IV

Динни была так поглощена своей бесконечно важной для неё тайной, что в тот день ей больше всего на свете хотелось одиночества, но мистер, и миссис Эдриен Черрел пригласили её к обеду. После того как её дядя женился на Диане Ферз, новобрачные выехали из дома на Оукли-стрит, связанного с тяжёлыми воспоминаниями, и скромно устроились в одном из тех обширных кварталов Блумсбери, которые теперь вновь привлекают к себе аристократию, покинувшую их в тридцатых – сороковых годах прошлого века. Район был выбран ввиду близости его к «костям» Эдриена: памятуя о своём возрасте, тот дорожил каждой минутой, проведённой в обществе жены. Здоровая мужественность, которую, согласно предсказаниям Динни, должен был придать её дяде год, прожитый им с Халлорсеном в Новой Мексике, проявлялась теперь в более тёмном оттенке его морщинистых век и в улыбке, гораздо чаще мелькавшей на длинном лице Эдриена. Динни с неизменным удовольствием думала, что дала ему верный совет и что он последовал ему. Диана быстро обретала прежний блеск, обеспечивший ей место в высшем обществе до её замужества с несчастным Ферзом. Однако полная бесперспективность профессии Эдриена и время, которое она должна была уделять ему, препятствовали её возвращению в священный круг "света". Поэтому она все больше входила в роль жены и матери, что Динни, питавшая пристрастие к своему дяде, находила вполне нормальным. По дороге в Блумсбери она размышляла, говорить ей или нет о своих делах, и, не отличаясь склонностью к притворству и увёрткам, решила быть откровенной. "Кроме того, – думала она, – влюблённой девушке всегда приятно говорить о предмете своих чувств". К тому же, если без наперсника не обойтись, лучшего, чем дядя Эдриен, ей всё равно не найти: во-первых, он немного знаком с Востоком, а во-вторых, это дядя Эдриен.

Однако разговор за обедом естественно и прежде всего коснулся свадьбы

Клер и возвращения Хьюберта. Выбор сестры несколько тревожил Динни.

Сэр Джералд (Джерри) Корвен был сорокалетний мужчина среднего роста с энергичным и отважным лицом. Динни не отрицала за ним большого обаяния, именно это и пугало её. Он занимал высокое положение в министерстве колоний и был одним из тех людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы решить: "Он далеко пойдет!" Боялась Динни и того, что смелая, блестящая, наделённая душой игрока Клер слишком похожа на жениха и к тому же моложе его на семнадцать лет. Диана, хорошо знакомая с Корвеном, возразила:

– Семнадцать лет разницы – это как раз самое утешительное во всей истории. Джерри пора остепениться. Если он сумеет быть Клер и мужем и отцом одновременно, дело наладится. У него огромный жизненный опыт. Я рада, что они уезжают на Цейлон.

– Почему?

– Он избежит встреч со своим прошлым.

– А у него богатое прошлое?

– Дорогая моя, сейчас он слишком влюблён, по с таким человеком, как Джерри, нельзя загадывать – в нём масса обаяния и он постоянно стремится играть с огнём.

– Женитьба всех нас делает трусами, – вставил Эдриен.

– На Джерри Корвена она не повлияет: он клюёт на риск, как золотая рыбка на москита. Динни, Клер очень увлечена?

– Да. Но она сама любит играть с огнём.

– И всё же, – вмешался Эдриен, – я ни одного из них не назвал бы вполне современным. У обоих голова на плечах и оба умеют найти ей применение.

– Совершенно верно, дядя. Клер берет от жизни всё, что может, но бесконечно верит в неё. Она может стать второй Эстер Стенхоп.

– Браво, Динни! Но для этого ей сначала пришлось бы отделаться от Джералда Корвена. А Клер, насколько я в ней разбираюсь, способна испытывать угрызения совести.

Динни широко раскрыла глаза и посмотрела на дядю:

– Вы говорите так, дядя, потому, что знаете Клер, или потому, что вы Черрел?

– Вернее всего потому, что она тоже Черрел, дорогая моя.

– Угрызения совести? – повторила Динни. – Не верю, что тётя Эм испытывает их. А она такая же Черрел, как любой из нас.

– Эм, – возразил Эдриен, – напоминает мне кучу разрозненных первобытных костей, которые никак не составишь вместе. Трудно сказать, какой у неё скелет. Угрызения же совести всегда составляют единое целое.

– Пожалуйста, без «костей» за обедом, Эдриен, – попросила Диана. Когда приезжает Хьюберт? Мне не терпится увидеть его и юную Джин. Кто из них теперь кем командует после восемнадцати месяцев блаженства в Судане?

– Конечно, Джин, – ответил Эдриен.

Динни покачала головой:

– Не думаю, дядя.

– В тебе говорит сестринская гордость?

– Нет. В Хьюберте больше последовательности. Джин сразу набрасывается на все и хочет со всем управиться, а Хьюберт неуклонно идёт своей дорогой. Я в этом уверена. Дядя, где находится Дарфур и как надо произносить это название?

– Через «у» или через «о» – безразлично. Это область на западе Судана, пустынная и, кажется, очень труднодоступная местность. А что?

– Я завтракала сегодня с мистером Дезертом. Помните шафера Майкла? Он упомянул это название.

– Он был там?

– По-моему, он объездил весь Ближний Восток.

– Я знакома с его братом, – заметила Диана. – Чарлз Дезерт – один из самых напористых молодых политических деятелей. Он почти наверняка будет министром просвещения, как только консерваторы снова придут к власти. После этого лорд Маллиен окончательно станет затворником. С Уилфридом я никогда не встречалась. Он славный?

– Видите ли, я только на днях познакомилась с ним, – ответила Динни, стараясь быть беспристрастной. – Он вроде рождественского пирога с начинкой: берёшь кусок и не знаешь, с чем он, а если ты в состоянии съесть его целиком, тебе предстоит счастливый год.

– Я с удовольствием повидал бы этого молодого человека, – сказал Эдриен. – Он хорошо воевал, и я знаю его стихи.

– В самом деле, дядя? Я могу это устроить: мы с ним встречаемся каждый день.

– Вот как? – произнёс Эдриен и посмотрел на неё. – Мне хочется поговорить с ним о хеттском типе. Я полагаю, ты знаешь, Динни, что расовые признаки, которые мы привыкли считать безусловно иудейскими, на самом деле – чисто хеттские, как явствует из древних хеттских росписей.

– А разве иудеи и хетты относятся к разным расам?

– Несомненно, Динни. Израильтяне были ветвью арабов. Кем были хетты нам предстоит ещё выяснить. У современных евреев, как наших, так и немецких, тип скорее хеттский, чем семитический.

– Вы знакомы с мистером Джеком Масхемом, дядя?

– Только понаслышке. Он двоюродный брат сэра Лоренса и авторитет по части племенного коневодства. Помешан на том, чтобы вторично влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей. Если ему удастся улучшить породу, в этом есть смысл. Был ли молодой Дезерт в Неджде? Насколько мне известно, чистокровок можно достать только там.

– Не знаю, а где этот Неджд?

– В центре Аравии. Но Масхему никогда не провести свою идею в жизнь: аристократы, играющие на скачках, – наихудшая разновидность тугодумов. Он сам такой же во всём, кроме своего пунктика.

– Джек Масхем когда-то был романтически влюблён в одну из моих сестёр, – сказала Диана. – Это превратило его в женоненавистника.

– Гм! Таинственная история!

– Мне он показался довольно интересным, – призналась Динни.

– Великолепно носит костюм и слывёт человеком, ненавидящим все современное. Я не виделся с ним давно-давно, хотя раньше знал его довольно близко. А в чём дело, Динни?

– Я просто встретила его позавчера, и мне стало интересно, что он такое.

– Кстати о хеттах, – вмешалась Диана. – Я всегда была убеждена, что в старинных корнуэлских семьях, вроде Дезертов, есть что-то финикийское. Посмотрите на лорда Маллиена! Какой странный тип!

– Вернее, чудаковатый, любовь моя. Финикийские черты чаще встречаются у людей из народа. Дезерты из поколения в поколение женились не на корнуэлках. Чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем меньше шансов сохранить в чистоте первоначальный тип.

– А Дезерты очень старинная семья?

– Очень старинная и очень странная. Но мои взгляды на древность рода тебе известны, Динни, поэтому я не стану распространяться.

Динни кивнула: она отлично помнила мучительную прогулку по набережной Челси в день возвращения Ферза. Девушка с нежностью взглянула на дядю. Приятно думать, что он наконец добился своего…

Когда вечером Динни вернулась на Маунт-стрит, её тётка и дядя уже легли, но дворецкий ещё сидел в холле. Увидев девушку, он встал:

– Я не знал, что у вас свой ключ, мисс.

– Страшно сожалею, что потревожила вас, Блор: вы так сладко вздремнули.

– Верно, мисс Динни. Доживёте до известного возраста и сами увидите, как приятно вздремнуть в неподходящий момент. Вот возьмите сэра Лоренса. Он не любитель поспать, поверьте слову, но каждый день, когда вхожу к нему в кабинет, я вижу, как он открывает глаза, хотя сидит за работой. Миледи, та спит свои восемь часов, и всё равно я замечал, как ей случается вздремнуть, когда кто-нибудь слишком долго говорит, особенно липпингхоллский пастор мистер Тесбери. Такой учтивый старый джентльмен, а как действует на неё! И даже на мистера Майкла. Ну, да ведь тот в парламенте, там они к этому привыкли. Но я всё-таки думаю, мисс, что тут или война виновата, или просто люди ни на что больше не надеются, а бегать им приходится слишком много, и от этого их бросает в сон. Что ж, от него вреда нет. Поверите ли, мисс, я уже языком шевельнуть не мог, а вот поспал немного и снова готов разговаривать с вами хоть целый час.

– Это было бы чудесно, Блор, но меня тоже клонит ко сну по вечерам.

– Подождите, выйдете замуж – все переменится. Только, я надеюсь, ни ещё малость с этим повремените. Прошлой ночью я так и сказал миссис Блор: "Если у нас заберут мисс Динни, в доме вся жизнь замрёт, – души у него не будет". Мисс Клер я близко не знал, так что её замужество меня не трогает. Но я слышал, как миледи советовала вам вчера самой выяснить, как это делается, и сразу сказал миссис Блор: "Мисс Динни здесь всё равно как дочка и…" Ну, в общем, вы мои чувства знаете, мисс Динни.

– Милый Блор!.. Боюсь, что мне уже пора наверх – день был утомительный.

– Разумеется, мисс. Приятных снов!

– Доброй ночи.

Приятных снов! Да, сны наверно, будут приятными, а вот будет ли такой же действительность? В какую не отмеченную на карте страну вступила она, руководимая лишь своей путеводной звездой? А вдруг эта неподвижная звезда окажется лишь ослепительной мгновенной кометой? По меньшей мере пять мужчин хотели жениться на ней, и она всех их хорошо понимала, так что в замужестве не было особенного риска. Теперь она хочет выйти лишь за одного, но он – совершенно неизвестная величина. Ей ясно только, что он вызвал в ней не изведанное до сих пор чувство. Жизнь обманчива, как мешок с подарками на ярмарке; запускаешь в него руку, а что вытянешь? Завтра она едет с ним на прогулку. Они будут вместе смотреть на деревья и траву, дома и сады, реку и цветы, может быть, даже на картины. Она по крайней мере узнает, сходятся ли они во взглядах на многое из того, что ей дорого. А что делать, если они не сходятся? Изменит ли это её чувства? Нет, не изменит.

"Теперь я понимаю, – думала девушка, – почему все считают влюблённых сумасшедшими. Я хочу одного: пусть чувствует то же, что и я, пусть сходит с ума, как и я. Но разве он сойдёт? С чего бы?"

V

Поездка в Ричмонд-парк, оттуда через Хэм Коммон и Кингстонский мост в Хэмптон-корт и обратно через Туикэнхэм и Кью была примечательна тем, что вспышки разговорчивости то и дело перемежались минутами полного молчания. Динни, так сказать, взяла на себя роль лётчика-наблюдателя, возложив обязанности пилота на Уилфрида. Чувство делало её застенчивой, и, кроме того, ей было ясно, что Дезерт меньше всего похож на тех, кого можно направлять, – малейшее принуждение, и он не раскроется.

Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.

На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

– Соглашусь? Да я буду счастлива.

– Мне нужно услышать непредвзятое мнение.

– Вы его услышите, – обещала Динни. – Когда вы их мне дадите?

– Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.

– Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.

Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:

– Замечательный день! Благодарю вас!

– Это я вас должна благодарить.

– Вы? Да у вас больше друзей, чем "игл на взъярённом дикобразе".

А я одинокий пеликан.

– Прощайте, пеликан!

– Прощайте, цветок в пустыне!

Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.

Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под "Мост в Сан Луис

Рей": она слушала, что говорит тётка.

– Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! – а тебе придётся.

– Мне нет.

– Придётся, если талия станет модной.

– Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.

– И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья – такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.

– Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.

– Потому что мало ешь.

– Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.

Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием "Барс", приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: "Может ли барс переменить пятна свои?"

Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.

Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.

– Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?

– Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.

Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.

– Ну? – спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.

– По-моему, замечательно.

– Серьёзно?

– Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.

– Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: "И вы ещё спрашиваете!"

– "Барс"?

– Да. Мне было больно читать.

– Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:

– Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?

– Нет. Как вы скажете, так и будет.

– Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.

– Иншалла![1]

– Почему вы сомневались?

– Чересчур обнажённо.

– Да, обнажённо, – согласилась Динни, – Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.

– Не очень модная точка зрения.

– Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.

– Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.

– Реакция желудка на конфеты, – усмехнулась Динни.

– Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.

– Художники – дети? Вы это имеете в виду?

– А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?

– Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?

– Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?

Прощаясь, Уилфрид спросил:

– Завтра воскресенье. Увидимся?

– Если хотите.

– Как насчёт Зоологического сада?

– Нет, только не там. Ненавижу клетки.

– Вот это правильно. Устроит вас Голландский сад у Кеисингтонского дворца?

– Да.

Так состоялась их пятая встреча.

Динни испытывала то же, что чувствует человек с наступлением хорошей погоды, когда каждый день ложишься спать с надеждой, что она продлится, и каждое утро встаёшь, протираешь глаза и видишь, что она продолжается.

Каждый день девушка отвечала на вопрос Уилфрида: "Увидимся?" – кратким: "Если хотите"; каждый день она старательно скрывала от всех, где, когда и с кем встречается, и это было так на неё не похоже, что Динни удивлялась: "Кто эта молодая женщина, которая тайком уходит из дома, встречается с молодым человеком и, возвращаясь, не чует под собой ног от радости? Уж не снится ли мне какой-то долгий сон?" Однако во сне никто не ест холодных цыплят и не пьёт чаю.

Наиболее показательным для состояния Динни был момент, когда Хьюберт и Джин вошли в холл дома на Маунт-стрит, где собирались пробыть до свадьбы Клер.