- Юристы, видимо, исходят из представления о человеческой натуре вообще, - сказала Динни и откинулась на спинку стула. Сколько вокруг девушек и молодых людей, торопливо поглощающих чай, булочки, сдобу, какао! Взрывы болтовни сменяются тишиной; в спертом воздухе между столиками снуют проворные официанты. Что же такое человеческая натура вообще? Разве не модно сейчас утверждать, что пора изменить представление о ней и покончить с пуританским прошлым? И все-таки этот ресторанчик ничем не отличается от того, куда ее мать заходила с нею перед войной и где Динни было так интересно, потому что хлеб там выпекали не на дрожжах, а на соде. Да ведь и бракоразводный суд, в котором Динни никогда не бывала, тоже остался прежним.
      - Ты допила, старушка? - спросила Клер.
      - Да. Я провожу тебя до Темпла.
      Прощаясь у Мидл-Темпл Лейн, они вдруг услышали высокий приятный голос:
      - Вот удача!
      Дорнфорд быстро, хотя и легко, сжал руку Динни.
      - Если вы идете в палату, я забегу за вещами и сразу вернусь сюда, сказала Клер, удаляясь.
      - Очень тактично! - обрадовался Дорнфорд. - Давайте постоим под этим порталом. Динни, я - пропащий человек, когда слишком долго не вижу вас. Иаков служил четырнадцать лет, добиваясь Рахили. Теперь людской век стал короче, поэтому каждый мой месяц можно приравнять к году служения Иакова.
      - Им было легче ждать - они странствовали.
      - Знаю, но все-таки тоже буду ждать и надеяться. Да, мне остается только ждать.
      Динни, прислонясь к желтому порталу, смотрела на Дорнфорда. Лицо его подергивалось. Охваченная жалостью, девушка сказала:
      - Может быть, настанет день, когда я вернусь к жизни. Тогда я больше ждать не стану. До свиданья и благодарю.
      Этот внезапный безотчетный порыв усугубил тревогу, в которой пребывала Динни. Возвращаясь домой на автобусе, она видела перед собой подергивающееся лицо Дорнфорду, и это вселяло в нее томительное беспокойство. Она не хочет быть причиной его страданий, - он симпатичный человек, внимателен к Клер, у него приятный голос и привлекательное лицо, а в смысле духовных интересов он гораздо ближе к ней, чем был Уилфрид, Но разве она испытывает к нему то неистовое и сладостное влечение, которое приводит к переоценке всех ценностей и заключает весь мир в одном существе, в единственном, долгожданном и любимом человеке? Динни сидела не шевелясь, устремив взгляд поверх головы какой-то женщины на противоположной скамье автобуса, которая судорожно сжимала рукой опущенную на колени сумочку и всем своим видом напоминала охотника, отыскивающего дорогу через незнакомый лес или поле. На Риджент-стрит зажигались огни - наступал холодный бесснежный вечер. Здесь раньше тянулась извилистая линия крыш - красивые невысокие желтые здания Квадранта. Динни вспомнила, как, едучи на крыше автобуса, она спорила с Миллисент Пол о старой Риджент-стрит. Все, все меняется на этом свете! Она закрыла глаза, и перед нею встало лицо Уилфрида с растянутыми в улыбке губами, каким она видела его в последний раз, когда столкнулась с ним в Грин-парке.
      Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась:
      - Простите.
      - Пожалуйста.
      До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее!
      Автобус остановился. Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она прошла мимо портного, у которого одевался ее отец. Бедный, он давно здесь не был: одежда стоит недешево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит.
      Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую фигуру. Человек брел с опущенной головой. Девушка нагнала его:
      - Стэк!
      Он поднял голову, по его щекам катились слезы. Он заморгал темными, чуть выкаченными глазами и провел рукой по лицу.
      - Вы, мисс? А я как раз шел к вам, - сказал он и подал ей телеграмму.
      Она встала под тусклым фонарем, поднесла ее к глазам и прочла:
      "Генри Стэку Лондон Корк-стрит 50-а тчк Прискорбием извещаем что высокочтимый У илфрид Дезерт утонул время экспедиции в глубь страны тчк Тело опознано погребено на месте тчк Известие получено только что зпт сведения абсолютно достоверные тчк Соболезнуем тчк Британское консульство Бангкоке".
      Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули телеграмму из рук девушки.
      - Так, - уронила она. - Благодарю. Снесите ее мистеру Монту, Стэк.
      Не надо убиваться.
      - Ох, мисс!
      Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и поспешно зашагала прочь.
      Не надо убиваться! Пошел мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила легкое покалывание - прикосновение снежинок. Для нее Уилфрид давно уже мертв. Но теперь он мертв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в лесном безмолвии, куда никто никогда не придет взглянуть на его могилу. Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила слабость во всем теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она схватилась затянутой в перчатку рукой за' ограду какого-то дома и с минуту постояла около нее. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку. Может быть, в глубине ее сердца еще тлел слабый огонек надежды на возвращение Уилфрида; а может быть, все дело в снеге и холоде, который пронизал ее до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у нее внутри все мертвенно застыло и оцепенело.
      Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь ее охватил внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие - словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта смерть не касается никого, кроме нее. И гордость так всколыхнулась в Динни, что даже сердце у нее стало холодным, как камень.
      Горячая ванна до некоторой степени вернула ее к жизни. Она переоделась к обеду и сошла вниз.
      Вечер прошел в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками разговора, поддерживать который было еще тягостнее. Динни совсем расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тетя Эм:
      - Динни, ты похожа на привидение.
      - Я озябла, тетя.
      - Еще бы! Юристы любо'о расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на молоке.
      - Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.
      - Ну вот и пей!
      Динни выпила и с трудом отдышалась.
      - Жутко крепко!
      - Да. Твой дядя сам при'отовлял. Звонил Майкл.
      Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щеку и объявила:
      - Это все. А теперь ложись, иначе заболеешь.
      Динни улыбнулась:
      - Я не заболею, тетя Эм.
      На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.
      Оракул изрек свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они получат дальнейшие указания.
      Все, даже Динни, чье сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.
      Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тете Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею".
      XXIV
      Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведенного ею в своей кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы Динни, ее вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла ее и казалась тем более противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к Динни. Внимание окружающих оказывало на нее незаметное, но непреодолимо целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии ее здоровья; ее матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых. Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тетя Эм два раза в неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флер бомбардировала ее дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные записочки.
      Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер, первый букетик цветов, сережки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на нее с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, желтые нарциссы, набухшие почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков, благоуханный ветер приводили ее в почти болезненное волнение.
      Но ей все еще хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила ее принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска.
      Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
      Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
      - Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, - сказал он однажды, - я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно - девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу?
      Динни промолчала.
      - Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
      - Скоро двадцать восемь.
      - Ты все еще на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?
      - Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам - не в обычаях нашей семьи.
      - Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своем горе.
      - Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, - неожиданно призналась Динни. - Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.
      - Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.
      - Или погубленной молодостью.
      Эдриен взглянул на племянницу:
      - Твоя еще не погублена, Динни, - надломлена, но не погублена.
      - Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
      - Ты стала лучше выглядеть.
      - Да, теперь даже тетя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.
      - Согласен. Однако...
      - Не зашивайте рану иглой, милый дядя, - она со временем затянется изнутри.
      Эдриен улыбнулся:
      - Я как раз подумал о детях.
      - Мы пока еще не умеем делать их синтетическим путем. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что все сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
      - Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.
      - Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.
      - Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
      Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.
      - Только французы понимают толк в настоящей постели, - заметил
      Эдриен.
      Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и ее дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
      - Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, - даже небо серое, - и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж - законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своем состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живет сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже - все равно что пена на пиве.
      Динни сжала локоть Эдриена:
      - Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
      - Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдем внутрь кафе сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить - чай или абсент?
      - Абсент.
      - Он тебе не понравится.
      - Ладно, тогда чай с лимоном,
      Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
      Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать собой? Динни осмотрелась. Ее соседи не были ни примечательны, ни типичны, но все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не стремятся к какой-то цели.
      - Они поглощены данной минутой, верно? - неожиданно спросил Эдриен.
      - Да, я думала именно об этом.
      - Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на будущее, либо скорбим о прошлом, упуская драгоценное настоящее.
      - Почему они так отличны от нас?
      - У них меньше северной крови, больше вина и масла, головы круглее наших, тела коренастее, а глаза преимущественно карие.
      - Ну, этого все равно не изменишь.
      - Французы в основе своей - люди золотой середины. У них в высшей степени развито чувство равновесия. Их интеллект и чувства умеряют и дополняют друг друга.
      - Зато французы легко толстеют, дядя.
      - Да, но равномерно: у них ничто не выходит из нормы, и они отлично сохраняются. Я, конечно, предпочитаю быть англичанином, но, не будь я им, я хотел бы родиться французом.
      - А разве не стоит стремиться к чему-то лучшему, нежели то, чем уже обладаешь?
      - А ты замечала, Динни, что там, где мы говорим: "Ведите себя хорошо", - они говорят: "Soyez sage" [11]. В этом есть глубокий смысл. Я не раз слышал, как французы объясняли нашу замкнутость пуританскими традициями. Но это значит - ошибочно принимать следствие за причину, кажимость за сущность. Допускаю, что в нас живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только таким же элементом этой тоски, как наша страсть к путешествиям и колонизаторские способности, протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Ни один из этих элементов не способствует овладению искусством жить. Посмотри на наш индустриализм, на наших старых дев, оригиналов, филантропов, поэзию! Мы выходим из нормы во всех отношениях. У нас, правда, есть несколько в высшей степени уравнительных институтов - закрытые школы, крикет во всех его формах, но в целом мы народ крайностей. Для среднего британца всегда характерна исключительность, и он втайне гордится ею, хотя панически боится ее обнаружить. Где еще на земле найдешь народ с более разнообразным строением скелета и большими странностями, чем англичане? Мы изо всех сил стараемся быть средними людьми, но, видит бог, вечно выходим из нормы.
      - Вы изрекаете откровения, дядя.
      - А ты оглянись вокруг, когда приедем домой.
      - Оглянусь, - обещала Динни.
      На другой день они успешно перебрались через канал, и Эдриен доставил девушку на Маунт-стрит.
      Целуя его на прощание, она сжала ему мизинец:
      - Вы сделали для меня бесконечно много, дядя.
      За последние полтора месяца Динни почти не думала о злоключениях Клер; поэтому она немедленно потребовала сводку последних известий. Выяснилось, что иск уже опротестован со всеми вытекающими отсюда последствиями и что дело, видимо, будет назначено к слушанию в ближайшее время.
      - Я не видел ни Клер, ни юного Крума, - сообщил сэр Лоренс, - но Дорнфорд рассказывал мне, что у них все по-прежнему. "Очень молодой" Роджер все так же твердит, что Клер должна рассказать о своей семейной жизни.
      - Очевидно, юристы считают, что суд - это исповедальня, где люди исповедуются в грехах своих врагов.
      - А разве это не так?
      - Вот что. Клер не желает и не будет говорить. Принуждать ее к этому - большая ошибка. Что слышно о Джерри?
      - Наверно, уже выехал, если только хочет поспеть на суд.
      - Что будет с Тони Крумом, если они, предположим, проиграют?
      - Поставь себя на его место, Динни. Как бы ни повернулось дело, судья, видимо, будет против него. На то, чтобы истец простил его, он тоже не согласится. Просто не представляю себе, что с ним сделают, если он не сможет заплатить. Наверняка что-нибудь скверное. А тут еще встает вопрос, как отнесется к этому Джек Масхем. Он ведь человек со странностями.
      - Да, - тихо согласилась Динни.
      Сэр Лоренс выронил монокль:
      - По мнению твоей тетки, юному Круму следует уехать на золотые прииски, разбогатеть, вернуться и жениться на Клер.
      - Об этом надо спросить Клер.
      - Разве она его не любит?
      Динни покачала головой:
      - Нет, но может полюбить, если его разорят.
      - Гм! Ну, а как ты-то себя чувствуешь, дорогая? Оправилась?
      - О да!
      - Майкл хочет тебя видеть.
      - Завтра заеду к ним.
      Кроме этих скупых, хотя и многозначительных фраз, о событии, повлекшем за собой болезнь девушки, не было сказано ни слова.
      XXV
      На следующее утро Динни сделала над собой усилие и отправилась на Саут-сквер. С тех пор как Уилфрид уехал в Сиам, она была здесь один раз вместе с Клер в день ее приезда с Цейлона.
      - Он у себя в кабинете, мисс.
      - Благодарю вас, Кокер, я пройду наверх.
      Майкл не услышал, как она вошла, и девушка немного постояла, рассматривая карикатуры, которыми были увешаны стены. Ее всегда поражало, почему Майкл, склонный переоценивать человеческие достоинства, окружает себя работами тех, кто посвятил жизнь преувеличению человеческих недостатков.
      - Не помешала, Майкл?
      - Динни? Ты чудно выглядишь! И задала же ты нам страху, старушка! Садись. А я тут как раз занимался картофелем. Статистика - страшно путаная штука.
      Они немного поговорили и вскоре умолкли: оба понимали, зачем она пришла.
      - Ты хотел мне что-то передать или сказать, Майкл?
      Он выдвинул один из ящиков стола и вынул оттуда сверточек. Динни положила его на колени и развернула. Там было письмо, маленькая фотография и орденская ленточка.
      - Вот его карточка для паспорта и ленточка ордена "За боевые заслуги". В письме есть кое-что о тебе, вернее, оно целиком касается тебя. Словом, все это - тебе. Извини, мне нужно поговорить с Флер, пока она не ушла.
      Динни сидела не шевелясь и глядя на снимок. Пожелтевшая от жары и сырости карточка отличалась тем неприкрашенным сходством с оригиналом, которое характерно для паспортных фотографий. Поперек нее шла надпись: "Уилфрид Дезерт", и он в упор смотрел со снимка на девушку. Перевернув фотографию лицом вниз, она долго разглаживала измятую и перепачканную орденскую ленточку. Потом собралась с силами и развернула письмо. Оттуда выпал сложенный листок. Она отодвинула его в сторону. Письмо было адресовано Майклу.
      "Первый день Нового года.
      Дорогой старина М. М.
      Поздравляю тебя и Флер и желаю вам долгих лет счастья. Я забрался сейчас в самую северную и дикую часть страны с намерением, - осуществимым или нет, не знаю, - отыскать поселения одного племени, несомненно досиамского и не относящегося к монгольской расе. Оно очень заинтересовало бы Эдриена Черрела. Я уже не раз порывался сообщить вам о себе, но как только доходило до писания, бросал перо - отчасти потому, что описывать эти края тому, кто их не знает, бесполезно; отчасти потому, что не верю в свою способность увлечь кого-нибудь этими описаниями. Я и сейчас пишу с одной целью: хочу попросить тебя передать Динни, что я наконец в мире с самим собой. Не знаю, в чем здесь дело - то ли в отдаленности и мощи здешних мест, то ли в передавшемся мне от жителей Востока убеждении, что каждый живет сам по себе, что человек - микрокосм, что он одинок от рождения до смерти и делит свое одиночество лишь с одним верным и древним другом - вселенной. Мир, который низошел на меня, так странно безмятежен, что я порой удивляюсь, чего ради я страдал и терзался. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, равно как и я был бы рад узнать, что она тоже обрела мир.
      Я снова начал писать и, если вернусь из экспедиции, попробую издать отчет о ней. Через три дня мы выйдем к реке, переправимся через нее и по одному из ее притоков поднимемся на запад, к Гималаям.
      Слабые отзвуки кризиса, который ударил по вам, просочились даже сюда. Бедная старая Англия! Не хотел бы увидеть ее еще раз: она все-таки славная мужественная старуха, и я не в силах смотреть, как ее добивают, тем более что она могла бы еще жить и здравствовать - нужно только правильно ее реорганизовать.
      Будь здоров, старина! Привет вам обоим и особый - Динни.
      Уилфрид".
      Мир! Покой! А она? Динни снова завернула ленточку, снимок и письмо и спрятала сверток в сумочку. Бесшумно открыла дверь, спустилась по лестнице и вышла на залитую солнцем мостовую.
      Выйдя к реке, она остановилась под еще нагим платаном, развернула листок, вынутый из письма, и прочла стихи:
      УСНУТЬ!
      То солнце, что несет земле
      Жизнь и распад, расцвет и тленье,
      Лишь огонек в небесной мгле,
      Горящий краткое мгновенье;
      Кружок, который нанесла
      Рука творца на план вселенной;
      Прокол, которым нет числа
      В покрове ночи довременной.
      И пусть предопределено
      Им все мое существованье,
      Жить, как v, мне, лишь миг дано
      Ему, песчинке мирозданья.
      Но не стихает в сердце боль:
      Ведь каждая моя частица
      Сыграть, как я, как солнце, роль
      На сцене вечности стремится,
      Хотя придет конец нам всем
      И ждет нас бездна ледяная...
      А если я спрошу: "Зачем?"
      Ответит бог: "Усни. Не знаю".
      Уснуть! Набережная была почти пуста - ни людей, ни машин. Динни пошла пешком, пересекая главные городские артерии, и добралась наконец до Кенсингтонского сада. У Круглого пруда, по которому плавали игрушечные кораблики, теснились увлеченные игрою дети. Светловолосый мальчуган, похожий на Кита Монта, подталкивал свой кораблик палкой, снова и снова пытаясь пустить его по ветру через пруд. Какое блаженное неведение! Не в нем ли залог счастья? Жить минутой, отрешиться от себя, уподобиться ребенку! Малыш вскрикнул:
      - Смотри, плывет!
      Паруса надулись, кораблик отошел от берега. Мальчуган подбоченился, метнул взгляд на Динни и объявил:
      - Ну, я побежал.
      Динни смотрела, как он бежит то останавливаясь, то опять пускаясь вперед и, видимо, соображая, где пристанет его кораблик.
      Не так ли и человек бежит через жизнь, ловя каждую возможность пристать к берегу, а в конце концов все равно уснет? Он - словно птицы, которые поют, ловят червяков, чистят перья, беспричинно, от полноты жизни, летают взад и вперед, спариваются, вьют гнезда, выкармливают птенцов и, отжив свой срок, превращаются в окоченевший комочек перьев, разлагаются и становятся прахом.
      Динни медленно обогнула пруд, вновь увидела мальчика, толкавшего лодку палкой, и спросила:
      - Что у тебя за кораблик?
      - Катер. Раньше была шхуна, но наша собака съела снасти.
      - Да, - заметила Динни, - собаки очень любят снасти - они вкусные.
      - Как что?
      - Как спаржа.
      - Мне не дают спаржи, - она слишком дорого стоит.
      - А ты ее пробовал?
      - Да, Смотрите, ветер опять его погнал!
      Кораблик уплыл, и светловолосый мальчуган убежал.
      Динни вспомнила слова Эдриена: "Я как раз подумал о детях".
      Она дошла до места, которое в прежнее время носило бы название лужайки. Земля была усеяна крокусами - желтыми, лиловыми, белыми - и нарциссами; деревья, на которых заливались черные дрозды, тянулись к солнцу каждой своей набухшей почками веткой. Девушка шла и думала: "Мир? Покой? Их нет. Есть жизнь и есть смерть!"
      Те, кто встречался ей, думали: "Красивая девушка! ", "Как изящны эти маленькие шляпки! ", "Интересно, куда это она идет, задрав голову?" или просто: "Ого, какая!" Она пересекла аллею и подошла к памятнику Гудзону. Хотя считается, что это изваяние - приют птиц, их там не оказалось, если не считать нескольких воробьев и одного жирного голубя. И смотрели на них тоже только три человека. Она бывала здесь с Уилфридом; поэтому сейчас только взглянула на памятник и пошла дальше.
      "Бедный Гудзон! Бедная Рома!" - сказал он когда-то.
      Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Вода сверкала в лучах солнца, весенняя трава на другой стороне была сухая. Газеты уже предсказывают засуху. Звуки, потоками врывавшиеся сюда с севера, юга и запада, сливались в негромкий непрерывный гул. А там, где покоится Уилфрид, наверно, царит безмолвие; только диковинные птицы да зверьки навещают его могилу и деревья роняют на нее свои причудливые листья. Ей вспомнился фильм, виденный в Аржелесе, - пасторальные сцены из жизни нормандской деревушки, родины Бриана. "Жаль, что мы расстаемся со всем этим", - сказала она, посмотрев картину.
      В воздухе разнеслось гудение, - высоко над головой шел на север маленький серебряный шумный аэроплан, Уилфрид ненавидел самолеты еще с войны. "Они возмущают покой богов!"
      Отважный новый век! Нет больше бога на небесах!
      Девушка взяла к северу, чтобы обойти то место, где она обычно ожидала Уилфрида. В открытой ротонде возле Мраморной арки не было ни души. Динни покинула парк и пошла по направлению к Мелтон-Мьюз. Все позади! Странно и еле заметно улыбаясь, она свернула на Мьюз и остановилась у дверей сестры.
      XXVI
      Она застала Клер дома. В первые минуты сестры старались не касаться пережитого; затем Динни спросила:
      - Ну, что хорошего?
      - Ничего. Я рассталась с Тони, - мои нервы истрепаны, его - тоже.
      - Неужели он...
      - Нет. Я просто сказала ему, что не в силах видеться с ним, пока все это не кончится. Встречаясь, мы избегаем говорить о процессе, но эта тема неизбежно всплывает.
      - Он, должно быть, страшно несчастен.
      - Конечно. Но ведь осталось потерпеть всего три-четыре недели.
      - А потом?
      Клер рассмеялась. Смех был невеселый.
      - Я серьезно спрашиваю, Клер.
      - Мы проиграем, а тогда уже все равно. Если Тони захочет меня, я ему уступлю. Я обязана сделать для него хоть это, - он ведь будет разорен из-за меня.
      - Я думаю, - с расстановкой сказала Динни, - что не дала бы исходу дела повлиять на мою жизнь.
      Клер, сидевшая на кушетке, посмотрела на сестру снизу вверх:
      - Это звучит слишком рассудочно.
      - Не стоит доказывать свою невиновность, раз ты не намерена держаться до конца вне зависимости от того, как повернется дело. Если выиграешь, подожди, пока не разведешься с Джерри; если проиграешь, подожди, пока он сам не разведется с тобой. Крум от ожидания не умрет, да и тебе оно полезно; выяснишь по крайней мере, что ты чувствуешь к Тони.
      - Джерри умен и не даст мне улик против себя, пока сам этого не захочет.
      - Значит, мы должны быть готовы к тому, что ты проиграешь. Но твои друзья по-прежнему будут тебе верить.
      - Будут ли?
      - Это уже моя забота, - ответила Динни.
      - Дорнфорд советует все рассказать Джеку Масхему до суда. Что ты скажешь?
      - Я должна сначала повидать Тони Крума.
      - За чем же остановка? Возвращайся сюда к вечеру и увидишь его. Он приезжает в город на субботу и воскресенье и в семь вечера уже торчит у меня под окнами. Как нелепо!
      - Напротив, вполне естественно. Что у тебя во второй половине дня?
      - Верховая прогулка с Дорнфордом в Ричмонд-парке. Теперь я также выезжаю с ним по утрам на Роу. Почему бы и тебе не ездить с нами?
      - У меня для этого нет ни туалета, ни сил.
      - Дорогая! - воскликнула Клер, вставая. - Мы ужасно переживали, когда ты болела. Всем нам было не по себе, а Дорнфорд прямо с ума сходил. Но теперь ты выглядишь даже лучше, чем до болезни.
      - Да, я стала пневматичнее.
      - Ото, значит, и ты читала эту книгу?
      Динни кивнула:
      - Вечером зайду. До свиданья и желаю успеха.
      Незадолго до семи Динни выскользнула из дома на Маунт-стрит и торопливо пошла пешком по направлению к Мьюз. Еще не стемнело, но в небе уже встала полная луна и зажглась вечерняя звезда. Динни подошла к западному углу безлюдного Мьюз и сразу же заметила Крума, стоявшего под окнами дома N 2. Выждав, пока он, наконец, не двинется дальше, девушка пробежала по Мьюз и нагнала Тони в дальнем конце переулка.
      - Динни? Вот замечательно!
      - Мне рассказали, что вас легче всего поймать, когда вы стоите под окнами королевы.