- Да. Сами видите, до чего я дошел.
      - Могло быть хуже.
      - Вы теперь совсем поправились? Во всем виноват тот злосчастный день в Сити, - вы тогда, наверно, и прозябли.
      - Проводите меня до парка. Мне надо поговорить с вами насчет Джека Масхема.
      - Я боюсь сказать ему.
      - Я могу сделать это за вас.
      - Как!
      Динни взяла его под руку:
      - Мы с ним в родстве через дядю Лоренса. Кроме того, мне довелось лично познакомиться с ним. Мистер Дорнфорд совершенно прав: от того, когда и как Масхем обо всем узнает, зависит многое. Позвольте мне рассказать ему.
      - Я не знаю... Право, не знаю...
      - Словом, я поговорю с ним.
      Крум посмотрел на нее:
      - Мне просто не верится...
      - Честное слово!
      - Вы страшно любезны и, конечно, сделаете это лучше меня, но...
      - Ну, и довольно.
      Они добрались до парка и пошли вдоль решетки в сторону Маунтстрит.
      - Часто встречаетесь с адвокатами?
      - Да. Они перебрали все наши аргументы, - прямо перекрестный допрос.
      - Мне кажется, он не так уж страшен, если говоришь правду.
      - Они переворачивают каждое слово на все лады. А тон какой!.. На днях я зашел в бракоразводный суд, послушал одно дело. Дорнфорд говорил Клер, что ни за какие деньги не согласится выступать в таких процессах. Хороший он человек, Динни.
      - Да, - согласилась Динни, заглянув в бесхитростное лицо Тони.
      - По-моему, наши адвокаты не слишком интересуются этим делом. Оно не по их части. Исключение составляет только "очень молодой" Роджер: он немножко спортсмен и к тому же верит, что мы говорим правду, так как чувствует, насколько я жалею о том, что это правда. Ну, здесь вам сворачивать. А я поброжу по парку, иначе не засну. Луна-то какая!
      Динни пожала ему руку.
      Подойдя к дому, она оглянулась и увидела Крума на прежнем месте. Он приподнял шляпу - не то прощаясь с девушкой, не то здороваясь с луной...
      По словам сэра Лоренса, Джек Масхем собирался в город в концу недели. Сейчас он снимает квартиру на Райдер-стрит. В свое время, когда дело шло об Уилфриде, Динни, не задумываясь, помчалась к Масхему в Ройстон; теперь, когда дело идет о Тони Круме и она явится на Райдер-стрит, придется задуматься Масхему. Поэтому на другой день, во время завтрака, она позвонила в Бэртон-клуб.
      Голос Масхема мгновенно напомнил ей тот день, когда она в последний раз слышала его у Йорке кой колонны.
      - Говорит Динни Черрел. Вы не могли бы встретиться со мной сегодня?
      Голос медленно процедил:
      - Э-э... разумеется. Когда?
      - В любой час, который вас устроит.
      - Вы звоните с Маунт-стрит?
      - Да, но я предпочла бы заехать к вам.
      - Э-э... прекрасно. Приходите к чаю на Райдер-стрит. Я снимаю ту же квартиру. Номер вам известен?
      - Да, благодарю вас. Значит, в пять?
      Когда Динни подходила к дому Масхема, ей пришлось собрать все силы. В последний раз она видела его в вихре схватки с Уилфридом. К тому же он олицетворял для нее ту скалу, о которую разбилась ее любовь к Дезерту. Ненавидеть Масхема ей мешало лишь сознание того, что его вражда к Уилфриду проистекала из его своеобразного отношения к ней, Динни. Так, шагая быстро и медленно размышляя, она добралась до его квартиры.
      Дверь ей открыл человек, всем своим видом наводивший на мысль, что он обеспечивает свою старость, сдавая комнаты тем, у кого когда-то служил. Он провел девушку на третий этаж.
      - Мисс... э-э... Черрел, сэр.
      В довольно уютной комнате около открытого окна стоял Джек Масхем, высокий, стройный, томный и, как всегда, изысканно одетый.
      - Чаю, пожалуйста. Родни.
      Он приблизился к Динни и протянул руку.
      "Словно замедленный кинофильм", - подумала она. Он, видимо, был удивлен ее желанием встретиться с ним, но ничем этого не обнаруживал.
      - Бывали на скачках с тех пор, как мы виделись на дерби Бленхейма?
      - Нет.
      - Я помню, вы ставили на него. На моей памяти это самая большая удача новичка.
      Он улыбнулся, морщины на его загорелом лице стали особенно явственны, и Динни заметила, что их очень много"
      - Прошу садиться. Вот чай. Не откажите разлить сами.
      Она подала ему чашку, налила себе и спросила:
      - Ваши арабские матки уже прибыли, мистер Масхем?
      - Я жду их к концу следующего месяца.
      - Вы поручили надзор за ними Тони Круму?
      - О! Разве вы знакомы с ним?
      - Через сестру.
      - Приятный юноша.
      - Да, - отозвалась Динни. - Я пришла к вам по поводу него.
      - Вот как?
      "Он слишком много мне должен, чтобы отказать", - мелькнуло в голове у девушки. Она откинулась назад, положила ногу на ногу и в упор посмотрела на Масхема:
      - Я хочу, разумеется конфиденциально, сообщить вам, что Джерри
      Корвен вчинил моей сестре бракоразводный иск и привлек Тони Крума в качестве соответчика.
      Джек Масхем слегка повел рукой, державшей чашку.
      - Он ее любит, они действительно проводили время вместе, но обвинение не соответствует истине.
      - Понятно, - уронил Джек Масхем.
      - Дело будет слушаться на днях. Я убедила Тони Крума позволить мне рассказать вам обо всем этом. Ему было бы неловко говорить о себе самом.
      Масхем по-прежнему смотрел на нее. Лицо его было непроницаемо.
      - Я знаком с Джерри Корветом, - сказал он. - Но я не знал, что ваша сестра ушла от него.
      - Мы не предаем это огласке.
      - Разрыв произошел из-за Крума?
      - Нет. Они впервые встретились на пароходе, когда она уже возвращалась в Англию. Клер порвала с Джерри по совсем другим причинам. Конечно, они с Тони Крумом вели себя неосмотрительно, за ними следили и видели их при так называемых компрометирующих обстоятельствах.
      - Что вы конкретно имеете в виду?
      - Однажды поздно вечером они возвращались из Оксфорда. У них отказали фары, и они провели ночь в машине.
      Джек Масхем слегка приподнял плечи. Динни, не спуская с него глаз, наклонилась вперед:
      - Я уже сказала, что обвинение не соответствует истине. Это действительно так.
      - Но, дорогая мисс Черрел, мужчина никогда не признается, что...
      - Вот почему вместо Тони к вам пришла я. Моя сестра не станет мне лгать.
      Плечи Масхема снова слегка приподнялись.
      - Я, собственно, не понимаю... - начал он.
      - Почему это касается вас? Вот почему: я не надеюсь, что им поверят.
      - Вы хотите сказать, что, прочитав об этом деле в газетах, я стал бы недоброжелателем Крума?
      - Да. Мне кажется, вы решили бы, что он нарушил "правила игры".
      Динни не сумела скрыть легкой иронии в голосе.
      - А разве это не так? - спросил он.
      - По-моему, нет. Он горячо любит Клер и все же сумел держать себя в руках. А что касается любви, то от нее никто не застрахован.
      При этих словах воспоминания опять нахлынули на нее, и она потупилась, чтобы не видеть этого бесстрастного лица и насмешливо изогнутых губ. Затем, повинуясь внезапному наитию, объявила:
      - Мой зять потребовал денежного возмещения ущерба.
      - Вот как? - удивился Джек Масхем. - Я не знал, что так делается и в наши дни.
      - Он требует две тысячи, а у Тони Крума ничего нет. Он заявляет, что ему все равно, но если они проиграют, он разорен.
      Затем наступило молчание. Джек Масхем опять отошел к окну, сел на подоконник и спросил:
      - Что же я могу сделать?
      - Не отказывать ему от места - вот и все.
      - Муж на Цейлоне, а жена здесь. Знаете, это...
      Динни поднялась, шагнула к нему и остановилась:
      - Мистер Масхем, вам не кажется, что вы в долгу передо мной? Разве вы забыли, как отняли у меня возлюбленного? Знаете ли вы, что он умер там, куда бежал из-за вас?
      - Из-за меня?
      - Да. Он отказался от меня из-за вас и того, что вы защищали. А теперь я прошу вас не добивать Тони Крума, как бы ни повернулось дело. До свиданья.
      И, прежде чем Масхем успел открыть рот, Динни вышла.
      Она почти бежала по направлению к Грин-парку. Все вышло совсем не так, как она предполагала! Может быть, ее вмешательство сыграет роковую роль. Но что поделаешь - слишком уж сильно закипел в ней былой протест против глухой стены внешних форм, против незримых, но беспощадных традиций, о которые разбилась ее любовь. Иначе и быть не могло! Весь вид этого долговязого денди, звук его голоса непреодолимо вернули ее к прошлому. А, будь что будет! Ей все-таки легче: горечь, которую она так долго таила в душе, наконец излилась.
      На другой день утром она получила записку:
      "Райдер-стрит.
      Воскресенье.
      Дорогая мисс Черрел,
      Можете рассчитывать на меня в известном вам деле.
      С искренним уважением
      Ваш Джек Масхем".
      XXVII
      Заручившись этим обещанием" девушка на следующий день уехала в
      Кондафорд, где нашла атмосферу крайне напряженной и попыталась хоть немного ее разрядить. Родители Динни вели обычный образ жизни, но были явно подавлены и встревожены. Ее мать, женщина застенчивая и восприимчивая, вся сжималась при одной мысли о том, что Клер может пасть в мнении света. Ее отец, видимо, отдавал себе отчет, что независимо от исхода дела люди сочтут его дочь существом легкомысленным и лживым. Молодого Крума еще извинят, но никто не извинит женщину, которая поставила себя в такое положение. К тому же он испытывал гневное и мстительное чувство к Джерри Корвену, решив, насколько будет в его силах, помешать этому субъекту добиться своей цели. Такая чисто мужская позиция казалась Динни несколько смешной, но страдальческая наивность, с которой отец гонялся за миражем, упуская из виду существенное, не могла не вызывать в девушке известного сочувствия. Поколению ее отца развод до сих пор казался внешним и видимым проявлением внутреннего и духовного бесчестия. Для нее же самой любовь была только любовью: когда она сменяется отвращением, половая близость теряет всякое оправдание. То, что Клер уступила Джерри Корвену здесь, на своей лондонской квартире, шокировало Динни гораздо больше, чем бегство сестры от мужа с Цейлона. Те бракоразводные процессы, с которыми она время от времени знакомилась по газетам, отнюдь не укрепляли ее веру в то, что браки заключаются на небесах. Но она считалась с переживаниями людей, воспитанных в старых понятиях, и старалась не усугублять растерянность и тревогу родителей. Она избрала другую, более практическую линию. Так или иначе, - по-видимому, иначе, - но дело скоро кончится. А люди в наши дни обращают мало внимания на чужие дела.
      - Как! - сардонически возразил генерал. - "Ночь в машине" - броский газетный заголовок. Прочтешь такой и сразу же начинаешь думать, как ты сам повел бы себя в подобных обстоятельствах.
      - Люди мало что замечают, дорогой. Они все валят в одну кучу - и разводы, и министра внутренних дел, и декана собора святого Павла, и принцессу Елизавету, - немногословно ответила Динни.
      Когда ей сказали, что на пасху в Кондафорд приглашен Дорнфорд, она почувствовала смущение.
      - Надеюсь, ты не возражаешь, Динни? Мы ведь не знали, успеешь ты вернуться или нет.
      - Даже тебе, мама, я не скажу, что мне это очень приятно.
      - Но, дорогая, пора уже и тебе снова выйти на поле боя.
      Динни прикусила губы и промолчала. Эти слова тем сильнее растревожили ее, что в них заключалась доля правды. Они жалили особенно больно потому, что были сказаны ее матерью, оказавшейся такой нечуткой, несмотря на всю свою деликатность.
      Бой! Да, жизнь - это война. Она сбивает человека с ног, загоняет его в госпиталь, а потом опять возвращает в строй. Ее родители больше всего на свете боятся потерять ее, но им хочется, чтобы она покинула их, выйдя замуж. И это в тот момент, когда Клер неизбежно ждет поражение!
      Пасха принесла с собой ветер "от умеренного до сильного". В субботу с утренним поездом прибыла Клер, под вечер на машине приехал Дорнфорд. Он поздоровался с Динни так, словно сомневался, рада ли она его приезду.
      Он наконец присмотрел себе новое жилище. Дом был расположен на
      Кемпден-хилл. Ему страшно хотелось выслушать мнение Клер, и в прошлое воскресенье она потратила целый вечер на осмотр резиденции своего патрона.
      - На редкость удачно, Динни, - рассказывала она. - Фасад выходит на юг, есть гараж, конюшня на два стойла, хороший сад, службы, центральное отопление, - словом, все что надо. Он собирается переехать в конце мая. Крыша - старая, черепичная; поэтому я посоветовала ему выкрасить ставни в светло-серый цвет. Дом в самом деле очень удобный и просторный.
      - Послушать тебя, так он просто сказочный. Надеюсь, теперь ты будешь ездить на службу туда, а не в Темпл?
      - Да. Дорнфорд решил перебраться не то в Пемпкорт, не то в Брик Билдингс, - не помню точно. Знаешь, Динни, я просто удивляюсь; как это его не объявили моим соответчиком. Я вижусь с ним гораздо чаще, чем с Тони.
      Больше о "деле" речь не заходила. Оно, вероятно, должно было слушаться одним из первых, сразу после неопротестованных исков, и в Конда форде царило затишье перед бурей.
      К этой теме вернулись лишь в воскресенье, после завтрака, когда Дорнфорд спросил:
      - Вы будете в суде на слушании дела вашей сестры, Динни?
      - Я должна быть.
      - Боюсь, что вы придете в ярость. Обвинение поддерживает Брок, а он, если захочет, доймет кого угодно, особенно когда сталкивался с явным запирательством, как в данном случае. Потому его и выбрали. Клер придется крепко взять себя в руки.
      Динни вспомнила, как "очень молодой" Роджер говорил ей, что предпочел бы видеть на месте Клер ее.
      - Надеюсь, вы ей это внушите?
      - Я предварительно выслушаю ее показания и устрою репетицию перекрестного допроса. Но угадать, как Броу повернет дело, - невозможно.
      - А вы сами придете на суд?
      - Если смогу. Но шансов мало, - вероятно, буду занят.
      - Долго протянется разбирательство?
      - Боюсь, что несколько дней.
      Динни вздохнула.
      - Бедный отец! А у Клер надежный защитник?
      - Да. Инстон. Но ему сильно помешает ее нежелание рассказать о том, что произошло на Цейлоне.
      - Вы же знаете, решение Клер окончательно. Она об этом не скажет.
      - Разделяю ее чувства, но боюсь, что это все погубит.
      - И пускай, - возразила Динни. - Я хочу, чтобы она стала свободной. А больше всего мне жаль Тони Крума.
      - Почему?
      - Он - единственный из трех, который любит.
      - Понятно, - отозвался Дорнфорд и умолк. Динни стало жаль его.
      - Вы не прочь прогуляться?
      - С восторгом!
      - Мы пойдем лесом, и я покажу вам место, где Черрел убил вепря и завоевал наследницу де Канфоров, как гласит наш геральдический герб. А у вас в Шропшире тоже есть фамильные легенды?
      - Конечно, есть, но ведь поместье ушло от нас. Его продали после смерти моего отца: нас было шестеро, а денег - ни пенса.
      - Ох, как это ужасно, когда семья лишается своих корней! - вздохнула Динни.
      Дорнфорд улыбнулся:
      - "Живой осел лучше мертвого льва".
      Они шли через рощу, и он описывал ей свой новый дом, ловко выспрашивая девушку о ее вкусах.
      Наконец они выбрались на осевшую дорогу, которая вела к холму, заросшему боярышником.
      - Вот это место. Здесь тогда, наверно, был дремучий лес. В детстве мы устраивали тут пикники.
      Дорнфорд глубоко втянул в себя воздух.
      - Настоящий английский пейзаж - ничто не бросается в глаза и все бесконечно прекрасно.
      - Чарующий вид!
      - Верно сказано.
      Он расстелил свой дождевик на склоне холма:
      - Садитесь и покурим.
      Динни села:
      - Вы сами тоже садитесь рядом, - земля еще сырая.
      Он сидел подле нее, обхватив руками колени и тихо попыхивая трубкой, а девушка думала: "Если не считать дяди Эдриена, впервые вижу такого сдержанного и деликатного человека".
      - Было бы совсем замечательно, если бы еще выскочил вепрь, - сказал Дорнфорд.
      - "Член парламента убивает вепря у подножья Чилтернских холмов", поддразнила его Динни, но воздержалась прибавить: "И завоевывает сердце дамы".
      - Как ветер клонит дрок! Еще три недели, и все здесь зазеленеет.
      Сейчас самое лучшее время года. Впрочем, нет, - бабье лето, наверно, еще лучше. А вам какая пора по душе, Динни?
      - Когда все цветет.
      - Гм... И еще жатва. Бескрайние хлеба, должно быть, - великолепное зрелище.
      - Они как раз поспели, когда разразилась война. За два дня до ее начала мы устроили здесь пикник и смотрели, как всходит луна. Как вы думаете, мистер Дорнфорд, многие ли из тех, кто воевал, действительно сражались за Англию?
      - Практически - все. Кто за тот или иной уголок страны, кто просто за улицы, автобусы и запах жареной рыбы. Я лично дрался за Шрусбери и Оксфорд. Кстати, меня зовут Юстейс.
      - Запомню. А теперь, пожалуй, пойдем, а то опоздаем к чаю.
      Всю дорогу домой их разговор сводился к певчим птицам и названиям растений.
      - Благодарю за прогулку, - сказал Дорнфорд.
      - Я тоже прошлась с удовольствием.
      Эта прогулка как-то очень успокоительно подействовала на Динни.
      Выходит, с ним можно говорить и не касаясь любовной темы.
      В понедельник на пасху ветер дул с юго-запада. Дорнфорд целый час мирно репетировал с Клер ее роль на суде, а затем, невзирая на дождь, отправился с ней кататься верхом. Динни потратила утро, подготовляя дом к весенней уборке и чистке мебели на то время, когда семья будет в городе. Ее родители собирались остановиться на Маунт-стрит, она сама с Клер - у Флер. После завтрака она совершила с генералом обход нового свинарника, постройка которого затягивалась, так как местный подрядчик не торопил своих рабочих, стремясь занять их здесь как можно дольше. Только после чая Динни осталась наедине с Дорнфордом.
      - Ну, - объявил он, - думаю, что ваша сестра справится, если, конечно, сумеет сохранить самообладание.
      - Клер бывает подчас очень резкой.
      - Плохо. Адвокаты не любят, когда их срезает непосвященный, да еще в присутствии их же коллег. Судьи тоже не любят.
      - Да, но ее не заставишь плясать под чужую дудку.
      - Восставать против освященных веками институтов - неразумно: они слишком хорошо защищены.
      - Да, - со вздохом согласилась Динни. - Все в руках богов.
      - А они у них чертовски скользкие. Не подарите ли мне вашу фотографию? Лучше такую, где вы сняты девочкой.
      - Надо посмотреть, что у нас сохранилось. Боюсь, одни любительские снимки. Впрочем, кажется, есть один, на котором мой нос не слишком вздернут.
      Она подошла к комоду, вытащила один из ящиков и поставила его на бильярдный стол:
      - Семейная фототека. Выбирайте!
      Он встал рядом с ней, и они начали пересматривать снимки.
      - Я лазила сюда много раз, поэтому моих карточек осталось мало.
      - Это ваш брат?
      - Да. А вот это он снялся, когда уходил на фронт. Это Клер за неделю до свадьбы. А вот я - видите, с распущенными волосами. Меня снял отец в первую послевоенную весну, когда вернулся домой.
      - Вам тогда было тринадцать?
      - Почти четырнадцать. Предполагается, что я здесь похожа на Жанну д'Арк, внимающую неземным голосам.
      - Очаровательная фотография! Я отдам ее увеличить.
      Дорнфорд поднес карточку к свету. Динни была снята на ней в три четверти, с лицом, повернутым к ветвям цветущего фруктового дерева. Снимок дышал жизнью: солнечный свет заливал цветы и волосы Динни, распущенные и доходящие ей до талии.
      - Посмотрите, какой у меня восхищенный вид, - сказала девушка. - На дереве, наверно, сидела кошка.
      Дорнфорд положил карточку в карман и опять нагнулся над столом.
      - А эту? - осведомился он. - Можно мне взять обе?
      На втором снимке Динни была уже постарше, но все еще с косами и круглым личиком; руки ее были сложены, голова чуть-чуть опущена, а глаза подняты кверху.
      - К сожалению, нельзя. Я не знала, что она здесь.
      Это была точно такая же карточка, какую она в свое время послала Уилфриду.
      Дорнфорд кивнул, и девушка почувствовала, что он интуитивно догадался о причине отказа. Она смутилась и сказала:
      - Впрочем, почему бы нет? Берите. Теперь это не имеет значения.
      И вложила карточку ему в руку.
      Когда во вторник утром Дорнфорд и Клер уехали, Динни посидела над картой, вывела автомобиль и отправилась в Беблок-хайт. Водить машину она не любила, но ее тревожила мысль о Тони Круме, которому в прошлую субботу не удалось, как обычно, взглянуть на Клер. На двадцать пять миль у нее ушло больше часа. Она оставила машину у гостиницы, где ей сообщили, что мистер Крум, видимо, у себя в коттедже, и пошла пешком. Тони, в одной рубашке, красил деревянные стены своей низкой гостиной. Еще с порога Динни заметила, как заходила у него в зубах трубка.
      - Что-нибудь с Клер? - выпалил он.
      - Ничего. Просто мне захотелось взглянуть, как вы устроились.
      - Очень мило с вашей стороны! А я все тружусь.
      - Вижу.
      - Клер любит зеленоватый цвет, как у утиных яиц. Эта окраска - ' самая близкая к нему, какую я смог достать.
      - Она как раз в тон потолочинам.
      Крум, глядя мимо нее, сказал:
      - Не верю, что Клер когда-нибудь поселится здесь со мной, но не могу не мечтать об этом, иначе жизнь теряет и цель, и смысл.
      Динни дотронулась до его рукава:
      - От места вам не откажут. Я говорила с Джеком Масхемом.
      - Уже? Да вы прямо волшебница. Я сейчас. Вымоюсь, оденусь и все вам покажу.
      Динни подождала его у порога, на который ложилась полоса солнечного света. Дом Крума представлял собой не один, а два соединенных вместе коттеджа, сохранивших свои глицинии, вьющиеся розы и соломенные крыши. Со временем здесь будет очень хорошо.
      - Сейчас, - рассказывал Крум, - стойла уже готовы, в загоны подведена вода. Остановка лишь за лошадьми, но их привезут только в мае. Масхем не хочет рисковать. Меня это тоже устраивает, - пусть процесс закончится до их прибытия. Вы прямо из Кондафорда?
      - Да. Клер сегодня утром вернулась в город. Она, конечно, велела бы передать вам привет, но я не сказала ей, что поеду.
      - А почему вы приехали? - в упор спросил Крум.
      - Из товарищеских чувств.
      Он стиснул ей руку.
      - Ах да, простите... Вам не кажется, - неожиданно спросил он, - что когда думаешь о страданиях ближнего, то самому становится легче?
      - Не слишком.
      - Конечно, вы правы. Сильное желание - все равно что зубная боль или нарыв в ухе. От этого никуда не уйдешь.
      Динни кивнула.
      - А тут еще весна! - усмехнулся Крум. - Словом, между "нравился" и "люблю" - большая разница. Я в отчаянии, Динни. Я не верю, что чувства Клер ко мне могут измениться. Если бы уж ей было суждено полюбить меня, то она полюбила бы именно теперь. А раз она меня не любит, я здесь не останусь. Лучше уеду в Кению или еще куда-нибудь.
      Она посмотрела в его доверчивые глаза, устремленные на нее в ожидании ответа, и ощутила волнение. Клер - ее сестра, но разве она знает чтонибудь о ней, о глубинах ее души?
      - Не стоит загадывать наперед. На вашем месте я не отчаивалась бы.
      Крум сжал ей локоть:
      - Простите, что без конца болтаю о своей навязчивой идее. Но когда день и ночь...
      - Знаю.
      - Мне придется купить двух козлов. Лошади ослов не любят, да и козлов обычно не жалуют, но я хочу, чтобы у загона был домашний, обжитой вид. Я раздобыл для конюшни двух кошек. Как вы думаете, это полезно?
      - Я разбираюсь только в собаках и - теоретически - в свиньях.
      - Пойдемте завтракать. В гостинице недурная ветчина.
      Больше Тони речь о Клер не заводил. Угостив Динни "недурною ветчиной", он усадил девушку в ее машину и проехал миль пять в сторону Кондарфорда, объявив, что обратно пройдется пешком.
      - Бесконечно признателен вам за ваш приезд, - поблагодарил он, безжалостно стиснув ей руку. - Это очень по-товарищески с вашей стороны. Привет Клер.
      Он повернул и пошел назад тропинкой через поле, на прощанье помахав Динни рукой.
      Остальную часть обратного пути Динни думала о своем. Хотя югозападный ветер все еще не улегся, солнце то выглядывало, то скрывалось, и тогда начинала сыпаться колючая, как град, крупа. Загнав машину на место, девушка позвала спаниеля Фоша и направилась к новому свинарнику. Ее отец уже был там и осматривал постройку, как настоящий генерал-лейтенант подтянутый, зоркий и немного чудаковатый. Отнюдь не уверенная, что здание когда-нибудь в самом деле наполнится свиньями, Динни взяла отца под руку:
      - Как идет сражение за "свинград"?
      - Вчера заболел один из каменщиков, а плотник повредил себе большой палец. Я говорил со стариком Беллоузом, но ведь нельзя же, черт возьми, накидываться на него за то, что он хочет занять своих людей подольше. Я симпатизирую тем, кто держится за своих рабочих, а не путается с разными там союзами. Он заверяет, что к концу следующего месяца все будет готово, но едва ли справится.
      - Конечно, нет, - поддержала отца Динни. - Он уже дважды давал обещание.
      - Где ты была?
      - Ездила навестить Тони Крума.
      - Что-нибудь новое?
      - Нет. Я только сообщила ему, что видела мистера Масхема и что тот не откажет ему от места.
      - Рад за него. Он парень с характером. Досадно, что он не военный.
      - Мне очень жаль его, папа: он любит по-настоящему.
      - На это все жалуются, - сухо отозвался генерал. - Ты видала, как ловко сбалансирован новый бюджет? Мы живем в эпоху сплошной истерии: каждое утро к завтраку тебе подают очередной европейский кризис.
      - Все дело в наших газетах. Во французских шрифт мельче, поэтому они и тревожат человека вдвое меньше. Я, например, читала их совершенно равнодушно.
      - Да, виноваты газеты и радио: все становится известно еще до того, как произойдет. А уж заголовки - те в два раза крупней самих событий. Как почитаешь речи и передовицы, так тебе и начинает казаться, что мир впервые попал в такой переплет, хотя он испокон века в какомнибудь переплете, только раньше из-за этого не поднимали шум.
      - Но без шума не удалось бы сбалансировать бюджет, дорогой!
      - Да нет, просто сейчас все так делается. Но это не по-английски.
      - Откуда нам знать, папа, что по-английски, а что - нет.
      Генерал наморщил обветренный лоб, и по его изборожденному лицу поползла улыбка. Он указал на свинарник:
      - Вот это по-английски. В конце концов мы всегда делаем то, что нужно, хотя и в последнюю минуту.
      - Ты это одобряешь?
      - Нет. Но еще меньше я одобряю истерику, как лекарство от всех болезней. Разве стране впервые оставаться без денег? Эдуард III был должен чуть ли не всей Европе. Стюарты не вылезали из банкротства. А после Наполеона мы пережили такие годы, с которыми нынешний кризис даже не идет в сравнение. Но эти неприятности не подавались вам ежедневно к завтраку.
      - Значит, неведение - благо?
      - Не знаю. Мне просто противна та смесь истерики с блефом, которая составляет теперь нашу жизнь.
      - И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?
      - То есть радио? "Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым", - процитировал генерал. - Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я - не рутинер, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.
      - А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах "Тайме". От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.
      - В наше время фланель уже не носили, - возразил генерал.
      - Тебе, конечно, виднее, дорогой.
      - Мое поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но все это кончилось еще до моего поступления в Сэндхерст. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днем и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.
      - Глубокое замечание, папа.
      - Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.
      - "Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?" - как спрашивают репортеры во всех интервью.
      - Война? Во-первых, ее влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, мое поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим - перебито или раздавлено...
      - Женщины остались.
      - Да, они побунтовали, но не всерьез. А для твоего поколения война только слово.
      - Благодарю, папа, - прервала Динни отца. - Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдет крупа. Фош, за мной!
      Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.
      "Подчиненные, наверно, любили его, - решила она. - Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек".
      XXVIII
      Если искусство медлительно, то правосудие еще медлительнее. Слова "Корвен против Корвен и Крума" по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в "Тайме", и внимание судьи мистера Ковелла было все еще поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придется сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.
      - Если вы будете держаться в глубине ложи. Клер, - предупредил Дорнфорд, когда она выходила, - вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье все было слышно. Он злится, когда не слышит.