XXII

Когда скачки задерживали Джека Масхема в Лондоне, он ночевал в Бэртон-клубе. Он прочёл в "Дейли фейз" отчёт о дерби и лениво перевернул страницу. Остальные отделы "этой газетёнки" обычно мало интересовали его. Её стиль был несовместим с его приверженностью к внешним формам, новости, печатаемые в ней, претили его вкусу, а политические убеждения раздражали тем, что слишком напоминали его собственные. Тем не менее у него всё же хватило внимания заметить шапку: "Отступничество мистера Дезерта". Прочтя половину набранной под ней колонки, Джек Масхем отшвырнул газету и сказал себе: "Парня придётся осадить!"

Упиваясь своей трусостью, Дезерт добьётся того, что и эту милую девушку сделает парией! Он настолько непорядочен, что осмеливается появляться с ней на людях в тот самый день, когда публично признал свою трусость в такой же грязной, как он сам, газете!

В век, когда терпимость и всепрощение стали чуть ли не повальной болезнью, Джек Масхем не стеснялся следовать своим антипатиям и выражать их. Он невзлюбил молодого Дезерта с первого же взгляда. У парня даже фамилия и та ему под стать. И подумать только, что эта милая девушка, которая безо всякой подготовки делает такие меткие замечания о скаковых лошадях, испортит себе жизнь из-за хвастуна и трусливого мальчишки! Нет, это уж чересчур! Если бы не Лоренс, давно пора бы принять меры. Внезапно Масхем мысленно запнулся. Как!.. Человек публично признается в своём позоре. Старая уловка – вырвать жало у критики, выдать необходимость за доблесть. Похваляться дезертирством! Петушок не стал бы драться, будь у него другой выход!.. Но тут Масхем опять запнулся. Конечно, не дело посторонних вмешиваться. Но если открыто и явно не осудить поведение этого типа, вся история будет выглядеть так, словно она никого не касается.

"Чёрт побери! – воскликнул он про себя. – Пусть хоть клуб возвыситг голос и выскажет своё мнение. Нам в «Бэртоне» не нужны крысы!"

В тот же вечер Джек Масхем поставил вопрос на заседании правления и чуть не ужаснулся, увидев апатию, с какой тот был встречен. Из семи присутствовавших, – председательствовал Уилфрид Бентуорт, Помещик, – четверо считали, что все это, во-первых, дело личной совести молодого Дезерта, а во-вторых, смахивает на газетную утку. С тех пор как Лайел написал свою поэму, времена изменились! Один из четырёх вообще заявил, что не желает связываться: он не читал "Барса", не знает Дезерта и терпеть не может "Дейли фейз".

– Я тоже, – согласился Джек Масхем. – Но вот поэма.

Он утром послал лакея купить её и читал целый час после завтрака.

– Позволите прочесть вам отрывок?

– Бога ради, Джек, не надо! Пятый член, который до сих пор хранил молчание, высказался в том смысле, что, если Масхем настаивает, придётся всем прочесть эту вещь.

– Да, настаиваю.

Помещик, не проронивший покамест ни слова, объявил:

– Секретарь достанет нужные экземпляры и разошлёт членам правления. Следует послать им, кроме того, по номеру сегодняшней "Дейли фейз". Правление обсудит вопрос на будущей неделе в пятницу. Так как же, покупаем кларет?

И они перешли к рассмотрению текущих дел.

Давно замечено, что, когда газета откапывает факт, который даёт ей возможность выступить в роли поборницы добродетели и ударить в литавры собственной политики, она эксплуатирует этот факт в пределах, допускаемых законом о клевете, и не считается с чувствами отдельных личностей. Застрахованная от неприятностей письмом Компсона Грайса с признанием Уилфрида, "Дейли фейз" максимально использовала свои возможности и за неделю, предшествовавшую очередному заседанию правления, лишила членов последнего всяких оснований ссылаться на неосведомлённость или выказывать равнодушие. В самом деле, весь Лондон читал «Барса» или говорил о нём, а утром в день заседания "Дейли фейз" напечатала длинную и прозрачную передовую о чрезвычайной важности достойного поведения британцев на Востоке. В номере был также помещён большой анонс: «Барс» и другие стихотворения" Уилфрида Дезерта, издание Компсона Грайса; распродано 40 000 экземпляров; третий, расширенный тираж поступает в продажу".

Обсуждение вопроса о предании остракизму одного из сочленов, естественно, должно было привлечь на заседание большинство остальных; поэтому на правление явились лица, которые никогда на нём не бывали.

Джек Масхем поставил на обсуждение следующую формулировку:

Он открыл заседание следующими словами:

– Каждый из вас получил по экземпляру поэмы Дезерта «Барс» и по номеру "Дейли фейз" за прошлую неделю. Дело не вызывает сомнений. Дезерт публично признался, что отрёкся от своей религии под пистолетом, и я заявляю, что он не вправе оставаться членом нашего клуба. Последний был основан в честь великого путешественника, который не отступил бы даже перед силами ада. Нам не нужны люди, презирающие английские традиции и открыто хвастающиеся этим.

Наступило краткое молчание, после чего пятый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, возразил:

– А поэма всё-таки чертовски хороша! Известный королевский адвокат, который когда-то совершил поездку в Турцию, прибавил:

– Не следует ли пригласить его на заседание?

– Зачем? – спросил Джек Масхем. – Он не скажет больше, чем сказано в поэме и письме его издателя.

Четвёртый из членов правления, присутствовавших на прошлом заседании, объявил:

– Я не собираюсь обращать внимание на "Дейли фейз".

– Не наша вина, что он выбрал именно эту газетёнку, – отпарировал Джек Масхем.

– Вмешиваться в вопросы совести – всегда противно, – продолжал четвёртый член правления. – Многие ли из нас решатся утверждать, что не поступили бы так же на его месте?

Послышался звук, напоминающий шарканье ног, и сморщенный знаток раннецейлокской цивилизации прохрипел:

– По-моему, Дезерт заслуживает нагоняя не за отступничество, а за шум, поднятый им вокруг этого. Приличия ради он обязан был молчать, а не рекламировать свою книгу! Она выходит уже третьим изданием, её все читают. Делать из подобной истории деньги – это переходит всякие границы.

– Вряд ли он думал о деньгах, – возразил четвёртый член. – Спрос на книгу – следствие сенсации.

– Он мог изъять книгу из продажи.

– Смотря какой договор. Кроме того, такое решение могло быть истолковано, как бегство от бури, которую он сам же поднял. По существу, открыто во всём признаться – очень порядочно с его стороны.

– Театральный жест! – бросил королевский адвокат.

– Будь это военный клуб, там не стали бы миндальничать, – заявил Джек Масхем.

Один из присутствующих, автор книги "Второе открытие Мексики", сухо отпарировал:

– Наш клуб не военный.

– Не знаю, можно ли мерить поэтов той же меркой, что и обычных людей, – задумчиво произнёс пятый член.

– В вопросах житейских – безусловно, – ответил знаток цейлонской цивилизации.

Человечек, сидевший в конце стола, напротив председателя, поёжился, как от сквозняка, и прошипел:

– Ах, эта "Д-дейли ф-фейз"!

– Об этой истории говорит весь Лондон, – заметил королевский адвокат.

– Мои дети смеются над ней, – вмешался человек, до сих пор молчавший. – Они заявляют: "Кому какое дело до его поступка!" – рассуждают о лицемерии, издеваются над поэмой Лайела и считают, что империи будет только полезно, если с неё пособьют спесь.

– Именно так! – поддержал его Джек Масхем. – Вот их современный жаргон! Все нормы летят за борт. А мы будем терпеть?

– Знаком ли кто-нибудь из присутствующих с молодым Дезертом? – осведомился пятый член.

– Я. Но знакомство шапочное, – отозвался Джек Масхем.

Больше никто в знакомстве не сознался.

Очень смуглый человек с глубокими живыми глазами неожиданно воскликнул:

– Только бы это не дошло до Афганистана! Я через месяц еду туда.

– Почему вас это беспокоит? – спросил четвёртый член.

– Просто потому, что это усугубит презрение, с которым там и без того ко мне отнесутся.

Последнее замечание, исходившее от известного путешественника, произвело большее впечатление, чем все ранее сказанное. Два члена правления, которые, равно как и председатель, ещё не брали слова, одновременно выпалили:

– Верно!

– Я не привык осуждать человека, не выслушав его, – заметил королевский адвокат.

– Ваше мнение, Бентуорт? – осведомился у председателя четвёртый член.

Помещик, куривший трубку, вынул её изо рта:

– Хочет ещё кто-нибудь высказаться?

– Да, – откликнулся автор "Второго открытия Мексики". – Ему нужно вынести порицание за то, что он опубликовал эту поэму.

– Нельзя, – проворчал Джек Масхем. – В этой истории всё связано друг с другом. Вопрос ясен: достоин он быть членом нашего клуба или нет? Прошу председателя поставить вопрос на голосование.

Но Помещик по-прежнему посасывал трубку. Опыт руководства многими и различными комитетами подсказывал ему, что время голосовать ещё не наступило. Пусть сначала люди выговорятся. Споры, конечно, ни к чему не приведут, но зато убедят всех, что вопрос обсуждён должным образом.

Джек Масхем сидел молча. Его длинное лицо было бесстрастно, длинные ноги вытянуты. Дискуссия продолжалась.

– Ну, что же решим? – спросил наконец член правления, вторично открывший Мексику.

Помещик выколотил трубку и сказал:

– Я полагаю, следует попросить мистера Дезерта изложить нам причины, побудившие его опубликовать поэму.

– Слушайте! Слушайте! – возгласил королевский адвокат.

– Верно! – поддержали два члена правления, уже сделавшие тот же вывод несколько раньше.

– Согласен! – одобрил знаток Цейлона.

– Кто против? – осведомился Помещик.

– Считаю нецелесообразным, – бросил Джек Масхем. – Он струсил и сознался в этом.

Поскольку других возражений не оказалось. Помещик продолжал:

– Секретарь предложит ему явиться и дать объяснения. Повестка дня исчерпана, джентльмены.

Хотя всем было ясно, что дело ещё остаётся sub judice[6], три члена правления, включая самого Джека Масхема, в тот же день подробно информировали сэра Лоренса, а он к обеду доставил эти сведения на Саут-сквер.

После опубликования поэмы и письма Компсона Грайса Майкл и Флёр, осаждаемые настоятельными расспросами всех своих знакомых, только и делали, что говорили о Дезерте. Мнения их радикально расходились. Майкл, который первоначально возражал против публикации поэмы, теперь, когда она вышла, отважно превозносил честность и смелость Уилфрида, решившегося на подобное признание. Флёр не могла простить Дезерту того, что она именовала "противоестественной глупостью". Если бы он сидел себе тихо да поменьше носился со своей совестью и гордостью, все мгновенно забылось бы, не наложив на него никакого пятна. Поступать так, как Уилфрид, утверждала Флёр, нечестно по отношению к Динни и бессмысленно с точки зрения его собственных интересов, но ведь он всегда был такой. Флёр и поныне помнила, как он не пошёл на компромисс восемь лет назад, когда просил её стать его любовницей, и, получив отказ, бежал на Восток. Когда сэр Лоренс сообщил Майклу и ей о заседании в "Бэртоне", она сказала только:

– А на что ещё он мог надеяться?

Майкл удивился:

– Чем он так насолил Джеку Масхему?

– Одни собаки бросаются друг на друга с первого взгляда. Другие распаляются постепенно. Здесь же, по-видимому, сочетались оба варианта. Мне кажется, костью послужила Динни.

Флёр расхохоталась.

– Джек Масхем и Динни!

– Подсознательно, дорогая. Нам не постичь ход мыслей женоненавистника. Это умеют только в Вене. Там все могут объяснить – даже, природу икоты.

– Сомневаюсь, чтобы Уилфрид явился на правление, – мрачно вставил Майкл.

– Конечно, не явится, Майкл, – подтвердила Флёр.

– Что же тогда будет?

– Его почти наверняка исключат, подведя под любой параграф устава.

Майкл пожал плечами:

– Плевать ему на это. Одним клубом больше, одним меньше – велика разница!

– Ты не прав, – возразила Флёр. – Делу дан ход, в городе лишь о нём и говорят. Исключение из клуба будет означать, что Дезерт окончательно осуждён. Только это и нужно, чтобы общественное мнение высказалось против него.

– И за него.

– Да, и за него тоже. Но ведь нам заранее известно, кто за него вступится – кучка недовольных, самое большее.

– Зря на него накинулись, – проворчал Майкл. – Я-то знаю, что мучит Уилфрида. Его первым побуждением было не поддаваться арабу, и он горько раскаивается, что уступил.

Сэр Лоренс кивнул:

– Динни спрашивала меня, как Дезерту публично доказать, что он не трус. На первый взгляд, придумать что-нибудь такое легко, а на деле совсем не просто. Люди упорно не желают подвергаться смертельной опасности ради того, чтобы их спасителями занялись газеты. Ломовые лошади на Пикадилли тоже бесятся не часто. Конечно, можно сбросить кого-нибудь с Вестминстерского моста и прыгнуть вдогонку, но это расценят как убийство и самоубийство. Странно! В мире так много героизма и так мало возможностей проявить его, когда это тебе нужно.

– Он должен явиться на заседание и, надеюсь, явится, – сказал Майкл. – Он мне признался в одной вещи, Звучит глупо, но, зная Уилфрида, нетрудно понять, что для него она существенно все меняла.

Флёр поставила локти на полированный стол, подпёрла подбородок руками и наклонилась вперёд. В такой позе она выглядела совсем как та девочка, которая разглядывает китайские тени на картине Альфреда Стевенса, доставшейся Флёр от отца.

– Ну, в какой? – спросила она.

– Он сказал, что пожалел своего палача.

Ни жена Майкла, ни его отец не шелохнулись. У них только слегка приподнялись брови. Майкл с вызовом в голосе продолжал:

– Разумеется, это звучит абсурдно, но он сказал, что араб умолял не принуждать его к выстрелу, – он дал обет обратить неверного.

– Рассказывать об этом членам правления – всё равно, что угощать их баснями, – с расстановкой произнёс сэр Лоренс.

– Он и не подумает рассказывать, – заверила свёкра Флёр. – Он скорей умрёт, чем даст себя высмеять.

– Вот именно! Я упомянул об этом лишь с одной целью – показать, что с Уилфридом всё обстояло не так просто, как воображают настоящие саибы.

– Давно я не слышал ничего более парадоксального, – задумчиво вымолвил сэр Лоренс. – Но от этого Динни не легче.

– По-моему, я должен ещё раз зайти к нему, – сказал Майкл.

– Самый простой выход для него – немедленно отказаться от членства, заключила Флёр.

И на этом практичном выводе дискуссия оборвалась.

XXIII

Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, а возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. – Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чём говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашёл к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась ещё бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на её лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая её, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник её горестей – молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась.

И тут произошёл случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но всё же принёсший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания.

Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтонхаус-террас. Динни, увлечённая разговором о прерафаэлитах, "сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило её оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчётливо произнёс:

– Это переходит все границы, Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трёх ярдах от неё; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида:

– Вы трус и хам, вот вы кто! Затем последовало молчание, показавшееся ей нескончаемым. Её глаза перебегали с судорожно искажённого лица Уилфрида то на каменное, угрожающее лицо Масхема, то на человечка-терьера, уставившегося на противника. Она услышала, как человечек сказал: "Пойдём, Джек!" – и увидела, как Масхем, вздрогнув всем телом, сжал кулаки и разжал губы:

– Слышали, Юл? Человечек взял его под руку и потянул в сторону; высокий Масхем повернулся, и оба пошли дальше. Уилфрид присоединился к ней.

– Трус и хам! – повторял он. – Трус и хам! Слава богу, что я ему все выложил.

Он поднял голову, перевёл дух и бросил:

– Так оно лучше. Извини, Динни.

Смятение, овладевшее девушкой, помешало ей ответить. Эта по-первобытному грубая стычка вселила в Динни кошмарный страх, что дело не ограничится только словами. Интуиция также подсказывала ей, что она сама послужила поводом и тайной причиной выходки Масхема. Ей вспомнились слова сэра Лоренса: "Джек убеждён, что ты – жертва". Ну и что, если даже так? Неужели этому длинному фланёру, который ненавидит женщин, есть до неё дело? Абсурд! Она услышала, как Уилфрид бормочет:

– "Переходит границы"! Мог бы, кажется, понять, каково другому!

– Но, родной мой, если бы мы понимали, каково другому, мы давно уже стали бы ангелами. А он всего лишь член Жокей-клуба.

– Он сделал всё возможное, чтобы выставить меня, и даже сейчас не пожелал воздержаться от хамства!

– Сердиться должна я, а не ты. Это я заставляю тебя всюду ходить со мной. Что поделаешь? Мне так нравится. Я, дорогой, уже ничего не боюсь. Зачем мне твоя любовь, если ты не хочешь быть со мной откровенным.

– К чему тревожить тебя тем, чего не изменишь?

– Я существую для того, чтобы ты меня тревожил. Пожалуйста, очень прошу, тревожь меня!

– Динни, ты – ангел!

– Повторяю тебе – нет. У меня в жилах красная кровь.

– Эта история – как боль в ухе: трясёшь, трясёшь головой, а оно всё болит. Я надеялся покончить с этим, издав "Барса". Не помогло, Динни, скажи, трус я или не трус?

– Я не любила бы тебя, если бы ты был трусом.

– Ах, не знаю! Женщины всяких любят.

– Мы прежде всего ценим в мужчинах смелость. Это же старо, как поговорка. Слушай, я буду откровенной до жестокости. Ответь мне: твои терзания вызваны тем, что ты сомневаешься в своей смелости? Или тем, что в ней сомневаются другие?

Он горько рассмеялся.

– Не знаю. Я знаю только одно – меня гложет сомнение.

Динни взглянула на него:

– Ох, родной, не страдай! Я так не хочу, чтобы ты страдал.

Они на секунду остановились, глядя друг другу в глаза, и торговец спичками, которому безденежье не позволяло предаваться духовным терзаниям, предложил:

– Не угодно ли коробочку, сэр? Хотя этот вечер как-то особенно сблизил Динни с Уилфридом, она вернулась на Маунт-стрит совершенно раздавленная страхом. Она не могла забыть ни выражения лица Масхема, ни его вопроса: "Слышали, Юл?"

Как глупо бояться! В наши дни такие столкновения-вспышки кончаются всего-навсего удовлетворением в судебном порядке. Но среди её знакомых именно Масхема труднее всего представить себе в роли истца, взывающего к закону. В холле девушка заметила чью-то шляпу, а проходя мимо кабинета дяди, услышала голоса. Не успела она снять свою шляпу, как он уже прислал за нею. Динни застала сэра Лоренса за беседой с человечком-терьером, который сидел верхом на стуле, словно был скаковой лошадью.

– Знакомься, Динни. Мистер Телфорд Юл – моя племянница Динни Черрел.

Человечек склонился к её руке.

– Юл рассказал мне о стычке. У него неспокойно на душе, – объяснил сэр Лоренс.

– У меня тоже, – отозвалась Динни.

– Я уверен, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова услышали.

– Не согласна. По-моему, хотел.

Юл пожал плечами. Он был явно расстроен, и Динни даже нравилась его до смешного уродливая мордочка.

– Во всяком случае он не хотел, чтобы их услышали вы.

– Напрасно. Мне полезно было их услышать. Мистер Дезерт предпочитает не появляться со мной в общественных местах. Я сама заставляю его.

– Я пришёл предупредить вашего дядю. Когда Джек избегает о чемнибудь говорить, – значит, дело принимает серьёзный оборот. Я ведь давно его знаю.

Динни молчала. От румянца на её щеках осталось только два красных пятнышка. А мужчины смотрели на неё и, наверно, думали, что такие испытания не под силу этой хрупкой девушке с васильковыми глазами и копной каштановых волос. Наконец она спросила:

– Что я могу предпринять, дядя Лоренс?

– Я не знаю, кто вообще может что-нибудь предпринять при таком положении, дорогая. Мистер Юл говорит, что простился с Джеком, когда тот собирался обратно в Ройстон. Не съездить ли нам, с тобой к нему завтра, чтобы объясниться? Он – странная личность; не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы. Такие столкновения, как правило, остаются без последствий.

Динни подавила внезапную дрожь.

– Что вы имеете в виду, называя его человеком прошлого столетия? Сэр Лоренс посмотрел на Юла и ответил:

– Мы не хотим выглядеть смешными. Насколько мне известно, в Англии уже лет семьдесят – восемьдесят как прекратились дуэли. Но Джек – пережиток. Мы не знаем, что и думать. Грубости – не в его стиле; суды тоже. Но всё-таки нельзя предполагать, что он оставит оскорбление без ответа.

– Может быть, он поразмыслит и поймёт, что виноват больше, чем Уилфрид? – спросила Динни, собравшись с духом.

– Нет, не поймёт, – ответил Юл. – Поверьте, мисс Черрел, я глубоко сожалею о случившемся.

Динни поклонилась:

– Вы очень любезны, что пришли; Благодарю вас.

– Я думал, ты вряд ли сможешь заставить Дезерта послать Джеку свои извинения, – с сомнением в голосе промолвил сэр Лоренс.

"Вот зачем я им понадобилась!" – мелькнуло в голове у Динни.

– Нет, дядя, не смогу. Больше того – даже не заикнусь об этом. Я заранее уверена, что он не согласится.

– Понимаю, – мрачно бросил сэр Лоренс.

Динни поклонилась Юлу и направилась к двери. В холле ей показалось, что она видит сквозь стену, как они снова пожимают плечами, как мрачнеют их расстроенные лица, и она поднялась к себе. Извинения? Сама мысль о них оскорбляла девушку, – перед нею стояло затравленное, измученное лицо Уилфрида. Он задет за живое тем, что его мужество поставлено под сомнение, и ни за что не станет извиняться. Динни долго и печально бродила по комнате, затем вытащила его фотографию. Любимое лицо глянуло на неё со скептическим безразличием посмертной маски. Своенравный, переменчивый, надменный, эгоистичный, глубоко двойственный – какой угодно, но только не жестокий, не трусливый.

"Любимый!" – подумала Динни и спрятала карточку.

Она подошла к окну и высунулась. Прекрасный вечер! Сегодня пятница Эскотской недели – первой из двух, когда в Англии почти всегда хорошая погода. В среду был форменный потоп, а сейчас уже лето в полном разгаре. К дому подъехало такси, – её дядя и тётка приглашены куда-то на обед. Они выходят в сопровождении Блора; тот усаживает их и стоит, глядя им вслед. Теперь слуги включат радио. Так и есть. Grand opera.[7] «Риголетто». Щебет давно знакомых мелодий донёсся к девушке во всём великолепии века, который лучше, чем нынешний, умел выражать порывы своенравных сердец.

Гонг! Хорошо бы не спускаться, – есть совсем не хочется, но придётся, иначе она расстроит Блора и Огюстину. Динни торопливо умылась, кое-как переоделась и сошла вниз.

За обедом девушкой овладело ещё большее беспокойство, словно сидение за столом, где приходится медлительно заниматься одним делом, до предела обострило её тревогу. Дуэль? В наши дни – немыслимо! И всё же дядя Лоренс – человек проницательный, а Уилфрид в таком состоянии, что пойдёт на все, лишь бы доказать своё бесстрашие. Запрещены ли дуэли во Франции? Слава богу, что она не истратила деньги. Нет, это абсурдно! Вот уже целое столетие, как люди безнаказанно поносят друг друга. Волноваться нет смысла. Завтра они с дядей Лоренсом поедут к этому человеку. Как ни странно, всё произошло из-за неё. Как поступил бы один из членов её собственной семьи – отец, брат, дядя Эдриен, если бы его обозвали трусом и хамом? Что они могли предпринять? Хлыст, кулаки, суд? Безнадёжно грубо и уродливо. И впервые Динни почувствовала, что Уилфрид поступил дурно, употребив такие слова. Как! Разве он не имел права ответить ударом на удар? Конечно, имел! Девушка снова увидела его откинутую назад голову, услышала слова: "Так оно лучше!"

Проглотив кофе, Динни встала и перешла в гостиную. На диване валялось вышивание её тётки; девушка без особого интереса стала рассматривать его. Сложный старинный французский рисунок, – на такой нужна шерсть многих цветов. Серые зайцы поглядывают через плечо на странных длинных рыжих собак, которые сидят на ещё более рыжих задних лапах, поблёскивая красными глазами и высунув языки; деревья, листва, кое-где на ветвях птички; фон из тёмно-коричневой шерсти; десятки тысяч стежков. Потом работа будет кончена, ляжет под стекло на маленький столик и останется там долго-долго, пока все не умрут и никто уже не вспомнит, кем она сделана. Tout lasse, tout passe.[8] Снизу все ещё доносятся звуки «Риголетто». Наверное, Огюстина пережила в молодости какую-то драму, раз она способна прослушать целую оперу разом.

"La donna е mobile!"[9]

Динни взялась за "Мемуары Хэрриет Уилсон", книгу, в которой любимым изменяют все, кроме самой писательницы. Да и та соблюдала верность лишь в своём понимании этого слова, – у этой распущенной, блестящей, остроумной, тщеславной и добросердечной кокотки был действительно всего один большой роман, но зато целая куча лёгких интрижек.

"La donna е mobile!" Мелодия насмешливо взлетает по лестнице, словно тенор уже достиг Мекки своих желаний. "Mobile!". Нет. Это скорее относится к мужчине, чем к женщине. Женщина не меняется. Она любит – и теряет. Динни сидела, закрыв глаза, пока не замерли последние звуки последнего акта; затем легла спать. Ночь она провела тревожную, видела дурные сны и была разбужена стуком в дверь.