Когда она подняла голову, Уилфрид отвернулся. Она мгновенно вскочила и остановилась в растерянности. Динни не знала, о чем она думает и думает ли вообще, не знала, способна ли она еще что-нибудь воспринимать. Внутри нее, казалось, была полная пустота. Уилфрид открыл окно и высунулся наружу, стиснув голову руками. Уж не выброситься ли он собрался? Девушка сделала над собой яростное усилие, справилась с нервами и нежно окликнула: "Уилфрид!" Он обернулся, посмотрел на нее, и она подумала: "Боже милостивый! Он меня ненавидит!" Затем его лицо изменилось, стало прежним, знакомым, и девушка еще отчетливей поняла, в какой тупик уязвленная гордость заводит человека - особенно такого сложного, стремительного и переменчивого!
      - Что же мне делать? - спросила она.
      - Не знаю. Вся эта история - безумие. Мне уже давно следовало уехать и похоронить себя в Сиаме.
      - Хочешь, я останусь сегодня у тебя?
      - Да. Нет. Не знаю.
      - Уилфрид, зачем воспринимать все так трагически? Можно подумать, что любовь для тебя - ничто. Правда, ничто?
      Вместо ответа он протянул ей письмо Джека Масхема:
      - На, прочти.
      Она прочла.
      - Понимаю. Мой приезд был вдвойне роковым.
      Уилфрид опустился на диван и сидел, глядя на нее.
      "Если уйду, буду потом рваться обратно", - подумала Динни и спросила:
      - Как у тебя насчет обеда?
      - Кажется, Стэк что-то приготовил.
      - На меня хватит?
      - Еще останется, если ты в таком же настроении, как я.
      Динни позвонила.
      - Я остаюсь обедать, Стэк. Еды мне нужно две ложки.
      И, найдя предлог на минуту уединиться и восстановить душевное равновесие, спросила:
      - Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!
      Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:
      - Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.
      Динни подошла к нему:
      - Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе - нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.
      - Мисс, - остановил ее Стэк, - я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его еще не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.
      - Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, - объявила Динни.
      - Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло еще в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.
      - Ну что ж, - отозвалась Динни, - попрощаемся, и помните, что я сказала.
      Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у нее кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: "Все!" В этих трех буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей еще предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешенной от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идет, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для нее конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо ее знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, - она родилась самопроизвольно.
      Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживленной, но когда Динни поднялась к себе, Флер сделала вывод:
      - Майкл, случилось что-то очень скверное.
      - Бедная Динни! Что он опять выкинул, черт его побери? Флер подошла к окну и отдернула занавески. Ночь еще не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал ее.
      - Не подняться ли мне поговорить с ней?
      - Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твое предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда ее припирают к стенке.
      - Ненавижу гордость! - воскликнула Флер и, задернув занавески, направилась к двери. - Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев ее, не сделаешь карьеры.
      Флер вышла.
      "Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал", - подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.
      Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла ее, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошенной, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остается лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Ее любовь против его гордости! Ее любовь против ее собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент - когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: "Он меня ненавидит!" Да, он ненавидел ее, - она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: "Будьте вы все прокляты и прощайте!"
      Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей - страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить ее замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать ее, хотя она растет и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определенный смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чье присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чем ее ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для нее, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?
      XXIX
      Уилфрид убежал с Корк-стрит, повинуясь внезапному порыву. С той минуты в Ройстоне, когда Динни, стоя в автомобиле и закрыв глаза рукой, вдруг прервала своим появлением их жестокую и непристойную схватку, он испытывал к ней безнадежно противоречивое чувство. Сегодня ее нежданный приход, аромат, голос, теплота возобладали над этим болезненным чувством, и оно растворилось в поцелуе; но стоило Динни на минуту оставить Уилфрида, как оно вернулось и унесло его в водоворот Лондона, где, по крайней мере, можно часами бродить и никого не встретить. Он двинулся в южном направлении и скоро наткнулся на хвост желающих попасть в "Королевский театр". Он решил: "Что здесь, что в другом месте!.." - и присоединился к ним, но, когда очередь дошла до него, повернулся и пошел к востоку. Пересек безлюдный, пропахший отбросами Ковент-гарден и очутился на Ледгейт-хилл. Здесь запах рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел.
      Уилфрид зашел в ресторан, заказал коктейль и легкую закуску. Затем потребовал бумаги и написал:
      "Я должен был уйти. Если бы остался, мы уже принадлежали бы друг другу. Не знаю, на что решусь, - кончу вечер в реке, уеду за границу или вернусь к тебе. Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя.
      Уилфрид".
      Дезерт написал адрес и сунул конверт в карман, но не отправил его. Он смутно сознавал: ему все равно не выразить того, что он чувствует. Затем пошел дальше на восток и через Сити, вымершее словно после газовой атаки, выбрался на оживленную Уайтчепел-род. Он шел и шел, стараясь вымотать себя и унять вихрь мыслей. Теперь он двигался к северу, около одиннадцати очутился поблизости от Чингфорда и прошел мимо гостиницы, направляясь к лесу. Всюду царила залитая лунным светом тишина. Шофер одинокой машины, запоздалый велосипедист, несколько парочек и трое бродяг, вот и все, кого он встретил, прежде чем свернул с дороги и вошел под сень деревьев. День угас, луна серебрила листву и стволы. Усталость сморила Уилфрида, и он лег на землю, усыпанную буковыми орешками. Ночь была словно ненаписанная поэма. Блики и брызги света, напоминая бессвязную игру воображения, то трепетали, то уплотнялись, то снова становились призрачными. Ни секунды покоя, ни мгновения серебристой металлической неподвижности - одно непрерывное, как во сне, чередование вспышек и тьмы. Вверху сверкали бесчисленные звезды, и, время от времени поглядывая на них, Уилфрид видел Большую Медведицу и мириады других светил, незаметных и безымянных для жителя большого города.
      Он перевернулся, лег на живот и прижался лбом к земле. Внезапно до него донесся рокот аэроплана, но сквозь густолиственные ветви Уилфриду не удалось разглядеть быстро скользнувшую по небу машину. Ночной самолет на Голландию, или пилот англичанин, огибающий очерченные светом контуры Лондона, или учебный полет между Хендоном и какой-нибудь базой на восточном побережье. Во время войны Уилфрид был летчиком, но после нее летать ему уже не хотелось. Жужжание мотора разом пробудило в нем то болезненное чувство, от которого его избавило перемирие. Он сыт по горло! Гул пронесся и замер над головой. Где-то вдали раздавался слабый рокот Лондона, но здесь теплую ночную тишину оглашало лишь кваканье лягушки, тихое чириканье какой-то птицы да попеременное уханье двух сов. Уилфрид снова лег ничком и погрузился в тяжелый сон.
      Когда он проснулся, свет только-только начинал пробиваться сквозь мглу. Роса выпала обильная, Уилфрид продрог и закоченел, но голова работала ясно. Он встал, размял руки, закурил сигарету и глубоко затянулся. Потом сел, обхватил руками колени и докурил сигарету до конца, ни разу не вынув ее изо рта и выплюнув превратившийся в столбик пепла окурок лишь после того, как тот чуть не обжег ему губы. Вдруг Уилфрида затрясло. Он встал и побрел обратно к дороге. Он так закоченел и устал, что еле шел. Уже совсем рассвело, когда он выбрался на шоссе и, понимая, что должен вернуться в Лондон, поплелся тем не менее в противоположную сторону. Он с трудом передвигал ноги, время от времени его начинала бить неистовая дрожь. В конце концов он сел, прижался головой к коленям и впал в оцепенение. Его привел в себя окрик: "Эй!" Свежевыбритый молодой человек остановил рядом с ним свой маленький автомобиль:
      - Что-нибудь случилось?
      - Ничего, - пробормотал Уилфрид.
      - Все равно вид у вас неважный. Вы знаете, который час?
      - Нет.
      - Садитесь, я подвезу вас до гостиницы в Чингфорде. Деньги у вас есть?
      Уилфрид мрачно взглянул на него и засмеялся:
      - Да.
      - Не обижайтесь. Вам нужно выспаться и выпить чашку крепкого кофе. Поехали!
      Уилфрид встал. Ноги под ним подгибались, и, кое-как забравшись в машину, он тут же рухнул на сиденье рядом с молодым человеком. Тот заверил:
      - Доедем в два счета.
      Через десять минут, которые показались пятью часами смятенному и лихорадочному мозгу Уилфрида, автомобиль остановился у гостиницы.
      - У меня здесь знакомый чистильщик сапог. Я попрошу его присмотреть за вами, - объявил молодой человек, - Как вас зовут?
      - К черту! - пробормотал Уилфрид.
      - Эй, Джордж! Я подобрал этого джентльмена на дороге. Он еле стоит. Устройте ему приличный номер, приготовьте грелку погорячей и суньте к нему в кровать. Заварите кофе покрепче да заставьте его выпить.
      Чистильщик осклабился:
      - Это все?
      - Нет. Измерьте ему температуру и вызовите врача. Слушайте, сэр, обратился молодой человек к Уилфриду. - Я рекомендую вам этого парня. Сапоги он чистит - лучше не надо. Положитесь на него и ни о чем не беспокойтесь, а мне пора дальше - уже шесть часов.
      Молодой человек подождал, пока Уилфрид, опираясь на руку чистильщика, доковыляет до гостиницы, и уехал.
      Чистильщик отвел Уилфрида в номер:
      - Разденетесь сами, хозяин?
      - Да, - выдавил Уилфрид.
      - Тогда я схожу за грелкой и кофе. Насчет постели будьте спокойны, они у нас всегда сухие. Вы что, всю ночь провели на улице?
      Уилфрид сидел на кровати и не отвечал.
      - Вот что! - объявил чистильщик. - Давайте-ка руку.
      Он стянул с Уилфрида пиджак, затем жилет и брюки.
      - По-моему, вы всерьез простыли. Белье у вас хоть выжми. Стоять можете?
      Уилфрид покачал головой.
      Чистильщик выдернул из-под него верхнюю простыню, стащил с Уилфрида через голову рубашку, затем не без борьбы снял с него нижнее белье и завернул больного в одеяло.
      - Ну, а теперь, хозяин, ложитесь как следует.
      Он опустил голову Уилфрида на подушку, закинул ему ноги на кровать и накрыл его еще двумя одеялами:
      - Лежите пока. Я минут через десять вернусь.
      Уилфрид лежал, и его сотрясала такая дрожь, что он утратил способность связно мыслить и не мог уже членораздельно произносить слова, так как зубы у него неистово стучали. Все же он, заметил, что в номер вошла горничная, а затем услышал голоса:
      - Он раздавит градусник зубами. Куда еще можно поставить?
      - Попробую под мышку.
      Ему сунули под мышку термометр и прижали руку к телу.
      - Вы не болели желтой лихорадкой, сэр? Уилфрид качнул головой.
      - Можете приподняться, хозяин? Ну-ка, выпейте.
      Сильные руки приподняли Уилфрида; он выпил.
      - Сто четыре. [10]
      - Ого! Суньте грелку ему в ноги, а я позвоню доктору.
      Уилфрид разглядел горничную, которая наблюдала за ним с таким видом, словно спрашивала себя, какую лихорадку подцепит она сама.
      - Малярия, - неожиданно объявил он. - Не заразно. Дайте мне сигарету. Возьмите в жилете.
      Горничная поднесла ему к губам сигарету и дала прикурить. Уилфрид глубоко затянулся, потом попросил:
      - Е-еще.
      Горничная вторично поднесла сигарету к его губам:
      - Говорят, в лесу есть малярийные комары. Вас не покусали ночью, сэр?
      - О... она у ме... меня давно.
      Сейчас его трясло меньше, и он видел, как горничная ходит по комнате, собирая его одежду и задергивая занавески, чтобы свет не падал на кровать. Затем она подошла к нему. Он улыбнулся ей.
      - Еще чашечку горячего кофе? Уилфрид потряс головой, снова закрыл глаза и опустился на постель, продолжая дрожать и сознавая, что она по-прежнему наблюдает за ним. Потом опять раздались голоса:
      - Фамилия нигде не указана, но видно, он из высокопоставленных. В карманах деньги и письмо. Доктор будет через пять минут.
      - Ладно, я дождусь, но я ведь на работе.
      - Ничего, мне тоже на работу. Позовите хозяйку и объясните.
      Уилфрид заметил, что горничная стоит и смотрит на него с благоговейным испугом. Чужой, из высокопоставленных, да еще с редкою болезнью любопытная загадка для неискушенного ума. Голова его уткнулась в подушку; смуглая щека, ухо, прядь волос, прищуренный глаз под густой бровью, - вот все, что ей видно. Он почувствовал робкое прикосновение ее пальца ко лбу. Ого, как пышет!
      - Не хотите ли сообщить вашим друзьям, сэр? Уилфрид замотал головой.
      - Доктор сейчас придет.
      - Я проваляюсь дня два... Ничем не поможешь... Хинин... апельсиновый сок...
      Его снова неудержимо затрясло, и он замолчал. Затем вошел врач; горничная, по-прежнему прислонясь к комоду, покусывала мизинец. Потом вытащила палец изо рта, и Уилфрид услышал, как она спросила:
      - Остаться мне, сэр?
      - Да, можете остаться.
      Пальцы врача нащупали пульс Уилфрида, приподняли ему веки, раздвинули губы.
      - Как самочувствие, сэр? Давно этим болеете? Уилфрид кивнул.
      - Ну что ж, полежите здесь и поглотайте хинин. Ничего другого посоветовать не могу. Приступ весьма острый.
      Уилфрид кивнул.
      - Ваших визитных карточек не нашли. Как вас зовут?
      Уилфрид замотал головой.
      - Хорошо, хорошо, не волнуйтесь! Примите-ка вот это.
      XXX
      Динни вылезла из автобуса и выбралась на простор Уимблдонского парка. Она ускользнула из дому после почти бессонной ночи, оставив записку, что ее не будет до вечера. Торопливо ступая по траве, она вошла в березовую рощицу и легла на землю. Однако ни облака, проплывавшие высоко над головой, ни солнечный свет, пробивавшийся сквозь ветки берез, ни трясогузки, ни холмики сухого песка, ни зобатый лесной голубь, которого даже не встревожило ее распростертое тело, не принесли ей успокоения и не обратили ее мысли к природе. Девушка лежала на спине с сухими глазами и вздрагивала. Неужто есть существо, которому ее страдания доставляют неизъяснимое наслаждение? Человек, потерпевший поражение, должен не ждать поддержки извне, а искать ее в самом себе. Динни не могла ходить и показывать людям, что переживает трагедию. Это отвратительно, и она так не сделает! Но ничто: ни благоуханный воздух, ни бегущие облака, ни шорох листвы под ветром, ни голоса детей не подсказывали девушке, как обновить себя и начать жить сначала. Одиночество, на которое она обрекла себя после первой встречи с Уилфридом у памятника! Фошу, стало теперь особенно ощутимым. Она все поставила на одну карту, и карта была бита. Динни врылась пальцами в песчаную почву; чья-то собака, заметив норку, подбежала и обнюхала девушку. Она только-только начала жить и уже мертва. "Венков просим не возлагать!"
      Вчера вечером она предельно отчетливо поняла, что все кончилось, и теперь даже не думала о возможности связать порванную нить. Он горд, но и она горда! По-другому, но тоже до мозга костей. Она никому по-настоящему не нужна. Почему бы ей не уехать? У нее ведь почти триста фунтов. Отъезд не принесет ей ни радости, ни облегчения, но избавит от необходимости огорчать близких, которые ждут, что она станет прежней веселой Динни. Девушке вспомнились часы, проведенные вместе с Уилфридом в таких же парках. Воспоминание было таким острым, что Динни зажала рот рукой, боясь, как бы у нее не вырвался стон отчаяния. До встречи с ним она не знала одиночества. А теперь она одинока! Холод, холод - леденящий, беспредельный! Вспомнив, как она установила, что быстрая ходьба успокаивает сердечную боль, держась за сердце, перешла через шоссе, по которому из города уже выплескивался воскресный поток машин. Дядя Хилери уговаривал ее однажды не терять чувства юмора. Да было ли оно у нее? В конце Барнзкоммон Динни села в автобус и поехала обратно в Лондон. Она должна чтонибудь съесть, иначе упадет в обморок. Она вылезла около Кенсингтонского сада и завернула в первую попавшуюся гостиницу.
      После завтрака Динни посидела в саду, затем отправилась на Маунтстрит. Дома никого не застала, прилегла в гостиной на диван и, сломленная усталостью, заснула. Ее разбудил приход тетки. Динни приподнялась, села и объявила:
      - Все вы можете порадоваться за меня, тетя Эм. Все кончено.
      Леди Монт посмотрела на племянницу, на ее тихую бесплотную улыбку, и две слезинки одна за другой скатились по ее щекам.
      - Я не знала, что вы плачете и на похоронах, тетя Эм.
      Динни встала, подошла к тетке и своим платком стерла следы, оставленные слезами:
      - Ну вот! Леди Монт тоже встала.
      - Я должна выреветься. Мне это просто необходимо! - сказала она и поспешно выплыла из комнаты.
      Динни с той же бесплотной улыбкой снова опустилась на диван. Блор внес чайный прибор; она поговорила с ним о его жене и Уимблдоне. Он вряд ли полностью отдавал себе отчет о состоянии Динни, но все же, выходя, обернулся и посоветовал:
      - С вашего позволения, мисс Динни, вам не повредил бы морской воздух.
      - Да, Блор, я уже об этом думала.
      - Очень рад, мисс. В это время года все переутомлены.
      Он, видимо, тоже знал, что ее игра проиграна. И неожиданно почувствовав, что у нее больше нет сил присутствовать на собственных похоронах, девушка прокралась к двери, прислушалась, спустилась по лестнице и выскользнула из дома.
      Но она была так вымотана физически, что еле дотащилась до СентДжеймс-парка. Там она посидела у пруда. Вокруг люди, солнце, утки, тенистая листва, остроконечные тростники, а внутри нее - самум! Высокий мужчина, появившийся со стороны Уайтхолла, машинально сделал легкое движение, словно собираясь поднести руку к шляпе, но увидел ее лицо, спохватился и прошел мимо. Сообразив, что, наверно, написано у нее на лице, Динни встала, добралась до Вестминстерского аббатства, вошла и опустилась на скамью. Так, наклонясь вперед и закрыв лицо руками, девушка просидела целых полчаса. Она не помолилась, но отдохнула, и лицо ее приобрело иное выражение. Она почувствовала, что опять способна смотреть людям в глаза и не показывать при этом слишком много.
      Уже пробило шесть, и Динни направилась на Саут-сквер. Пробралась незамеченной к себе в комнату, долго сидела в горячей ванне, потом надела вечернее платье и решительно спустилась вниз в столовую. Обедала она вместе с Майклом и Флер; ни один из них ни о чем ее не спросил. Ясно, что они знают. Динни кое-как продержалась до ночи. Когда она собралась к себе наверх, они оба поцеловали ее и. Флер сказала:
      - Я велела сунуть вам в постель горячую грелку. Если ее положить за спину, легче заснуть. Спокойной ночи.
      Девушка снова почувствовала, что. Флер когда-то уже выстрадала ту муку, которая терзает теперь ее, Динни. Ночью ей спалось лучше, чем можно было ожидать.
      За утренним чаем ей подали письмо со штампом чингфордской гостиницы:
      "Мадам,
      В кармане джентльмена, который лежит здесь в остром приступе малярии, было обнаружено нижеприлагаемое адресованное Вам письмо. Пересылаю его Вам.
      С совершенным почтением
      Роджер Куили, доктор медицины".
      Девушка прочла письмо. "Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя. Уилфрид". И он болен! Динни мгновенно подавила первый порыв. Нет, она не бросится во второй раз туда, куда боятся входить ангелы! Тем не менее она побежала вниз, позвонила Стэку и сообщила, что Уилфрид лежит в чингфордской гостинице с острым приступом малярии.
      - Значит, ему понадобятся пижамы и бритва, мисс. Я отвезу.
      Динни сдержалась и вместо: "Передайте ему привет", - сказала:
      - Он знает, где меня найти, если я буду нужна.
      Письмо смягчило душевную горечь Динни, но девушка по-прежнему была отрезана от Уилфрида. Она не может пальцем шевельнуть, пока он не придет или не пришлет за ней, а он не придет и не пришлет, - в этом она была втайне уверена. Нет! Он снимет свою палатку и покинет места, где слишком много страдал.
      Около двенадцати заехал Хьюберт, чтобы проститься с ней. Она сразу же поняла, что он тоже знает. Он пробудет в Судане до октября, потом вернется заканчивать отпуск. Джин остается в Кондафорде до родов, которые, видимо, будут в ноябре. Врачи считают, что африканское лето вредно отразилось бы на ее здоровье. В это утро брат показался Динни прежним Хьюбертом. Он распространялся о том, какое преимущество - родиться в Кондафорде, И девушка, напустив не себя притворную оживленность, подтрунила:
      - Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.
      - Все меняется, когда у тебя есть наследник.
      - Вот как? Вы ждете наследника?
      - Да, мы настроились на то, что будет мальчик.
      - А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?
      Хьюберт пожал плечами:
      - Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.
      - И даже при этом условии - не всегда, - поправила Динни.
      XXXI
      Слова Уилфрида: "Можете сказать ее родным, что я уезжаю", - и слова Динни: "Все кончено", - с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели ее, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал - как. Сочувствовать слишком явно - хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить ее позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.
      Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури - удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чем говорить, так как понимал, что мужчина, увлеченный женщиной, все равно живет своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, мен'ее увлеченная физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались "всучить липу".
      - Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: "Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладет его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум". Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает "моральный уровень", как выражаются американцы.
      - Что он за человек, дядя?
      - С виду энтузиаст; немного похож на моего парикмахера.
      Динни рассмеялась.
      - Примите меры, не то он в следующий раз все-таки продаст свою находку.
      - Ему помешает кризис, дорогая. Кости и первопечатные издания - на редкость чувствительны к конъюнктуре. Пройдет еще лет десять, прежде чем за череп дадут мало-мальски приличные деньги.
      - А многие пытаются вам что-нибудь всучить?
      - Некоторым это даже удается. Я жалею, что с этой "липой" ничего не вышло. Череп - превосходный. В наши дни такие редко встретишь.
      - Мы, англичане, безусловно, становимся уродливей.
      - Неправда. Надень на тех, с кем ты встречаешься в гостиных и лавках, сутаны и капюшоны, доспехи и камзолы, и на тебя глянут лица людей четырнадцатого или пятнадцатого века.
      - Но мы презираем красоту, дядя. В нашем представлении она связывается с изнеженностью и безнравственностью.
      - Да, люди склонны презирать то, чего лишены. С точки зрения примитивности, мы стоим на третьем, нет, на четвертом месте в Европе. А если исключить кельтскую примесь, то и на первом.
      Динни оглядела кафе, но осмотр ничего не прибавил к ее выводам - отчасти потому, что восприятие у нее притупилось, отчасти потому, что завтракали здесь преимущественно евреи и американцы.
      Эдриен с болью следил за племянницей. Какой у нее безразличный взгляд!
      - Значит, Хьюберт уехал? - спросил он.
      - Да.
      - А ты что намерена делать, дорогая? Динни сидела, уставившись в тарелку. Затем неожиданно подняла голову и объявила:
      - Думаю поехать за границу, дядя.
      Рука Эдриена потянулась к бородке.
      - Понимаю, - согласился он наконец. - А деньги?
      - У меня хватит.
      - Куда?
      - Куда угодно.
      - Одна?
      Динни кивнула.
      - У отъезда есть оборотная сторона - возвращение, - напомнил Эдриен.
      - По-моему, сейчас мне здесь нечего делать. Почему бы мне не порадовать окружающих, избавив их от необходимости видеть меня?
      Эдриен замялся.
      - Конечно, дорогая, тебе виднее, что для тебя лучше. Но если ты подумываешь о длительном путешествии, я уверен, что Клер была бы рада видеть тебя на Цейлоне.
      Перехватив удивленный жест племянницы, Эдриен понял, что такая мысль не приходила ей в голову, и продолжал:
      - Мне почему-то кажется, что жизнь у нее будет нелегкая.
      Их взгляды встретились.
      - Я подумала о том же на ее свадьбе, дядя. Мне не понравилось его лицо.
      - У тебя, Динни, особый дар - умение помогать ближним, а христианство, при всех своих недостатках, все-таки учит одному хорошему правилу: "Блаженнее давать, нежели принимать".
      - Даже Сын человеческий любил иногда пошутить, дядя.
      Эдриен пристально посмотрел на девушку и предупредил:
      - Если поедешь на Цейлон, помни: манго надо есть над тарелкой.
      Вскоре он расстался с Динни, но настроение помешало ему вернуться на службу, и он отправился на выставку лошадей.
      XXXII
      На Саут-сквер "Дейли фейз" рассматривалась как одна из тех газет, которые приходится пробегать политикам, если они хотят правильно определить температуру Флит-стрит. За завтраком Майкл протянул Флер свежий номер.
      Со дня приезда Динни прошла уже неделя, но никто из них ни словом не напомнил ей об Уилфриде, и сейчас Динни сама осведомилась:
      - Можно взглянуть? Флер передала ей газету. Девушка прочла, вздрогнула и снова принялась за завтрак. Наступила пауза, которую прервал Кит, пожелавший выяснить рост Хоббза. Как считает тетя Динни, он такой же длинный, как У. Г. Грейс?
      - Я никогда не видела ни того, ни другого.
      - Не видели Грейса?
      - По-моему, он умер до того, как я родилась.
      Кит с сомнением посмотрел на нее:
      - Ну?
      - Он умер в тысяча девятьсот пятнадцатом, - вмешался Майкл. - Тебе, Динни, было тогда одиннадцать.
      - Вы в самом деле не видели Хоббза, тетя?
      - Нет.
      - А вот я видел его три раза. Я учусь водить мяч, как он. "Дейли фейз" пишет, первый игрок в крикет сейчас Брэдмен. По-вашему, он лучше Хоббза?
      - Он - новинка, а к Хоббзу все привыкли.
      Кит уставился на нее:
      - Что такое новинка?