна, но уже давно настал час ужина, голод заглушил мое любопытство, и я откланялся. Оглянувшись, я увидел, что он все на том же месте, стоит в своем ялике и смотрит на море. Очень странный малый, но чем-то привлекательный.
      В тот вечер о нем не было сказано ни слова, и только старый Форд, бросив долгий взгляд на Пейшнс, пробормотал как бы между прочим: "Неблагодарные дети!" Она была смирной, как никогда; спокойно прислушивалась к нашему разговору и улыбалась, если обращались к ней. Когда настала пора идти спать, она сама подошла к деду, не дожидаясь его обычного зова: "Подойди и поцелуй меня, дитя".
      Дэн ужинать не остался и с тех пор не появлялся больше. Сегодня утром я спросил у матушки Хопгуд, кто такой Зэхери Пирс. Она истая девонширка, и если чего не выносит, так это когда от нее требуют точных сведений. Она долго ходила вокруг да около, а потом наконец рассказала мне, что он "...сын старого капитана Джона Пирса с Черной мельницы. И семья их старинная, из Дартмута и Плимута, - продолжала она, разговорившись. - Люди болтают, будто пятеро Пирсов ходили с Фрэнсисом Дрейком на испанцев. По крайности, я слышала, как говорил об этом мистер Зэхери; да вы у Хэ-эпгуда спросите!"
      Бедный Хопгуд, сколько раз на день она заставляет его пускаться в объяснения! Дав таким образом мне понять, что сама она больше ничего не знает, она тут же продолжала:
      - Капитан Джон Пирс все путешествовал. Теперь он старик, говорят, ему без малого сто лет. Да вы у Хэ-эпгуда спросите.
      - Ну, а его сын, миссис Хопгуд?
      В глазах ее вдруг появился лукавый огонек. Она, как ни в чем не бывало, переменила разговор:
      - А что вам подать сегодня к обеду? Есть утка; но, может, вы лучше хотите бифштекс в тесте и яблочный пирог; или есть еще... Ладно, посмотрим, что бы еще такое придумать.
      И, не дожидаясь ответа, она ушла. Завтра среда. Что ж, я не прочь взглянуть еще разок на этого молодого Пирса...
      III
      Пятница, 29-е июля.
      ...Зачем вы задаете мне столько вопросов и подбиваете меня писать об этих людях, отвлекая от главного моего дела? Но если вам и в самом деле интересно все знать, я расскажу, что произошло в среду.
      Утро выдалось чудесное. Дэн, к моему удивлению, объявился, хотя мне следовало бы знать, что раз он обещал, то свое слово сдержит. Джон Форд вышел, чтобы пожать ему руку, потом, вспомнив, зачем тот пришел, громко вздохнул, ничего не сказал и вернулся в дом. Пейшнс не показывалась, и мы вдвоем спустились к отмели.
      - Послушайте, Джордж, не нравится мне этот Пирс, - признался по дороге Дэн. - Очень глупо, что я согласился поехать, теперь поздно отказываться, но зачем ему это? Не такой он человек, чтобы делать что-либо без умысла, уверяю вас.
      Я заметил, что скоро все должно выясниться.
      - Не очень я в этом уверен - подозрительный он тип; каждый раз, когда я вижу его, мне вспоминаются пираты.
      Тендер стоял в бухте, словно никогда оттуда и не выходил. Зэхери Пирс тоже был на месте - сидел на борту своего ялика.
      - Бриз в пять узлов, - сказал он. - Доставлю вас к месту часа через два.
      О Пейшнс он ничего не спросил, а посадил нас в свою "скорлупу" и стал грести к тендеру. Нас встретил загорелый человек по имени Прол, со впалыми щеками, острой торчащей бородкой и чисто выбритой верхней губой - словом, заправский моряк.
      На тендере царила образцовая чистота: предназначенный служить тральщиком в Бриксеме, он сохранил свой номер - ДX113. Мы нырнули в каюту, просторную, но темную, где стояли две койки и маленький столик, на котором теснились пузатые бутылки; еще там стояли ящики и вешалки для платья. Прол, приведший нас сюда, казалось, был преисполнен гордости своим паровым подъемником для парусов. Прошло несколько минут, прежде чем мы снова вышли на палубу; там, в ялике, пришвартованном к судну, сидела Пейшнс.
      - Если бы я знал, - пробормотал, краснея, Дэн, - я бы ни за что не поехал.
      Она перехитрила нас, и тут уж ничего нельзя было поделать.
      Прогулка получилась очень приятная. С юго-востока дул легкий бриз, солнце пригревало, воздух был чист и прозрачен. Вскоре Пейшнс запела:
      Умер Колумб и спит в могиле,
      О! Хэй-хоу! и спит в могиле;
      Над головой его яблоню посадили
      О! Хэй-хоу! яблоню посадили...
      Яблоки зреют - вот упадут,
      О! Хэй-хоу! вот упадут;
      Но люди не дремлют, за ними придут,
      О! Хэй-хоу! за ними придут.
      Яблоки сняты, лежат на скамье,
      О! Хэй-хоу! лежат на скамье;
      Хотите знать дальше, пойте сами себе,
      О! Хэй-хоу! пойте сами себе.
      Ветер уносил звуки ее высокого голоса, неровные, вибрирующие, словно песня жаворонка, затерянного в небе. Пирс подошел к ней и что-то шепнул на ухо. На лице ее я уловил испуганное выражение, как у пойманного зверька; она как-то сразу замкнулась в себе и, рассмеявшись, откинула назад волосы. Больше она не пела, а сидела, сгорбившись, подперев подбородок руками, и солнце освещало одну ее щеку, круглую, бархатную, яркую, как персик...
      Мы миновали Дартмут и спустя полчаса вошли в небольшую бухту, окруженную лесом. На невысоком, красноватом утесе среди сосен стоял дом. У подножия утеса выступала часть разрушенного мола. Мы причалили и пришвартовались к нему. Сверху спустился старик, похожий на рыбу, и встал на место хозяина. Пирс повел нас к дому, Пейшнс последовала за ним, вдруг ужасно оробев.
      У дома была темная, низко нависающая крыша из тростника, который рос в окрестных болотах; более ничего примечательного в нем я не заметил. Он казался не новым и не старым, не красивым и не таким уж уродливым, не опрятным и не очень запущенным; всеми своими окнами он смотрел на море, презрительно повернувшись спиной к суше.
      На веранде, рядом с огромнейшей подзорной трубой, сидел дряхлый старик в панаме, опершись на трость из ротанга. Белые, как лунь, борода и усы и почти черные брови делали взгляд его маленьких, беспокойных темно-серых глаз странным и проницательным; красные щеки и шею покрывала целая сетка мелких морщин. Он сидел совершенно прямо на ярком солнце, лишь чуть прищурившись.
      - Отец! - сказал Зэхери. - Это Пейшнс Войси. Старик перевел взгляд на нее и пробормотал:
      - Милости просим, мэм, - и больше внимания на нее не обращал.
      Видно, Пейшнс это обидело, и вскоре она ускользнула с веранды и отправилась бродить среди сосен. Какая-то старушка принесла тарелки и несколько бутылок, расставила их на столе; мы расселись вокруг старого капитана Пирса, не проронив ни слова, будто завороженные.
      Перед завтраком между Зэхери Пирсом и Дэном произошла небольшая стычка: кому из них звать Пейшнс? В конце концов пошли оба и вернулись без нее. Никакого завтрака ей не нужно, она останется там, под соснами.
      За завтраком мы ели отбивные, диких голубей, грибы и тутовое варенье, пили восхитительную мадеру из простых стаканов. Я спросил старика, где он раздобыл ее? Он подозрительно поглядел на меня и, чуть наклонив голову, ответил:
      - Она обошлась мне по два шиллинга бутылка, здесь ни у кого больше такой нет. В начале тридцатых... по два шиллинга бутылка... сейчас вина такого не сыщешь, да и людей таких тоже, - прибавил он, взглянув на Зэхери.
      Зэхери улыбнулся и сказал:
      - Никогда, отец, не доводилось вам совершать таких серьезных дел, к каким готовлюсь я сейчас!
      В глазах старика мелькнуло презрение.
      - Стало быть, в дальнее плавание собрался, Зэк, на своей "Волшебнице"?
      - Да, - ответил Зэхери.
      - И куда же ты думаешь идти на этой старой галоше?
      - В Марокко.
      - Фью! - присвистнул старик. - Там ничего нет; я знаю тот берег, как свои пять пальцев. - И он вытянул вперед свою жилистую, волосатую руку. Вдруг Зэхери словно прорвало:
      - Под Могадором, там есть человек один... мой друг... уже два года. Концессии, контрабанда, порох... корсары, междоусобицы, деньги... вожди, пулеметы, султан... оружие... восстание... золото... - Он подробно изложил нам отчаянно дерзкий план, как с помощью торговых махинаций управлять колесом политической жизни.
      - Тебе не дадут туда даже добраться, - заметил старый Пирс.
      - Не дадут? - вскинулся Зэхери. - Ну да, еще как дадут, только бы уехать. Когда произойдет смена власти, я стану там богатым человеком.
      - Ты не уедешь, - сказал на это старик.
      Зэхери вытащил лист бумаги, испещренный цифрами. У него уже все было рассчитано. Столько-то на снаряжение, столько-то на товар, столько-то на концессии, столько-то на непредвиденный случай.
      - До последнего гроша! - заключил он. - Без малого тысяча. Судно готово, но если я не доберусь туда за месяц, все дело провалится.
      Ему нужны деньги - вот чем объяснялась его откровенность; мы отнеслись к этому так, как и подобает в подобных случаях.
      - Безрассудство, - пробормотал старик, обратив взгляд к морю.
      - Нет, - возразил Зэхери.
      И одно это слово было красноречивее всех, сказанных ранее. Нет, этот парень не мечтатель. Возможно, план его и рискованный и не совсем законный, но сам он твердо знает, чего добивается.
      - Ладно! - промолвил старый Пирс. - Пять сотен из своего кармана я тебе выложу, хотя бы ради того, чтобы узнать, на что ты годишься. Отвези меня в дом!
      Зэхери отвез его туда в кресле, но вскоре вернулся.
      - Вот чек на пятьсот фунтов! - сказал он, показывая его. - Мистер Треффри, дайте мне такой же, и вы получите треть прибыли.
      Я ожидал, что Дэн откажет наотрез. Однако он лишь спросил:
      - Это даст вам возможность уехать?
      Зэхери ответил:
      - Это позволит мне выйти в море через две недели.
      - Хорошо! - медленно проговорил Дэн. - Дайте мне расписку. Через четырнадцать дней быть в море и честно вернуть мою долю - пятьсот фунтов, ни больше, ни меньше.
      Я опять было подумал, что Пирс ухватится за такое предложение, однако он подпер рукой подбородок и поглядел на Дэна, а Дэн на него. Пока они так сверлили друг друга взглядом, вошла Пейшнс с котенком на руках.
      - Смотрите! - сказала она. - Ну разве не прелесть?
      Котенок, цепляясь коготками, карабкался вверх по ее шее. Я заметил выражение глаз обоих мужчин, когда они смотрели на Пейшнс, и вдруг понял, чего оба добиваются. Котенок потерся о щеку Пейшнс, потерял равновесие и полетел вниз, цепляясь за ее платье. Она подхватила его и вышла. Один из нас - кто, не знаю, - вздохнул, а Пирс воскликнул:
      - По рукам! Сделка состоялась.
      - Прощайте, мистер Пирс, - сказал Дэн. - Полагаю, это все, чего вы хотели от меня. Моя лошадь ждет меня в деревне. Вы проводите Пейшнс домой, Джордж?
      Мы услышали на дороге быстрое цоканье копыт; Пирс вдруг попросил извинения и исчез.
      Его предприятие может показаться романтичным и бессмысленным, однако оно вполне практично. Он гонится за наживой! Вспомните Дрейка, Рэйли, Хоукинса, Оксенхема! Но чем это романтичнее, тем подозрительнее. А что, если и они тоже лишь гнались за наживой?..
      Я ушел в сосняк. Земля там, подобно спинке пчелы, вся в золотисто-черную полоску; внизу синеет море, а над вереском белые ленивые облака и гудящие шмели; во всем такая нега, настоящий летний день в Девоне. Неожиданно я наскочил на Пирса, который стоял на краю обрыва, а под ним, в пещерке, сидела Пейшнс, глядя на него. Я услышал, как он позвал:
      - Пейшнс... Пейшнс!
      Звук его голоса и нежное, удивленное выражение ее лица взбесили меня. Что она понимает в любви, в ее-то возрасте? Да и что общего между ними?
      Он поспешил сказать мне, что она уже на пути домой, и подвез меня на старой серой лошадке до переправы. По дороге он снова вернулся к своему недавнему предложению.
      - Едемте со мной, - сказал он. - Прессой нельзя пренебрегать; а возможности вы сами можете себе представить. Это одна из немногих доступных для нас стран. Только бы мне начать дело, вы себе не представляете, какой размах оно примет. Вы сможете ездить, куда захотите, у вас будет все, что душе угодно, но, конечно, в пределах разумного.
      Я ответил со всею резкостью, на какую был способен (и все же не так резко, как мне хотелось бы), что считаю его план безрассудным. На самом же деле он кажется мне даже слишком трезвым; но каким бы ни казался этот план на первый взгляд, суть его отражает характер того, кто его придумал.
      - Подумайте, - настаивал он, словно читая мои мысли. - Можете пользоваться своим положением, как вздумаете. На страницах газет, разумеется. Это уж вопрос ремесла - и только; я бы и сам справился, было б у меня время. В остальном... в остальном будете сами себе хозяином.
      В этих трех словах вся суть этого малого, Пирса, - "Сам себе хозяин!" Ни правил, ни законов, ни даже таинственных уз, связанных с понятием мужской чести. "Сам себе хозяин!" Никаких идеалов; никаких принципов; никакого поклонения идолам; никаких непреодолимых преград! Но упорства у этого малого, что у старого английского дога. С ответом "нет" он никогда не примирится.
      - Подумайте, - повторил он. - Ответите в любой день - у меня их впереди целых четырнадцать... Глядите! Вон она!
      Я подумал, что это он о Пейшнс, но оказалось, - о своей старой посудине, неподвижно черневшей на середине реки в ярких лучах солнца, с желто-белой трубой и без всяких признаков жизни на палубе.