Этюды о странностях

Не забудьте еще о высоком чувстве долга, может быть, более высоком, чем у любой другой женщины до нее, ибо она была глубоко убеждена, что женщина должна наверстать, и как можно скорее, все упущенное за всю прежнюю, бесцветную, стоячую жизнь. Раздвинуть горизонты - вот ее священный долг! И не ради только чувственных наслаждений в духе Боккаччо и Людовика XV, не ради удовлетворения прихотей вульгарной, распущенной, пресыщенной, избалованной дамочки. Нет! Ради жизни глубокой и полноводной, как река, где волны чувств нагоняют и перехлестывают одна другую. Жизнь реальна, жизнь серьезна, и надо пользоваться ею, пока она тебе дана!
      Сказать, что у нее были любимые книги, пьесы, мужчины, собаки, цветы, значило бы судить о ней только поверхностно. Ее истинную глубокую сущность определяла лишь одна страсть - к тому следующему новому увлечению, которое ей предстояло, и ради этого нового возлюбленного никакая Екатерина, Мессалина или Семирамида не бросили бы с такой легкостью всех предшественников. Как жадно кидалась она в объятия каждого нового увлечения, срывая с его губ поцелуи и тут же ища ему преемника; ибо только богу известно, думала она, что бы случилось, если бы она успела осушить чашу, не убедившись, что ее уже ждет следующая.
      И все же время иной раз подводило ее, и она отрывалась слишком рано. Именно в такие мгновения она и проникалась ощущением смерти. Сначала она с ужасом чувствовала пустоту этих минут, прожитых "вне жизни", но постепенно они приобретали для нее свою особую прелесть, свое высокое значение.
      "Я умерла, - говорила она себе. - Да, умерла; вот я лежу, без движений, без мыслей, ничего не слышу, не вижу, не воспринимаю никаких запахов; я больше не принадлежу к миру осязаемого - вот самое верное слово; надо мной что-то бесконечное синее-синее, а вокруг бесконечное бурое-бурое, это напоминает мне Египет. И я слышу, но уже не ушами, какое-то странное пение, какой-то бесцветный слабый звук, вроде... да, что-то вроде Метерлинка, и еле ощутимое благоухание, вроде... вроде... Омара Хайяма. И я чуть покачиваюсь, словно травинка на ветру. Я умерла. Меня больше нет, это именно то самое ощущение".
      И ее охватывал новый восторг, потому что в этом ощущении смерти она снова жила! За завтраком или, может быть, за обедом она подробно рассказывала своему новому возлюбленному, уже утратившему для нее прелесть новизны, на что похоже это ощущение небытия.
      - Право, тут нет ничего неприятного, - говорила она, - в этом даже есть своя прелесть. Совсем как турецкий кофе - чуточку отдает резиной, - я имею в виду кофе.
      На что бедняга, засопев, отвечал:
      - Ну да, я, пожалуй, понимаю, что вы имеете в виду; и асфодели, конечно; это как греческий Элизиум. Я только не пойму, если уж ты умер, так, значит, умер, и - э - все тут.
      Нет, такой смерти она представить себе не могла; он, наверное, прав, но тогда ведь конец всему новому, а это для нее немыслимо!
      Как-то в одной из новых книг ей попалась сказочка про человека, жившего в Персии, в этой стране чудес; жизнь его проходила в неистовой погоне за ощущениями. Выйдя однажды во двор, он услышал за спиной вздох и, обернувшись, увидел собственную душу, которая явно находилась при последнем издыхании. Крошечное существо, сухое, матово-бледное, как стручок лунника, то закрывало, то открывало рот, словно устрица.
      - В чем дело? - спросил человек. - Тебе как будто плохо?
      И душа отвечала:
      - Ничего, ничего! Не огорчайся. Это пустяки! Меня просто вытеснили. Вот и все. Прощай!
      С предсмертным хрипом это крошечное существо съежилось, упало на синие плиты, которыми был вымощен дворик, и замерло. Он наклонился и хотел поднять свою душу, но когда дотронулся до нее, на его пальцах осталось только пятнышко сероватой пыли.
      Эта сказка была так нова и так понравилась ей, что она стала рекомендовать книгу всем своим друзьям. Разумеется, чисто восточная мораль сказки была неприложима к западному человеку, ибо чем обширнее его поле деятельности и чем полнее он себя проявляет, тем богаче и здоровее становится его душа - свидетельством чему служили для нее собственные душевные переживания. Но ближайшей весной она сменила в своей персидской курительной комнате синие плиты на березовый паркет и обставила ее в русском стиле. Сделала она это все же только потому, что душа ее не могла обойтись хотя бы без одной новой комнаты в год.
      Постоянно открывая все более широкие и новые горизонты женского бытия, она была не так глупа, чтобы ценить риск ради самого риска, - не к этому сводилась для нее прелесть приключения. Конечно, иной раз она оказывалась в рискованном положении, но она шла на риск только тогда, когда он сулил ей явную выгоду новых переживаний, а вовсе не потому, что не могла представить себе жизни без приключений. Она чувствовала себя по духу эллинкой, вобравшей еще что-то и от Америки и от Вест-Энда.
      Такая женщина могла появиться только в наш век, она была истинной дочерью века, века, который непрерывно куда-то мчится, сам не ведая куда. Понятие цели непоправимо устарело, и сидеть, скрестив ноги, и греться в солнечных лучах... нет, это не сулит ничего нового, тем более что однажды это уже было испытано. Она была рождена для того, чтобы достать с неба луну и завертеть ее в рэгтайме. О да! Луну с неба, луну! Это было нока единственное, чем ей не удалось завладеть... Это - да еще ее собственная душа.
      ВЕРХ СОВЕРШЕНСТВА
      Перевод А. Поливановой
      Достаточно было увидеть его, и сразу становилось ясно, что говорить, собственно, не о чем. Идеализм, гуманизм, культура, философия, религия, искусства - к чему в конце концов все это привело? В нем ничего этого не было и следа! В его создании участвовали: мясо, виски, гимнастика, вино, крепкие сигары и свежий воздух. Его сформировало все то, что отвечает потребностям желудка и выделке толстой кожи. Глядя на него, вы понимали, каким образом прогресс, цивилизация, утонченность превращались попросту в средства чисто внешнего воспитания, которое сделало его тем, чем он был. А чем же он был? Да совершенством! Совершенством с точки зрения высшего и священнейшего назначения человека - наслаждаться жизнью как она есть. И он сознавал, прекрасно сознавал свое совершенство, с инстинктивной хитростью не допуская никаких рассуждений по этому поводу; его не интересовало, что говорят и думают другие, он просто наслаждался жизнью и брал от нее все, что мог, не создавая никаких трудностей и даже не подозревая, что они могут возникнуть. Мысли, чувства, симпатии только обезоруживают человека, и он чуть ли не со священным трепетом всего этого избегал. Он считал, что нужно быть прежде всего твердым, и шел по жизни, нанося удары; в особенности он любил бить по шарам - лежали ли они неподвижно в маленьких песчаных лунках или стремительно катились навстречу, он бил по ним без промаха, а потом хвастал своей меткостью. Он бил также и на расстоянии из длинного ствола, производя при этом известный шум, и чувствовал, как у него что-то приятно замирало где-то под пятым ребром всякий раз, как он видел, что мишень падала наземь, и понимал, что у нее что-то окончательно замерло под пятым ребром и добивать ее уже незачем. Он пытался бить и со средней дистанции, выбрасывая перед собой на леске маленькие крючки, и бывал очень доволен, когда леска натягивалась и он вытаскивал свой улов. Он был спортсменом, спортсменом везде - не только на спортивной площадке. Он бил всякого, кто ему противоречил, и очень негодовал, когда получал сдачи. Когда только мог, не делом, так словом, он наносил удары денежному рынку. И он непрестанно бил по правительству. В то неустойчивое время ему было особенно приятно бить по правительству. К чему бы ни приводило то или иное решение правительства, он его неизменно бил. Ударить раз, другой, третий, а потом наблюдать, как оно скатывается, - это было бесподобно. Хорошо сидеть летним вечером у окна в клубе после того, как ты целый день только и знал, что усердно бил по шарам или сражался с букмекерами; приятно предвкушать, как ты еще всыпешь молодчикам Дэшу и Бланку и всей их чертовой команде. Он бил женщин - не кулаками, конечно, - он бил их своей философией. Ведь женщины только для того и созданы, чтобы мужчины могли совершенствоваться: дело женщины произвести их на свет, выкормить, выходить, а потом они нужны, чтобы создавать мужчине уют и удовлетворять его желания. Взяв от женщин все, что ему требовалось, он не чувствовал перед ними никаких обязательств; признавать обязательства было бы просто бабством! Некоторые воображают, будто всякое физическое влечение должно подразумевать душевную близость, вот вздор; и если женщина не разделяла его точки зрения, он прибегал - если не буквально, то метафорически - к хлысту. В этом отношении он был истым тевтоном. Но правительство, правительство! То справа, то слева он бил его беспрестанно. В глубине души он был убежден, что в один прекрасный день ему доведется получить ответный удар, и это приводило его в ярость, когда правилам охоты грозила опасность; в эпоху социализма и женского движения его единственной надеждой и, пожалуй, единственным утешением было бить правительство. Такой противник, как социализм, был уже настолько силен, что бить по нему можно только в клубах, мюзик-холлах и прочих вполне безопасных местах; что же до женского движения, то надо было думать, что оно погибнет от собственной руки. Так на мировой арене не оставалось никого, кроме этого богом ниспосланного противника. Считая себя порядочным, добросовестным человеком, наш герой всегда предполагал и в партнере такое же великодушие и честность, и всякий, сколько-нибудь превышавший эту мерку, был в его глазах попросту ослом.
      До него доходили разговоры о простых людях; он знал, как они выглядят и как они пахнут, - с него этого было достаточно. Некоторые интересовались их материальными условиями жизни и тому подобным; но что ему за выгода самому этим заниматься? Этих людей всегда называли не иначе, как "беднягами", несчастными и т. д.; для него же они были просто "отпетыми негодяями", во всяком случае, большинство из них, особенно рабочие, которые только и знают, что требуют того, чего не заслужили, да еще ворчат, добившись желаемого. И чем больше им даешь, тем больше они требуют. Будь он этим - как его проклятым правительством, он вместо того, чтобы нянчиться с бездельниками, всыпал бы им как следует и покончил со всем этим раз и навсегда. Подумать только: страхование, пенсии, земельная реформа, минимальная заработная плата, - это уж, знаете ли, слишком! Скоро этих оборванцев посадят в стеклянные ящики с этикеткой; "Верх. Не кантовать!"
      Он любил помечтать о рыцарских временах, о битвах за веру и короля. Но, разумеется, он не признавал в себе никаких кастовых предрассудков. В школе он как-то дал затрещину маленькому отпрыску королевской фамилии; и после этого геройского поступка с полным правом отказывался причислять себя к снобам; подумаешь - "касты"! В наше время в Англии таких вещей не существует! Разве не распевал он "Кожаную флягу" перед той грязной рвань, в школьной миссионерской столовой, - и даже с удовольствием. Не его вина, что лейбористы не смогли добиться своего. Это все профессиональные агитаторы, черт бы их побрал! Сам он был против того, чтобы натравливать один класс на другой. Но смешно воображать, будто он собирается якшаться с нечистоплотными людьми, от которых скверно пахнет, или хотя бы интересоваться людьми, которые к тому же совершенно откровенно посягают на его собственность. Ну нет, всему есть предел! Чистоплотным уж, во всяком случае, может быть всякий, уж это-то sine qua non.
      Что до него, то на свои костюмы, на прислугу, которая следила за его гардеробом, ванны и тому подобное он не жалел двухсот фунтов в год, лишь бы быть чистым; он даже рисковал испортить свою толстую кожу, так он ее тер и скреб. Нельзя быть крепким и здоровым, если не заботишься о чистоте. И если бы эти бездельники были крепкими и здоровыми, им не приходилось бы вечно скулить о своих нуждах.
      Как он был хорош, когда где-нибудь в Индии или в Египте он шагал ранним утром на фоне пустынного пейзажа, легкой и энергичной походкой в сопровождении хрупкого, смуглого и запуганного существа, смутно напоминающего женщину, которое несло за ним снаряжение для гольфа; его глаза, словно бросающие вызов смерти, прикованы к только что отбитому шару, который он собирается вновь перехватить и наддать еще сильнее. Остановился ли он хоть на минуту в это божественное утро, чтобы окинуть взглядом огромную древнюю равнину и словно дрожащие вдалеке в солнечных лучах пирамиды - эти творения вечности? Взволновал ли его непостижимый голос древних народов, далеко разносящийся в пустынном воздухе; подивился ли он на семенивших за ним смуглых, запуганных потомков древних культур? Почувствовал ли все величие необъятных безлюдных песков и необъятного пустынного неба? Все это было не для него! Он умел только чертовски здорово бить по мячу, пока его кожа не увлажнялась; тогда он шел к себе, принимал ванну и растирался. В такие минуты он, пожалуй, был даже более торжественно настроен, чем по воскресеньям, потому что не может же быть человек в хорошей форме, когда ему приходится больше есть, много курить и стоять на коленях, то есть проводить день в праздничной бездеятельности.
      Правда, он стал позволять себе некоторое вольнодумство в вопросах религии. Были в библии места вроде того, чтобы подставлять другую щеку, или о полевых лилиях, или еще о богатых и верблюде, о нищих духом - места, которые не совсем совпадали с его религиозными понятиями. Впрочем, это не мешало ему оставаться в лоне англиканской церкви, бить все, что попадет под руку, и уповать на лучшее будущее.
      Однажды его убеждения чуть было не пошатнулись. Это случилось на пароходе, не столь фешенебельном, как ему подобало бы, и поэтому нашему герою пришлось вступать в разговоры с людьми, которых он при других обстоятельствах и не заметил бы. Среди пассажиров он увидел марокканца с острой бородкой. Этот человек был строен и смугл; глаза удивительно ясны, держался он очень прямо и казался в великолепной форме. Было очевидно, что он всегда бьет без промаха. Тогда наш герой поинтересовался, по каким же мишеням бил незнакомец. Но выяснил, что тот никогда ничего не бил, решительно ничего. Но каким же образом, черт возьми, ему удавалось сохранять такую превосходную форму? Неужели он только гулял, ездил верхом, соблюдал посты, плавал, лазал по горам, писал книги; и не бил ни по правительству, ни по шарам? Никогда ни по чему не бить; писать книги, терпимо относиться к правительству и так выглядеть! Это было не по правилам. Поразительно, что этот тип даже и не задумывался, в форме он или нет. Все четыре дня плавания наш герой страдал оттого, что у него под носом вертелся этот дьявольски здоровый человек. На борту корабля не по чему было бить, и сам он чувствовал себя не совсем в форме. Однако в Саутгемптоне он потерял из виду своего попутчика и вскоре снова обрел спокойствие.
      Он часто думал, что он будет делать, когда ему перевалит за пятьдесят, и все более и более склонялся к необходимости либо пройти в парламент, либо стать судьей. В таком возрасте уже нельзя безнаказанно бить по целому ряду мишеней и дичи, и человек, деятельный по природе, должен найти им замену. Женитьба была, конечно, некоторым выходом из положения, но этого недостаточно; он был слишком энергичен и намеревался остаться твердым до конца. Послужить этим своей стране, особенно если при случае ему удастся нанести удар по социализму, браконьерам, радикалам, бездельникам и подоходному налогу, - такой идеал казался ему достойным и его философии и прожитой жизни. Поставив эту цель, он продолжал жить, а кожа его утолщалась и становилась все более плотной и совершенной, и все менее проницаемой для мысли, чувства, красоты или сострадания - всего, что может пагубно отразиться на совершенстве. Итак, когда придет его время, есть надежда, что он сможет спокойно умереть.
      ВСЕГДА БЫТЬ ПЕРВЫМ
      Перевод А. Поливановой
      С самого детства он всегда хотел быть первым, во всем. Еще тогда он одевался наперегонки со своим маленьким братом, стараясь первым застегнуть все пуговицы, и огорчался, если отставал хоть на одну пуговку. В восемь лет он облазил все деревья в отцовском саду и, взобравшись на макушку, злился, что больше некуда лезть. Он принимался бороться со всяким, кто был не прочь покататься по полу, и однажды целую ночь не сомкнул глаз узнав, что на следующий день должен приехать двоюродный брат годом старше его. И совсем не потому, что он мечтал увидеть двоюродного брата, встретить его получше, - он просто собирался побегать с ним наперегонки по двору, а потом затеять борьбу". Вот здорово, думал он, положить на обе лопатки мальчика, который на целый год меня старше! Но двоюродный брат в последнюю минуту "не состоялся". Это был настоящий удар. В десять лет наш герой расшиб голову о качели и так растерялся при виде крови, что заплакал. И он никогда потом не мог себе простить, что упустил такую возможность доказать свое превосходство над другими мальчишками, потому что, хоть он заплакал не от боли, а от страха, но вполне мог бы справиться и с тем и с другим, будь он к этому заранее подготовлен.
      В школе он закончил первое полугодие первым учеником после ожесточенной борьбы, потому что у него был соперник. Впоследствии он из года в год неизменно оставался первым или одним из первых в классе. Но он не вдумывался в то, что учил, важно было оставлять позади других мальчиков. Он принимал участие во всех состязаниях, во всех играх, и не потому, что это доставляло ему удовольствие, - но как же иначе выйти победителем? Он считался чуть ли не образцом первого ученика.
      В колледж он пришел совершенно обессиленный и два года потратил на то, чтобы стать настоящим денди: самым невозмутимым, самым непринужденным и самым элегантным молодым человеком. И он почти преуспел в этом. Поняв, однако, что если в один прекрасный день он не опередит в учении своих сверстников, то они опередят его, он в страхе бросился к репетитору. Целый год он старательно зазубривал его уроки. Он совсем не понимал того, что учил, но все пройденное с репетитором сумел удержать в памяти ровно до той горячей поры, когда ему пришлось неделю подряд дважды в день пыхтеть над письменными заданиями. И он непременно вышел бы первым, если бы одному из экзаменаторов, не подозревавшему, что экзамен служит единственной цели выяснить, кто кого, не вздумалось задать ему самым небрежным тоном вопрос, ответ на который требовал понимания предмета. Сдав из последних сил экзамены, он принялся поглощать юридические науки. Отличиться тут он мог разве только, усваивая предметы быстрее прочих студентов; и вот он целых два года посвятил тому, чтобы сделаться лучшим актером-любителем и лучшим стрелком в округе. При исполнении роли он не углублялся в такие пустяки, как передача характера изображаемого лица, а старался только вызывать смех и сорвать больше аплодисментов, чем его партнеры. Он и птиц стрелял не потому, что любил охоту как настоящий охотник: просто ему доставляло удовольствие ежедневно сознавать, что он настрелял или настреляет дичи больше всех своих приятелей.
      Но вот пришло наконец время заняться избранной профессией, и он, как истый британец, начал свою карьеру, думая прежде всего о будущем. Он с первой минуты понял, что это состязание будет самым продолжительным из всех, в которых он когда-либо стартовал; и он начал двигаться медленно и постепенно, с камешком во рту и приберегая дыхание. Все это было невыносимо скучно и нудно, но должен же он прийти к финалу раньше всех! И вот он шел, круг за кругом, почти незаметно набавляя скорость и довольно быстро разглядев ту пятерку, которая, пожалуй, опередила бы его, не следи он за ней так пристально. Он не любил свое дело, и деньги его не привлекали: поглощенный изо дня в день единственной заботой не дать себя обогнать, он просто не успевал тратить деньги или раздавать их. Так у него скопилась кругленькая сумма. Когда он это обнаружил, он решил ею как-то распорядиться. Вскоре он оказался в картинной галерее и купил картину. Очень быстро он убедился, что его картина куда лучше картины его друга, который понимал толк в этом деле. И вот он подумал: "А ведь займись я этим всерьез, я его живо обставлю". Так он и сделал. И каждый раз, купив новую картину, он приходил в восторг оттого, что вкус его совершенствуется и он становится более тонким знатоком картин, чем его друг и даже многие другие ценители. Он чувствовал, что скоро будет крупнейшим авторитетом в этом деле; и все покупал и покупал. Сами по себе картины его ничуть не интересовали; у него не было на это ни времени, ни сил, важно было только стать первым и тут! Но он лелеял мечту передать свою коллекцию Национальной галерее, как памятник своему вкусу и последнее доказательство своего превосходства над другом Z после того, как их обоих уже не станет.
      Как раз к этому времени он облачился в адвокатскую мантию, на что ушла почти половина его капитала. Он, конечно, предпочел бы подождать с этим, если бы не понял, что, не поторопись он, его друзья X, У и Z его опередят. Этого надо было остерегаться, ведь он намеревался первым занять должность судьи. Проявив такой размах и решительность, он понял, как далеко шагнул вперед, и на радостях нашел время вступить в брак, благо наступили летние каникулы. Полтора месяца он почти не думал о своих друзьях X, У и Z. Но к концу сентября он узнал, что и они получили соответствующие предложения и тоже облачились в адвокатские мантии, и это разом вернуло его в нормальное состояние духа. Пришлось отставить жену на второй план и снова надеть хомут. Эти молодчики уж, конечно, постараются обогнать его при первой возможности, - и он на три недели урезал свой медовый месяц. Не прошло и двух лет, как стало ясно, что, если он хочет сохранить ведущее положение, нужно пройти в парламент. И вот вопреки собственным врожденным склонностям и даже вопреки склонностям избирателей он обеспечил себе место в парламенте. Каково же было его огорчение, когда, впервые вступив в парламент, он увидел там своих друзей X, У и даже Z. Не мудрено, что теперь, когда ему приходилось заседать в суде и в парламенте, он осунулся и очень пожелтел; а его жена стала выражать недовольство. Чтобы ее утихомирить, он решил дарить ей ежегодно по младенцу: если он хочет удержать свое место в начатом большом состязании, ему необходимо полное спокойствие в семейной жизни; ведь милые друзья X, У и Z не преминут воспользоваться его слабым здоровьем. Ни у одного из его ненавистных конкурентов не было столько детей. К своим обязанностям в парламенте он относился формально; он был слишком занят собой и своей карьерой, и в его сознании никак не укладывалось, что все мелкие мероприятия, которые ему непрерывно приходилось обсуждать, могут принести пользу людям, с жизнью которых он не имел ни времени, ни охоты ближе познакомиться. Когда тебе приходится ежедневно, чуть вставши, подготовиться к двум процессам, позавтракать, отправиться в суд, просидеть там с половины одиннадцатого до четырех, после этого идти в Палату и сидеть там, пока не уйдет твой друг Z (самый ненавистный из всех), и выступать, если выступил твой друг X или если тебе кажется, что твой друг У намеревается выступить; затем пообедать, подготовиться к двум процессам, поцеловать жену, мысленно сравнить свою только что приобретенную картину с последней покупкой друга, выпить стакан ячменного отвара и лечь в постель, - то после всего этого у тебя просто не останется времени подумать о собственной жизни, тем более о жизни своего ближнего. Иной раз он понимал, что следовало бы от чего-нибудь отказаться, но об этом, конечно, не могло быть и речи, ведь его друзья тотчас же вырвались бы вперед. Вместо этого он стал принимать патентованное средство "Витоген". Тогда фирма воспользовалась для рекламы его фотографией с вылетающими изо рта словами: "Витоген творит со мной чудеса!" Но на соседней странице была помещена фотография его друга Z со словами: "Я ежедневно упиваюсь стаканом Витогена", - вылетающими из его рта. После этого наш герой решил, не без некоторого риска, увеличить дозу до двух стаканов, лишь бы опередить соперника.
      Порой ему казалось, что, выбери он себе военную или духовную карьеру, сделайся биржевиком или литератором, его жизнь была бы куда спокойнее: не мог же он признать, что в самом себе вынашивает микроба собственной судьбы.
      Так, когда ему случалось заметить закат солнца, горы или даже море, врожденное чувство красоты подсказывало ему: "Хорошо бы этим полюбоваться!" Но какое там, разве он мог себе это позволить. Однако если бы ему стало известно, что друг Z нашел-таки время понаслаждаться красотами природы, он уж, конечно, выкроил бы время и для этого.
      Приближался день вступления в судейские обязанности, и он все пристальнее вглядывался в своих друзей X, У и Z; если они будут назначены раньше него, это может помешать его окончательной победе. Поэтому, когда однажды летним утром ему сообщили, что его друг X тяжело заболел и вряд ли поправится, он вздохнул с облегчением, хотя и огорчился. Он непрестанно интересовался здоровьем друга, и его интерес был вполне искренен. Друг его скончался перед закрытием судебной сессии. В продолжение летних каникул он непрестанно думал о несчастном и о том, как преждевременно оборвалась его карьера. Тут его осенила мысль превзойти самого себя, написав книгу. Он выбрал тему "Вред соревновательства в современном государстве" и трудился над книгой всю осень, посвящая ей каждую минуту, которую только мог урвать, благо он в это время был свободен от парламентских обязанностей. Книга поможет ему выделиться среди своих друзей У и Z в глазах правительства, покровительствующего литераторам. Он завершил свой труд к рождеству и позаботился, чтобы его поскорее напечатали. Какова же была его досада, когда через два дня после того, как он кончил свое произведение, он узнал о предстоящем выходе в свет книги его друга Z под заглавием "Радость жизни или наслаждение минутой". И дернуло же этого господина выступать в печати, да еще на тему, в которой он ничего не смыслит! Эта книга появилась за неделю до книги нашего героя. Он с беспокойством проглядывал отзывы, так как все они были благожелательные. Как же теперь вернуть себе первенство? Не будь он женат, можно было бы жениться, скажем, на дочери какого-нибудь важного лица, но теперь это было невозможно - и поэтому ему оставалось только передать свое собрание картин во временное пользование Национальной галереи. Так он и сделал примерно в середине мая, к немалому огорчению жены. А в воскресенье, 1 июня, он прочитал в газете, что его друг Z пожертвовал Британскому музею свою библиотеку. Зато в июле его друг У неожиданно получил пэрство после смерти двоюродного брата, и дышать стало легче. С пэрством к У перешло значительное поместье; уж этот-то, во всяком случае, теперь выйдет из борьбы; ему, в сущности, больше некуда рваться. Эти предположения оправдались; и теперь поле битвы оставалось только за ним и его другом Z.
      В конце первого месяца летних каникул судья, ухода которого так долго ждали, оставил наконец свою должность, перейдя в иной мир.
      Наш герой немедленно вернулся в город. Это был один из напряженнейших моментов всей его трудной карьеры. Если его назначат на освободившееся место, он будет самым молодым из судей. Но его друг Z был того же возраста, тех же политических взглядов и того же во всех отношениях калибра, что и он, да к тому, же еще отменно крепок и здоров. Не удивительно, что за неделю ожидания наш герой заметно поседел. Когда в начале октября его назначили членом Верховного суда, ему стоило больших усилий сдержать радость; но уже на следующее утро он узнал, что его друг Z получил точно такое же назначение, ибо правительство решило увеличить состав Королевского Верховного суда на одного человека. Кто именно - он или его друг - был назначен на дополнительную должность, он не отваживался да и не хотел выяснять; стиснув зубы, он немедленно приступил к исполнению своих обязанностей.
      Не станем уверять, что он любил свое дело: чтобы любить дело, человек должен искренне и непрофессионально стремиться к справедливости и сочувствовать своим ближним, а у него для этого времени, конечно, не было: все свои силы он сосредоточил на том, чтобы не допускать отмены вынесенных им приговоров и следить за судьбой приговоров его друга Z. За первый год приговоры его друга отменялись Апелляционным судом в три раза чаще, чем его собственные, и он был потрясен, когда Палата лордов утвердила первоначальные приговоры друга, и они, таким образом, снова пошли голова в голову. В других отношениях его жизнь стала, конечно, гораздо спокойнее, чем до сих пор, и он строго следил за здоровьем, чтобы не сдать раньше времени и не уйти в личную жизнь; он упорно отклонял все попытки родных и друзей втянуть его в какие-либо развлечения, сверх неизбежных званых обедов, игры в гольф и еще более углубленного изучения законов, которыми он должен в совершенстве овладеть к тому времени, когда станет лордом-канцлером. Он никак не мог решить, радоваться ему или жалеть, что его друг Z не ограничил своей жизни таким же узким кругом интересов.
      К этому времени он стал настолько умеренным в своих политических взглядах, что ни одна партия не могла бы решить, к которой из них он принадлежит. Это был период полной неопределенности, когда никто не взялся бы предсказать, в чьих руках окажется власть, скажем, лет через пять-десять, но он инстинктивно понимал, что надо смотреть вперед. А у человека умеренных взглядов всегда больше шансов на постоянное и неуклонное продвижение; поэтому теперь, когда незачем было активно заниматься политикой, он стал умеренным. Вечным источником беспокойства была позиция его друга Z, превратившегося в такую темную лошадку, что никто не мог бы разобраться в его политических убеждениях; иные даже утверждали, что у бедняги их вовсе нет.
      Он не пробыл на посту судьи и четырех лет, как эпидемия инфлуэнцы унесла в могилу трех судей его величества, а четвертого довела до умопомешательства; так почти незаметно он оказался вместе со своим другом Z в Апелляционном суде. Теперь, когда он ежедневно виделся с этим человеком, он смог поближе его узнать, и с удовлетворением заметил, - что хоть тот был крепче его, но зато явно обладал холерическим темпераментом и слишком мало следил за своим здоровьем. Он тут же удвоил заботу о собственном здоровье: бросил пить, курить и отказался от всех радостей жизни, ему еще доступных. Три года просидели они бок о бок, почти механически вынося противоположные приговоры.