- Ложись, - окликнула Флер. - Этим ей не поможешь.
      В постели они почти не разговаривали. Майкл заснул первым, Флер лежала с открытыми глазами. Большой Бэн пробил двенадцать. Город еще шумел, но в доме было тихо. Время от времени легкий треск, словно распрямляются доски, которые целый день попирались ногами; легкое посапыванье Майкла; лепет ее собственных мыслей, - больше ничего. В комнате наверху - молчание. Флер стала обдумывать, куда поехать на летние каникулы. Майкл предлагает в Шотландию или Корнуэл; она же предпочитает хоть на месяц, но на Ривьеру. Хорошо возвращаться смуглой, - она еще ни разу как следует не загорала. Детей они не возьмут, - на мадемуазель и няню можно положиться. Что это? Где-то закрылась дверь. Скрипнули ступеньки. Нет, она не ошиблась. Флер толкнула Майкла.
      - Что?
      - Слушай.
      Снова слабый скрип.
      - Сначала заскрипело наверху, - шепнула Флер. - Пойди. Нужно посмотреть.
      Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.
      У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:
      - Динни, ты?
      - Я.
      Майкл двинулся вперед. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку - саркофаг". Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.
      - Тебе чего-нибудь дать?
      - Нет. Я вышла подышать воздухом.
      Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперед и в темноте погладил девушку по руке.
      - Я не думала, что вы услышите. Прости, - извинилась она.
      Решиться и заговорить о ее горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?
      - Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, - сказал он.
      - Эта была глупость. Я пойду наверх.
      Майкл обвил ее рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все еще придерживая рукой шарф, скрывавший ее лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать ее. Динни поникла, голова ее опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнет!
      XXXV
      Когда Уилфрид оставил кабинет Эдриена в музее, он не знал, ни куда, ни зачем идет, и двигался, как человек, погруженный в один из тех снов, которые, повторяясь снова и снова, кончаются только с пробуждением. Он вышел по Кингз-уэй к набережной, очутился у Вестминстерского моста, поднялся на него и остановился, облокотясь на парапет. Прыжок - и он свободен! Был отлив - воды Англии уходили в море, радуясь тому, что не вернутся. Уйти! Уйти от всего, что напоминает ему о нем самом. Избавиться от вечного копания в себе, от вечного самоистязания! Покончить с проклятой слезливой нерешительностью, с хнычущим беспокойством о том, как бы не сделать ей слишком больно! Она поплачет и переживет. Чувствительность уже подвела его однажды. Хватит! Видит бог, хватит!
      Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывет под своим собственным флагом, не приспуская его.
      - Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмешь да прыгнешь, донесся чей-то голос.
      Уилфрид вздрогнул и отошел. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошел берегом пруда до гераней и боль ших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на теплой траве. Он провел там, наверное, около часа, лежа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришел в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушел. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остается только одно - как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить ее с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он - Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился я посмотрел ему вслед, - Уилфрид двигался си скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересек Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы - сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их еще называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошел в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашел в себе силы подняться: прилив энергии - результат нервной встряски в момент встречи с Динни - уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остается без хозяина!
      - Стэк, завтра на рассвете я уезжаю. В Сиам. Вероятно, больше не вернусь.
      - Совсем, сэр?
      - Совсем.
      - Не возьмете ли меня с собой, сэр? Уилфрид положил руку слуге на плечо:
      - Очень великодушно с вашей стороны, Стэк, но там вы затоскуете,
      - Прошу прощенья, сэр, но сейчас вам не стоило бы путешествовать одному.
      - Может быть, но я все-таки поеду.
      Стэк взглянул Уилфриду в лицо. Взгляд был серьезный и напряженный, словно слуга хотел навсегда запечатлеть это лицо в своем сердце.
      - Я долго служил у вас, сэр.
      - Знаю, Стэк. Другой не стал бы гак ко мне относиться. Я сделал распоряжение в завещании на тот случай, если со мной что-нибудь случится. Надеюсь, вы останетесь у меня и присмотрите, чтобы квартира была в порядке, если мой отец захочет ею воспользоваться?
      - Останусь хоть сторожить квартиру, раз уж нельзя поехать с вами.
      А вы твердо решили, сэр?
      Уилфрид кивнул:
      - Твердо, Стэк. Что делать с Фошем?
      Стэк помялся и выпалил:
      - Мне кажется, я должен рассказать вам, сэр... Когда мисс Черрел была здесь в последний раз... в тот вечер, когда вы ушли в Чингфорд... Она сказала, что, если вы уедете, она с радостью возьмет собаку. А Фош ее любит, сэр.
      Лицо Уилфрида превратилось в маску.
      - Ведите его гулять, - приказал он и поднялся по лестнице.
      В нем снова все всколыхнулось. Убийство совершено! Труп раскаянием не воскресишь. Конечно, если ей хочется взять собаку, пусть берет. Но почему женщины держатся за воспоминания, когда нужно только одно - забыть? Он сел за письменный стол и написал:
      "Я уезжаю. Так лучше. Фоша доставят к тебе вместе с письмом. Если хочешь взять его, он твой. Я должен быть один. Прости, если можешь, и забудь меня.
      Уилфрид".
      Он написал адрес и, не вставая, медленным взглядом обвел комнату.
      После его возвращения сюда не прошло и трех месяцев, а ему кажется, что он прожил целую жизнь. Вот там, у камина, стояла Динни после визита ее отца. Здесь, на диване, она сидела, глядя на него. Динни здесь, Динни там!
      Ее улыбка, глаза, волосы! Динни и воспоминания о палатке кочевникабедуина, боровшиеся за него, Уилфрида, и попеременно бравшие верх! Почему он с самого начала не предвидел, каков будет конец? Он должен был знать себя.
      Дезерт взял листок бумаги и написал:
      "Дорогой отец,
      Англия мне пришлась не по душе, и завтра я уезжаю в Снам. Время от времени буду извещать свой банк о перемене адреса. Стэк, как и раньше, присмотрит за квартирой, так что она будет в порядке, когда бы Вам ни понадобилась. Надеюсь, что Вы побережете себя. Постараюсь присылать Вам иногда монеты для коллекции. До свиданья.
      Преданный Вам
      Уилфрид".
      Отец прочтет и скажет: "Боже мой, какая поспешность! Странный мальчик!" А больше никто ничего не подумает и не скажет, кроме...
      Уилфрид взял еще один листок и написал в банк, затем, окончательно разбитый, лег на диван.
      Пусть вещи уложит Стэк, - у него самого больше нет сил. К счастью, он позаботился привести в порядок паспорт - удивительный документ, делающий человека независимым от себе подобных, пропуск, открывающий ту дорогу к одиночеству, какой тебе хочется идти. В комнате было тихо: в этот предобеденный час, когда движение на время затихает, с улицы не доносилось никакого шума. Лекарство, которое он принимал после приступа малярии, содержало опиум, и Уилфрид постепенно впадал в дремотное состояние. Он глубоко вздохнул, нервное напряжение ослабло. В его полуодурманенном мозгу оживали запахи - запахи верблюжьего помета, жарящихся зерен кофе, кошм, пряностей, людных базаров, пустыни с ее режущим безжизненным воздухом, зловонных испарений в приречных деревушках; ожили и звуки - причитания нищих, надсадный кашель верблюдов, плач шакала, зов муэдзина, топот ослиных копыт, перестук молотков в руках у чеканщиков серебра, скрип и стоны колодезного журавля. Перед его полузакрытыми глазами поплыли видения, давно знакомые и желанные картины Востока. Теперь это будет другой Восток - еще более далекий и удивительный!.. И Дезерт погрузился в настоящий сон.
      XXVI
      Увидев, как Уилфрид отвернулся от нее в Грин-парке, Динни поняла, что все кончено навсегда. Его опустошенное лицо взволновало ее до глубины души. Она примирится с чем угодно, лишь бы это вновь сделало его счастливым! С того вечера у него на квартире, когда он убежал от нее, Динни готовила себя к самому худшему, втайне не веря больше в возможность другого исхода. После кратких минут, проведенных ею с Майклом в темном холле, она немного поспала и утром выпила кофе у себя в комнате. Около десяти утра ей доложили, что ее спрашивает какой-то человек с собакой.
      Девушка торопливо закончила туалет, надела шляпу и спустилась в холл. К ней может прийти только Стэк.
      Слуга стоял у "саркофага", держа на поводке Фоша. Его лицо, понятливое, как всегда, было прорезано морщинами и бледно, как будто он не спал целую ночь.
      Он протянул девушке конверт:
      - Мистер Дезерт велел вам передать.
      Динни открыла дверь в гостиную:
      - Входите, пожалуйста, Стэк. Давайте посидим.
      Он сел и выпустил из рук поводок. Собака подошла к Динни и положила морду ей на колени. Динни прочла записку.
      - Мистер Дезерт пишет, что я могу взять. Фоша.
      Стэк уставился на свои ботинки:
      - Его уже нет, мисс. Он уехал утренним поездом через Париж на
      Марсель.
      Девушка увидела капли влаги в складках щек Стэка. Он громко засопел и сердито провел рукой по лицу:
      - Я прожил с ним четырнадцать лет, мисс. Такое даром не проходит.
      Он сказал, что не вернется.
      - Куда он уехал?
      - В Сиам.
      - Дальняя дорога! - улыбнулась Динни. - Главное - чтобы он снова был счастлив.
      - Вот именно, мисс. Может, вам интересно послушать, как кормить собаку? В девять утра давайте ей галету, между шестью и семью вечера - овсяную похлебку с кусочком говядины или баранины. Больше ничего не надо... Фош - хороший, спокойный пес. Дома ведет себя как настоящий джентльмен. Если захотите, он может спать у вас в комнате.
      - Вы остаетесь на прежнем месте, Стэк?
      - Да, мисс. Квартира-то ведь их светлости. Я всегда говорил вам, мисс, что мистер Дезерт - человек стремительный, но в этот раз он, по-моему, долго думал. Не было ему в Англии счастья.
      - Я тоже уверена, что он все хорошо обдумал. Могу я быть чем-нибудь вам полезна, Стэк?
      Слуга покачал головой, глаза его остановились на лице девушки, и она поняла, что он хочет, но не решается высказать ей свое сочувствие.
      Девушка встала:
      - Я, пожалуй, пойду прогуляюсь с Фошем. Пусть привыкает ко мне.
      - Правильно, мисс. Я всегда держу его на поводке, спускаю только в парках. Если понадобится что-нибудь спросить насчет него, номер телефона у вас есть.
      Динни протянула руку:
      - Ну, до свиданья, Стэк. Желаю вам всего наилучшего.
      - Того же и вам, мисс.
      В глазах слуги светилось нечто большее, чем понятливость; рукопожатие его было судорожно крепким. Пока он не ушел и дверь не закрылась, Динни продолжала улыбаться; затем опустилась на кушетку и закрыла глаза руками. Собака, проводившая Стэка до дверей, поскулила и вернулась к девушке. Та открыла глаза, взяла лежавшую у нее на коленях записку Уилфрида и порвала ее.
      - Ну, Фош, что будем делать? Пойдем погуляем? - предложила Динни.
      Хвост завилял. Собака опять тихонько заскулила.
      - Тогда пошли, милый.
      Динни чувствовала, что держится она твердо, но какая-то пружинка внутри лопнула. Ведя собаку на поводке, она направилась к вокзалу Виктория и остановилась возле памятника. Здесь все по-старому, только листва вокруг него стала гуще. Человек и лошадь - далекие, отрешенные, сдержанные! Искусно сделано! Девушка долго стояла перед группой, подняв вверх исхудалое, осунувшееся лицо с сухими глазами, а пес терпеливо сидел рядом с ней.
      Потом Динни вздрогнула, повернулась и быстро повела его к парку. Погуляла там немного, отправилась на Маунт-стрит и осведомилась, дома ли сэр Лоренс. Он сидел у себя в кабинете.
      - Какая симпатичная собака, дорогая! Твоя? - спросил он.
      - Да. Дядя Лоренс, можно вас попросить об одной вещи?
      - Разумеется.
      - Уилфрид уехал. С утренним поездом. Он не вернется. Будьте так, добры, предупредите моих, и Майкла, и тетю Эм, и Эдриена, что я не желаю больше разговоров об этом.
      Сэр Лоренс наклонил голову, взял руку племянницы и поднес к губам.
      - Я хотел тебе кое-что показать, Динни.
      Баронет взял со стола небольшую статуэтку Вольтера:
      - Я купил ее по случаю позавчера. До, чего восхитительный старый циник! Француз в роли циника куда приятней всех остальных. Почему - загадка, хотя и ясно, что цинизм терпим лишь в комбинации с изяществом и остроумием. Без них он просто невоспитанность. Циник англичанин - это человек, который всем недоволен. Циник немец - нечто вроде вепря. Циник скандинав - чума. Американец циником не бывает, - он слишком суетлив. У русского чересчур непостоянный для циника склад ума. По-моему, подлинный циник возможен, помимо Франции, также в Австрии и в Северном Китае. Видимо, тут все зависит от географической широты.
      Динни улыбнулась:
      - Кланяйтесь, пожалуйста, тете Эм. Я сегодня еду домой.
      - Благослови тебя бог, дорогая. Приезжай сюда или в Липпингхолл, когда захочешь; мы любим, когда ты у нас, - ответил сэр Лоренс и поцеловал племянницу в лоб.
      Когда она ушла, он сначала позвонил по телефону, потом разыскал жену:
      - Эм, только что заходила бедняжка Динни. Она похожа на улыбающийся призрак. Все кончено. Дезерт уехал сегодня утром. Она не желает больше об этом говорить. Запомнила, Эм?
      Леди Монт, которая ставила цветы в китайский кувшин, выронила их и обернулась:
      - О боже мой! Поцелуй меня, Лоренс.
      С минуту они постояли обнявшись. Бедная Эм! Сердце у нее мягкое, как масло! Леди Монт, уткнувшись в плечо мужа, сказала:
      - У тебя воротник весь в волосах. Вечно ты причесываешься после то'о, как наденешь пиджак! Повернись, я сниму.
      Сэр Лоренс повернулся.
      - Я позвонил Майклу, Эдриену и в Кондафорд. Запомни, Эм, все должно выглядеть так, как будто ничего не было!
      - Конечно, запомню. Зачем она приходила?
      Сэр Лоренс пожал плечами.
      - У нее новая собака - черный спаниель.
      - Спаниели очень преданные, но быстро жиреют. Да! Что тебе ответили по телефону?
      - Только "О!", "Понимаю" и "Разумеется".
      - Лоренс, мне хочется плакать. Возвращайся поскорее и поведи меня куда-нибудь.
      Сэр Лоренс потрепал жену по плечу и быстро вышел. Он тоже был в несколько необычном состоянии. Возвратись в кабинет, он сел и задумался. Бегство Дезерта - единственное реальное решение вопроса. Он понимал Уилфрида яснее и глубже, чем все остальные, кого затронули события. Видимо, в этом парне действительно есть крупица чистого золота, которую он, повинуясь своей натуре, изо всех сил пытается скрыть. Но связать с ним жизнь?.. Ни за что на свете! Он трус? Конечно, нет. Эта история совсем не так проста, как предполагают Джек Масхем и настоящие саибы, наивно считающие, что белое не есть черное и наоборот. О нет! Молодой Дезерт попал в переплет при исключительных обстоятельствах. Учитывая его строптивость, бунтарство, гуманизм, неверие в бога и дружбу с арабами, сравнивать его с любым другим англичанином, который мог бы оказаться на его месте, - это все равно что сравнивать сыр с мелом. Но как бы то ни было, связывать с ним жизнь нельзя. Бедняжка Динни дешево отделалась. Какие шутки играет с людьми судьба! Почему выбор Динни пал именно на Дезерта? Чем объяснить его? Только любовью. А любовь не подчиняется законам - даже законам здравого смысла. Какая-то часть души Динни потянулась к такой же, родственной ей части его души, пренебрегая всем, что в той было ей чуждого и не считаясь с внешними препятствиями. Может быть, Динни уже никогда не представится возможность еще раз "угодить в самую точку", как сказал бы Джек Масхем. Но, ей-богу, брак даже в наши дни не минутная забава, а дело целой жизни. Он требует всего счастья, всей заботы, которую два человека могут дать друг другу. А что мог бы дать Дезерт? Немного, у него беспокойный характер, он в разладе с самим собой и к тому же поэт. Кроме того, он горд - горд той внутренней самоуничижающей гордостью, от которой мужчине никогда не отделаться. Незаконная связь, одно из тех неустойчивых содружеств, на какие отваживаются современные молодые люди? Они не для Динни, - это почувствовал даже Дезерт. Физическое немыслимо для нее без духовного. Что ж, в мире стало одной долгой сердечной мукой больше! Бедная Динни!
      "Куда же мне пойти с Эм в такой ранний час? - подумал сэр Лоренс.
      Зоологический сад не любит она. Галерея Уоллеса надоела мне. К мадам Тюссо! Это ее развеселит. К мадам Тюссо!"
      XXXVII
      В Кондафорде Джин прямо от телефона побежала к свекрови и передала ей слова сэра Лоренса. Кроткое, немного застенчивое лицо леди Черрел стало тревожным и озабоченным.
      - О!
      - Пойти мне сказать генералу?
      - Пожалуйста, дорогая.
      Снова оставшись наедине со своими счетами, леди Черрел задумалась.
      Из всей семьи только она, которой, как и Хьюберту, не довелось лично видеть Дезерта, старалась не поддаваться предубеждению, и совесть у нее была чиста, - она ни разу не возразила дочери открыто. Сейчас она испытывала только беспокойство и сострадание. Чем помочь Динни? И, как всегда бывает в тех случаях, когда нашего ближнего постигает утрата, она смогла придумать только одно - цветы.
      Леди Черрел выскользнула в сад и подошла к клумбам роз, сгруппированным вокруг старых солнечных часов и защищенным сбоку живой изгородью из высоких тисов. Она наполнила корзину лучшими цветами, отнесла их в узкую, монастырского вида спальню Динни и расставила в вазах возле кровати и на подоконнике. Затем, распахнув двери и стрельчатое окно, позвонила горничной, велела убрать комнату и приготовить постель. Потом поправила висевшие на стенах репродукции с флорентийских картин, которые немного перекосились, и сказала:
      - Пыль с рамок я стерла, Энни. Не закрывайте окно и дверь: пусть в комнате хорошо пахнет. Можете вы прибрать ее сейчас же?
      - Да, миледи.
      - Тогда не откладывайте, - я не знаю точно, когда приезжает мисс Динни.
      Леди Черрел вернулась к своим счетам, но не смогла привести их в порядок, сунула в ящик и отправилась к мужу. Тот тоже сидел над счетами и бумагами, и вид у него был подавленный. Она подошла к нему и прижала его голову к себе:
      - Джин тебе сказала, Кон?
      - Это, конечно, единственный выход. Но мне будет больно видеть, как Динни тоскует.
      Они помолчали, потом леди Черрел посоветовала:
      - По-моему, нужно рассказать Динни о наших затруднениях. Это ее хоть немного отвлечет.
      Генерал взъерошил себе волосы:
      - В этом году мне не хватит трехсот фунтов. Двести я выручу за лошадей, остальное покроет лес. Даже не знаю, что тяжелее. По-твоему, Динни что-нибудь придумает?
      - Нет, но это ее обеспокоит и помешает ей так сильно тревожиться изза другого.
      - Понимаю. Ну, тогда расскажи ей сама или попроси Джин. Я не могу. Динни еще решит, что я намерен урезать ее карманные деньги, а она и так получает жалкие гроши. Дайте ей понять, что об этом даже речи нет. Самое лучшее для нее - уехать путешествовать, но на что?
      Этого его жена тоже не знала, и разговор иссяк.
      Весь дом Черрелов, на который надежды, страхи, рождения, смерти и суета повседневных переживаний его обитателей наложили за долгие века отпечаток степенной осторожности, подобающей преклонному возрасту, испытывал в этот день неловкость, и она давала себя знать в каждом слове и жесте не только его хозяев, но даже горничных. Как держаться? Как выказать сочувствие и в то же время не показать его? Как встретить человека так, чтобы он не почувствовал в словах привета намека на ликование? Всеобщее замешательство заразило самое Джин. Сперва она вымыла и вычесала собак, потом настоятельно потребовала дать ей машину, решив встречать все дневные поезда.
      Динни приехала с третьим. Она вышла из вагона с Фошем и сразу же попала в объятия Джин.
      - Хэлло, вот и ты, дорогая! - поздоровалась та. - Новая собака?
      - Да, и чудесная.
      - Много у тебя вещей?
      - Только то, что со мной. Бесполезно искать носильщика, - они вечно заняты с велосипедами.
      - Я снесу.
      - Ни в коем случае. Веди Фоша!
      Оттащив чемодан и саквояж к машине, Динни спросила:
      - Джин, не возражаешь, если я пройдусь полем? Фошу будет полезно, да и в поезде было душно. Я с удовольствием подышу запахом сена.
      - Да, его еще не убрали. А я отвезу вещи и приготовлю чай.
      Динни проводила Джин улыбкой, и всю дорогу до поместья ее невестка вспоминала эту улыбку и вполголоса отводила душу...
      Динни вышла на полевую тропинку и спустила, Фоша с поводка. Он ринулся к живой изгороди, и девушка поняла, как ему не хватало зелени и простора. Деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла внимание девушки; затем мучительная и горькая боль вернулась снова. Динни позвала собаку и двинулась дальше. На первом из черрелских лугов сено еще не скопнили, и девушка прилегла на него. Как только она попадет домой, нужно будет следить за каждым словом и взглядом, без конца улыбаться и таиться! Ей отчаянно нужно хоть несколько минут передышки. Динни не плакала, а только приникла к усыпанной сеном земле, и солнце обжигало ей затылок. Она перевернулась на спину и посмотрела на небо. У нее не было никаких мыслей, - все растворилось в тоске об утраченном и невозвратимом. А над нею плыл сонный голос лета - гудение пчел, одуревших от жары и меда. Девушка скрестила руки и сдавила себе грудь, пытаясь заглушить сердечную боль. Если бы умереть здесь, сейчас, в разгар лета, под жужжание насекомых и пение жаворонков! Умереть и больше не испытывать боли! Динни долго лежала не шевелясь; наконец пес подошел к ней и лизнул в щеку. Пристыженная, она встала и стряхнула сено и травинки с платья и чулок.
      Она прошла мимо старого Кысмета, перебралась через узенький, как ниточка, ручей и проникла в давно сбросивший с себя весенние чары сад, где пахло крапивой и старыми деревьями; оттуда, миновав цветник, добралась до каменной террасы. Один цветок магнолии уже распустился, но девушка не посмела понюхать его из боязни, что лимонно-медовый запах разбередит ее рану. Она подошла к балконной двери и заглянула внутрь.
      Ее мать сидела с таким лицом, которое бывало у нее, по выражению
      Динни, "в ожидании отца". Отец ее стоял с таким лицом, которое бывало у него "в ожидании мамы". Джин выглядела так, словно из-за угла вот-вот появится ее детеныш.
      "И этот детеныш - я", - подумала Динни, перешагнула через порог и попросила:
      - Мамочка, можно мне чаю? Вечером, когда все уже пожелали друг другу спокойной ночи, она снова спустилась вниз и вошла в кабинет генерала. Он сидел за письменным столом, держа карандаш и, видимо, обдумывая то, что написал. Девушка подкралась к отцу и прочла через его плечо:
      "Продаются лошади:
      1) Жеребец - гнедой, рост пятнадцать три четверти, десять лет, здоровый, красивый, выносливый, хорошо берет препятствия.
      2) Кобыла - чалая, рост пятнадцать с четвертью, девять лет, послушная, годится под дамское седло, хорошо берет препятствия, отличная резвость.
      Обращаться к владельцу, Кондафорд, Оскфордшир".
      - М-м! - промычал сэр Конуэй и вычеркнул слова "отличная резвость".
      Динни нагнулась и выхватила листок.
      Генерал вздрогнул и повернул голову.
      - Нет! - отчеканила Динни и разорвала объявление.
      - Что ты! Нельзя же так! Я столько над ним просидел.
      - Нет, папа, лошадей продать невозможно. Ты же без них пропадешь!
      - Я должен их продать, Динни.
      - Слышала. Мама мне сказала. Но в этом нет необходимости. Случайно мне досталась куча денег.
      И девушка выложила на письменный стол отца так долго хранимые ею кредитки.
      Генерал поднялся.
      - Ни в коем случае! - запротестовал он. - Это очень благородно с твоей стороны, Динни, но ни в коем случае!
      - Ты не имеешь права отказываться, папа. Позволь и мне сделать чтонибудь для Кондафорда. Мне их девать некуда, а тут как раз три сотни, которые, по словам мамы, тебе и нужны.
      - Как некуда девать? Вздор, дорогая! Их тебе хватит на хорошее длительное путешествие.
      - Не надо мне хорошего длительного путешествия! Я хочу остаться дома и помочь вам обоим.
      Генерал пристально посмотрел ей в лицо.
      - Мне стыдно их брать, - сознался он. - Я сам виноват, что не справился.
      - Папа! Ты же никогда ничего на себя не тратишь!
      - Просто не знаю, как это получается, - там мелочь, здесь мелочь, а глядишь, деньги и разошлись.
      - Мы с тобой во всем разберемся и посмотрим, без чего можно обойтись.
      - Самое ужасное, что в запасе ничего нет и все расходы приходится покрывать только за счет поступлений. Страховка стоит дорого, государственные и местные налоги растут, а доходы падают.
      - Я понимаю, это ужасно. Может быть, нам стоит разводить что-нибудь на продажу?
      - Чтобы начать дело, нужны деньги. Конечно, в Лондоне, Челтенхеме или за границей мы прожили бы безбедно. Вся беда - поместье и прислуга.
      - Бросить Кондафорд? О нет! Кроме того, кому он нужен? Несмотря на твои усилия, мы здесь все равно отстали от века.
      - Конечно, отстали.
      - Мы никому не можем предложить, не краснея, это "уютное гнездышко". Люди не обязаны платить за чужих предков.
      Генерал отвел глаза:
      - Честно скажу. Динни, я устал от бесконечной ответственности. Я терпеть не могу думать о деньгах, подкручивать гайку то здесь, то там и ломать себе голову, удастся ли свести концы с концами. Но ты же сама сказала - продажа исключается. Сдать? А кто снимет? Кондафорд не превратишь в школу для мальчиков, сельский клуб или психиатрическую лечебницу. А на что еще в наше время годится загородный дом? Твой дядя Лайонел единственный из нас, у кого есть деньги. Может быть, он купит его, чтобы проводить здесь конец недели?
      - Нет, папа, нет! Будем держаться за Кондафорд. Я уверена, как-нибудь извернемся. Давай я займусь подкручиванием гаек. А пока что ты должен взять вот это. Начало будет хорошее.
      - Динни, я...
      - Сделай мне удовольствие, дорогой! Генерал притянул дочь к себе.
      - А тут еще эта история с тобой! - шепнул он, целуя ее волосы. - Видит бог, я...
      Девушка замотала головой:
      - Я выйду на минутку. Просто поброжу. На улице так хорошо, тепло...
      Динни накинула на шею шарф и вышла в сад.
      Последние лучи долгого дня уже погасли на горизонте, но было еще тепло, потому что роса не выпала и в воздухе не тянуло ветерком. Ночь стояла тихая, сухая, звездная. Динни сразу же затерялась в ней, хотя все еще различала смутные очертания обвитого ползучими растениями старого дома, где до сих пор светились четыре окна. Девушка встала под вязом, прижалась к нему спиной, отвела руки назад и обхватила ствол. Ночь - ее друг: ночью нет ни глаз, которые видят, ни ушей, которые слышат. Динни, не шевелясь, смотрела во мрак, черпая утешение в несокрушимой крепости того, что возвышалось позади нее. Мимо, касаясь ее лица, пролетали мотыльки. Равнодушная, пышущая жаром, не знающая тревог, деятельная даже во сне природа! Миллионы крохотных созданий забились в норки и уснули, тысячи существ летают и ползают вокруг, мириады травинок и цветов медленно оправляются после знойного дня. Природа! Безжалостная и безразличная даже к тем единственным из ее детей, кем она увенчана и воспета в прекрасных словах! Нити рвутся, сердца разбиваются, горести обрушиваются на ее глупых сынов и дочерей, а Природа не отвечает им не звуком, ни вздохом! Один звук из уст Природы облегчил бы Динни больше, чем сочувствие всех людей, вместе взятых. Ах, если бы как в "Рождении Венеры" ветерок обдувал ее, волны, словно голубки, ластились к ее ногам, а пчелы летали вокруг нее в поисках меда! Если бы хоть на мгновение она могла слиться во тьме с сиянием звезд, запахом земли, верещанием летучей мыши, полетом мотылька, чье крыло задело ее нос!